Текст книги "Библиотека драматурга. Часть 1"

Сцена 3.

Регана и Мальборо.

Регана. Ты думаешь – Эдмунд?

Мальборо. Уверен, миледи.

Регана. Но она ведь умнее его. Нет.

Мальборо. Ум здесь не при чем. Здесь важно чутье. А у него нюх унижения.

Регана. Чем он унижен?

Мальборо. Это такое родовое. Ему нравится быть униженным, чтобы возбуждать в себе ненависть. Он опасен, миледи, потому что имеет цель.

Регана. Какая у него цель?

Мальборо. Его дети могут стать королями.

Регана. Типун тебе на язык!

Мальборо. Они даже не скрывают своей связи.

Регана. Хорошо. Иди. И прикажи пригласить сюда Эдмунда.

Тихо говорит ему что-то на ухо. Мальборо удивленно переспрашивает. Уходит.

Сцена 4.

Лир и Шут.

Лир. Отставной козы барабанщик.

Шут. Тра-татата! Тра-татата!

Ходит по кругу, стуча в воображаемый барабан.

Лир. Стой. Раз-два. Вольно.

Шут. Есть, милорд. Армия на привале.

Лир. Ты еще помнишь, как я тебя ударил в ухо?

Шут. Такое не забывают, милорд.

Лир. Значит, тяжела моя рука?

Шут. Не изменилась.

Лир. Рука моя не изменилась. Твоя голова тоже. А всё вокруг другое. Как это произошло?

Шут. Может, мы спим?

Лир. Мне не нравится такой сон. Я только что был король, а теперь дрожащая тварь. Две девчонки прыгали у меня на плечах. А теперь они готовят для меня удавки. Когда я проснусь, шут?

Шут. Когда тебе дадут пинка. Хочешь, я расскажу тебе о вечности?

Лир. Иногда ты забавен. Но чаще страшен.

Шут. Вверху темно и внизу темно. Только ступени светятся. Тебе дают пинка и ты летишь по лестнице кувырком. И так без конца и начала.

Лир. Сгинь.

Шут. Я пошутил. Когда шут шутит, действительно получается мрачно.

Лир. Только Корделия меня спасает.

Шут. А у меня и Корделии нет. Можно один вопрос?

Лир. Говори.

Шут. Вы ни разу не спросили меня, милорд, о моей матушке. Это вам не интересно?

Лир. Я не знаю, что тебе ответить.

Шут. Да или нет.

Лир. Не интересно.

Шут. А как мне может быть интересна Корделия, которой никогда не было?

Лир. И ты с удавкой?

Шут. Когда ходят по кругу и раздают всем удавки, кто-то может понять это как приглашение.

Лир. Ты сам-то существуешь, шут?

Шут. Для кого – для тебя? Или для себя?

Лир. Регана – бесноватая.

Сцена 5.

Стук в дверь.

Регана. Войдите.

Входит Эдмунд.

Эдмунд. Да, миледи?

Регана. Какой вы высокий.

Эдмунд. Это единственное мое достояние.

Регана. Не единственное. И не основное.

Эдмунд. Не понял? Но даже немного покраснел.

Регана. Краснеть за свой ум? Вот еще новости.

Эдмунд. Но у меня не было возможности его проявить, а у вас не было возможности оценить…

Регана. Ах, Эдмунд! Разве ум проявляется в разговорах?

Эдмунд. Но не в глазах же? В глазах только страсть…

Регана. Глаза? Разве глаза не служат исключительно для обмана? И человек, не умеющий ими пользоваться, проигрывает еще не начиная играть? Нет, Эдмунд, ваш ум можно обнаружить только очень зоркому человеку. Вы прячете его в браваде, в такой усталой мужественности, которая привлекает красивых бабочек. Ваша жизнь, Эдмунд, при внимательном ее рассмотрении, говорит о вашем уме достаточно много.

Эдмунд. Не совсем вас понимаю, миледи.

Регана. Но как же? Вы сказали, что ваше единственное достояние – высокий рост. Тем самым вы подчеркнули глубину вашего ума, которая позволила вам сделать головокружительную карьеру. Или вам просто повезло? Вы ведь так не думаете? И не думаете останавливаться на достигнутом?

Эдмунд. Это ирония?

Регана. Это восхищение.

Эдмунд. Тогда как понять выходки Мальборо?

Регана. Вы считаете, что этот старик опасен? Для вас?

Эдмунд. Я о нем вообще не думаю. Много чести.

Регана. Вот видите. Я пригласила вас для того, чтобы сознаться в своей слабости…

Эдмунд. Не верю.

Регана. Мне?

