Текст книги "Великая тайна Великой Отечественной. Ключи к разгадке"

И. В. Сталин был бледен и сидел за столом, держа в руках не набитую табаком трубку.

Мы доложили обстановку. И. В. Сталин недоумевающе сказал:

– Не провокация ли это немецких генералов?

– Немцы бомбят наши города на Украине, в Белоруссии и Прибалтике. Какая же это провокация… – ответил С. К. Тимошенко.

– Если нужно организовать провокацию, – сказал И. В. Сталин, – то немецкие генералы бомбят и свои города… – И, подумав немного, продолжал: – Гитлер наверняка не знает об этом.

– Надо срочно позвонить в германское посольство, – обратился он к В. М. Молотову.

В посольстве ответили, что посол граф фон Шуленбург просит принять его для срочного сообщения.

Принять посла было поручено В. М. Молотову.

Тем временем первый заместитель начальника Генерального штаба генерал Н. Ф. Ватутин передал, что сухопутные войска немцев после сильного артиллерийского огня на ряде участков северо-западного и западного направлений перешли в наступление.

Мы тут же просили И. В. Сталина дать войскам приказ не медля организовать ответные действия и нанести контрудары по противнику.

– Подождем возвращения Молотова, – ответил он.

Через некоторое время в кабинет быстро вошел В. М. Молотов:

– Германское правительство объявило нам войну.

И. В. Сталин молча опустился на стул и глубоко задумался.

Наступила длительная, тягостная пауза.

Я рискнул нарушить затянувшееся молчание и предложил немедленно обрушиться всеми имеющимися в приграничных округах силами на прорвавшиеся части противника и задержать их дальнейшее продвижение.

– Не задержать, а уничтожить, – уточнил С. К. Тимошенко.

– Давайте директиву, – сказал И. В. Сталин. – Но чтобы наши войска, за исключением авиации, нигде пока не нарушали немецкую границу.

Трудно было понять И. В. Сталина. Видимо, он все еще надеялся как-то избежать войны.

Нарком Военно-Морского флота адмирал Н. Г. Кузнецов:

Около 11 часов вечера зазвонил телефон. Я услышал голос маршала С. К. Тимошенко:

– Есть очень важные сведения. Зайдите ко мне…

…Позвав Алафузова, пошел вместе с ним… Наши наркоматы были расположены по соседству. <…> Кабинет С. К. Тимошенко. Маршал, шагая по комнате, диктовал… Генерал армии Г. К. Жуков сидел за столом и что-то писал. Перед ним лежало несколько заполненных листов большого блокнота для радиограмм. Видно, Нарком обороны и начальник Генерального штаба работали довольно долго.

Семен Константинович… не называя источников, сказал, что считается возможным нападение Германии на нашу страну. Жуков встал и показал нам телеграмму, которую он заготовил для пограничных округов. Помнится, она была пространной – на трех листах. В ней подробно излагалось, что следует предпринять войскам в случае нападения гитлеровской Германии. Непосредственно флотов эта телеграмма не касалась.

Хотя в тексте Директивы № 1 от 22.06.41 г., переданном в 00.30 и впервые опубликованном Жуковым в его мемуарах, в адресе указано: «Копия: Народному комиссару Военно-Морского Флота» и аналогичный адрес имеется в директиве № 2 от 22.06.41 г., переданной в 07.15, следует отметить, что на факсимиле директивы № 2 видно, что эта надпись сделана тем же почерком, но другой ручкой. То есть она была дописана позже. Об этом же прямо свидетельствует дописанная пометка о снятии рукописной копии с Директивы № 2 и вручении ее для НКМФ капитану 1-го ранга Голубеву. Значит, по какой-то причине Военно-Морскому Флоту директивы № 1 и № 2 не послали – или забыли, или потому что флот уже был приведен в готовность № 1. Почему же именно флот лучше всех встретил врага?

Пробежав текст телеграммы, я спросил:

– Разрешено ли в случае нападения применять оружие?

– Разрешено.

Сам вопрос Кузнецова свидетельствует о том, что в тексте телеграммы ничего не говорилось о применении оружия, это ставит под сомнение устное разрешение Тимошенко Кузнецову на открытие огня. Больше никому из командующих в тот момент такое разрешение не было дано. Может быть, руководство наркомата обороны догадывалось или даже знало о подготавливаемом англичанами ударе по Черноморскому флоту?!

Поворачиваюсь к контр-адмиралу Алафузову:

– Бегите в штаб и дайте немедленно указание флотам о полной фактической готовности, то есть о готовности номер один. Бегите! <… >

Когда я возвращался в наркомат, меня не покидали тяжелые мысли: когда Наркому обороны стало известно о возможном нападении гитлеровцев? В котором часу он получил приказ о приведении войск в полную боевую готовность? Почему не само правительство, а Нарком обороны отдал мне приказ о приведении флота в боевую готовность, причем полуофициально и с большим опозданием?

