Текст книги "Сальвадор Дали. Божественный и многоликий"

Завел Сальвадор и маленький зоопарк, где у него были два ежа, пауки, удоды, черепаха и мышонок. А на чердаке дома Пичотов его поразили две вещи: огромный надгробный венок с надписями на неведомом языке на выцветших лентах и костыль, ставший впоследствии неотъемлемой деталью многих и многих его полотен. Он служил ему как бы подпоркой зримых галлюцинаций, иллюстрирующих его фрейдистские пристрастия. Этим костылем он ткнул в сердце подохшего ежа, «набухшее тьмой и смертью», – образ смерти и разложения он также часто будет использовать в своих работах.

«С того дня костыль стал для меня – и пребудет, пока я жив, – в равной мере символом смерти и символом воскресения».

Этим костылем Дали, можно сказать, подпер рушащуюся культуру XX века.

Мать семерых Пичотов донья Антония Жиронес как-то сняла для своей семьи дачу для летнего отдыха в Кадакесе. Это живописное место вблизи Средиземного моря так понравилось Пичотам, что они купили там землю и выстроили дом. Ближайший друг Пепито Пичота Дали старший был родом из Кадакеса, провел там первые девять лет своей жизни, и поэтому, бывая здесь в гостях у Пичотов и ностальгируя по давно ушедшему детству, также решил проводить здесь летние месяцы со своей семьей. Пепито уговорил свою сестру Марию сдать семье Дали принадлежащую ей перестроенную конюшню на маленьком пляже Эс-Льян. Кадакес стал для художника с самого детства местом обетованным, духовной субстанцией, питавшей его творческие силы, – нигде он не работал так вдохновенно и плодотворно, как здесь. Он был так влюблен в эти места, так привязан, что не захотел, не смог расстаться с ними даже тогда, когда отец выгнал его из дома и запретил появляться здесь, натравив на сына местную жандармерию. Он поселился тогда в бедной рыбачьей хижине, ставшей впоследствии его домом практически до конца жизни.

Для мальчика Сальвадора Кадакес стал просто раем, которым он грезил всю зиму в школе, предвкушая летние каникулы. Фруктовые сады и оливковые рощи вплотную примыкали там к скалам, фантастическим, надо сказать, скалам, ибо они состояли из слюды и сланца и весело сверкали на солнце, а если подходить к Кадакесу с моря, видно было радужное сияние, исходившее с мыса Креус, самой восточной точки Иберийского полуострова, и это давало повод Дали, встававшему очень рано, говорить, что он первым в Испании встречает солнце.

Страшный северный ветер под названием трамонтана, что обрушивается осенью и зимой на Кадакес, несет с собой заряд песка, смешанный с морской солью, и словно скульптор творит из легких сланцево-слюдяных пород мыса Креус причудливые формы, похожие на разных животных – орла, верблюда, носорога и так далее, причем в разных ракурсах и на разных расстояниях они причудливо меняют свои очертания и предстают в других обличиях. «…Я вижу это беспрестанное преображение, – мы вновь цитируем “Тайную жизнь”, – превращение как таковое, самое метафору и понимаю: передо мной извечная переменчивая маска, исполненная глубинного смысла, любимая игрушка стыдливой Природы – ирония. Это о ней думал Гераклит, когда сказал: „Природе нравится прятаться“».

Оптические обманы, двойные образы и визуальные каламбуры – наиболее яркие с Вольтером и Нарциссом – нигде, как в Кадакесе, и родиться не могли. Любопытно, а это отмечает и сам художник в своих воспоминаниях, что эти места в свое время посетил великий архитектор Антонио Гауди и был также поражен видом, «где Пиренеи спускаются в море, создавая грандиозный геологический бред».

