Текст книги "Система (сборник)"

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Запах хлорки напополам с дерьмом. Это я про училищную столовую – запах хлорки напополам с дерьмом.

Летом перед входом в столовую стояли лагуны с хлоркой, а потом этими руками надо было есть.

Той же хлоркой посыпались туалеты.

Дивно.

На училищной фотографии мы стоим с Гешей Родиным. Лысые и счастливые – это мы после присяги.

Принимали мы ее с автоматами. Утром почистили автоматы, и на плац. Солнце и в душе ликованье, а вдалеке – стайка родителей, потому что день открытых дверей, и их пустили на территорию, и они ходят по ней взволнованные, особенно почему-то отцы.

Как-то считалось, что отцы-то уж точно волноваться не должны, это мамы льют слезы, непонятно почему, а вот отцы – это да, эти лить не должны, но они часто отворачивались и чего-то там шмыгали, подозрительное это дело.

Только к собственным пятидесяти годам я понял, что это такое – быть отцом, когда мой личный сын три ночи ночевал где попало. Он ушел просто из дома, а мы все звонили по его знакомым: где он и как. Был праздник города, и он в свои семнадцать напился так, что сам идти не мог и его тащили окружающие. Устали тащить – бросили, и его подобрала милиция, потом скорая, больница.

А мы обзвонили уже все милиции, все морги – так что нашли, поехали, да, привезли, накормили, да, отмыли-отмыли.

Отправляясь спать, он все твердил: «Простите меня, пожалуйста! Простите меня, пожалуйста!»

А в скорой он еще подрался с санитарами, потому что они его назвали обезьяной – он у нас черненький, маленький, ершистый.

А я потом себе говорил, что это все от любви, оттого, что мы его любим, а он нами пренебрегает и надо любить его меньше, а лучше сделать над собой усилие и вообще не любить, и быть готовыми ко всему – убьют, закопаем.

Как его можно любить? Как? Он же каждый день другой, он растет и сегодня он уже не тот, что был вчера, а ты любишь вчерашнего, а перед тобой стоит чужой уже человек. Ты любишь чужого – так я себе говорил, убеждал, что все приму, все, что ни случится, только так, чтоб без дрожания губ и ресниц, чтоб заранее себя настроить, навострить.

А поехали из больницы забирать, и одежду теплую для него захватил. Там, правда, я ее ему швырнул, но потом, ночью, подходил к его кровати и слушал, как он дышит.

Так что тогда, на нашей присяге, отцы не знали куда себя деть – все верно, и мы были взволнованы и тоже не знали куда себя деть, ходили и улыбались.

А Генке Родину я отдавал свое яйцо.

Но это на пятом курсе.

Паек курсантский увеличили, кажется, на девять копеек, и нам стали каждое воскресенье давать на завтрак вареное яйцо.

За нашим столом в столовой четверо – я, Генка Родин или «Гешка», Вова Стукалов – кличка «Стукал» и Олег Смирнов – кличка «Сэ-Мэ-эР».

Мы со Стукалом были местные и с пятого курса ходили на ночь в увольнение, так что мое яйцо забирал Гешка, а Стукаловское – Олег, так и кормились.

До сих пор помню коричневые макароны, капусту кислую, а затем тушеную и сало свиное, заменяющее мясо.

– Ро-та-ааа!.. Сесть!.. – когда заходит рота в столовую, то она выстраивается вдоль своих столов и по этой команде старшины садится и ест, потом – заправить тарелки, ложки, то есть сложить их горочкой на угол стола, старшина пройдет, проверит и.

– Ро-тааа!.. Встать!.. На выход марш!..

После обеда мы обязательно перехватывали в ларьке пачку молока – ноль пять литра – и коржик, а то до ужина не дотянуть.

А на ужин – вечный рис, а мимо нас, рождая зависть, вьетнамцам везли тележки с жареной картошкой, но это только до тех пор, пока вьетнамцы не пожаловались: «У нас картошку ест самый бедный человек во Вьетнаме», – им хотелось нашего риса.

А еще нам очень хотелось мяса. Я и не знал раньше, что так может хотеться мяса, когда представляешь себе, какое оно по внешности и на вкус.

Мы его искали везде – в основном, на дне бачка с первым – там иногда выуживалось что-то напоминающее старую вареную парусину, которая разрезалась на равные кусочки на четверых.

Куском мяса мы особенно бредили после тренировок, когда под душем, без сил, лежали все ватерполисты и я в том числе, или когда поднимали гири, штангу. Жрать, жрать! – орало молодое тело. Оно хотело жрать всегда – мы никак не могли наесться.

