Текст книги "Бортовой журнал 4"

А бороду он потом сбрил.

* * *

Чем бы я занялся на старости лет? Я бы занялся собственными усадьбами, домами, постройками, амбарами, лабазами, погребами, конюшнями, фруктовыми садами, оранжереями с дивностями, цветниками, задними дворами, фасадами, кариатидами, эркерами, огородами, пустырями, домиками для гостей и для фермеров, охотничьими угодьями, пахотными землями, лугами, поймами, пастбищами, болотами, выгонами, лесами, лужайками, перелесками, канавами, топями, ручьями и прудами, заброшенными и не очень.

* * *

Мной задумана книга под названием «Мертвые уши». Она будет полностью посвящена миру чиновников.

Интересно, не купят ли они ее у меня на стадии замысла? Тысяч за тридцать долларов я бы ее продал.

* * *

Люблю я старинные здания. Люблю их блистательный вид.

«Папа! – кричит мне маленький Сашка. – Смотри, какая красота!»

И правда, красота. Красота такая, что не сдержать улыбку – она во все лицо.

Прага, Мадрид, Лондон, Киев, Стокгольм.

А в Стокгольме многое разрушили. Была такая мода – рушить старое и строить эти ужасные стеклянные коробки. А вот Прага или Лондон – ни-ни. Там разрушить – все равно что себе руку отрубить.

И в Киеве очень ко всему бережно сейчас относятся.

Мне нравится.

Там, если старинное строение совсем ветхое, то вокруг построят новое здание, но оно так гармонично впишет в себя старое, что только одно сплошное загляденье.

А у нас в Петербурге рушат вот.

Даже собрались и решили: что можно рушить, а что нельзя.

Я понимаю – это очень правильные специалисты.

А по мне, так если до 1917 года стояло, так и не рушьте, но это только на мой взгляд.

У них взгляд другой. Они найдут аргументы.

Верю – все они, те аргументы, будут очень грамотные и согласованы будут в пятидесяти местах.

А в Лондоне все решала бы королева. Она бы сказала: «Нет!» – и все опять нашли бы аргументы. Совершенно в духе ее решения.

Вот поэтому я и люблю английскую королеву.

Я люблю ее «нет» по поводу сноса старинных зданий.

Вот ведь какие дела, Екатерина Великая была немка, а строила, строила, строила – до сих пор стоит, и все помнят, кто строил и как.

А тут – концов не найти. Уходят, как караси в тину. Кто снес? Почему снес? И где тот архитектор, что воздвиг потом эту стеклянную штуку? Почему его фамилии нет на торце?

Должна быть фамилия. И не только того, кто воздвиг, но и того, кто снес и разрешил снести.

Чтоб потомки знали, что такой-то и такой-то совершенно бескорыстно, то есть по природной недостаче и ущербности собственного разума разрешил снести, а вот этот ломал, крушил старинное здание, а вот тот уже и воздвиг чудо чудное, а купил потом чудо вот этот, заплатив смешные деньги за то, чтоб мы потом мучались, на все это глядючи.

Ну как же. Фамилии должны быть.

Потомки знать должны.

* * *

Хочется поскорее взять в руки что-нибудь крупное и сейчас же низвергнуть его в тартарары!

Рассказали мне историю. Есть у нас в Питере ИТМО – Институт точной механики и оптики. Выпускают из него компьютерных гениев.

В этом институте, как и во многих других уважаемых всеми вузах, сохранили в свое время военные кафедры.

Чтоб, значит, юные гении учились там военному делу два с половиной года.

И вот полгода тому назад начали они сдавать выпускные экзамены в надежде получить наконец свое унылое лейтенантство (факультет «Компьютерные технологии и управление»).

Ан нет! Не вышло. Половину на экзаменах срезали и на сборы, на корабли ВМФ, они не поехали.

То есть два с половиной года учили детишек за государственный счет, но не выучили их военной премудрости (всей военной кафедре ставим оценку «кол», и они возвращают в казну свои зарплаты), и теперь они готовятся в армию идти, но солдатами.