Эдмунд. Вам… То есть вашей слабости.

Регана. Напрасно. Впрочем, это даже хорошо, что не верите. Иначе возникают такие сложности…

Эдмунд. А что за сложности?

Регана. Но как же? Вы становитесь свидетелем королевской слабости. Это небезопасно.

Эдмунд. Но я еще никем не стал – ни свидетелем, ни участником.

Регана. Тем не менее, вы уже и свидетель, и участник. Самим фактом своего присутствия.

Эдмунд. Ваша сестра говорила о вас, но я просто поражен…

Регана. Вам не скучно с ней?

Эдмунд. О чем вы?

Регана. Все о том же: о своей слабости и вашем уме. Мне не хватает мужской руки и особенно мужского ума в делах. Все-таки власть это не женское дело, вы согласны?

Эдмунд. Власть – не совсем женское дело, я бы сказал. Но ваш муж…

Регана. Это наше семейное несчастье. Как вы знаете, супругов нам подбирал отец по принципу дополнения – и к нашим властным характерам были приспособлены два тюфяка. Теперь вы понимаете?

Эдмунд. Нне совсем…

Регана. Но как же! Наш отец разделил королевство на две части с тем, чтобы они расширялись в три стороны света: на юг, на восток и соответственно на запад, и на север. Потому что большое государство не потому большое, что им правит тиран или ему просто повезло, а потому что им правит мощная династия. Вы согласны с этим?

Эдмунд. Разумеется.

Регана. И я перехожу к главному: я предлагаю вам стать отцом двух династий.

Пауза.

Регана. Я непонятно выразилась?

Эдмунд. Мм…

Регана. Ну, хорошо. Если вам это необходимо обдумать, то получите хотя бы удовольствие.

Начинает освобождать Эдмунда от одежд. Эдмунд сопротивляется, но довольно вяло. Вскоре он уже лежит, а под ним лежит Регана.

Входит Гонерилья. За ее спиной Мальборо.

Гонерилья. Бог ты мой! Регана! Зачем ты это делаешь?!

Регана. Как я могу что-то делать, если на мне лежат?

Гонерилья. Боже… Я отсеку ему голову! Сволочь! Если ты за минуту не оправдаешься, ты труп!

Эдмунд поспешно одевается.

Эдмунд. Это заговор…

Гонерилья. Штаны спустили тоже заговорщики?.. Время идет!

Эдмунд. Она сказала, что нужны две мощные династии…

Гонерилья. И это задумал мой отец? Ты ведь так говорил?

Эдмунд. Не в том дело! Меня подставили! Она меня уболтала!

Гонерилья (Регане). У тебя можно попросить в долг палача?

Регана. Нет уж. Разбирайся сама.

Эдмунд (падая на колени). Ваше величество! Миледи! Гонерилья, я не виноват!

Гонерилья. Даю еще тридцать секунд.

Эдмунд. Она меня пригласила сама!

Гонерилья. А мне об этом не сказал. Еще один пункт. Здесь, я чувствую, не обойдется одним колесованием.

Эдмунд. Миледи! Вас привел ваш враг Мальборо!

Гонерилья. То есть, если бы он меня не привел, ты бы на ней не лежал, к тому же еще и без штанов?

Эдмунд. Но сам факт сговора!..

Гонерилья. Да, Мальборо сказал, что королева Регана ждет меня… Зачем?

Регана. Мы должны договориться об отце.

Гонерилья. И?..

Регана. И тут он меня (вздыхает) потащил.

Гонерилья. Сволочь! Гад! Блядь подзаборная! За всё, что я для него сделала! Выблядок!

Эдмунд (одет, наконец). Она хочет, чтобы меня обезглавили, тем самым обезглавили вас, миледи. И ваше королевство вольется в ее королевство. Я говорил, что всё не просто.

Гонерилья. Может, у вас давно это? Иначе зачем ты меня потащил за этим сумасшедшим стариком?

Эдмунд. Этого у нас не было…

Гонерилья. А!.. А что же было, если этого не было?!

Эдмунд. Мы едва знакомы! Я на коронации был в седьмом ряду!

Гонерилья. Из седьмого ряда подняли, почистили, отмыли.

Регана. Ты всё время пытаешься представить это дело как историю Тристана и Изольды. А была попытка изнасилования королевской особы. Ладно, дам я тебе палача.

Эдмунд. Да вы что?! Вот так сестрички! Может, вы еще кровь пьете?

Гонерилья. Надо будет – и выпьем. Твоей я уже упилась.

