Текст книги "Нулевая гипотеза"

Поселок Мыюта, март 1941

– Лейтенант! – во все горло гаркнул капитан Урбонас, пошатнувшись, встал из-за стола и, смахнув на пол ополовиненную бутылку водки, направился к двери. – Лейтенант! Зэка номер 579 ко мне! Срочно!

– Товарищ капитан, вы бы прилегли отдохнуть, – сочувственно глядя на начальника, проговорил заглянувший в дверь лейтенант.

– Я сказал, зэчку эту ко мне немедленно! А то я тебя самого раком поставлю!

Лейтенант молниеносно исчез за дверью.

Урбонас нетвердым шагом подошел к криво висевшему на дощатой стене пыльному и мутному зеркалу. Поскреб щетину на подбородке. Из зеркального сумрака на него смотрел осунувшийся, неопределенного возраста субъект с темными сизыми мешками под опухшими от пьянки глазами, давно превратившимися в щелочки. Капитан размахнулся и со всей силы шарахнул кулаком по стене. Зеркало качнулось и рухнуло на пол, с тонким звоном разлетевшись на тысячи осколков. Урбонас с досады пнул кучу темного, скрипнувшего под его сапогом стекла и обернулся на скрип двери. Лейтенант быстро впихнул заключенную в комнату и торопливо выскочил наружу. Та, еле удержавшись на ногах, остановилась на пороге. Урбонас молча разглядывал вошедшую, будто видел впервые. Слегка наклонив голову вперед, он чувствовал, как сильнейшее желание, как всегда, начинает зарождаться где-то в районе паха и затем стремительно, жгучими, нестерпимыми волнами-толчками охватывает все тело, заставляя огнем полыхать лицо. Мышцы наливаются необыкновенной силой, а в груди разрастается что-то дикое, заставляющее полностью терять контроль над собой. Маленькое слабое существо стояло в дверях перед ним, и он упивался полной и безраздельной властью над этой женщиной. Над женщиной, из-за которой рухнула вся его карьера, полетели псу под хвост такие сладкие и, казалось, легко достижимые мечты. Вся его жизнь съежилась из-за нее до этого маленького пятачка убогой Мыюты. Вечно заснеженной и морозно-колючей. Как он ненавидел это место с его вечным пронзительным скрипом раскачивающихся на ледяном ветру тусклых ржавых фонарей, длинными рядами заиндевевшей колючей проволоки и убогой колченогой деревянной вышкой с пулеметом посреди сугробов плаца, по периметру которого стояли занесенные снегом почти под самую крышу деревянные бараки! Урбонас встряхнул головой. Сейчас он повалит эту женщину на пол и будет бить. Пока не схлынет с него лютая ненависть. Капитан сделал шаг вперед. Нет, несмотря ни на что, эта маленькая, но стойкая женщина уже не боялась его. Время, когда она страшилась его, буквально цепенея от ужаса, прошло. Это было давно. Несколько лет назад. Когда он первый раз допрашивал ее на Лубянке. Но только сейчас он отчетливо понял, что тогда она боялась совсем не за себя, а за своего еще не родившегося ребенка. А сейчас страха в ее глазах больше не было. В них светилась только ненависть. Лютая и страшная. Он вдруг понял это совершенно отчетливо. Она не боялась его. Его, который мог в одно мгновение лишить ее жизни, и она, подобно многим, могла превратиться в маленький снежный и безымянный холмик на окраине этой самой вьюжной Мыюты. И тогда она уже точно никогда не увидит свою дочь. Он вспомнил, как сам приехал в тюремную больницу и буквально вырвал из ее рук маленький теплый сверток, тут же зашедшийся громким плачем. Как вез этот насквозь пропахший мочой орущий комочек в Дом малютки НКВД и с облегчением сдал неприветливой нянечке в засаленном белом халате. И сразу почувствовал, как будто целая гора свалилась с плеч.

«Не зря все-таки говорят, – подумал он тогда, – что палач и жертва испытывают друг к другу ни с чем не сравнимые чувства».