Посетил Кадакес в 1910 году и Пикассо – приезжал в гости к своему коллеге Рамону Пичоту. Дали тогда было всего шесть лет, а Пикассо к тому времени был уже известным кубистом. Интересно, видел ли малыш Сальвадор своего будущего соперника на поприще славы и вынес ли о нем детские впечатления? Во всяком случае, впоследствии Дали ежегодно летом посылал Пикассо телеграмму с текстом: «В июле – ни женщин, ни улиток». Эту здешнюю пословицу повторяла Мария Пичот, оперная певица, когда за ней гонялся пытавшийся ею овладеть тенор. Эту сценку наблюдал из окна своей комнаты Пикассо и потом частенько ее рассказывал.

Знаменитый эдипов комплекс Дали испытывал и переживал очень остро, многое в его творчестве – это его преодоление, мучительное и тяжелое, временами кажущееся просто трагически непереживаемым, как в случае его отношений с Лоркой, о чем мы расскажем позже.

Отец Дали представлял собой грубую и тупую атавистическую силу, помещенную в искусственный для него мещански-буржуазный семейный будуар, где он испытывал, если можно так сказать, комфортабельный дискомфорт. Отец Дали был человеком без особых комплексов, его редко мучили сомнения морального порядка, он был цельной натурой, кровь от крови своих предков, среди которых были кузнецы и контрабандисты. Предки Дали впервые упоминаются в нотариальных записях с 12 апреля 1558 года, где среди жителей Льерса, местечка сомнительного – считалось, что там водится нечистая сила, – значится некий Пере Дали. Такая фамилия на Иберийском полуострове практически не встречается, что дало повод Дали утверждать, что у него арабские, точнее мавританские, корни, так как мавры завоевали Испанию в 711 году. Вероятно, в этом есть доля истины, потому что в Северной Африке такая фамилия встречается достаточно часто и означает «проводник», а в каталанском и испанском языках корень этого слова переводится как «лидер».

Прапрадед художника был кузнецом в Льерсе, и среди руин разрушенного в 1939 году города сохранился заложенный кирпичами вход в кузницу Дали, а сам он в начале XIX века переселился в Кадакес, где женился на Марии Круаньес, которая родила ему троих сыновей, один из которых, Сальвадор, был прадедом художника.

Сальвадор женился на Франсиске Виньяс, дочери то ли работника, то ли моряка. У них было двое сыновей, один из которых, Галь Хосеф Сальвадор, дед Дали, жил с замужней женщиной Терезой Куси Марко в течение двадцати лет и прижил с ней двух детей. Один из них, Сальвадор Дали Куси, и стал отцом великого художника. Таким образом, отец сюрреалиста был незаконнорожденным, потому что его родители поженились лишь после смерти мужа Терезы, когда оба мальчика уже появились на свет. Дед занимался изготовлением пробок и затычек для бочек, это было выгодно, потому что в Кадакесе много солили рыбы, оливок и делали вино, а затем обзавелся дилижансом, ходившим между Кадакесом и Фигерасом.

В 1881 году дед внезапно покинул Кадакес и перебрался в Барселону. Сказал, что больше не может переносить эту проклятую трамонтану, поклялся сюда больше никогда не возвращаться и увез с собой мешок, набитый золотыми монетами. Откуда взялось золото? Есть предположения, что предки Дали, как, впрочем, и другие жители Кадакеса, успешно занимались контрабандой, благо до Франции рукой подать. Так или иначе, откуда взялось это золото, до сих пор остается загадкой.

Золото принесло деду смерть. Он проиграл все деньги на бирже, слегка тронулся и покончил жизнь самоубийством – бросился с балкона вниз головой.

О такой смерти своего деда Дали узнал лишь взрослым, это скрывалось родителями. А его дядя Рафаэль также сделал попытку уйти из жизни. И тем же способом.

Мы несколько отвлеклись в сторону родословной нашего героя. Вернемся к эдипову комплексу. По Фрейду, это установка ребенка по отношению к родителям в возрасте трех-четырех лет. Эдиповым он назван по легенде, в которой древнегреческий царь Эдип убивает своего отца и женится на своей матери, не зная, что она ему мать. Как правило, мальчик ревнует отца к матери, желая с ней связи и испытывая при этом естественную ненависть соперника к своему отцу.