Было ясно одно: с тех пор как Нарком обороны узнал о возможном нападении Гитлера, прошло уже несколько часов. Это подтверждали исписанные листки блокнота, которые я увидел на столе (почему Тимошенко ни словом не обмолвился о встрече со Сталиным? – А. О.).

В наркомате мне доложили: экстренный приказ уже передан. Он совсем короток – сигнал, по которому на местах знают, что делать… Берусь за телефонную трубку…

– Не дожидаясь получения телеграммы, которая вам уже послана, переводите флот на оперативную готовность номер один – боевую…

Глуховатый звонок телефона поднял меня на ноги.

– Докладывает командующий Черноморским флотом.

По необычайно взволнованному голосу вице-адмирала Ф. С. Октябрьского уже понимаю – случилось что-то из ряда вон выходящее.

– На Севастополь совершен воздушный налет. Зенитная артиллерия отражает нападение самолетов. Несколько бомб упало на город…

Смотрю на часы. 3 часа 15 минут. Вот когда началось… У меня уже нет сомнений – война!

Сразу снимаю трубку, набираю номер кабинета И. В. Сталина. Отвечает дежурный:

– Товарища Сталина нет, и, где он, мне неизвестно.

– У меня сообщение исключительной важности, которое я обязан немедленно передать лично товарищу Сталину, – пытаюсь убедить дежурного.

– Не могу ничем помочь, – спокойно отвечает он и вешает трубку.

А я не выпускаю трубку из рук. Звоню маршалу С. К. Тимошенко. Повторяю слово в слово то, что доложил вице-адмирал Октябрьский.

– Вы меня слышите?

– Да, слышу.

В голосе Семена Константиновича не звучит и тени сомнения, он не переспрашивает меня. Возможно, не я первый сообщил ему эту новость… Снова по разным номерам звоню И. В. Сталину, пытаюсь добиться личного разговора с ним. Ничего не выходит… Через несколько минут слышу звонок. В трубке звучит недовольный, какой-то раздраженный голос:

– Вы понимаете, что докладываете? – это Г. М. Маленков.

– Понимаю и докладываю со всей ответственностью: началась война…

Г. М. Маленков вешает трубку. Он, видимо, не поверил мне. Кто-то из Кремля звонил в Севастополь, перепроверял мое сообщение. Разговор с Маленковым показал, что надежда избежать войны жила еще и тогда, когда нападение совершилось… Возможно, и указания, данные Наркому обороны, поэтому передавались на места без особой спешки, и округа не успели их получить до нападения гитлеровцев.

После звонка Маленкова я все-таки надеялся, что вот-вот последуют указания правительства о первых действиях в условиях начавшейся войны. Никаких указаний не поступало. Тогда я на свою ответственность приказал передать флотам официальное извещение о начале войны и об отражении ударов противника всеми средствами…

Около 10 часов утра 22 июня я поехал в Кремль. Решил лично доложить обстановку (по Кремлевскому журналу, Кузнецов вошел в кабинет Сталина в 8.15, когда там находились 10 человек. – А. О.)…

В Кремле все выглядело, как в обычный выходной день… Я внимательно смотрел по сторонам – ничто не говорило о тревоге. Встречная машина, поравнявшись с нашей, как было принято, остановилась, уступая дорогу. Кругом было тихо и пустынно. Наверно, руководство собралось где-то в другом месте, – решил я (это поразительное свидетельство усиливает подозрение, что ранним утром 22 июня члены высшего советского руководства собирались не в кремлевском кабинете Сталина, а в другом месте, например на даче Сталина в Волынском, где, возможно, они заночевали, или в ЦК на Старой площади. Кстати, это позволяет предположить, что в самых крайних случаях Поскребышев мог делать в кремлевском журнале запись о посетителях совещания, происходившего совсем в другом месте. Странно и то, что, по записям в этом журнале, Кузнецов в это утро уже дважды побывал в кабинете Сталина: в 8.15—8.30 и в 9.40–10.20. – А. О.). Но почему до сих пор официально не объявлено о войне?

Не застав никого в Кремле, вернулся в наркомат.

– Кто-нибудь звонил? – был мой первый вопрос.

– Нет, никто не звонил.

[67, с. 327–339]

…На совещании в кабинете И. В. Сталина вечером 24 июня я докладывал о полетах финских и немецких самолетов над Ханко, о бомбардировке наших кораблей в Полярном и не только о сосредоточении немецких войск на финско-норвежской границе (об этом правительство знало раньше), но и о том, что они продвигаются по финской территории к нашим границам.