Вдруг она подняла взгляд и внимательно посмотрела ему прямо в глаза. Нет, еще раз убедился он, она не боится его, захлебывающегося собственной злобой, она презирает его! Ярость охватила Урбонаса. Он сейчас покажет этой шалашовке! Он увидит наконец слезы отчаяния в этих бесцветных и, казалось, навсегда потухших, а некогда таких озорных и задорных глазах! Ей все равно рано или поздно придется рассказать ему, куда она спрятала архив профессора. Но если она хочет и дальше подвергать себя таким мучениям, пожалуйста! Но признание он все равно вырвет из нее и тогда… Урбонас даже прикрыл глаза от этой приятной мысли. Тогда его наконец оценят по заслугам. Можно будет вернуться в управление в Москву и получить такое долгожданное звание майора. Капитан вновь посмотрел на девушку, и ярость снова захлестнула его.

– Ну что? – Урбонас встал, легко скинув ноги со стола, и подошел к ней. – Будешь и дальше молчать? Я сейчас предлагаю тебе хорошую сделку. Ты рассказываешь мне, куда делся архив профессора, а я навсегда исчезаю из твоей жизни. Даже могу пообещать тебе, что сразу, как только меня переведут в Москву, я найду твою дочь и позабочусь о ней, пока ты не выйдешь на поселение. По-моему, очень хорошее предложение, как ты считаешь? – Урбонас опять усмехнулся, заметив, как при упоминании о дочери в уголках глаз девушки блеснули слезы. – Тебе сейчас стоит всего-навсего кивнуть мне головой, и ты тут же покинешь этот кабинет. Я оставлю тебя в покое на целую неделю. Ты отдохнешь, будешь усиленно питаться, а потом расскажешь мне, куда ты спрятала бумаги Каменева, и все твои мучения сразу закончатся. Ну? Я жду.

Девушка подняла голову и долгим взглядом потухших глаз посмотрела на своего мучителя. Казалось, даже небольшая искорка надежды проскочила в этих глазах. Но уже через мгновение она взяла себя в руки и, упрямо сжав губы, отрицательно качнула головой.

– Ну как знаешь – у меня время еще есть, в отличие от тебя. – Капитан сплюнул на пол и крикнул в закрытую дверь: – Лейтенант, ко мне!

Лейтенант бочком протиснулся в кабинет и поднял взгляд на заключенную. Жалость снова захлестнула его, казалось накрыв с головой.

– Хватит пялиться! – недовольно рявкнул капитан. – Впрочем, если хочешь, можешь взять ее прямо здесь и сейчас. – Лейтенант испуганно шарахнулся в сторону и отрицательно замотал головой. – Так, Семенов, – капитан сел за стол, – зэка номер 579 – в карцер до утра.

– Товарищ капитан, на улице минус сорок три. Замерзнет…

– Выполнять, я сказал! – рявкнул Урбонас.

Когда за ними закрылась дверь, Урбонас встал и подошел к окну. Через заметенный снегом плац шел лейтенант в длинном по колено овчинном тулупе с закинутым за спину автоматом. А впереди брела подгоняемая ледяным ветром и утопая по колени в сугробах маленькая девичья фигурка. Капитан не отходил от окна до тех пор, пока они не миновали большой желтый дрожащий круг света от раскачивающегося на шквальном ветру фонаря и не скрылись в темноте за углом барака…

Поселок Мыюта, март 1941

– Товарищ капитан! – Урбонас с трудом разлепил веки. Голова гудела как колокол. Во рту ощущалась кислая вонь рвотных масс. – Товарищ капитан! – Пытаясь найти источник раздражающего звука, Урбонас повернул голову и увидел испуганное лицо лейтенанта, который сильно тряс его за плечо.

С трудом подняв голову чуть выше, капитан тут же почувствовал сильнейший позыв к рвоте и поспешно перегнулся через край кровати. Лейтенант очень вовремя с жутким грохотом пододвинул к кровати жестяной тазик, в который тут же, толчками освобождая желудок, полилась зловонная жидкость. Капитан, почувствовав наконец некоторое облегчение, понял, что в состоянии подняться, медленно встал и вопросительно уставился красными воспаленными глазами на лейтенанта:

– Ну, что там у нас случилось?