А на тренировках огромные дяди из водного поло выставляли ногу на пути девочек-пловчих: «Бутерброд принесла?.. Какой-какой! Какой обещала!.. Тащи!!!»

Стыдно, но дома я мог съесть сковородку еды – а ведь она была на всех. Я краснел и сдавал бабушке свою училищную получку. На первом курсе – три рубля восемьдесят копеек, на втором – почти шесть рублей, на третьем – пятнадцать.

А еще в увольнении я отправлялся к своим девчонкам из бывшего класса, и они меня кормили.

Особенно в доме у Наты – за что она потом попала ко мне замуж, и через множество лет уже моя жена Ната с утра сказала: «Посмотри, что у меня под глазом, – под глазом небольшая припухлость, – что там?» – «Ничего. Это называется: с пятидесятилетием, дорогая. Ничего особенного. К столетию такая же вырастет под другим глазом».

Ната сейчас же побормотала в мою сторону: «Дурак! – потом отошла и добавила, – Вот идиот!»

А у Бобиковых мне разбавляли компот. Их бабушка говорила: «Разбавьте ему компот», – и мне его разводили водой. Я этого не замечал, мне компот все равно казался жутко сладким, а Таня Бобикова, по кличке «Бобик», спрашивала меня, еле сдерживая смех: «Покровский, тебе еще компот налить?» – а я не понимал причину такого веселья и кивал – налить.

Девочки. Они потом превратились в женщин. От девушек и женщин всегда так восхитительно пахнет.

Ты не видел их неделю, а потом вышел в город в увольнение и сердце забилось в ушах.

Другая жизнь. Там, за забором, была другая жизнь. У нее другие звуки, ты от них отвык, они пугают.

У нее другие запахи, и тебя к ним тянет.

В увольнение строились сначала в роте.

– Первая шеренга шаг вперед шаго-ом марш!.. Кру-гом!..

Старшина медленно идет, осматривая тебя спереди и сзади. Ты затылком чувствуешь его обшаривающий взгляд.

Если он ткнет тебя, то ты должен обернуться и представиться: «Курсант Покровский!» – а он тебе скажет: «Стричься!» – и побежишь стричься.

Если он скажет: «Бляха не драена!» – помчишься с остервенением ее драить.

Главное успеть встать в строй увольняемых. Невыносимо, если он проходит мимо тебя.

Меня на первом курсе замкомандира взвода главный старшина Завитуха, который был с четвертого курса, научил подшивать белоснежный подворотничок к сопливчику так, чтоб белых ниток не было видно.

Сопливчиком мы называли поворотничек, прикрывающий горло. Его носили с бушлатом или шинелью.

Застегивался он на крючок на шее сзади.

А спереди над ним должна была виднеться узкая белая полоска. Ее-то и нашивали, а белизна ее проверялась перед увольнением – «Подворотнички к осмотру!» – расстегиваешь, снимаешь, держишь перед собой в руках.

– Смотри, – говорил он, – надо втыкать иголку в то же место, а длинный стежок делать сзади. В то же место ты все равно не попадешь, нитка сама найдет за что зацепиться, но ее не будет видно.

У бушлата, как и у шинели, имелся еще и собственный крючок впереди на горле. Застегнешь его, и концы воротника встают на свое место. Этот крючок всегда находил на кадыке во что воткнуться.

Главный старшина Завитуха – ясноглазый, невысокий парень с железным рукопожатием.

Он попал служить на Балтику. Говорили, что на флоте он спился.

Его лицо у меня перед глазами. Он что-то говорит, говорит. Я не слышу что, потому что он говорит в моих воспоминаниях. Помню только, что он всегда говорил только правильные вещи.

А вот я опять в столовой за столом, и мы снова едим, едим.

Я не мог есть училищное первое – борщ с комбижиром. Кажется, этой дрянью можно было заправить керосиновую лампу, и она бы отлично горела. Это собрание различных жиров отдавало машинным маслом, и его очень сложно было, запихав в рот, протолкнуть дальше в желудок – комбижир застывал тут же, на губах. Не знаю, на что нас только готовили, но переваривать гвозди мы научились быстро.

За училищным забором начиналась огромная маслиновая роща. Там трава в пояс, там инжир и тутовники. Мы называли это место «пампасами»: «Пошли в пампасы?»

В пампасах бегали кроссы, перелезали через забор и бегали. Если натыкались на инжировое дерево, то бег заканчивался – ели инжир. Бегали парами и в одиночку. Самоволкой это не считалось, но лучше было сбегать так, чтоб никто не видел.