[66, с. 53]

Вот эта деталь «в кабинете И. В. Сталина» свидетельствует о том, что, скорее всего, совещание происходило без участия вождя, иначе Кузнецов написал бы: «на совещании у И. В. Сталина».

Член Политбюро, Первый секретарь ЦК КП(б)Украины, член Военного Совета ЮЗФ Н. С. Хрущев (цит. по [126, c. 95–96]:

Когда мы получили сведения, что немцы открыли огонь, из Москвы было дано указание не отвечать огнем.

Скорее всего, речь идет о каком-то неизвестном указании, так как в боевых директивах № 2 и № 3 такого указания нет. Это перекликается с указанием не стрелять по пролетающим немецким самолетам, о котором упоминал Микоян.

…Это было странное указание, а объяснялось оно так: возможно, там какая-то диверсия местного командования немецких войск или какая-то провокация, а не выполнение директивы Гитлера (интересно, такое объяснение было дано в самом указании или это последующие размышления на тему? – А. О.). Это говорит о том, что Сталин настолько боялся войны, что сдерживал наши войска, чтобы они не отвечали врагу огнем…

Война началась. Но каких-нибудь заявлений Советского правительства или же лично Сталина пока что не было. Это производило нехорошее впечатление. Потом уже, днем в то воскресенье, выступил Молотов. Он объявил, что началась война, что Гитлер напал на Советский Союз…

То, что выступил Молотов, а не Сталин, – почему так получилось?

Сталин тогда не выступил. Он был совершенно парализован в своих действиях и не собрался с мыслями. Потом уже, после войны, я узнал, что, когда началась война, Сталин был в Кремле. Это говорили мне Берия и Маленков (а как же долго будивший вождя при первом сообщении о войне начальник его охраны? – А. О.).

Берия рассказал следующее: когда началась война, у Сталина собрались члены Политбюро. Не знаю, все или только определенная группа, которая чаще всего собиралась у Сталина. Сталин морально был совершенно подавлен и сделал такое заявление: «Началась война, она развивается катастрофически. Ленин оставил нам пролетарское Советское государство, а мы его про…». Буквально так и выразился. «Я, – говорит, – отказываюсь от руководства», – и ушел. Ушел, сел в машину и уехал на «ближнюю» дачу. «Мы, – рассказывал Берия, – остались. Что же делать дальше?

После того как Сталин так себя показал, прошло какое-то время, посовещались мы с Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым (хотя был ли там Ворошилов, не знаю, потому что в то время он находился в опале у Сталина из-за провала операции против Финляндии). Посовещались и решили поехать к Сталину, чтобы вернуть его к деятельности (вполне возможно, что под «поехать» имелось в виду «полететь в Сочи». – А. О.), использовать его имя и способности для организации обороны страны.

Когда мы приехали к нему на дачу (в Сочи ведь тоже была его дача, и не одна. – А. О.), то я (рассказывает Берия) по его лицу увидел, что Сталин очень испугался (скорее всего, Берия это говорил, чтобы подчеркнуть свою роль в этот опаснейший для страны момент, а Хрущев повторял, чтобы принизить Сталина. – А. О.). Полагаю, Сталин подумал, не приехали ли мы арестовать его за то, что он отказался от своей роли и ничего не предпринимает для организации отпора немецкому нашествию? Тут мы стали его убеждать, что у нас огромная страна, что мы имеем возможность организоваться, мобилизовать промышленность и людей, призвать их к борьбе, одним словом, сделать все, чтобы поднять народ против Гитлера. Сталин тут вроде бы немного пришел в себя. Распределили мы, кто за что возьмется по организации обороны, военной промышленности и прочего.[28]28
  Конечно же Хрущев в своих мемуарах делал многое, чтобы скомпрометировать Сталина, странное поведение которого в первые дни войны давало серьезные поводы для домысливания. Однако надо признать, что многие факты, упоминаемые им, соответствуют действительности. Поскольку сам Хрущев не был участником и очевидцем всего происходившего в начале войны в Москве, он ссылался на рассказы Маленкова и Берии. А первый из них вполне мог выступить с отрицанием хрущевской версии, так как во время написания его мемуаров еще был жив и отстранен Хрущевым от дел (свои воспоминания Хрущев надиктовал в 1969—71 гг., а Г. М. Маленков умер в 1988 г.). Второй же – Л. П. Берия – в своей записке из тюремной камеры от 1 июля 1953 г., в отчаянии обращаясь к вчерашним товарищам по Политбюро, писал, в частности, Молотову: «Вячеслав Михайлович! <…> Вы прекрасно помните, когда в начале войны было очень плохо и после нашего разговора с т-щем Сталиным у него на ближней даче Вы вопрос поставили ребром у Вас в кабинете в Совмине, что надо спасать положение, надо немедленно организовать центр, который поведет оборону нашей родины (скорее всего, это надо понимать так, что во время разговора по телефону Сталин был на «дальней» даче, «ближнюю» прибавили для маскировки, а главное, после этого разговора Молотов почему-то не побежал выполнять указания вождя, как обычно, а «поставил вопрос ребром» у себя в кабинете. Из этого следует, что на просьбу вернуться в Москву вождь ответил отказом, иначе зачем «немедленно организовывать центр»? – А. О.), я Вас тогда целиком подержал и предложил Вам не медля вызвать на совещание т-ща Маленкова Г. М., а спустя небольшой промежуток времени подошли и другие члены Политбюро, находившиеся в Москве. После этого совещания мы все поехали (а точнее – полетели. – А. О.) к т-щу Сталину и убедили его [о] немедленной организации Комитета Обороны страны со всеми правами…» [71, с. 76].