– Вас к телефону. Начальник 7-го отделения. Срочно.

Урбонас, сопя и проклиная на чем свет стоит вышестоящее начальство, посмевшее потревожить его в такую рань, быстро накинул овчинный тулуп и резво выскочил на улицу. От обжигающего морозного воздуха ему враз полегчало, и он, взяв в руки черную и тяжелую эбонитовую трубку телефона, почувствовал себя уже значительно лучше.

– Капитан Урбонас у аппарата, – стараясь говорить бодрым голосом, доложил он.

– Ху…нас! – отозвался на том конце провода начальник. – Быстро бери руки в ноги и выезжай ко мне. Через два часа прибывает генерал. Ты меня понял? – прохрипели в трубке.

– Какой генерал? – заикаясь, проблеял Урбонас.

– Ты что там, в своей Мыюте совсем мозги себе отморозил? – грозно спросили. – Сам… приезжает. Сегодня у меня проводит совещание, а завтра по всем командировкам Чуйского тракта с инспекцией двинет. К тебе первому. У тебя же – женская. Так что оставь за себя этого, как его? Ну, ты меня понял. Молодого. И чтоб порядок был! Пока будешь у меня на совещании, пусть твой зам все говно подчистит. И чтоб комар носа! И смотри у меня, чтобы никаких жалоб со стороны спецконтингента не было. Если что, ты меня знаешь – сгною. Ты все понял? Давай. Жду.

Урбонас положил трубку и только тогда понял, что протрезвел окончательно. Вспомнил, что было вчера вечером, и, мгновенно вспотев, как был, в тулупе и валенках на босу ногу, опрометью бросился прямо через сугробы в карцер. Распахнул дверь и замер на пороге. Помещение камеры было пусто.

– Лейтенант! – белугой взвыл капитан. – Где ты, чтоб тебя черти разорвали!

– Здесь я, – шумно задышал в затылок лейтенант.

– Зэчка где?

– Я приказал отнести ее в барак к Верке-фельдшеру, – промямлил лейтенант. – Утром я зашел в карцер, а она уже холодная вся и без сознания. Так и отнесли к Верке в барак.

– У-у! – взвыл Урбонас и, схватившись за голову, выскочил на улицу. Пронесся, не замечая сугробов, в женский барак, влетел и снова замер на пороге. На столе, застеленном белоснежной простыней, вытянувшись во весь свой небольшой рост, лежала она. Чистая, умытая, с умиротворенным выражением лица отмучившейся грешницы. Тонкие белые руки спокойно лежали вдоль тела покойницы. Чистенькая роба, отглаженная темно-синяя юбка, на ногах бумажные носки. А вокруг толпа женщин. В скорбных темных платках. На землистого цвета лицах, обращенных к нему, – ничем не прикрытая ненависть. И не просто ненависть, а лютая, испепеляющая и не знающая страха и границ. Урбонас, не выдержав этого взгляда сотен горящих ненавистью женских глаз, попятился к двери и, едва ощутив спиной ее холодные доски, развернулся и стремглав выскочил наружу, едва не сбив с ног лейтенанта…