Дали любил свою мать настолько беззаветно, сильно и страстно, что ее преждевременная смерть, когда ему было шестнадцать лет, вызвала в его юной душе такую бурю горя и негодования на судьбу, что и спустя много лет он писал: «Смерть матери я воспринял как оскорбление, нанесенное мне судьбой: это не могло случиться ни с ней, ни со мной! И я ощутил, что в глубине моей души взрастает, расправляя могучие ветви, великий ливанский кедр отмщения. Наступив на горло рыданиям, я поклялся сияющими мечами славы, что заблистают когда-нибудь вокруг моего имени, отвоевать мать у смерти».

Вот одна из многих, очень важная и ведущая сила, питавшая его чрезмерное честолюбие, – через себя обессмертить мать.

И в то же время он признавался, что не только любил свою мать, но и боялся. В своем эссе «Трагический миф об „Анжелюсе“ Милле. Параноидно-критическое толкование» художник пишет, что она, когда он был маленьким, «сосала и заглатывала» его членик. Правда, он оговаривается, что это могло быть и ложным воспоминанием. Поди разберись, что у Дали в действительности было, а чего не было! В этом эссе он анализирует свои детские впечатления от картины Милле, репродукция которой висела в школе, так его зачаровавшая, что он неоднократно возвращался к этой теме в своей живописи. Так вот, по интерпретации Дали, на картине изображены не муж и жена, благоговейно застывшие в закатном солнце, внимая вечернему звону и шепча молитву, а мать и сын (!), причем сын держит шляпу на причинном месте не случайно – скрывает эрекцию; своей позой он показывает, что вожделеет и в то же время боится своей матери. А беременная женская фигура напоминает ему самку богомола, насекомого, которое, как известно, пожирает самца сразу после совокупления. Это наводит его на странные мысли о доле материнского участия в таких мифах, как о Сатурне, Аврааме или Вильгельме Телле, герое, которому Дали посвятит не одну картину и который везде будет олицетворять его отца.

Фрейд, кстати, в своей работе «Три очерка по теории сексуальности» замечает, что «любовная жизнь женщины, отчасти вследствие культурных искажений, отчасти вследствие конвенциальной скрытности и неоткровенности женщин, погружена еще в непроницаемую тьму». И в сноске: «В типичных случаях у женщины не замечается „сексуальной переоценки“ мужчины, но последняя почти никогда не отсутствует по отношению к ребенку, которого она родила».

Дон Сальвадор Дали Куси женился на Фелипе Доменеч Феррес в возрасте тридцати лет, через два года после того, как стал владельцем нотариальной конторы в Фигерасе. Она была дочерью галантерейщика, а ее дед по матери Хайме Феррес был, по мнению потомков, еврейского происхождения и занимался ремеслом художественной резьбы по кости. От него мать унаследовала изобразительные наклонности – рисовала животных и лепила из воска восхищавшие малыша фигурки. Ее младший брат Ансельмо Доменеч, книгоиздатель, крестный отец художника, стал для него духовно близким человеком.

Отец для юного Сальвадора был олицетворением высшей власти, неумолимой, жестокой и непредсказуемой, при этом авторитет этой власти казался ему абсолютным и непогрешимым. Но однажды летом отец вернулся на дачу в Кадакес с опозданием и, выходя из кареты, во всеуслышание заявил, что обосрался. Это было настоящим психологическим шоком для мальчика. Впоследствии он изобразил обделавшегося человека в картине «Мрачная игра». Вообще говоря, интерес к заднице и ее продукту Дали сохранил с самого детства до конца своих дней.

Объяснить отношения отца и сына одним эдиповым комплексом будет явно недостаточно. Сальвадор Дали старший был очень вспыльчивым, неуравновешенным, способным зачастую на весьма необдуманные поступки. Так, однажды в одних трусах он выскочил на улицу и сцепился в драке с одним из своих клиентов. Наблюдавший эту сцену из окна малыш Сальвадор увидел, как из трусов вывалилось мужское достоинство отца, подобное сосиске, что мальчика также шокировало и как бы принизило авторитет отца.