[Закрыть]

Вполне возможно, что отъезд вождя за несколько дней до начала войны в отпуск в Сочи стал самым ярким подтверждением для всех его соратников, генералитета, а также для мировой общественности, что ни о какой войне не может быть и речи, если сам Сталин спокойно уезжает в отпуск. Этим он как бы дал свою личную гарантию правильности проводимой им политики «недопущения провокации» в условиях опасной концентрации войск СССР и Германии вдоль госграницы.

Когда же началась война и Сталину не удалось свести ее к локальному конфликту, его пребывание вне Москвы становилось для него с каждым днем все более опасным. Он сам, возможно, и подкинул по ВЧ Молотову или Берии идею организовать «несанкционированную» поездку к нему членов Политбюро. Их ведь в Москве было меньшинство: четверо из девяти – Молотов, Ворошилов, Микоян и Каганович. А в Сочи находились Сталин, Жданов, почти наверняка Андреев, возможно и Калинин. Выездное заседание Политбюро в этом случае имело кворум.

Похоже, что вождь очень точно подобрал соответствующую случаю историческую параллель – отъезд из Москвы Ивана Грозного во время Ливонской войны в Александрову Слободу и приход туда народа с нижайшей просьбой вернуться назад.[29]29
  Недаром для доведения этой параллели до советского народа уже в 1942 г. по указанию Сталина великий режиссер С. Эйзенштейн начал работу над фильмом «Иван Грозный», в 1944-м вышла его первая серия (отмеченная Сталинской премией 1 степени), а в 1946-м – вторая, которая немедленно была запрещена.


[Закрыть] Тогда прилетевшая в Сочи к Сталину группа членов и кандидатов Политбюро выступала не в роли коллегиального руководящего органа партии, требующего от Сталина отчета за его предвоенные действия, а в роли народа, зовущего вождя назад в столицу к делам. В таком случае вполне естественны были гнев и даже депрессия вождя, военачальники которого не сумели избежать провокации на границе и теперь бездарно проигрывали войну противнику.

Не исключено и то, что они, отлично знавшие своего «хозяина», подгадали к моменту его возвращения и обмен посольств СССР и Германии (начавшийся со 2 июля) с прекращением на это время авианалетов на железные дороги южного направления. Показательно, что первая бомбежка Москвы была произведена 21 июля 1941 г., а первая бомбежка Одессы 22 июля – сразу же после обмена посольств на границах Турции (между прочим, в речи Сталина 3 июля Одесса им ошибочно перечислялась в числе городов, уже подвергавшихся бомбежке немецкой авиации).

Я не сомневаюсь, что вышесказанное правда. Конечно, у меня не было поводов и не верить этому, потому что я видел Сталина как раз перед началом войны.

Непонятно, что Хрущев хотел этим сказать – то ли, что он видел, как Сталин боялся войны и делал все, чтобы ее оттянуть, то ли, напротив, как он брал все на себя, подчеркивая, что только он владеет ситуацией и за все отвечает.

Управделами Совнаркома СССР Я. Е. Чадаев:

(Рассказывая в своей книге «Сталин» [103] о том, как драматично проходил в Кремле первый день войны, Эдвард Радзинский приводит отрывки из книги воспоминаний «В грозное время» Я. Чадаева – управляющего делами Совнаркома, которому Сталин якобы поручил «вести краткие записи всех заседаний Правительства и Политбюро, проходивших в его кабинете». Радзинскому удалось прочесть их в рукописи в годы перестройки «в секретном фонде Архива Октябрьской революции».)

Чадаев: «Я мельком видел Сталина в коридоре.[30]30
  В своей книге «Говорят сталинские наркомы» Г. А. Куманев, лично беседовавший с Чадаевым и читавший его воспоминания «В грозное время», также приводит этот эпизод, начиная словами: «Утром 22 июня» и далее по тексту [69, c. 480].