А еще мы ели маслины. Их вокруг и внутри училища было полно. Сначала шутили над иногородними: «Вот это маслины и их можно есть», – и горечь во рту немедленно отражалась на их лицах.

Маслины мы готовили в тех же химических лабораториях, где и учились – выдерживали их в поташе и в соли.

У Гешки Родина они получались очень вкусные. Гешка был в этом деле специалист. Он совсем не читал художественных книг. Лишен был этой извилины.

Зато он читал учебники по химии и работал во Всесоюзном научном обществе (слепых, чуть не сказал) курсантов.

Я тоже в нем состоял: писал работу по ядерной физике «Электрон так же неисчерпаем, как и атом».

Использовалась, конечно же, такая умопомрачительная работа Владимира Ильича Ленина, как «Материализм и эмпириокритицизм».

За нее обещали «пять» на экзамене.

Обещал мне ее Роджер Дмитриевич Житков, полковник и блестящий офицер.

Он блестел в буквальном смысле этого слова – аккуратный, начищенный, всегда сияющий. Он входил в наш класс, принимал идеальную строевую стойку во время доклада дежурного, потом – превосходный поворот «налево» и с улыбкой: «Прошу садиться!»

Мы назвали его «Веселый Роджер». Он так был всегда рад любому нашему участию в жизни пю-мезонов и лямбда-минус-гюперонов, что просто удивительно, а электроны на околоатомных орбитах у него всегда находились там, где и положено – в энергетических ямах.

Он считал, что все курсанты знают его предмет на «пять». Экзаменационные билеты раскладывали обычно мичмана с кафедры ядерной физики, и Роджер никогда их не перемешивал. Ему это, кажется, и в голову не приходило. Мичмана за бутылку коньяка светили билеты, и надо было только на бутылку сброситься.

Не знаю, что за приступ жадности тогда во мне случился, но я объявил в классе, что мне и так ставят «пять» за реферат и чего мне сбрасываться на бутылку.

Никто не возражал, и меня обязали идти на экзамен последним, чтоб остальным не мешать.

Так и договорились.

Роджер спутал нам все карты. Увидев меня в строю испытуемых, он воскликнул: «Друг мой! Вы отвечаете первым. Берите билет».

Полумертвый от ужаса, я взял билет. Это был билет Толи Денисенко. Я не помнил, что я там лепетал, ядерная физика немедленно испарилась из моей головы. Я подвел, подвел весь класс, билеты смешались.

Столько лет прошло, а я помню, как у меня от стыда горели уши.

Роджер сразу понял в чем дело. Ни одним движением он не выдал того, что ему все стало ясно.

Весь класс сдал на «отлично». Я готов был сквозь землю провалиться.

Через много лет я встретился с «Веселым Роджером». Он тогда уволился в запас, но все еще бодрился, бегал кроссы.

А потом, за ненужностью, он быстро постарел, стал выпивать и получил свой рак.

Меня он по-прежнему привечал, говорил при встрече: «Друг мой!»

У меня есть подаренная им книга, «Прикладная ядерная физика».

Я ее десять лет по разным местам на севере таскал и на саночках в чемодане перевозил с точки на точку.

В чемодане было много книг, но со временем они куда-то пропадали, их воровали.

«Прикладную ядерную физику» Роджера Дмитриевича Житкова, блестящего офицера, никто не украл.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

– Папа-док! Пошли загорать! – это Маратик Бекмурзин. Я его зову «Маратадзе».

– Пошли.

Мы берем с собой Вовку Шелковникова (кличка «Петя») и идем на стенку, к воде, загорать.

Тепло, солнышко и от воды блики. Мы жмуримся и ложимся на сухие водоросли. Их выбросили волны на камни, и теперь они высохли как сено – приятно, тепло.

Прежде чем лечь, лучше осмотреться, а то вляпаешься в мазут, его тоже выбрасывает на камни вместе с водорослями.

Обеденный перерыв до 15.00. Святое время сна на флоте.

Построение в 14.55 на верхней палубе. Место построения – шкафут, правый борт.

Шкафут – это, по-человечьему, середина корабля.

Этот сон еще называют «адмиральским».

То ли адмиралы так спят, то ли они разрешают другим в это время дрыхнуть – этого мы еще не знаем. «Адмиральский» так «адмиральский». Нам все одно. Лишь бы не трогали.

Можно и в кубрике спать, но там из вентиляции крысами воняет.

Мы на практике после первого курса. У нас месячная практика на СКР-е.