Эдмунд. А. Я знаю, кто всё подстроил. Он. (Показывает на Мальборо). За все время ни слова не проронил. А почему? Потому что всё идет так, как он задумал. Допросите его с пристрастием, ваше величество. И многое узнаете. Еще и короля Лира можно пригласить. Вы просто ахнете, когда узнаете, как эти беспомощные старые люди умеют строить козы.

Гонерилья. Его-то я без допроса повесила бы. А отца послушать не мешает. Заодно решим, как с ним дальше быть.

Регана. Зови.

Мальборо выходит.

Регана. Пусть этот уйдет.

Гонерилья. Выйди, Эдмунд.

Эдмунд, помешкав, выходит.

Регана. И – что? Уже не так обидно?

Гонерилья. Предлагаю обмен.

Регана. Мальборо я не отдам.

Гонерилья. Плевать на Мальборо. Что будем делать с отцом?

Регана. Ты знаешь, я люблю иногда спускаться в подвалы, где допрашивают, но тут мне не по себе… Что значит: что делать? Это отец и он будет жить так, как пожелает.

Гонерилья. А он еще лет двадцать протянет.

Регана. Если у тебя с ним не сложилось, пусть живет у меня.

Гонерилья. А! Прав был Эдмунд.

Регана. В чем?

Гонерилья. Да так… А если, допустим, у тебя осень и зима, а летом у меня?

Регана. Ты что, боишься, что я на тебя летом нападу?

Гонерилья. А ты уже об этом думала? Ага.

Регана. Я шучу. Разве не видно?

Гонерилья. Не видно. Договорились. Пусть зиму у тебя, а весной я его заберу. И приготовь бочку соли.

Регана. Зачем?

Гонерилья. Для головы Эдмунда. Будешь иногда целовать его в губы.

Входят Лир и шут.

Гонерилья. Этого дурака можно было не брать.

Шут. Ничего. Мне не страшно.

Регана. Отец, мы с сестрой поговорили и решили: сейчас ты едешь ко мне, а в марте возвращаешься…

Лир. Как это – вы решили? Как вы могли решить без меня? Или я чей-то пленник?

Гонерилья. Она не так выразилась. Мы предлагаем тебе, чтобы не наскучить, жить по полгода там и там. Как и обещали.

Лир. Но обещали от избытка любви. А сейчас через силу.

Регана. Но это уже слишком! Я не люблю лицемерить и любить по заказу! Как могу.

Лир. Это текст Корделии.

Регана. Что? Какая еще Корделия? Я думала, что это шутка. Ты действительно сошел с ума?

Лир. А вы спросите у моего шута, действительно ли я.

Шут. Так все думают, что ум это тележка. Но разве сойти с тележки это большое горе? Что хорошего: трястись по ухабам? Когда вокруг растут кусты шиповника, тяжелые липы вдалеке. А вот травка желтого зверобоя. И рядом пахучая мята. А в тележке возят на казнь, дорогие девочки. Я же вам бабочек приносил и жучков, когда вы так делали: гули-гули!

Гонерилья. Вы хотите нас перевоспитать, что ли? А вы знаете, что я делаю минет с одиннадцати лет и по собственной воле? А однажды меня отодрали четыре конюха. Мне было четырнадцать. Гули-гули! А хули-хули не хотите ли?

Лир. Ты больна, Гонерилья!

Гонерилья. Но не гонореей, папа. Я больна ненавистью к миру. Я ненавижу это тупое подлое стадо. Этих трусливых и жадных предателей. Этих самодовольных кретинов, рассуждающих о боге и морали. А сегодня меня предал мой единственный друг. Будьте вы все прокляты!

Уходит.

Регана. Немая сцена. (Вздыхает). Надо же. Даже я не догадывалась. Хотя сама хороша… Ну, что, отец? Поехали? Эх, год дэм саназибич. Что значит: конец фильма.

Лир. Мне оставалось еще шестнадцать лет жизни. Все их я провел у Реганы. Она была веселая и крепкая девушка. Одно плохо: все ее дети умирали до года. Муж ее был вял и рассеян. Когда он получил от Гонерильи бочку соли с головой Эдмунда, он немного тронулся умом. У нас любят называть кого попало чокнутыми. Так вот муж Реганы был настоящий чокнутый. Тихий и добрый человек.

Он и записал эту историю.

А у Гонерильи родился сын, походий на Эдмунда. И именно он был первым из Тюдоров.

Я забыл сказать о Шуте. Он попал под грозу и был убит молнией, поскольку был славянин и верил в Сварога.