Детство нашего героя, без сомнения, несет в себе какую-то тайну, художник так и не открыл ее полностью, маскируя в своих работах дальними намеками, не давая понять, что породило в нем невероятную застенчивость и страх перед этим человеком. Он пишет в «Тайной жизни», что не намерен раскрывать всех тайн его отношений с отцом, добавляя, что это касается только их двоих.

Он не скрывал, что все вариации картин на тему Вильгельма Телля связаны с отцом. Но какое яблоко поразил нотариус? И каким оружием?

Но не будем предаваться фантазиям. Мы с чистой совестью отправляем читателя к картинам великого сына фигерасского нотариуса, где можно предаваться любым толкованиям диковинных образов на эту тему…

Глава вторая
О первых успехах отрока-живописца и начале учебы в Мадриде

Из мира детства в отрочество наш герой вступил с новым привкусом жизни, что свойственно всякому переходному возрастному периоду. Мальчик вдруг осознает себя другим, и видимый мир обретает другие свойства. Те знания, что мы получаем в детстве, в зависимости от почвы, на которой взрастает цветок человека – в нашем случае гения, – обретают новые качества. Все непонятное ранее вдруг выплывает из тумана в своей реальной и объемной яви, и лишь что-то неизживаемое, зароненное в глубины подсознания то ли с самого рождения, то ли навербованное словом или действием в младенчестве, остается навсегда. И с этим человек расстаться не сможет, даже если и будет наступать себе на горло, – все равно это будет терзать его душу, бередить, наводить морок, и постоянно в голове станут, как грибы, расти вопросы, на которые нет и не может быть никакого ответа. Нет, мы не говорим о вечных и неразрешимых проблемах бытия либо таинственной и непредсказуемой черте жизни… Многоточие здесь вполне уместно. Для постороннего исследователя, психоаналитика вопросы эти, возможно, не составят тайны, он сможет объяснить и себе, и пациенту суть и причины его странных слов и поступков, но все равно что-то будет ускользать, делиться, множиться и, словно рой мух, облепит мозг и будет сосать его пустыми и ненужными, но жгучими и непредсказуемыми вопросами…

Вот и о мухах, кстати… Дали любил мух, более того, обожал, когда в летнюю жару они облепляли его потное тело, и это было, как он признавался, одним из стимуляторов его творчества.

Зато кузнечики наводил на него ужас. В детстве он любил их, но однажды поймал рыбку-соплюшку, голова которой была похожа на голову кузнечика. С тех пор сверчок стал для него невыносимым существом, он трясся от страха, если ему попадался на глаза кузнечик или, не дай Бог, прыгал на него. Прознавшие об этом сверстники просто изводили его в школе этим мерзким насекомым: подбрасывали зеленого попрыгунчика в книги, швыряли в голову и так далее. Сальвадор пошел на хитрость. Убедил мальчишек, что еще больше, чем кузнечиков, боится бумажных птичек, и стоически переносил пытку сверчками, зато орал благим матом, если в него запускали самолетиком.

Даже в зрелом возрасте Дали не мог избавиться от страха перед этими насекомым. «Тяжелый неуклюжий скок этой зеленой кобылки, – пишет Дали в «Тайной жизни», – повергает меня в тоскливое оцепененье. Мерзкая тварь! Всю жизнь она преследует меня как наваждение, терзает, сводит с ума. Извечная пытка Сальвадора Дали – кузнечик!»

Насколько глубоко запрыгнул сверчок в подсознание художника, можно судить по его работам. Мерзкое насекомое изображено в «Великом онанисте» присосавшимся к лицу сновидца снизу, с облепленным муравьями брюшком. Является кузнечик и в «Осквернении гостии» в той же позе, да и во многих других картинах. Вообще насекомые в живописных фантазиях Дали занимают значительное место и появляются на его холстах на протяжении всего его творческого пути.