Я поинтересовался: а что же такого военного не смогли выучить гении за такое долгое время.

Оказалось, что первый год они готовились по курсу «морские котики», а потом их переучили на корабельных артиллеристов.

Вот это да!

Люди, способные разориентировать крылатые ракеты на полном скаку, сбить с пути спутники и взломать секреты любых военных ведомств, готовились к использованию в военное время, как… ломовые диверсанты.

Здорово!

Только диверсантам не надо иметь такую огромную голову. Достаточно просто ее иметь, а еще хорошо бы, чтоб кулаки в раковину не помещались не только из-за своей величины, а из-за того, что у них со временем перепонки между пальцами выросли.

Ну, Родина, обалдеть!

Значит, берем золото и делаем из него молоток, а потом этим самым молотком обычные гвозди в стену начинаем заколачивать! Причем потом выяснится, что и не надо было туда заколачивать!

А мамы детишек, которые успели, помчались на кафедру и… (о взятках ни слова) отвоевали некоторым лейтенантское звание, после чего экзамен у них приняли.

А тем мамам, которые не успели, объяснили, что сверху (!) приказали принять в лейтенанты только половину. Из пятидесяти, например, сделать двадцать пять!

То есть дело совершенно не в том, что они сначала не могли усвоить то, как можно человеку под водой глотку перерезать или как хвосты подводным лодками минировать, а потом еще до них никак не доходили законы баллистики – просто никому такое учение на хер не нужно было.

То бишь военная кафедра при этом знатном высшем учебном заведении способна была обучить людей только тому, чего сама умеет: бесшумно дневальных ночью в казармах воровать или из пушки пулять.

А вот проникать в чужие военные секреты и спутники с дороги сбивать – это военные кафедры научить не могут. Поэтому и принимают экзамены не у всех. Остальные пойдут служить солдатами – нужники пойдут чистить.

Браво!

* * *

Я плыву. Я плыву во сне. Долго перебирая руками и ногами. Я знаю, как можно плыть очень долго. Надо, чтоб рука была как деревянная. Надо все время говорить себе: «У меня деревянные руки. Они никогда не устанут».

И зачем в детстве надо было оплывать этот остров?

Это был большой остров, и я плыл полдня, а потом полдня шел назад.

Было жуткое пекло, перед глазами вырастали круги.

Если долго плывешь, то любой предмет потом получает над собой сияющий венец. Так изменяется зрение от соли. Потом, через много лет, я уже не смогу плыть в море без защитных очков. А тогда мог. Я долго плыл.

Я оплывал вокруг Нарген. Это высокий скалистый остров в Бакинской бухте. Мимо него шли пароходы. Я слышал, как они идут. В воде ясно ощущается звук винтов. Его чувствует кожа. Вода живая. Там, далеко в море, это как-то очевидно. Она выпуклая, из-за поверхностного натяжения. Поэтому вдалеке от берега ты как на вершине холма.

К берегу легко плыть. Это как с горы бежать – легко и страшно. Еле успеваешь перебирать руками и ногами.

Если плывешь больше двух часов, то к тебе подплывают рыбы. Нахальные рыбы. Они могут укусить. Меня кусали, торкались в ноги, в лицо.

Надо резко выбросить им навстречу руку – они отпрянут в сторону, а вдруг ты ядовитый.

Рыбы сопровождают тебя немного, а потом отстают – у каждого в море свое место, и на чужое место никто не любит заплывать.

Если мне приснилось, что я плыву в детстве, значит, я устал и мне пора в отпуск. Мне давно пора в отпуск. Вот такая дребедень. Я не был в отпуске целую вечность.

* * *

Жалко все это бросать.

То есть сеешь, сеешь, а потом вдруг нападет на тебя такая жалось относительно этих брошенных где попало зерен, что подумаешь, а может, лучше все тут прополоть, в смысле того, чтобы всю почву пропустить через сито и собрать разбросанные зерна назад.

Потому что жаль.

А вдруг напрасно?