Старосветские помещики. Шинель

По мотивам повестей Н.В.Гоголя

Старосветские помещики

Премьера в ТЮЗе (Петербург)

Действующие лица

Афанасий Иванович

Пульхерия Ивановна

Николка

Две фигуры, еще достаточно крепкие, посреди Малороссии. Цветет вишня, синенькие наливаются, куры квохчут, гуси гогочут, девки орут.

Пульхерия Ивановна щупает стул.

Пульхерия Ивановна. Это вы продавили стул, Афанасий Иванович?

Афанасий Иванович. Ничего, не сердитесь, Пульхерия Ивановна: это я.

Садится.

Афанасий Иванович. А что, Пульхерия Ивановна, может быть, пора закусить чего-нибудь.

Пульхерия Ивановна. Чего же теперь, Афанасий Иванович, закусить? разве коржиков с салом, или пирожков с маком, или, может быть, рыжиков соленых?

Афанасий Иванович. Пожалуй, хоть и рыжиков, или пирожков.

Пульхерия Ивановна приносит ему старинную серебряную чарку водки. Афанасий Иванович выпивает, ухает. Затем закусывает.

Афанасий Иванович. Теперь как будто сделалось легче.

Пульхерия Ивановна занимается домашним хозяйством: запирает и открывает кладовые, переставляет соленья и варенья, помешивает в медном тазу желе.

Афанасий Иванович, сидя на стуле, кротко наблюдает за супругой.

Афанасий Иванович. А что, Пульхерия Ивановна, если бы вдруг загорелся дом наш, куда бы мы делись?

Пульхерия Ивановна (крестится). Вот это Боже сохрани!

Афанасий Иванович. Ну, да положим, что дом наш сгорел, куда бы мы перешли тогда?

Пульхерия Ивановна. Бог знает, что вы говорите, Афанасий Иванович! Как можно, чтобы дом мог сгореть: Бог этого не попустит.

Афанасий Иванович. Ну, а если бы сгорел?

Пульхерия Ивановна. Ну, тогда бы мы перешли в кухню. Вы бы заняли на время ту комнатку, которую занимает ключница.

Афанасий Иванович. А если бы и кухня сгорела?

Пульхерия Ивановна. Вот пусть Бог сохранит от такого попущения, чтобы вдруг и дом, и кухня сгорели! Ну, тогда бы в кладовую, покамест выстроился бы новый дом.

Афанасий Иванович. А если бы и кладовая сгорела?

Пульхерия Ивановна. Бог знает, что вы говорите! Я и слушать вас не хочу! грех это говорить, и Бог наказывает за такие речи.

Афанасий Иванович, довольный тем, что подшутил над Пульхерией Ивановной, улыбается.

Пульхерия Ивановна. Спрашиваю я у Нечипора: Нечипор, отчего это у тебя дубки сделались так редкими? Я ж еще с детства помню те столетние дубки. Гляди, говорю я ему, чтобы у тебя волосы не были редки.

Афанасий Иванович. А что Нечипор?

Пульхерия Ивановна. Пропали! Так-таки совсем пропали: и громом побило, и черви проточили – пропали, говорит, пани, пропали.

Афанасий Иванович. Из лесу можно наделать множество саней и продавать их на ярмарке. А еще можно толстые дубы продавать на сруб для мельниц соседним козакам.

Пульхерия Ивановна. Как же они могли пропасть, если они двести лет не пропадали?

Афанасий Иванович. А все же много несчастий случается. Что бы такого поесть мне, Пульхерия Ивановна?

Пульхерия Ивановна. Чего же бы такого? Разве я пойду скажу, чтобы вам принесли вареников с ягодами, которых приказала я нарочно для вас оставить?

Афанасий Иванович. И то добре.

Пульхерия Ивановна. Или, может быть, вы съели бы киселику?

Афанасий Иванович. И то хорошо.

Звук подъезжающей брички. «Тпррр!» – кричит кучер. По крыльцу и в коридоре звучат молодые бегущие шаги.

Афанасий Иванович. Кто это приехал к нам такою позднею порой?

Вбегает Николка.

Николка. Здравствуйте, бабушка! (Целуются.) Здравствуйте, диду! (Целуются.)

Пульхерия Ивановна. Как можно такою позднею порою отправляться в такую дальнюю дорогу?

Николка (легкомысленно). Это вы называете три версты дальней дорогою?

Афанасий Иванович. Конечно! Неравно всякого случая: нападут разбойники или другой недобрый человек.

Николка. Я только повидаться приехал, и тут же назад. Вот и кучер сидит в бричке, ждет меня.