СКР – сторожевой корабль. Ему куча лет. Он старенький, принадлежит Краснознаменной Каспийской флотилии и стоит у причальной стенки.

У нас корабельная практика на этом славном корабле.

Все это на Баилове, о котором мы уже упоминали. Там у стенки все время стоят какие-то военные корабли, из которых один наш.

В основном мы на нем приборку делаем по три раза в день водой и шваброй, и один раз в неделю – большая приборка с мылом.

Швабра на длиной палке – куча веревок, тяжелая. Ее называют здесь «машка».

Все расписаны по участкам верхней палубы и внутренних помещений.

Мой участок на баке, то есть на носу, рядом с носовым орудием.

На приборке есть старший – старший матрос с корабля – спокойный, ленивый «годок».

«Старший матрос» – это воинское звание. Я на втором курсе училища тоже был старшим матросом – это одна лычка на погонах.

«Годок» – это тот, кому осталось служить только один год. Два он уже прослужил.

Раньше срочную служили пять лет, и тогда «годками» считались те, кто прослужил четыре.

Теперь служат по три года, и годок помолодел.

На нем все здесь держится. Он что-то вроде старосты. Таких орлов на корабле с десяток.

Они им и управляют.

Есть еще боцман – этот как рявкнет утром на кого-нибудь, так палуба и мертвеет – все куда-то исчезают. Есть старпом – но в его присутствии мертвеет боцман.

Есть еще командир – но его мы видели только парочку раз.

Есть еще командир дивизиона сторожевых кораблей – стремительный капдва, с быстрой речью, и надо соображать с великой скоростью, чтоб ему вовремя ответить.

А так всем заправляют «годки».

Приборка на них. Они строят молодых матросов, раздают инвентарь – и зашуршали.

Мы слышали про годков всякое. Жесткое это воинство, жестокое.

Странно, но «годки» на этом СКР-е никого не уродуют, ленивые какие-то.

Только один раз мы видели сцену в матросском кубрике: годок вроде бы боролся с молодым.

Была освобождена площадка, они возились, и зрители подбадривали и того, и другого.

Все закончилось так же, как и началось – вдруг. В конце схватки молодому шлепнули по шее – он не возражал.

От подобных сцен нас – курсантов – берегли. Мы все-таки были из другого мира.

Но приборку мы «шарашили» так же, как и все остальные, и наш «годок» работал вместе с нами.

Кажется, ему нравилось, что он командует будущими офицерами.

А еще мы изучали устройство корабля, корабельные расписания, организацию жизни, службы.

Мы были дублерами на боевых постах. Я, например, был артиллеристом.

Устройство корабля нам рассказывали те же годки. Они же с удовольствием проводили экскурсию, каждый по своему заведованию. Самое запоминающееся из нее то, как они спускались по вертикальному трапу без помощи рук – это высший шик, и такой спуск мог быть повторен только «на бис».

Выглядело это так же лихо, как, например, движения гиббона по лианам.

«Как это вы делаете, а можно еще раз?» – Бога ради, на еще раз.

В конце месяца СКР, наконец, вышел с море на артиллерийские стрельбы – море, скорость, боевые развороты, подготовка к стрельбе, ветер в ушах.

Было отчаянно свежо, я блевал.

В промежутках я успевал затыкать уши – стреляла стомиллиметровая пушка. Ох, она и давала! Бах-бах! Трах! – в голове нытье. Сперва она била по плавучей мишени, а потом по берегу, по скале.

Корабельные дела у нас теперь будут летом и каждый год.

На втором курсе нас вывезут на штурманскую практику на ОС-15.

ОС-15 – опытовое судно. Переоборудовано из СДК – среднего десантного корабля – под курсантские кубрики – двухярусные койки в гигантском носовом трюме. Вниз – крутая лестница – трап. По нему спускаешься, как в чрево невольничьего судна. Наверху – световые люки. Заглянешь – страшно падать…

А качает как – мама дорогая. Не то что я – половина народа в лежку.

– Штурманская рубка, штурманский класс, время поворота на курс 270 градусов! – это нам по корабельной трансляции.

«Штурманский класс» – это место на нижней палубе, где столы с картами и где мы, химики, ведем прокладку – работаем штурманами. Поблевал и за дело.

Нос корабля выпрыгивает на волну, потом вниз, и тебя вжимает в палубу, отчего подгибаются ноги.

В носовой гальюн лучше не ходить. От удара о воду вышибает гидрозатворы и из дучки струя бьет вместе с дерьмом сначала строго вверх, в подволок, а потом по стенам и вниз. Удар – опять вверх.