Москва, Лубянка, июль, наши дни

– Таким образом, – закончила я доклад, – мы имеем все основания полагать, что интересующие нас события так или иначе завязаны на проводнике со столь яркой биографией. Связь Урбонас – Лиза Каменева я сразу отметаю. Она в то время была еще совсем младенцем. Тетерников провел на Лубянке всего три дня и потому, как мне кажется, вряд ли успел поиметь «зуб» на органы. Хотя тот факт, что среди остальных членов экспедиции Тетерникова не было репрессированных, пока абсолютно ни о чем не говорит. Скорее даже наоборот. Но все возможные связи Урбонас – Тетерников я бы со счетов не сбрасывала. Наш профессор – пока единственный выживший из всех сотрудников института, оказавшихся в застенках НКВД в приснопамятных тридцатых. А посему, – обратила я свой взгляд к генералу, – считаю целесообразным искать тех, кто еще из всей этой компании уцелел после ареста. А для этого до нашей командировки на Алтай считаю необходимым самым внимательным образом ознакомиться со всеми делами, которые вел Урбонас в свою бытность следователем на Лубянке. И, по возможности, опросить всех уцелевших фигурантов. Если таковые остались еще в живых. Уверена – мотив, если он, конечно, есть, мы найдем в этих документах.

– Ну что же, если возражений нет, – обвел нас внимательным взглядом генерал, – я дам команду предоставить вам, Ростова, все интересующие материалы.

– И, пожалуйста, сделайте официальный запрос в Исторический музей по поводу этого злополучного скифского щита. Возможно, они успели сделать какие-либо описания или даже фотографии раритета. Ну, и если уж совсем повезет, то неплохо было бы встретиться с сотрудниками музея, видевшими, а еще лучше, державшими в руках этот экспонат, – добавила я.

– Попробуем, – вздохнул Тарасов, – материалы по всем делам Урбонаса, скорее всего, хранятся в нашем Центральном архиве. Суходольский, завтра займись этим. Я же, со своей стороны, на всякий случай отправлю запрос в Главный информационно-аналитический центр МВД РФ на Новочеремушкинскую, где централизованно хранятся сведения об арестах, осуждениях, отбывании наказаний и, главное, месте хранения архивных уголовных дел. А вот в Исторический музей вам, Ростова, лучше съездить самостоятельно. Чтобы полностью исключить формальный подход руководства музея. Ну, вы понимаете, о чем я говорю. Так что завтра Суходольский – в архив, а Ростова – в музей. Если возражений нет, то все свободны.

Москва, Государственный исторический музей, июль

– Ну, предмет, который вас интересует, назвать боевым щитом, конечно, нельзя. – Несмотря на все усилия, встретиться и поговорить с кем-нибудь из старейших работников музея мне так и не удалось. Как назло, все они были в отпуске или давно на пенсии. Так что я решила – раз уж все равно приехала, терпеливо выслушать мнение по этому вопросу молодого специалиста. –  Это был предмет не прикладного, так сказать, назначения, а скорее ритуального. – Совсем юная девчушка Света, лет двадцати с небольшим от роду, энергично подхватила меня под руку и решительно поволокла к выходу на Красную площадь. – Курить хочу, просто сил нет, – пояснила она. – Если вы, конечно, не против. А то в помещении музея это запрещено. Приходится курить там, – махнула она рукой в сторону ГУМа.

Я не возражала, ибо, во-первых, сама была не прочь подымить, а во-вторых, прекрасно знала, что в курилке контакт практически с любым человеком устанавливается куда быстрее, чем на рабочем месте.

– Так вот, – начала девушка, торопливо прикуривая длинную тонкую сигарету, – насколько я могу судить, а сама я фрагментов щита, естественно, не видела, это был набор, причем неполный, обыкновенных бронзовых табличек, покрытых клинописью. Ну это такая скифская письменность, – пояснила она. – Профессор Каменев во время своей экспедиции на Алтай еще в 37-м году обнаружил эти таблички в древнем скифском захоронении. По утверждению профессора, этими самыми бронзовыми элементами был покрыт деревянный щит похороненного в могильнике неизвестного скифского воина. Но поскольку щит от времени уже рассыпался в прах, а само захоронение к моменту обнаружения оказалось уже частично разграблено, фрагменты щита с клинописью были разбросаны на довольно большом расстоянии друг от друга. А потому Каменеву удалось собрать лишь неполный комплект. При сопоставлении найденных фрагментов, правда, уже в Москве, выяснилось, что не хватает трех штук. Поскольку находка имела большое историческое значение, руководством института сразу было принято решение на следующий сезон провести более тщательное исследование могильника. Но, как известно, профессор Каменев покончил с собой, а потом началась война, и вторая экспедиция на Алтай состоялась только в ноябре 1959 года и закончилась, как я слышала, ужасной трагедией.