Пульхерия Ивановна. Пусть Бог милует от разбойников! И к чему рассказывать этакое на ночь. Разбойники не разбойники, а время темное, не годится совсем ехать. Да и кучер твой, я знаю твоего кучера, он такой тендитный да маленький, его всякая кобыла побьет. Да притом теперь он уже не сидит в бричке, а уже, верно, наклюкался и спит где-нибудь.

Афанасий Иванович. Когда он успел? Хотя, время идет и идет без остановки. Давно ли француз нам козни строил тайно с англичанином? Я помню, как они согласились выпустить на нас Бонапарта. А теперь новая война предстоит.

Пульхерия Ивановна. Бог знает, что вы говорите, Афанасий Иванович! Да еще при молодом человеке.

Афанасий Иванович. Я сам думаю пойти на войну; почему ж я не могу пойти на войну?

Пульхерия Ивановна. Вот уже и пошел! Ты не верь ему, Николка. где уже ему, старому, идти на войну! Его первый солдат застрелит! Ей-богу, застрелит! Вот так-таки прицелится и застрелит.

Афанасий Иванович. Что ж. И я его застрелю.

Пульхерия Ивановна. Вот слушайте только, что он говорит! Куда ему идти на войну! И пистоли его давно уже заржавели и лежат в комоде. Если б вы их видели: там такие, что прежде еще нежели выстрелят, разорвет их порохом, и руки себе поотбивает и лицо искалечит и навеки несчастным останется!

Афанасий Иванович. Что ж, я куплю себе новое вооружение. Я возьму саблю или козацкую пику.

Пульхерия Ивановна. Это все выдумки. Так вот придет в голову и начнет рассказывать. Я и знаю, что он шутит, но все-таки неприятно слушать. Вот этакое он всегда говорит, иной раз слушаешь, слушаешь, да и страшно станет.

Афанасий Иванович смеется.

Пульхерия Ивановна. Смейтесь, смейтесь. Пусть вам лучше внук что-нибудь расскажет. Мать его мне говорила, что он важный писарь в Петербурге. Расскажи нам, что ты там пишешь, какие важные бумаги?

Николка. Пишу из истории.

Афанасий Иванович. Ну-ка, ну-ка! Ты, видно, слышал в Петербурге про старые наши и вместе богатые фамилии? А то есть, которые выдираются из дегтярей да торгашей, и прибавляют к фамилии своей, оканчивающейся на «о», слог «в».

Николка. Я пишу про козаков. И про помещиков, которых зовут старосветскими.

Афанасий Иванович. Что ж о них писать? Они давно устарели. Ученым людям до них нет интереса.

Николка. А все-таки читают.

Афанасий Иванович. Разве наш Миргород кто-то знает в Петербурге? Хотя в Миргороде пекутся бублики из черного теста, но довольно вкусны.

Пульхерия Ивановна. Смейтесь, смейтесь! А вы в Петербурге найдите такую водку? Вот это водка, настоянная на деревий и шалфей. Если у кого болят лопатки или поясница, то она очень помогает. Вот это на золототысячник: если в ушах звенит и по лицу лишаи делаются, то очень помогает. А вот эта перегнанная на персиковые косточки, вот возьмите рюмку, какой прекрасный запах. Если как-нибудь, вставая с кровати, ударится кто об угол шкапа или стола, и набежит на лбу гугля, то стоит только одну рюмочку выпить перед обедом – и все как рукой снимет, в ту же минуту все пройдет, как будто вовсе не бывало.

Афанасий Иванович. Не нагружайте его, Пульхерия Ивановна, всей этой аптекой. Пусть он лучше скажет, кто там в Петербурге знаменит так, как я знал в молодые годы: граф Орлов-Чесменский, князь Суворов и Никита Панин.

Николка. Пушкин сейчас знаменит.

Афанасий Иванович. Это какой Пушкин? Я слыхал Пушкина еще при королевиче Владиславе.

Николка. Пушкин, диду, это великий поэт. И я.

Пауза.

Пульхерия Ивановна. Вот это грибки с чебрецом! Это с гвоздиками и волошскими орехами; солить их выучила меня туркеня, в то время, когда еще турки были у нас в плену. Такая была добрая туркеня и не заметно совсем, чтобы турецкую веру исповедовала. Так совсем и ходит почти, как у нас; только свинины не ела: говорит, что у них как-то там в законе запрещено. Вот это грибки с смородиновым листом и мушкатным орехом! А вот это большие травянки; я их еще в первый раз мариновала; не знаю, каковы-то они; я узнала секрет от отца Ивана. В маленькой кадушке прежде всего нужно разостлать дубовые листья, а потом посыпать перцем и селитрою и положить еще, что бывает на печуй-витере, цвет, так этот цвет взять и хвостиками разостлась вверх. А вот это пирожки! Это пирожки с сыром! это с урдою! а вот это те, которые Афанасий Иванович очень любит, с капустою и гречневою кашею.