А вдруг все пустое, и никогда в этом месте не пойдет дождь, и умрут все твои семена, окаменеют, и разроют их ровно через тысячу лет сумасшедшие археологи, разроют, обнаружат и скажут: «Так ведь все уже было! Был и смысл, и толк, и понимание! Все уже происходило однажды! И люди были, а у этих людей были мысли, вот только упали они не туда, а сюда – и не взошли!»

То есть мне грустно, господа мои хорошие!

Не выпить ли мне чего-нибудь, поворачивающего ум?

* * *

Бомжи есть и в странах Европы, но там их не столько, сколько у нас, и от них не пахнет.

Там они живут и кормятся при церкви.

Похоже, государство выделяет на это деньги, потому что у бомжей здоровый вид.

А возможно, в тех палестинах церковь и сама способна потратиться на дело благое.

Может быть, когда-нибудь, не сразу, не вдруг, не с места сорвавшись, и наша златокудрая храмовня займется заблудшими душами, не обрекая их на примитивное попрошайничество у своих ворот?

Это ведь тоже агнцы божьи.

Так чего бы их не призреть?

Чего бы к ним не прийти, не подать им свою холеную руку не только ради истовых лобзаний?

А вдруг и это дело зачтется слугам Всевышнего при подсчете только им уготованных сковородок?

Вдруг этих противней в царстве Аида будет для них выделено гораздо поменьше, а в чистилище сократится количество помещений с надписью «спецобслуживание»?

И чудовище с головой шакала, взвешивая их легкие сердца на весах справедливости, разве что только разочарованно крякнет? Вот было бы славно! Ужо, как хорошо!

И я бы в таком случае при посещении святилища всеблагого не стал бы обращать свое неуемное внимание на раскормленность его служителей, и на то, с какой ловкостью они прячут подношения прихожан в бездонные карманы своих уютных ряс, и на то, как они пьют коньяк в миру – ловко-ловко, ну совсем как мудрые прапорщики из вещевой части.

Право дело, было бы хорошо!

А каким добром засветились бы их очи, и хмурость, сестра каждодневной зевоты, покинула бы их чело.

У них было бы дело – врачевать эти исковерканные души. Они возвращали бы человеческий облик тем, кто его давно уже лишился.

Всего лишь несколько коек, баня, смена белья и столовая, взамен, скажем, на колку дров, а ведь каков результат: и поиски смирения столь удачно были бы завершены, и пища для него обнаружена.

А то ведь воспарит скоро это сонмище пастухов человеков над стадами своими, а случившийся ветер того и гляди унесет их в невыразимую даль.

* * *

Интересно, зачем нам нужна подводная лодка? Такая здоровая дурища, которая может пойти и убить города. На ней все искусственное – даже воздух. Нет, не так. Надо говорить, что на ней, прежде всего, есть искусственный воздух, и это главное. Главное – воздух. Мне приснилось, что нам не хватает воздуха. Я бежал по коридорам, по бесчисленным коридорам и распахивал двери, бросался к окнам, а воздуха не было.

Я проснулся в поту. Было тихо. Остановились вентиляторы, вот поэтому мне и приснилось, что исчез воздух.

Интересно, мы же не любили лодку. Мы не любили море, походы, мы все это не любили, а потом, через много лет, оказалось, что это приходит к тебе во сне, и ты снова идешь по бесконечным коридорам и спускаешься по трапам, и это самый лучший и крепкий сон. Ты идешь, идешь, ты ищешь чего-то, ты поднимаешься и опускаешься, ты ныряешь в проемы, ты исчезаешь за бесконечными дверями. Тебе вдруг становится страшно. Страшно оттого, что ты не понимаешь, что же ты ищешь, а потом приходит на ум – это сон, и сейчас же тебе становится ясно, что ты счастлив.

* * *

Люди – это самое ценное, что есть в России, а на подводных лодках служат очень хорошие люди. Это штучный товар. Уникальный. И они должны знать о своей уникальности.

* * *

При Министерстве обороны создали общественный совет, куда вошли знаменитые артисты, режиссеры и разные прочие уважаемые люди.

Я это не понимаю.

Я многого чего, наверное, не понимаю в этой жизни, но как артисты будут помогать в создании новой армии, – это я особенно не понимаю.