Но как в детстве, так и в отрочестве непреходящей осталась любовь к Кадакесу, где «сама природа учит искусству». Именно там Дали жил полной творческой жизнью, исступленно занимаясь живописью по двенадцать часов в сутки уже в мальчишеском возрасте. Он служил искусству преданно и страстно, и это качество его натуры, привычка трудиться, останется на всю жизнь. Это окажется единственно возможным способом существования, его нишей, норой и, если угодно, наркотиком.

По сути, любой человек в той или иной степени наркоман – в том смысле, что всякий находит свое средство уходить от темных сторон жизни, ее невзгод и неприятностей. Для одного – это книги (библиоманкой, кстати, была жена художника Гала), для другого – музыка, для третьего – табак или алкоголь, для иных – женщины, для отъявленных неудачников – опиум или героин, а для продвинутых гениев нет ничего слаще, чем заниматься любимым делом, таких еще называют трудоголиками.

Сестра Сальвадора Ана Мария вспоминает, что он целыми днями не вылезал из студии, откуда постоянно доносилось его невнятное пение. Лорка также замечал, что Дали «жужжит за работой, как золотой шмель». Мастерскую юный Дали унаследовал от Рамона Пичота. Это «светлая комната со стеклянным потолком – когда-то это была бедняцкая лачуга». Здесь писал свои работы и Пикассо, когда приезжал в Кадакес в гости к Пичоту.

Дали и вправду пишет очень много. И не только полюбившиеся с детства родные морские пейзажи, но и портреты отца, матери, сестры, которая позировала брату несчетное количество раз, и только ее портретов сохранилось больше дюжины, а также своей тетушки Каталины и няни Лусии. «Портрет Лусии», написанный в возрасте четырнадцати лет, удивляет зрелым мастерством, психологически верно передает юный художник незлобивый характер пожилой женщины и воспевает ее старческую красоту.

«Не знаю ничего прекраснее, – откровенничает Дали в «Тайной жизни», – чем восхитительно морщинистые лица моей кормилицы Лусии и бабушки, двух чистеньких белоголовых старушек… Старость изначально пробуждала во мне благоговение… Как страстно хотелось мне постареть – сразу, в мгновенье ока! А Фауст? Жалкое существо! Ему открылась высшая мудрость, а он продал душу за юношеский румянец и младое невежество».

К шестнадцати годам молодой живописец создает уже внушительную коллекцию холстов, написанных в импрессионистской манере. Пастозный мазок, чувствуется фактура, композиции точны и безупречны, цветовая гармония, какой позавидовал бы и Клод Моне, при этом свет живет на его ранних холстах так естественно, как будто перед зрителем и не картина вовсе, а живой пейзаж в окне.

Особенно поражает светозарностью его автопортрет с рафаэлевской шеей, написанный в 1921 году, как и многие пейзажи, в том числе и работа «Моя лодка», прекрасно скомпонованная, полная активной жизни, движения; пластичные формы лодки, паруса и вздувшейся от ветра светлой рубахи гребца монументальны и налиты эпической силой.

Импрессионизм в то время был для юного Сальвадора единственным образцом для подражания, эталоном. Он грезил светом и цветом, наслаждался их взаимообогащающей игрой в бухтах Кадакеса, где скалы отражаются в воде цветной и трепетно-подвижной «импрессионистической» рябью, его «пьянят эти синие тени и закатные отсветы», и он с фанатичным воодушевлением переносит на холст свои восторженные впечатления. Ведь импрессионизм – это впечатление! Еще больше утвердился юный Дали в своей привязанности к этому течению, когда побывал в 1920 году в Барселоне и увидел во Дворце изящных искусств работы Хоакима Мира, принадлежавшего, как и Рамон Пичот, к группе испанских импрессионистов, которых прозвали «шафрановыми» по их пристрастию к золотисто-охристой палитре. Пейзажи Мира восхитили Дали безмерно, он увидел тогда в этом художнике «гения цвета и света». Что, помимо живописи, интересует Сальвадора? Что несет ему вдохновение, кроме природы Кадакеса, где каждый вздох моря, всякий блик на воде закатного луча приводят его в трепет и душевное ликование?