[Закрыть] Вид у него был усталый, утомленный. Его рябое лицо осунулось. В первой половине дня Политбюро утвердило обращение к советскому народу. В 12 часов его зачитал Молотов…

[103, c. 494]

В кабинете Молотова он (Сталин. – A. О.) сказал Деканозову – бывшему послу в Германии: «Детеныш утки уже в яйце знает воду, а вы ведь тертый калач. В личных разговорах со мной вы утверждали, что раньше 1942 года не следует ожидать нападения… Как же вы… Словом, надежды на вас не оправдались!

[Там же, c. 497]

А вот это уже очевидная «липа», после которой понятно, что в своих воспоминаниях Чадаев не столько истину хочет показать, сколько поддержать официальный миф. Дело в том, что еще большой вопрос, был ли Сталин 22 июня в Кремле, но вот уж Деканозов ни при каких обстоятельствах в это время не мог там быть. Он ведь до 2 июля оставался в Берлине, а в Москву вернулся в период между 22 и 26 июля 1941 г. (после обмена советского посольства на германское через Турцию). Даже по телефону в этот день Сталин не мог его упрекать, во-первых, потому что Деканозов, порою рискуя головой, все время подробно и аргументированно докладывал руководству страны о том, что Германия готовится нанести удар по СССР, во-вторых, потому что после 22 июня все телефоны советского посольства в Берлине были отключены, а в-третьих, потому что в период войны, согласно Кремлевскому журналу, впервые появился в кабинете Сталина лишь 16 декабря 1941 г. и, наконец, потому что о неизбежности войны с Германией в 1942–1943 гг. постоянно говорил в предвоенный период не кто иной, как сам Сталин. Допустим, этого мог не знать пенсионер Чадаев, записывая свои воспоминания, но обязан был знать автор исторических исследований и профессиональный архивист Э. Радзинский.

25 июня Поскребышев срочно вызвал меня в приемную Сталина. Надо было сделать протокольную запись. Я сразу же вошел в кабинет. Кроме Сталина, Тимошенко и Ватутина, никого не было. Ватутин заканчивал доклад.

– Если резюмировать коротко, то положение на фронтах крайне тяжелое. Не исключено, на какое-то время оно станет еще более тяжелым… – сказал Сталин.

После этого Тимошенко спросил Сталина: отправлять ли на передовую позицию его сына Якова, который очень туда просится.

– Некоторые, – молвил Сталин, сдерживая гнев, – мягко говоря, чересчур ретивые работники всегда стремятся угодить начальству. Я не причисляю вас к таковым, но советую вам впредь никогда не ставить передо мной подобных вопросов.

[Там же, c. 498–499]

Опять память подводит т. Чадаева. Дело в том, что Тимошенко и Ватутин одновременно в этот день находились в кабинете Сталина трижды: с 1.40 до 5.50, с 20.20 до 21.10 и с 22.10 до 24.00. Но ни разу они там не были одни, всегда кроме них там находилось еще шесть или семь человек, из которых трое – Молотов, Кузнецов, Микоян – оставили книги воспоминаний, а о Берии написал книгу его сын Сергей. И ни в одной из них якобы прозвучавший в этот день вопрос Тимошенко Сталину об отправке Якова на фронт даже не упоминается. Более того, в большинстве публикаций о Якове сообщается, что он ушел на фронт до 25-го июня: 22-го [72], 23-го [3, c. 151], 24-го [62, c. 50; 119, с. 71]. Так что нечего было спрашивать 25 июня об отправке Якова на фронт, а по моему мнению, и не у кого – ибо Сталин был еще в Сочи, а Яков – в немецком плену. Небезынтересен еще один факт: в числе посетителей кремлевского кабинета Сталина сам Чадаев не зарегистрирован ни разу. Не только в первые дни войны, а вообще. Если относиться к Кремлевскому журналу как к наиболее достоверному документу, то можно заключить, что Чадаев описал все происходившее в кабинете вождя в первые дни войны с чьих-то слов. Предположить, что Чадаева не заносили в число посетителей кабинета Сталина как много раз на дню заходившего туда сотрудника тоже не получается, ибо даже приходы туда начальника его охраны Власика и личного помощника Поскребышева, постоянно сидящего в приемной, фиксировались в этом журнале.