Мне говорят, что они будут выезжать в войска.

То есть как артисты на сцене они интереса почти уже не представляют, но вот выехав в войска.

Вообразите себе только: приезжает в войска. Сухово-Кобылин! Знаменитейший человек!

Наконец! Наконец в войсках его увидят вживую! От этого можно оцепенеть, благоговея!

Значит, на время посещения войск Сухово-Кобылиным все там цепенеют и на этот период бытия перестают бить солдату морду, потому что невозможно одновременно и бить и цепенеть.

Вот за это спасибо! Большое, огромное, нечеловеческое!

Я даже могу выйти перед всем этим общественным советом и поклониться в пояс персонально каждому его участнику.

А что такого? Если они могут заниматься делами армии, совершенно презрев сцену, то почему бы мне не стать на это время артистом? Я, к примеру, чувствую в себе запал. Они возьмутся за устав, а я – за роль Меркуцио.

Уж я-то вас рассмешу, уж я-то вас потешу, будьте уверены!

Я ведь, в сущности, очень потешный!

И забавный!

Я очень забавный, господа общественный совет!

О Зевс Громовержец! О Дева Мария! О Николай Угодник, покровитель всех моряков!

Мама моя! Вот ведь как все в этой жизни налаживается!

Значит, жить по уставу самостоятельно армия уже не в силах, так ей помогут служители муз!

Искусство, господа, однако, великая сила!

И все пристроены.

Все чем-то заняты.

Пенсионеры стоят в очереди, для того чтобы отказаться от лекарственных трав, а актеры на ночь будут учить не монолог Чацкого.

Они будут учить наизусть иное: «Заслышав лай караульной собаки…»

* * *

Первомайский суд Мурманска оправдал капитана траулера Валерия Яранцева, обвиненного в незаконном задержании норвежских таможенников, но наложил на него штраф в 100 тысяч рублей за браконьерство.

Ну что ж, по идее все должны быть довольны, кое-что из обвинений сняли, но и строгость проявили, оглядываясь на иноземцев.

И только Яранцев недоволен – хочет судиться дальше.

Я бы на его месте не стал бы это делать. Наша Фемида раздражительная женщина.

И потом, она же все сделала как надо – и пожурила, и не утопила. Так что не стоит гусей-то дразнить.

Надо клич бросить по России-матушке: «Братцы! Пострадал за дело государево! Сто тыщ хотят у меня лихоимцы тяпнуть! Не дайте погибнуть, потому как дети малыя!» – и сразу счет именной.

Я первый ему денег пошлю.

И наберет он тех денег столько, что не только «сто тыщ», но и на ремонт ржавого, но гордого «Электрона» ему хватит.

Он же почти на таран пошел, чтоб от неволи избавиться. Страдал – значит, прав.

Они же там брошены на выживание, наши рыбачки – добывай рыбу, как хочешь, и корми семью, как вздумается.

А законодательство и наше, и норвежское таково, что никак никто друг с другом не договорится – ни насчет морских границ, ни насчет квот на вылов, а потому – все по умолчанию.

Норвеги и вроде не против того, чтобы им рыбку сдавали, – они же нам потом ее и продают.

Это только у нас законы такие, что выловил рыбак рыбу, все налоги заплатил, и после этого может запросто с голода умереть – разрешается. А в Норвегии все по уму. Разумно все. Никто никого не давит, не душит и за своих горой стоит.

А за наших горой никто не стоит. Одни они. В море. Одни. Там они себе и папа, и мама, и закон, и президент.

Вот они и везут это все норвегам, а те берут за деньги.

Но! Иногда взыграет что-то у них там, на родине норвежской, ретивое – и все!

Идешь к ним, как к родным, с рыбкой, а они тебе на винты сети – ловить тебя начинают и кричат, что ты браконьер.

Хорошо, что хоть друзья помогли – шурум-бурум на море устроили, и «Электрон», прихватив государственных норвежских служащих, прорвался-таки на горячо любимую родину.

И родина его встретила. Суровая она у нас, справедливая.