Конечно же, книги. По альбомам серии «Гованс», купленным отцом, он изучает творчество старых мастеров по черно-белым репродукциям. Великие художники прошлого вызывают у него экстатическое преклонение. Он даже пытается в пятнадцатилетнем возрасте писать небольшие статейки о Веласкесе, Гойе, Эль Греко, Микеланджело, Дюрере и Леонардо да Винчи для журнальчика «Студиум», издаваемого в Фигерасе юным Дали вместе со своими друзьями. Мы не будем давать оценок первым литературным опытам художника, помещенным его сестрой Аной Марией в книге своих воспоминаний, к великому неудовольствию ее брата, но отметим, что Веласкес даже в черно-белом изображении произвел на него очень сильное впечатление, он восхищается шедеврами мастера «Менины» и «Пряхи», отмечает их высокое живописное мастерство.

В его мастерской на книжной полке стоят романы Барохи и Рамона дель Валье-Инклана, стихи Рубена Дарио, а также том немецкого философа Иммануила Канта. Вряд ли отрок понимал хитросплетения кантианской «Критики чистого разума», но впоследствии уверял, что эта книга была «наилюбимейшим чтением… как очарованный странник блуждал я по лабиринту его построений, и мои едва прорезавшиеся мозговые извилины ловили музыку сфер». Сильное впечатление произвел на него «Философский словарь» Вольтера, зато Ницше особых эмоций не породил, ему тогда казалось, что о том же он «мог написать куда лучше». А кроме того, ему всегда внушал отец, да и Вольтер писал тоже, что Бога нет, а Ницше уверял, что Бог всего лишь умер! Стало быть, Он был, существовал, а может еще и воскреснуть.

Трогали его и такие, к примеру, стихи Рубена Дарио:

 
Море напевное,
море волшебное,
ты ароматом зеленым,
музыкой звонкой и красками
напоминаешь о детстве моем отдаленном…
 

Образ маркиза де Брадомина, героя «Сонат» Рамона дель Валье-Инклана, гордого романтика и искателя приключений, был близок ему по мироощущению и глубоко запал в сердце.

Сестра Ана Мария вспоминает, что брат был «редкостный упрямец, да и гордец» и стремился «выделиться во что бы то ни стало, каким угодно способом привлечь к себе внимание, и он вытворял Бог знает что». Прежде всего со своей внешностью. Еще раз обратимся к мемуарам Аны Марии:

«Брат отпустил длинные волосы и бакенбарды в полщеки, отчего лицо его стало казаться еще более вытянутым. Сальвадор был очень смугл и бледен одновременно – в смуглоте его проскальзывал отчетливый оливково-зеленоватый оттенок. Иногда зелень проступала слишком уж явственно, и все в доме начинали тревожиться: не болезнь ли это.

Большой шейный платок, свободная куртка или, наоборот, – в обтяжку (брат не признавал ни пиджаков, ни жилетов), широкие брюки до колен, высокие гетры и, конечно же, лицо, запоминающееся с первого взгляда, – таков был в ранней юности облик того, кому еще предстояло стать великим живописцем».

Да, еще только предстояло. А тогда, в юности, когда кончалось лето, а вместе с ним, как выражался художник, и «очередной семестр эстетики» в благословенном Кадакесе, и наступали, по возвращении в Фигерас, тягостные дни учебы в двух школах сразу. Помимо старших классов гимназии, по воле отца, он посещал, как мы уже говорили, и католический коллеж братьев Марист. Там и там преподавалось одно и то же, но дубль-образование в Испании было обычным явлением среди среднего класса. Считалось, что дополнительное религиозное воспитание будет способствовать врачеванию нравственных болезней отрочества и наставлять на верный жизненный путь.