Плохо всем, даже крысам.

Сложнее всего в это время бачковать, то есть с бачком под второе стоять в очереди на камбузе. Получил – рис и мясо горкой сверху. Теперь осторожно назад, бачок впереди себя двумя руками, и тут на трапе попадаешь под волну, и тебя на каждой ступени вжимает в палубу так, что глаза уже впереди бачка, и ты с этим тазиком у ноздрей, растопырив локти, летишь вперед – есть!

Вывалил на палубу.

Руками, обжигаясь, все назад в бачок – рис, а теперь и мясо аккуратненько сверху, – ой, как хорошо! – и бегом в трюм. Расскажешь – убьют.

– Саня, ты чего не ешь?

– Качает. Не могу.

– Ну, тогда я за тебя.

Чуть не сказал: «На здоровье!»

Некоторые при качке активнейше жрут, остальных поводит да поташнивает.

С нами тогда Раенко ходил. Читал нам Корабельный Устав. Как-то в кубрике на занятиях объявили по радио: «Космонавты такие-то при приземлении погибли. Разгерметизировалась капсула».

Раенко прервал занятие. Я встал первый, за мной – все остальные, потом командир наш сказал: «Прошу садиться». Занятия продолжились.

Сан Саныч Раенко, доблестный наш командарм, продолжил бы занятия, даже если б его мама померла. Мы в этом были уверены.

И еще мы были уверены в том, что если чуть чего, то мы к нему прибежим.

Старшим в этом походе у нас ходил капитан первого ранга Бегеба – списанный командир лодки. Шепотом говорили, что у него на лодке был пожар, потом взрыв торпедного боезапаса. Спаслись только Бегеба – он был наверху, его отбросило так, что на руках потом волокли, и он никого не узнавал, и командир БЧ-5 – тот вообще во время взрыва в штабе был.

Погибли и люди, и лодка. Никто не знает, почему никого не спасли. Скорее всего, все были в шоке и не думали спасать людей.

Бегеба – спокойный, медлительный, будет мучиться этим до конца дней своих.

Я у него в каюте приборку делал.

– Да, у меня чисто, – говорил он мне всякий раз.

– Я только протру, товарищ капитан первого ранга.

Там каюта была размером с копейку. Палуба протиралась одним махом.

По ночам я выбирался на верхнюю палубу.

Из-за духоты не мог спать в кубрике. Да и воняло там. Нам разрешали до подъема спать на верхней палубе. Так что, как ночь, скатал матрас, в него – одеяло, подушку – все это под мышку и наверх.

Просыпался утром оттого, что из моря выплывал диск солнца.

Красивый, просто потрясающе красивый.

На палубе роса, и я в росе, вместе с одеялом, подушкой и пробковым матрасом.

Жуткая штука – этот пробковый матрас – жесткий и пробка шуршит, но спать можно.

На корабле вообще высыпаешься.

Если б мне предложили сейчас спать на верхней палубе корабля, я немедленно сказал бы: «Да»

Утром – штиль, вода как шелк, и из-за горизонта выбирается диск солнца. Он сначала совсем не горит, только потом вспыхивает. Странно, хорошо на душе и жить не страшно.

Мы с корабля даже купались. Останавливались, и – «Построиться для купания. Шкуфут, правый борт. Форма одежды – плавки, ботинки!»

Снимаешь ботинки и по команде – в воду.

Ботинки оставляются с тем, чтобы потом, вернувшись из воды, сказать кто утонул – каждый знал кто стоит рядом. Таков порядок – ботинки за человека. Все вылезли из воды, надели ботинки – значит, слава Богу.

В воде боязно. Хорошие пловцы жмутся. Под нами метров пятьдесят до грунта. Тут тебе не бассейн.

А я любил плавать в открытом море, но это у меня с детства. Никогда не интересовался, сколько там подо мной метров. Плывешь и вертишь башкой во все стороны – чтоб не напороться на чего-нибудь ни снизу, ни с боку, ни с другого боку – красота. Хорошо еще, если вода теплая.

А бассейные пловцы поджимают ноги – бояться бездны.

Мы месяц по Каспию ходили и только в Красноводске впервые на землю сошли. Когда шли, смешно качало при ходьбе.

В Красноводске только красный песок вокруг и больше ничего. Пустыня со всех сторон. Как тут люди живут? На базаре – арбузы. Мы сейчас же купили один и тут же съели – хотелось пить.

Где-то в этих песках расстреляли двадцать шесть Бакинских комиссаров.

Вывезли из Баку, привезли в эти пески, отвели в сторону и шлепнули.