Действительно, ну не награждать же его, обормота. Такую свару затеял, все гнездо разворошил.

Пусть скажет спасибо, что не посадили!

Ну, если он еще недопетрил, что спасибо надо родине сказать, то тогда я за него скажу:

«Родина, спасибо тебе за ласку и за науку! Век тебе буду благодарен!» – вот и все, а теперь – айда в море!

* * *

Граждане этой страны делятся на четных и нечетных.

И все это не имеет никакого отношения ни к арифметике, ни к армейскому «На первый-второй рассчитайсь!».

Под словом «четные» мы понимаем тут тех, кого чтут, то есть тех, кого учли, о ком знают и помнят. Четные начинаются с судьи федерального значения – он получает пенсию в 45 тысяч рублей ежемесячно.

Все другие четные, что выше судьи, получают совершенно не те деньги.

Они получают такие деньги, что деньги судьи покажутся вам просто небольшим авансом перед законной получкой.

А нечетные? А нечетные – это все прочие. Они получают, как в статьях Уголовного кодекса – от трех до пяти. А почему?

А потому, что они нечетные – им числа нет.

Видимо, к нечетным относился и ветеран подразделения особого риска, бывший командир дивизии атомных подводных лодок контр-адмирал Иван Паргамон.

Вчера его схоронили. Он отстоял километровую очередь в военкомате. Он был четыреста восьмидесятым в списке.

Это была очередь на получение компенсации к военной пенсии за период 1995–1998 года – 30 тысяч полновесных и неконвертируемых российских рублей.

В этой очереди по всей Руси Великой стоит шесть с половиной миллионов человек.

Примерно столько же в ней не стоит, потому что не надеется достоять.

Но адмирал достоял, потому что не привык сдаваться. Не учили его этому. Его учили стойко переносить, стоять и стоять, и в гром, и в смерч, и в стужу, и в пекло. Стоять, а потом получать награду за стояние.

Но когда он достоял, то выяснилось, что в компенсации ему отказано.

Вот этого сердце адмирала не выдержало.

Был нарушен порядок: достоял – дай.

А ему не дали.

Он скончался от сердечного приступа. При вскрытии на его сердце обнаружилось целых девять рубцов.

Он был 79 лет от роду, и еще он был когда-то награжден орденом Ушакова I степени.

Надеюсь, на похоронах присутствовал комендантский взвод и был салют – по три холостых выстрела на каждый ствол.

Уж с этим-то, полагаю, у нас на родине пока полный порядок.

* * *

Благовоспитанность и праведность – отъявленные чертовки, пройдохи, преопаснейшие и коварные – они в год выманивают больше денег у благонамеренных граждан, чем воры и душегубы.

Видел я тех, кто похваляется этими качествами.

Всякий раз, когда им удавалось уловками склонить добродетель к расходам в пользу праведности или же добродетели, они прыгали и скакали на манер макак, не в силах сдержаться.

Козлы. Жуткое зрелище для неокрепшего ума.

* * *

Нет-нет-нет, это не армия.

Армия, в которой есть дедовщина, не может считаться армией.

Там нет устава, а где нет устава, там есть зона. Это законы зоны.

Появились они в нашей армии с 70-х годов прошлого века, когда стали призывать зэков. Тех, кто успел отсидеть в тюрьме в свои восемнадцать лет, стали призывать в стройбат.

И стройбат стремительно превратился в отделение тюряги.

Если такое случается, значит, офицеров там нет. Или они понятия не имеют о том, что такое армия. Офицеры там старшие зэки. Причем это относится и к лейтенантам, и к полковникам, и особенно это относится к генералам.

Если есть дедовщина, значит, генералы не заняты службой, а когда генералы не заняты службой, они лиходействуют. По-другому не бывает. Если главный волкодав ворует кур, вся стая будет воровать кур.

На подводных лодках в мои времена случаи дедовщины (у нас ее называли «годковщиной») были редкостью. Там, где есть конкретная боевая задача, все заняты именно ею – боевой задачей.

И ею заняты все – от командира до рассыльного.