Хотя странно, что дон Сальвадор Куси, отъявленный безбожник и материалист, приверженец французских энциклопедистов, отправил своего сына учиться в католический коллеж.

Учился Сальвадор в целом неплохо, получал отличные оценки по гуманитарным предметам, по химии же и математике – удовлетворительные. Непрочтенным, вероятно, либо упавшим в отдаленный закоулок юношеской памяти оказался афоризм кенигсбергского отшельника: «В каждом знании столько истины, сколько в нем математики». Позже, в пятидесятые годы, работая над большими холстами на религиозные темы, Дали воспылает любовью к геометрии, и ему понадобятся помощники, архитектор и математик, для расчета точно выверенных пропорций.

Но самыми любимыми, разумеется, были занятия рисованием. Дон Сальвадор Куси записал своего сына в Муниципальную школу рисования, руководил которой график Хуан Нуньес Фернандес, получивший высшее художественное образование в Мадриде, в Королевской академии Сан-Фернандо, где будет учиться и наш герой. Фернандес был очень талантливым педагогом, от Бога, как говорят, и дал своему лучшему ученику очень много, о чем Дали позже с признательностью вспоминал.

Фернандес также сразу понял, что в его школе появилось очень сильное дарование. Дали в «Тайной жизни» вспоминает, что однажды на занятиях он, вопреки наставлениям педагога, так натуралистично изобразил бороду старика-натурщика, что Фернандес заключил его в объятия и назвал гением.

А сестра художника описывает в своей книге мемуаров такой случай: была страшная непогода, лил сильный дождь, но юный Дали, единственный из всех учеников Фернандеса, пришел в школу. Так велика была в подростке необоримая фанатичная страсть к искусству.

Осенью 1918 года юный художник, а ему в ту пору было четырнадцать лет, впервые выставил свои работы публично в театре Принсипаль, где в настоящее время находится знаменитый Театр-музей Сальвадора Дали, что весьма символично. Вместе с ним тогда выставили работы и двое его фигерасских коллег, гораздо более старших по возрасту. Пальму первенства художественный критик в местной прессе отдал мальчику Дали, оговариваясь, что в живописи он уже не мальчик, а вполне зрелый мужчина; отметив очевидные достоинства картин молодого художника, в частности и активную светоносность, критик проницательно пророчил Дали славу великого художника.

Две работы с выставки были проданы, и, таким образом, первые в своей жизни деньги Дали заработал живописью. О деньгах, кстати, молодой человек имел очень абстрактное представление. Сколько ему ни объясняли, что деньги можно менять, а при покупках брать сдачу, он этого уразуметь не мог. Поэтому в кино он всегда ходил с сестрой, и она покупала билеты, потому что он, по ее словам, «боялся кассиров не меньше, чем телефонов и кузнечиков». А кино он любил страстно и не пропускал ни одного нового фильма.

Разумеется, ему было не до денег, голова была занята другим, он был наполнен до краев и захлестнут постоянно творческими поисками и фантазиями, бывшими для него реальнее всякой жизненной правды; все бытовые и социальные проблемы на протяжении всей его жизни решали за него другие. В детстве и юности – семья, а после разрыва с семьей – жена Гала.

Не лишенный родительских амбиций, фигерасский нотариус очень гордился успехами сына и ни в чем ему не отказывал. На его деньги в Барселоне дядя художника Ансельмо Доменеч, книгоиздатель и книгопродавец, покупал самые лучшие и дорогие кисти, краски, холсты, масла, разбавители и все другое, необходимое для занятий живописью. Конечно, отцу не хотелось, чтобы сын становился профессиональным художником, он предпочел бы для него другую профессию со стабильном доходом, однако, убедившись, что для Сальвадора живопись оказалась призванием, а не преходящим увлечением, не стал препятствовать намерениям сына получить высшее художественное образование в столице.