Однако не могу не упомянуть, хотя уже писал об этом в «Великой тайне…», одного поразительного, важнейшего и абсолютно достоверного свидетельства Чадаева о начале войны, приведенного в книге Г. А. Куманева «Говорят сталинские наркомы»:

Около 7 часов вечера позвонил А. Н. Поскребышев и попросил зайти к нему, чтобы взять один документ для оформления. Я сразу же зашел к нему… Я взял от Поскребышева бумагу. Это было очередное решение о присвоении воинских званий[31]31
  Возможно, имеется в виду секретное Постановление Политбюро от 21 июня 1941 г. о создании направлений и нескольких фронтов и назначении их командующих и членов Военного Совета. Либо перед отъездом в Сочи Сталин подписал решение Политбюро о присвоении нескольким генералам – руководителям Великой транспортной операции высших званий, но потом, в связи с началом войны и жестокими поражениями, отменил его. Однако в книге И. Бунича «Операция “Гроза”. Ошибка Сталина» [20] на с. 665 почему-то сказано, что в первый день войны Юго-Западным фронтом командовал генерал армии М. Кирпонос, хотя общеизвестно, что он был генерал-полковником.


[Закрыть]<…>

– Что-нибудь есть важное?

– Предполагаю, да, – почти шепотом произнес Поскребышев. – «Хозяин», – кивнул он на дверь в кабинет Сталина, – только что в возбужденном состоянии разговаривал с Тимошенко… Видимо, вот-вот ожидается… Ну, сами догадываетесь что… Нападение немцев…

– На нас? – вырвалось у меня.

– A на кого же еще?

[69, c. 479]

Это наивное «на нас?» очень многозначительно, особенно для человека, находящегося «в курсе», постоянно посещающего приемную вождя и уносящего оттуда к себе в управление кипы важнейших решений Политбюро для их оформления в Совнаркоме. Значит, для Чадаева в тот день более вероятным было нападение немцев «не на нас». А на кого же еще в тот день немцы могли нападать? Только на англичан.

Генерал армии, командующий Южным и Московским военными округами И. В. Тюленев:

В 3 часа ночи 22 июня меня разбудил телефонный звонок. Срочно вызывали в Кремль… Сразу возникла мысль: «Война!..»

По дороге заехал в Генштаб. Г. К. Жуков по ВЧ разговаривал со штабами приграничных военных округов. После телефонных переговоров Жуков коротко информировал меня:

– Немецкая авиация бомбит Ковно, Ровно, Севастополь, Одессу.[32]32
  Опять загадки первой бомбежки 22 июня 41-го года! Ковно – старое название Каунаса. На рассвете 22 июня 1941 г. немцы действительно бомбили аэродром в Каунасе (я тогда жил там с родителями); «неизвестные самолеты» кидали донные мины в Севастополе и Очакове, минируя выходы из бухт. Одессу же впервые бомбили лишь 22 июля 1941 г. (мне об этом рассказал коллега-одессит В. С. Аглицкий). Скорее всего, бомбежкой Одессы назвали тогда налет «неизвестных» самолетов на Очаков. О бомбежке Ровно в самом начале войны я вообще никогда ничего не слышал.


[Закрыть]

Я поспешил в Кремль. Меня встретил комендант и тотчас проводил к Маршалу Советского Союза Ворошилову… Мне было объявлено, что правительство назначило меня на должность командующего войсками Южного фронта. Отбыть к месту назначения предлагались сегодня же. Каждая минута была дорога. Штаб МВО согласно моим указаниям срочно выделил полевой штаб для Южного фронта из командиров Московского военного округа и стал готовить специальный железнодорожный состав для отправки штабных работников на фронт. <…>

22 июня в 15 часов я снова был у Г. К. Жукова (этого не может быть, так как, если верить Кремлевскому журналу, Жуков с 14.00 до 16.00 находился в кабинете Сталина, а судя по тому, что в 21.00 он уже разговаривал с Ватутиным по ВЧ из фронтового управления ЮЗФ в Тернополе, в названное Тюленевым время Жуков летел в Киев. – А. О.) и хотел получить от него оперативную обстановку и задачу для Южного фронта. Но лично от Жукова никаких указаний не получил, так как он, как и я, спешил в этот день выехать на фронт. После этого я был в Оперативном управлении Генштаба, где мне сказали, что поставленные задачи я получу на месте… Вечером 22 июня железнодорожный состав с полевым управлением Южного фронта ушел из затемненной, посуровевшей Москвы.

[123, c. 227–228]

Генерал-майор, главный редактор газеты «Красная звезда» Д. Ортенберг:

Иногда меня спрашивают:

– Ты на войну когда ушел?

– Двадцать первого июня.

– ?!

– Да, это было так…

Осенью сорокового года был создан Народный Комиссариат государственного контроля СССР. Центральный Комитет партии направил в новый наркомат группу армейских политработников – начальников политуправлений округов, комиссаров центральных управлений. В числе их оказался и я – заместитель редактора «Красной звезды»…

Настало 21 июня. Утром меня вызвали в Наркомат Обороны и сказали, что группа работников наркомата во главе с маршалом С. К. Тимошенко выезжает в Минск. Предупредили, что и я поеду с ней. Предложили отправиться домой, переодеться в военную форму и явиться в наркомат.