А поскольку все видят, что командир служит так, что он сознание может потерять от перенапряжения, то это служение заражает. Весь экипаж делает дело. Целый день – тяжелая, изнуряющая работа.

Упал в койку – счастье.

И еще на лодках жизнь всего экипажа зависит порой от действий одного только матроса.

Так что к людям отношение бережное. У нас офицер всегда бросится спасать матроса.

На лодках устав тоже несколько ослаблен, но там он ослаблен именно из-за жуткого перенапряжения. Офицеры называют друг друга по имени-отчеству. Например, я обращался к старпому: «Анатолий Иванович!» – а он мне говорил: «Александр Михайлович!» – это в обычной жизни. Если же старпом назвал тебя по должности, например, он сказал: «Начхим!» – это означало, что далее пойдет речь о моем заведовании. Если он сказал мне: «Товарищ капитан третьего ранга!» – значит, он мной недоволен, и сейчас лучше отвечать ему: «Есть! Товарищ капитан второго ранга!»

После разноса мой старпом обычно тут же смягчался и говорил уже буднично: «Александр Михайлович, это надо сделать в кратчайшие сроки. Верю, что у вас это получится», – конечно, после этого я сворачивал горы.

То есть устав сидел в нас очень глубоко, и в любую минуту он появлялся на поверхности.

А начиналось все с училища. Как это ни странно, но устав в училище был делом священным. Командиры не ругались матом. Наш начальник факультета, например, не ругался. Исключения были, конечно. Ругался только начальник факультета штурманов Вася Смертин, но это все знали, и это вызывало смех.

Между равными мат был, но в отношении «начальник-подчиненный» – никогда, дурной тон.

В запрете была ругань, не то что рукоприкладство.

И это передавалось из поколения в поколение.

Я сам был командиром на младшем курсе. Тогда старшинами на первый курс назначали курсантов с третьего и четвертого курса. Я был командиром отделения, а потом и заместителем командира взвода.

Управляли мы только голосом и только по уставу.

Лишь однажды я поднял руку на подчиненного. В ответ на мое приказание он сказал какую-то грубость. Я схватил его за грудки, приподнял и прижал к стенке.

Потом я его отпустил, пришел к командиру роты и сказал, что я не могу быть младшим командиром, потому что я только что ударил подчиненного. Он меня выслушал и сказал, что я прав.

Через мгновение я был снят с должности. Так что сейчас это не армия. Это что-то другое.

* * *

Япония ведет успешную инвестиционную политику. Такую успешную, что нам ее никогда не догнать.

И у них сейчас будут легализованы вооруженные силы. Они в них вложат все, что смогут. А смогут они много.

И потом они легко и красиво возьмут у нас Курилы.

Мы им сами их отдадим, потому что не сможем ничего противопоставить монстру.

Кто это все сделал? Мы сами. Своим Стабилизационным фондом. Мы же топчемся на месте.

Так о какой экономике в этом случае может идти речь?

Мы делаем шажочки, а они – шаги. У нас не вооруженные силы, а демонстрационное шоу.

Такое впечатление, что у нас одна надежда, как и в 1941-м, на непролазные дороги.

Не пройдут они, увязнут.

Но по современным способам ведения войны они к нам даже не войдут.

Мы им сами все вынесем. Все, что пожелают.

Так что если все будет идти, как идет, то финал у нас будет скоро.

И все эти метания – Китай или не Китай – нас не спасут.

Поделят нас, а мы при этом скажем, что так и должно было случиться.

* * *

Балтика напоминает помойку. Я не оговорился.

Балтийское море – это свалка для химического оружия. Его тут пруд пруди.

Немцы в свое время направляли к осажденному Ленинграду суда, груженные снарядами, начиненными ипритом и люизитом. Химической атаки на город не получилось – фюрер в последний момент передумал, а некоторые суда были подорваны на переходе морем и затонули.

Сейчас, развороченные, они лежат на дне, и из проржавевших снарядов в море вытекает эта дрянь.

Иприт и люизит – это кожно-нарывные отравляющие вещества. Гидролизу, то есть разложению водой они подвергаются слабо, что означает только одно: они находятся в боевом состоянии.