После того как Сальвадор получил из рук мэра первый в жизни и первый по значению приз лучшего ученика Муниципальной школы рисования, он, хоть и писал позже, что «сдерживал желание расхохотаться им в лицо», окончательно осознал свой дар как богоявленную данность, и давно принятое решение стать художником укрепилось – как успехами, так и родительским благословением.

Трудно сказать, как сложилась бы судьба гениального живописца, убежденного с самого детства, что он таковым и является, будь социальный статус и материальные возможности его отца иными. Быть может, он закончил бы свои дни под мостами Парижа, если бы не Гала…

О Гале мы будем говорить позже, а теперь поведаем о девушке по имени Карме Роже, повстречавшейся Дали на вольных и чистых просторах страны, зовущейся Юностью.

Она была дочерью хозяина популярного и поныне фигерасского кафе «Эмпурион». Эта, как ее описывает Ана Мария, «светловолосая блондинка с поразительно светлой кожей», замечательная пловчиха, рослая и крепко сложенная, давно заприметила длинноволосого сына нотариуса, и его экстравагантные наряды, как и успехи в живописи (его имя стало появляться в газетах и было у фигерасцев на слуху) стали неистощимой темой болтовни с подружками.

Дали в «Тайной жизни» пишет, что она приглянулась ему на факультативе по Платону, который проходил под открытым небом. Они обменялись взглядами и убежали в близлежащее поле, где она легла на примятые колосья, и они долго целовались, но у нее тогда был сильный насморк, поэтому сопли мешали ей целоваться, она сморкалась в подол, потому что носовых платков у них не было. Словом, первое причастие к женской плоти у Дали прошло все в соплях, и дальше, в прямом смысле, сопливых нежностей дело не пошло, к удивлению и досаде девушки.

Несмотря на бесплодность попыток Карме Роже привязать малыша Дали к своей восхитительной плоти (у нее были «очень красивые груди – как рыбки, они бились у меня в руках», а под мышкой у нее пахло «гелиотропом и ягненком и, кажется, еще жареными кофейными зернами, чуть-чуть»), их связь продолжалась очень долго. Он писал ей письма, когда уезжал к дядюшкам в Барселону, называл невестой. Переписка шла через длинноносую подружку Карме, о которой говорили: «нос Лолиты возвращается из Барселоны сегодня, а сама она будет завтра».

Карме Роже гордилась им и его успехами, он же был равнодушен как к ней, так и к своим успехам, и воспринимал это как должное: ведь он избранный…

Когда в апреле 1920 года отец сказал Сальвадору, что через пару лет, когда сын получит степень бакалавра, поедет учиться в Мадрид, в Королевскую академию, он был на седьмом небе от счастья и поклялся, что «станет гением, и мир будет преклоняться предо мной».

Он по-прежнему много пишет, но палитра меняется: холсты, написанные после 1921 года, почти полностью утратили импрессионистическое начало. Дали пытается работать открытым цветом, создавая динамичные многофигурные композиции, от которых веет плакатом с его вызывающе острым и прямолинейным смыслом.

Отчасти это вызвано знакомством с книгой о футуризме, пересланной из Парижа в подарок от Рамона Пичота, с запиской, где старший коллега пишет, что «в импрессионизме уже нет былой силы».

Вероятно, молодой художник также пришел к этому выводу, рассматривая репродукции работ Умберто Боччони, Джино Северини, Джакомо Балла и других итальянцев, полные динамики, движения, со смещенными планами, словно сросшимися, не в масштабе, предметами и кричащим, неистово буйным колоритом.

Во всяком случае, влияние Боччони, которое и сам Дали признавал, видно в его «Ярмарке» и других работах того периода. Разделял ли он взгляды футуристов, отрицавших в своих манифестах не только салонное искусство, но и импрессионизм, символизм и другие течения, провозглашавших смерть музеям и библиотекам, призывавших «ежедневно плевать на алтарь искусства» и верно служить стальной машинерии, воспевавших идолов технократического ХХ века? Заразил ли его «великий футуристический смех, который омолодит лицо мира»?