Афанасий Иванович. Да. Я их очень люблю; они мягкие и немножко кисленькие.

Николка. А если вы хотите послушать, что я пишу, то я могу прочесть. А если не хотите – как хотите.

Пульхерия Ивановна. Читай, Николка, читай. Только кушать не забывай. Афанасий Иванович любит слушать, когда читают.

Афанасий Иванович. Да. Я люблю слушать.

Николка (доставая листы). Это о Малороссии, о тех старосветских помещиках.

Афанасий Иванович. Мне кажется, как будто эта каша немного пригорела; вам этого не кажется, Пульхерия Ивановна?

Пульхерия Ивановна. Нет, Афанасий Иванович; вы положите побольше масла, тогда она не будет казаться пригорелою, или вот возьмите этого соуса с грибками и подлейте к ней.

Афанасий Иванович. Пожалуй, попробуем, как оно будет.

Николка (пауза). Я, пожалуй, не буду читать.

Афанасий Иванович. А что ж так? Я люблю слушать, когда читают. В Петербурге тебя еще обучат и ты нам напишешь какую-то важную бумагу.

Пульхерия Ивановна. Да какую же это бумагу, Афанасий Иванович? Вы меня не пугайте. Никаких нам бумаг не надобно.

Афанасий Иванович. Это я так сказал. Как будто если она нам нужна. И тогда Николка ее напишет себе в удовольствие.

Пульхерия Ивановна. Когда его мама привозила маленького, он лез на грушу, ту, что росла колесом. Вот это было ему в удовольствие.

Афанасий Иванович. Пусть он читает. Мы послушаем.

Пульхерия Ивановна. Той груши уже нет. Она давала много плодов. Вот попробуйте, какой хороший арбуз.

Афанасий Иванович. Да вы не верьте, Пульхерия Ивановна, что он красный в средине. Бывает, что и красный, да нехороший.

Николка. А еще я задумал писать об одном старом козаке.

Афанасий Иванович. Это хорошо. Только смотри, чтобы твой начальник не увидел того, что ты пишешь. Я ушел в отставку секунд-майором и наш полковник не любил, когда кто-то брал в руки перо. Сразу сажал на гауптвахту.

Николка. Вы до сих пор считаете меня мальчиком.

Пульхерия Ивановна. Да как же ты будешь читать, когда мы все кушаем? А если косточка встанет тебе поперек? Нет, Николка, когда ты кушаешь жареного карпа или карася в сметане, ты смотри в тарелку.

Афанасий Иванович. Я как-то уже кажется немножко сыт. Протопили сегодня топку соломою?

Пульхерия Ивановна. Протопили, Афанасий Иванович. Я вам постелила на лежанке.

Афанасий Иванович. Добре. А то я последнее время зябну, если не протопят.

Пульхерия Ивановна. Да когда это было, Афанасий Иванович, чтобы не топили?

Афанасий Иванович. А все же иногда было.

Пульхерия Ивановна. Бог знает, что вы говорите! Я сама люблю тепло.

Афанасий Иванович. Ах-ах-ах! (Зевает.) Скорее надо идти, глаза закрываются.

Уходит.

Пульхерия Ивановна. Я прикажу постелить тебе в той комнате, где сушеные вишни.

Уходит. Начинают в тишине петь дверные петли. Николка слушает их внимательно, с детским выражением. Затем достает чернильницу, перо, бумагу, зажигает свечу.

Пишет. Затем читает вслух написанное – с разным выражением и интонацией. Иногда меняет слова и их порядок.

Николка… «Я не могу сказать, отчего они пели: перержавевшие ли петли были тому виною, или сам механик, делавший их скрыл в них какой-нибудь секрет; но замечательно то, что каждая дверь имела свой особенный голос: дверь, ведущая в спальню, пела самым тоненьким дискантом; дверь, ведшая в столовую, хрипела басом; но та, которая была в сенях, издавала какой-то странный дребезжащий и вместе стонущий звук, так что, вслушиваясь в него, очень ясно, наконец, слышалось: батюшки, я зябну! Я знаю, что многим очень не нравится сей звук; но я его очень люблю, и если мне случится иногда здесь услышать скрып дверей, тогда мне вдруг так и запахнет деревнею, низенькой комнаткой, озаренной свечкой в старинном подсвечнике, ужином, уже стоящим на столе, майскою темною ночью, глядящею из сада, сквозь растворенное окно, на стол, уставленный приборами, соловьем, обдающим сад, дом и далекую реку своими раскатами, страхом и шорохом ветвей… и, Боже, какая длинная навевается мне тогда вереница воспоминаний!..»