– А скажите, почему экспедиция профессора Тетерникова отправилась в путь в ноябре? Вы не находите, что это не совсем, а точнее – совсем не подходящее время для проведения раскопок на Алтае?

– Нахожу, – жадно затянувшись сигаретой, ответила Света, – но, насколько я понимаю, заявку на проведение экспедиции подавал в ученый совет сам Тетерников, а он тогда имел там большой вес. И ее, в смысле заявку, естественно, утвердили. Поскольку изначально она уже была заявлена в утвержденном научном плане института. Странно, конечно, но тем не менее это так.

– Ну хорошо, а расшифровкой этих табличек кто-нибудь занимался? Сейчас известно, что было написано на фрагментах?

– Расшифровкой сразу по прибытии в Москву занялся сам Каменев. У него в то время была репутация великолепного знатока античных языков и скифской клинописи. Но, – девушка еще несколько раз жадно затянулась сигаретой, – насколько мне известно, после смерти профессора все материалы по его работам таинственным образом исчезли. Так что по этому вопросу вам лучше все-таки обратиться сразу в центральные архивы ФСБ. Поскольку научно-исследовательский институт профессора Каменева был тогда в прямом подчинении НКВД и в настоящее время, а именно с 1960 года, к сожалению, не существует. Возможно, этой темой занимался после войны преемник Каменева профессор Тетерников. Он, кстати, и возглавил институт после войны. Но в любом случае вам лучше всего запросить архивные материалы. Может, там что-то и сохранилось. В нашем же музее фрагменты щита находились на хранении всего несколько месяцев, так что сами понимаете, – развела руками Светлана. – Хотя, скорее всего, на табличках не было ничего сенсационного. Как правило, скифы ограничивались тем, что просто перечисляли основные даты жизни захороненного воина и сильно преувеличенные описания его прижизненных подвигов. По крайней мере, это было у скифов в порядке вещей. Так что особых сенсаций от расшифровки этих образцов клинописи я бы не стала ожидать.

Москва, Лубянка, июль, наши дни

– По Историческому музею у нас пока полный тупик. Как выяснилось, фрагменты древнего щита хранились в музее всего несколько месяцев, а посему их в глаза никто не видел. Интересный факт. В комплекте бронзовых табличек, привезенных Каменевым с Алтая, не хватало трех штук. Поскольку, по утверждению сотрудницы музея, захоронение к моменту обнаружения было уже частично разграблено. Сотрудница музея предположила, что полной расшифровкой клинописи, скорее всего, занимался Тетерников. Причем уже после войны. Во всяком случае, она уверенно назвала в качестве преемника Каменева именно его, – доложила я, постоянно сдувая со лба прилипающие от жары кончики волос. Жара в кабинете Тарасова стояла просто невероятная. И почему только он не включит кондиционер, гадала я. – Но до Тетерникова раритетами плотно занимался сам Каменев. У него была репутация лучшего в СССР специалиста по скифской клинописи. Однако после его смерти все документы таинственным образом также исчезли. Просто Бермудский треугольник какой-то! По этой причине, что именно записано на найденных на Алтае табличках, на сегодняшний день не известно никому, в том числе и сотрудникам музея. Но тем не менее определенно вырисовывается истинная цель экспедиции Тетерникова. Я считаю, что на самом-то деле искали они недостающие таблички с клинописью. Вероятно, Каменеву не удалось полностью восстановить текст из-за отсутствия этих самых трех элементов. Правда, сотрудница музея Светлана, с которой мне удалось пообщаться, так сказать, накоротке, уверенно пояснила, что на таинственных табличках ничего сенсационного, скорее всего, нет. Только вот непонятно, из-за чего тогда весь сыр-бор.