В Балтике уже вылавливают рыбу с поврежденной шкурой.

Мало того, по последним данным иприт способен влиять на генетику.

Он меняет гены у планктона, рыбы и человека. Так что, мягко говоря, когда люди едят балтийского судачка, они рискуют вместе с его незабываемым мясом получить внутрь некоторый код да Винчи.

Кстати, говорят, то, что меняется генетика у планктона, – это очень плохо.

Это настолько непредсказуемо, что, возможно, через несколько лет человечество будет искать лекарство не только от СПИДа.

За все в этом мире надо расплачиваться.

И за войны тоже.

А планктон – это же как песок Сахары, разносимый ветром. Его находят потом и во льдах Антарктиды, и в айсбергах Гренландии.

Через десяток лет эти снаряды и бомбы проржавеют окончательно, и ищи тогда этот иприт.

Нужны усилия. И усилия международные. Все страны, выходящие к Балтике, должны этим заниматься.

И возглавить все это, по моему разумению, должна Германия. Это их суда и их снаряды. А горе после них общее.

Сейчас идет изучение. Берут пробы, обдумывают, строят прогнозы.

Ребята! Я, конечно, ничего не имею против обдумывания, но лучше бы с этим делом поторопиться.

Есть проект сооружения над затонувшими судами бетонных саркофагов.

Так сказать, оставим проблему следующим поколениям.

Предложения такие есть, но я бы все-таки, положа руку на сердце, поднимал бы все это дело со дна.

Дорого, конечно, но пора чистить планету. Поверьте химику, пора.

* * *

Нам прекрасно известны единодушные жалобы всех политических авторов, занимавшихся этим неутихающим предметом, о котором речь пойдет ниже, – поток людей и денег, устремляющихся в столицы по тому или иному суетному поводу, делается подчас настолько бурным, стремительным и опасно говорливым, заметим мимоходом, что ставит под угрозу наши гражданские права.

Это, я вам отмечу речью метафорической, недуг, серьезный недуг.

Развивая этот посыл в законченную аллегорию, скажем, что недуг в теле человеческом ничем не отличается от недуга в теле народном. А любое недомогание легче предупредить, чем излечить, – известнейшее дело. Да!

Так какие это права?

Права на тишь и благодать. Я полагаю, что это главенствующие права. Потому как остальные наши права давно уже защищены этими цветками благоуханными нашей с вами законности – членами Законодательного собрания.

Одного только взгляда – сперва негодующего, конечно, но со временем все более и более терпимого, а потом и восторженного, на них, на те цветки – достаточно, чтобы в том удостовериться.

Какие это цветки, почитаемые нами в самом начале этого абзаца за отродья мира растений?

Пожалуйста – это тюльпаны, розы и гладиолусы.

Причем наши тюльпаны цветут всегда, и от них не отстают ни розы, ни гладиолусы.

И что бы там ни делала с нами погода – их ничем не уморить.

Давят, давят, давят, а они все растут и растут – кровь и жизненные духи поднимают их вверх из любого состояния. Так что нашим свободам едва ли угрожает опасность французского вторжения.

Почему я тут подумал о Франции? Потому что я о ней думаю всегда. Этот дух, этот стиль, эта манера – ужас, жуть.

Не зачахнем ли мы от избытка гнилой материи и от отравленных соков нашей конституции – спрашивают меня иногда. «Нет! – отвечаю я, и притом добавляю: – Берегите голову!»

Ибо куда мы без головы, как мы без нее? Ладно потеряем тело, но не потерять бы ее – голову.

Осталась бы она на своем месте еще хоть немного, недолго – и уже чудо, возвращающее нам прежнюю силу и красоту. Тело – это тело, а голова – это голова. Расширим потоки, укрепим сосуды – и ничего ей не будет грозить. А голова на месте, так и с правами справимся при любых потоках.

Какими это правами?

Правами на тишь и благодать.

* * *

История человечества – это история грабежа. Во все времена только грабили, грабили и грабили.