Через час, а может быть и меньше, оказываюсь в приемной наркома обороны. Там полным-полно военного народа. С папками, картами, заметно возбужденные. Говорят шепотом. Тимошенко уехал в Кремль. Зачем – не знаю. Ничего, кроме тревоги, мне не удается прочитать на его лице.

Около пяти часов утра нарком вернулся из Кремля (имеется в виду 22 июня, но в этот день по Кремлевскому журналу в 5.45 Тимошенко вошел в кабинет Сталина и вышел оттуда лишь в 8.30. – А. О.).

Позвали меня: «Немцы начали войну. Наша поездка в Минск отменяется. А вы поезжайте в “Красную звезду” и выпускайте газету».

[88, c. 5–6]

Маршал войск связи, нарком связи СССР И. Т. Пересыпкин:

Накануне Великой Отечественной войны 19 июня 1941 года меня вызвал к себе И. В. Сталин.

В 1941 г. до начала войны, по записям в Кремлевском журнале, Пересыпкин был в кабинете Сталина лишь один раз – 17 июня, чего забыть или перепутать он никак не мог. Поэтому возникает подозрение, не специально ли он называет другую дату с целью показать, что в последние предвоенные дни вождь находился в Москве.

…В кабинете, который мне был уже знаком, Сталин находился один. Как мне показалось, он тогда был почему-то взволнован. Когда я вошел в кабинет, Сталин еще несколько минут ходил, потом подошел ко мне, поздоровался и сказал:

– У вас неблагополучно с подбором и расстановкой кадров в Прибалтийских республиках. Поезжайте и разберитесь…

Неубедительный мотив для откомандирования из Центра руководителя связи всей страны в такой напряженный момент. Скорее причина поездки была совсем другая, например организация узла связи для выезжающего в Минск наркома обороны, а точнее – для создаваемой Ставки Главного командования.

Вернувшись из Кремля в Наркомат связи и посоветовавшись со своими заместителями, мы наметили людей, которые должны были поехать вместе со мной.

Для того чтобы разбираться с расстановкой кадров, большая группа не нужна, это прекрасно может сделать один командированный руководитель.

…Всем им приказали быстро подготовиться к отъезду.

Однако наша поездка задержалась. На следующий день, в пятницу 20 июня, состоялось заседание Совета Народных Комиссаров, на котором присутствовал и я.

Судя по записям в Кремлевском журнале за 20 июня 1941 г., в этот день заседания Совнаркома не проходило, так как в CCCP тогда было более 40 наркоматов и большое количество госкомитетов, а в кабинет Сталина зашли в тот день лишь 7 наркомов – постоянных его посетителей, четверо из которых являлись членами Политбюро и один – кандидатом в члены.

…Это заседание вел И. В. Сталин, который к тому времени был уже Председателем Совнаркома.

Сталин, возможно, был, а вот Пересыпкина в тот день в кабинете не было, ибо, если верить Кремлевскому журналу, он был он в нем перед началом войны лишь один раз – 17 июня, когда его якобы и послали в Прибалтику. Однако он утверждает, что именно на заседании СНК получил срочное поручение Сталина.

…Это дало мне право предположить, что моя поездка в Прибалтику автоматически откладывается на два дня <…> Был уже субботний вечер, и мне в голову пришла мысль, что в воскресенье в Прибалтике нам делать нечего, так как в этот день все отдыхают.

Опять несоответствие, так как только что 20.06.41 г. протоколом № 34 было принято решение Политбюро «О разрешении СНК Латвийской ССР перенести выходной день с 22 на 24 июня 1941 г.», о чем нарком связи СССР Пересыпкин не знать не мог.

…Словом, я отложил свою поездку до следующего дня.

Когда я приехал к себе на дачу, мне позвонил А. Н. Поскребышев и сказал:

– Позвоните товарищу Сталину по такому-то телефону.

Это означает, что вечером 21 июня Сталин уже прибыл в Сочи, так как позвонить ему по телефону в поезд было бы невозможно.

Немедленно набираю указанный номер телефона.

– Вы еще не уехали? – спросил меня Сталин.

Я пытался ему объяснить, что по его поручению работал в комиссии, но он меня перебил и снова задал вопрос:

– А когда вы выезжаете?

Мне уже ничего не оставалось, как ответить:

– Сегодня вечером.

Он положил трубку, а я стал думать, как сегодня же уехать из Москвы. Прежде всего позвонил в Наркомат путей сообщения и попросил прицепить наш вагон к поезду Москва – Вильнюс. Потом позвонил к себе на работу и приказал, чтобы все, кто должен ехать со мной в Прибалтику, были у поезда к моменту его отправления. Сам же стал собираться на вокзал, ведь поезд отправлялся в 23 часа.