Слышится стон Афанасия Ивановича, затем его шаги по спальне.

Голос Пульхерии Ивановны. Чего вы стонете, Афанасий Иванович?

Голос Афанасия Ивановича. Бог его знает, Пульхерия Ивановна, так как будто немного живот болит.

Голос Пульхерии Ивановны. Может быть, вы бы чего-нибудь съели, Афанасий Иванович?

Голос Афанасия Ивановича. Не знаю, будет ли оно хорошо, Пульхерия Ивановна! Впрочем, чего ж бы такого съесть?

Голос Пульхерии Ивановны. Кислого молочка или жиденького узвару с сушеными грушами.

Голос Афанасия Ивановича. Пожалуй, разве так только, попробовать.

Раздаются шаги по всему дому, двери снова начинают петь. Афанасий Иванович съедает тарелочку.

Голос Афанасия Ивановича. Теперь так как будто сделалось легче.

Снова тишина. Николка снова склоняется над бумагой. Грызет перо. Затем одним куском пишет следующее, едва успевая повторять за рукой.

Николка…. «У Пульхерии Ивановны была серенькая кошечка, которая всегда почти лежала, свернувшись клубком у ее ног. Пульхерия Ивановна иногда ее гладила и щекотала пальцем по ее шейке, которую балованная кошечка вытягивала как можно выше. Нельзя сказать, чтобы Пульхерия Ивановна слишком любила ее, но просто привязалась к ней, привыкши ее всегда видеть. Афанасий Иванович однако ж часто подшучивал над такою привязанностью.

– Я не знаю, Пульхерия Ивановна, что вы такого находите в кошке. На что она? Если бы вы имели собаку, тогда бы другое дело: собаку можно взять на охоту, а кошка на что?

– Уж молчите, Афанасий Иванович, – говорила Пульхерия Ивановна, – вы любите только говорить и больше ничего. Собака нечистоплотная, собака нагадит, собака перебьет все, а кошка тихое творение, она никому не сделает зла.

Впрочем, Афанасию Ивановичу было все равно, что кошка, что собака; он для того только говорил так, чтобы немножко подшутить над Пульхерией Ивановной.

За садом находился у них большой лес, который был совершенно пощажен предприимчивым приказчиком, может быть оттого, что стук топора доходил бы до самых ушей Пульхерии Ивановны. Он был глух, запущен, старые древесные стволы были закрыты разросшимся орешником и походили на мохнатые лапы голубей. В этом лесу обитали дикие коты. Лесных диких котов не должно смешивать с теми удальцами, которые бегают по крышам домов. Находясь в городах, они, несмотря на крутой нрав свой, гораздо более цивилизованы, нежели обитатели лесов. Это, напротив того, большею частию народ мрачный и дикий; они всегда ходят тощие, худые, мяукают грубым, необработанным голосом. они подрываются иногда подземным ходом под самые амбары и крадут сало, являются даже в самой кухне, прыгнувши внезапно в растворенное окно, когда заметят, что повар пошел в бурьян. Вообще никакие благородные чувства им не известны; они живут хищничеством и душат маленьких воробьев в самых их гнездах. Эти коты долго обнюхивались сквозь дыру под амбаром с кроткою кошечкою Пульхерии Ивановны и наконец подманили ее, как отряд солдат подманивает глупую крестьянку. Пульхерия Ивановна заметила пропажу кошки, послала искать ее, но кошка не находилась. Прошло три дня; Пульхерия Ивановна пожалела, наконец вовсе о ней позабыла. В один день, когда она ревизовала свой огород и возвращалась с вырванными своею рукою зелеными свежими огурцами для Афанасия Ивановича, слух ее был поражен самым жалким мяуканьем. Она, как будто по инстинкту, произнесла: кис, кис! и вдруг из бурьяна вышла ее серенькая кошка, худая, тощая; заметно было, что она несколько уже дней не брала в рот никакой пищи. Пульхерия Ивановна продолжала звать ее, но кошка стояла перед нею, мяукала и не смела подойти близко; видно было, что она очень одичала с того времени. Пульхерия Ивановна пошла вперед, продолжая звать кошку, которая боязливо шла за нею до самого забора. Наконец, увидивши прежние, знакомые места, вошла в комнату. Пульхерия Ивановна тотчас приказала подать ей молока и мяса и, сидя перед нею, наслаждалась жадностью бедной своей фаворитки, с какою она глотала кусок за куском и хлебала молоко. Серенькая беглянка почти в глазах ее растолстела и ела уже не так жадно. Она протянула руку, чтобы погладить ее, но неблагодарная, видно, уже слишком свыклась с хищными котами и набралась романтических правил, что бедность при любви лучше палат, а коты были голы, как соколы; как бы то ни было, она выпрыгнула в окошко, и никто из дворовых не мог поймать ее.