– Вот, – будто угадав мои мысли, огорченно развел руками генерал, – что-то снова испортилось в этой чертовой системе кондиционирования. Так что потерпите немного. Я лично уже вторые сутки задыхаюсь от жары. Суходольский, теперь вам слово.

– В архиве мне удалось выяснить следующее – все фигуранты дел, а Урбонас вел только политических, говорили о жестокости и нарушении элементарных человеческих прав. Так, например, бывшие подследственные указывали на постоянные избиения и применение пыток. Причем все они как один упоминали о печатке или перстне Урбонаса, которым он наносил тяжелые увечья подследственным. Вот выдержка из показаний гражданки Самойловой И.Г.: «…Старший следователь Урбонас, требуя признать вину моего супруга комкора Самойлова в контрреволюционной деятельности, избивал меня ногами, чем нанес мне увечья, которые не позволяли продолжать трудовую деятельность. При этом самые болезненные удары следователь наносил имеющейся у него на безымянном пальце левой руки золотой печаткой в виде треугольника. Эти травмы были очень болезненны и не заживали потом длительное время…»

– Стоп! – почти крикнула я. – Суходольский, у тебя есть полный список дел, которые вел Урбонас?

– Конечно, есть, – удивленно посмотрел на меня Мишка и протянул папку, – вот, держи, только не нервничай ты так.

Я схватила папку и начала быстро пролистывать, просматривая фамилии подследственных. Закончив, я бросила папку на стол и пробормотала:

– Не может быть.

– Чего не может быть? – Мишка начинал злиться. – Ты уж снизойди до нас, простых смертных, объясни, в чем дело.

– Мишка, ты уверен, что в твоем списке указаны все дела, которые вел Урбонас? – глухо спросила я.

– Абсолютно. А что, что-то опять не так?

– В том-то и дело, что все не так! – в сердцах воскликнула я. – Понимаешь, этот перстень, ну, треугольной формы… У матери Григория Тетерникова есть треугольный шрам на левом виске.

– И вы, конечно, сразу решили, что этот шрам не что иное, как следы пыток в застенках НКВД? Ростова, не делайте мне весело, как говорят в Одессе. Вы не находите, что это было бы слишком просто? – раздраженно спросил генерал.

– Нет, не нахожу. Она так и сказала – цитирую: «…У меня в свое время тоже, правда, очень давно, был хоть и очень незначительный, но все же достаточно неприятный опыт общения с вашими, так сказать, коллегами…»

– Ну и что, – усмехнулся Суходольский, – может, она имела в виду своего участкового, который, замотанный прорвой безнадежных дел и ловлей шпаны, отказался принять у нее заявление на аморальное поведение мужа соседки? Или еще что-то в этом роде.

– А шрам у нее откуда? – упрямо повторила я.

– Да откуда угодно! С велосипеда упала в детстве или на катке! Иногда ты, Ростова, меня просто удивляешь!

– И все равно, – уперлась я, – нужно это проверить! То, что ее нет в списках подследственных Урбонаса, еще ни о чем не говорит. Просто у нас пока мало информации. Ведь если предположить, что следователь Урбонас и Маргарита Петровна пересекались, то… То это – стопроцентный, просто железобетонный мотив для убийства Урбонаса.

– Пока, Ростова, у нас нет ни малейших фактов, подтверждающих вашу версию. Хотя весьма и весьма вкусную, не спорю. Но и убийство Урбонаса пока еще не факт, а только ваше, Ростова, предположение.

– Может, стоит еще раз встретиться с Маргаритой Петровной? – задумчиво спросила я.

– Нет. Я считаю, что разговор с ней пока стоит отложить. По крайней мере до получения информации из Главного информационно-аналитического центра МВД. Возможно, там что-то и будет на нашу вдову. И, кроме того, для предметного разговора с ней, как я понимаю, вам необходимо точно убедиться в том, что Урбонас мертв. И не просто мертв, а убит. И знать точно, кем, когда и по какой причине. Кроме того, необходимо выяснить, куда делись фрагменты древнего щита? И где, наконец, этот пресловутый архив профессора Тетерникова? А теперь идите и работайте.