Но вот все волнения позади. Все собрались вовремя, разместились в отдельном вагоне и отправились в путь.

Время было позднее, мы сразу же легли спать, проснулись уже в Орше. К нам в вагон пришел какой-то связист, спросил Омельченко и вручил ему телеграмму непонятного содержания. Пожав плечами, Омельченко передал ее мне, и я прочел: «Связи изменением обстановки не сочтете ли вы нужным вернуться Москву». Текст был непонятным, но непонятнее всего было то, что телеграмма была за моей подписью – Пересыпкин…[33]33
  Вероятно, подобные телеграммы в ту ночь получили многие советские руководители и военачальники.


[Закрыть]

– Что случилось?

Удивленный еще больше меня, он ответил:

– А разве вы не знаете? Началась война.

Это сообщение было для нас полной неожиданностью.

[98, c. 52–54]

В книге полковника В. Быстрова «Маршал войск связи Иван Пересыпкин», где дословно пересказывается этот эпизод, после слов «Началась война» следует фраза: «Сегодня утром Германия напала на СССР». Думаю, что из книги И. Пересыпкина ее убрали, так как с ней создается впечатление, что неожиданностью оказался не сам факт войны, а война именно с Германией.

Начальник личной охраны Сталина генерал-лейтенант МГБ Н. С. Власик:

Мне вспомнился один эпизод, случившийся в первые дни войны, который безусловно характерен для Сталина <…>. В первую же неделю войны, на третий или четвертый день, была объявлена воздушная тревога. Население было уже подготовлено, и все без паники укрылись в убежище. Но факт сам по себе был неприятный.

В первые же дни войны врагу удалось прорваться к сердцу страны – Москве. Утром населению было объявлено, что была учебная тревога с целью подготовки жителей столицы к укрытию в убежищах.

Что же произошло на самом деле? Оказалось, что наш заград-огонь, охранявший подступы к столице, принял свои самолеты за вражеские и открыл по ним огонь. Была объявлена воздушная тревога. Потом все это быстро выяснилось, и был дан отбой.

Узнав об этом, Сталин тут же вызвал помощника командующего войсками Московского военного округа по ПВО Громадина М. С. Легко представить себе самочувствие Громадина. Ошибка была серьезной, и надо было давать объяснения самому наркому обороны.[34]34
  Сталин стал наркомом обороны 19 июля 1941 г.


[Закрыть] Что, кроме заслуженного наказания, мог ожидать он от этой встречи? Но все его опасения жестокого разгона оказались напрасными. Сталин принял его приветливо и тепло, расспросил его обо всем, поинтересовался, где он учился, что закончил, и в заключение сказал: «Вы уж постарайтесь больше не ошибаться и помните, что сейчас идет война и ошибки могут привести к тяжелым последствиям».

Вышел Громадин от Сталина и облегченно вздохнул, откровенно признавшись, что такого внимательного и теплого отношения к себе после совершенной ошибки он никак не ожидал…

[74, 120–121]

Интересно, что в этой главе своих воспоминаний, которая называется «Война», Власик почему-то, вместо того чтобы сообщить как, где и когда он и его «хозяин» узнали о начале войны, долго рассказывает об истории нашей страны, начиная с 1920 г. и НЭПа, а также об истории Германии, начиная с прихода Гитлера и нацистов к власти в 1933 г. Он упоминает пятилетки, стахановцев, челюскинцев, папанинцев, героев-летчиков и борьбу с вредителями из Промпартии (остальных «врагов народа» он почему-то упустил). Начало войны лично ему, всегда бывшему рядом с вождем, запомнилось в очень конкретных деталях: «Вероломное нападение Германии, только что заключившей с нами мирный договор, до известной степени застало нас врасплох, несмотря на это с первых же дней войны мы смогли оказать врагу серьезное сопротивление». Приведенный выше эпизод с Громадиным – первое воспоминание начальника личной охраны вождя в этих мемуарах непосредственно о войне. Возможно, Власик лично видел входящего в сталинский кабинет бледного Громадина и слышал его восхищенный рассказ о доброте вождя по выходе, или же ему рассказал присутствовавший при сем Поскребышев. Дело не в этом, а в том, для чего, скорее всего, по мнению автора настоящей книги, приведен этот первый в мемуарах Власика эпизод войны – для того, чтобы подтвердить, что в самые страшные первые дни войны вождь был на посту в Кремле! Ведь из рассказа Власика следует, что «налет» на Москву был совершен 24–25 июня 1941 г., значит, Сталин никуда из Москвы не уезжал.