Задумалась старушка: „Это смерть моя приходила за мною!“ – сказала она сама в себе, и ничто не могло ее рассеять».

Николка смотрит на бумагу, потом в страхе отбрасывает ее. Ходит по комнате. Он очень угнетен. Затем хватает листы и поджигает от свечи. Когда они догорают, несет пепел на тарелке к двери. Но возвращается для того, чтобы задуть свечу.

Пульхерия Ивановна сидит на стуле, сложив руки на коленях, смотрит в окно.

Голос Афанасия Ивановича. Киш, киш! Пошли гуси с крыльца!

Входит.

Афанасий Иванович. Отчего вы не пили кофию, Пульхерия Ивановна?

Пульхерия Ивановна. Не хочется.

Афанасий Иванович. Гм. (Пауза.) Что бы такого поесть мне, Пульхзерия Ивановна? (Пауза.) Я пойду, пожалуй, с приказчиком поговорю. спрошу его о хозяйстве. (Пауза.) Что случилось, Пульхерия Ивановна?

Пульхерия Ивановна. Ах, ничего, Афанасий Иванович. Ровным счетом ничего.

Переходит и садится в другом конце комнаты.

Афанасий Иванович. Что это с вами, Пульхерия Ивановна? Уж не больны ли вы?

Пульхерия Ивановна. Нет, я не больна, Афанасий Иванович! Я хочу вам объяснить одно особенное происшествие: я знаю, что я этим летом умру: смерть моя уже приходила за мною!

Афанасий Иванович. Бог знает что вы говорите, Пульхерия Ивановна! Вы, верно, вместо декохта, что часто пьете, выпили персиковой.

Пульхерия Ивановна. Нет, Афанасий Иванович, я не пила персиковой.

Афанасий Иваноич молча смотрит на нее.

Пульхерия Ивановна. Я прошу вас, Афанасий Иванович, чтобы вы исполнили мою волю. Когда я умру, то похороните меня возле церковной ограды. Платье наденьте на меня серенькое, то, что с небольшими цветочками по коричневому полю. Атласного платья, что с малиновыми полосками, не надевайте на меня: мертвой уже не нужно платье. На что оно ей? А вам оно пригодится: из него сошьете себе парадный халат – на случай, когда приедут гости, то чтобы можно было вам прилично показаться и принять их.

Афанасий Иванович. Бог знает что вы говорите, Пульхерия Ивановна! Когда-то еще будет смерть, а вы уже стращаете такими словами.

Пульхерия Ивановна. Нет, Афанасий Иванович, я уже знаю, когда моя смерть. Вы однако ж не горюйте за мною: я уже старуха и довольно пожила, да и вы уже стары, мы скоро увидимся на том свете.

Афанасий Иванович плачет.

Пульхерия Ивановна. Грех плакать, Афанасий Иванович! Не грешите и Бога не гневите своей печалью. Я не жалею о том, что умираю. Об одном только жалею я: я жалею, что не знаю, на кого оставить вас, кто присмотрит за вами, когда я умру. Вы как дитя маленькое: нужно, чтобы любило вас то, которое будет ухаживать за вами.

Пульхерия Ивановна уходит за сцену. Афанасий Иванович, совершенно растерянный, слышит ее разговор с ключницей.

Голос Пульхерии Ивановны. Смотри мне, Явдоха, когда я умру, чтобы ты глядела за паном, чтобы берегла его, как глаза своего, как свое родное дитя. Гляди, чтобы на кухне готовилось то, что он любит. Чтобы белье и платье ты ему подавала всегда чистое; чтобы, когда гости случатся, ты принарядила его прилично, а то, пожалуй, он иногда выйдет в старом халате, потому что и теперь часто позабывает он, когда бывает праздничный день, а когда будничный. Не своди с него глаз, Явдоха, я буду молиться за тебя на том свете, и Бог наградит тебя. Не забывай же, Явдоха, ты уже стара, тебе не долго жить, не набирай греха на душу. Когда же не будешь за ним присматривать, то не будет тебе счастья на свете. Я сама буду просить Бога, чтобы не давал тебе благополучной кончины. И сама ты будешь несчастна, и дети твои будут несчастны, и весь род ваш не будет иметь ни в чем благословения божия!