Грабеж был основным промыслом. И подчас одни грабители грабили других. В дело шло все: кресты, колокола, пушки, оклады и золото икон, двери, ворота.

Например, медные ворота крепости Магдебург воровали трижды. Сперва шведские пираты отодрали их с их законного места, чтоб потом отвезти в Швецию, а по дороге у них это все оттяпали новгородцы. Они позолотили ворота и повесили их – дело-то святое – на храм Софии.

А в 1570 году их снимал с храма уже царь Иван Васильевич.

* * *

Бедный Йорик!

Берется череп Йорика, который при жизни-то все жрал и жрал и все никак не мог наесться, все со столов тянул и тянул и по карманам распихивал, а у него все это вываливалось и вываливалось, а он его назад, воровато озираясь, глотая слюну. А потом, в темноте, в какой-то подворотне, он вытаскивал все из карманов и пожирал торопливо, как гиена.

Так и помер. Подавился.

Со временем эта история обросла благопристойными подробностями, легендами.

Сам Йорик стал числиться по ним шутом, блиставшим когда-то умом.

А ведь воровал-то он совсем не для этого.

Так что череп вполне можно теперь погладить – бедняга…

* * *

Я решил познакомить моего читателя с Йориком на всякий случай.

Шуты нужны так же, как военные и ассенизаторы – не каждый раз, но иногда.

А когда это «иногда» случится – это уж как Бог даст.

Но пока в нем нет такой суровой необходимости, мы же можем заняться с читателем другими делами, перейти к разным темам, за которыми может потеряться не только Йорик, но и сам автор этого элегического повествования.

Вот потому я и напомнил о нем – вдруг понадобится в самое неподходящее время.

* * *

Викинги появились у нас в IX веке. Их не особенно интересовали славянские племена. Им нужен был путь в Константинополь. Это потом эти походы обрели в описаниях романтический ореол, а вообще-то это был замечательный грабеж, именуемый данью. Спускались они по рекам, а посему они очень быстро договорились с обитавшими вдоль рек славянскими племенами. Те тоже скоренько смекнули, что дружить с викингами выгоднее, чем стрелять им из кустов в затылок.

То есть то место, что потом назвали Русью и что потом запахло русским духом (читай, грабежом), начиналось вдоль рек. От рек оно расширялось во все стороны. Например, начиная с IX века они уже шалили на Каспии, где за весьма скромное вознаграждение готовы были резать кого угодно. Нанимали этих лихих парней или хазары, или славянские князья.

Почему-то в летописи постоянно попадал цвет волос нападающих. Он был цвета соломы. Потом его назовут русым.

* * *

Я тут встречался с одним молодым дарованием. Он расспрашивал меня о моем детстве, о том, как я служил. И я все рассказывал и рассказывал. А потом как-то плавно перешли к его детству и к священному долгу.

О защите родины я тоже сказал немало правильных слов, и вдруг он мне говорит:

– В вашем случае это все еще можно принять.

– Что можно принять? – не сразу его понял я.

– Можно принять то, почему вы пошли защищать родину.

– И почему, на ваш взгляд, я ее пошел защищать?

– Потому что в те времена вы считали себя обязанными государству. Оно вас в школу водило бесплатно, лечило, худо-бедно учило, давало кое-какое жилье, а потом – пенсию, в общем-то, немаленькую в конце жизни можно было получить. За это оно и требовало от вас некоторой отдачи.

– Ну, предположим!

– А сегодня это все не катит. Сегодня все это за деньги, причем за большие, а потом еще и в армию в облаве загребут. То есть за все я уже заплатил. Деньгами. Но с меня еще раз берут плату – воинским долгом. Но я же ничего не должен.

– Как это?

– Так! Я заплатил за свое существование. Сам или за меня платили мои родители. Я откупился. Мне платить не за что. А то, что сейчас называется армией, таковой не является. Это фикция. Это фикция, а еще она является живодерней. Это зверинец. Животные в клетке. Может быть, я был бы и не против служить, но я не хочу в зверинец. Уберите животных, и я пойду на службу, так и быть. Правда, я не понимаю, кого я должен защищать.