Текст книги "Петр Великий – патриот и реформатор"

Среди заграничных судостроителей, приглашенных царем, был англичанин Козенс, приехавший в Россию в 1700 году. У Петра была продолжительная связь с его женой. Сына ее, знаменитого пейзажиста Александра Козенса (1710–1786), современники считали сыном Петра Великого. Когда вечером после битвы под Полтавой Петр диктовал списки тех, кого надлежало уведомить о победе, среди продиктованных им имен стоит имя Козенса.

Екатерина, разумеется, знала про эти увлечения Петра, но они никогда не вызывали в ней никакого протеста; она вела себя так, точно их не замечала.

Петр любил ее по-своему и создал ей положение, которое она занимала с изумительной непринужденностью, без всякой вытяжки, точно она в нем провела всю свою жизнь. Ненавидя этикет, Петр, однако, признавал его необходимость для представителя великой страны и сосредоточил его вокруг своей жены. У него не было «двора»; его гофмаршал Олсуфьев держал в порядке его хозяйство, или, вернее, его слуга, но помимо Олсуфьева окружение государя состояло исключительно из его флигель-адъютанта или денщиков, число которых колебалось между полудюжиной и дюжиной; это был, к тому же, питомник, в котором он воспитывал государственных людей. Петру ни к чему было окружать себя стеной, которая бы указывала на то, что он царь. Всякий, с кем он заговаривал, сразу смекал, с кем он имел дело.

Брат Олсуфева… (далее по тексту неразборчиво)… ее коронационное платье (заказанное в Париже и стоившее 4000 рублей) тоже было красное с серебром; его можно было видеть до наших дней в Оружейной палате. Петр постановил, что жена его всегда будет ездить в экипаже одна; сопровождавшие ее лица, будь то даже ее дочери, следовали за ней в других повозках или санях. Это правило было, очевидно, выработано для возвеличения престижа Екатерины. Она сознавала, что ничем не должна была нарушать этот престиж и, вероятно, поэтому не смела при жизни мужа начать поисков для нахождения членов своей семьи. Единственное свидание, идущее с этим вразрез, сохранилось в указе Петра от 26 октября 1723 года к сержанту гвардии Пасынкову, посылаемому «о разведании о лифляндце Скавронском, дабы он с тем известием возвратился в Петербург». Может быть, Пасынков ничего не нашел, ибо, по другим сведениям, уже после смерти Петра Екатерина попросила графа Сапегу, на чьей земле проживала прежде ее семья, разыскать ее близких. Этот Сапега поселился в России и стал женихом старшей дочери Меншикова. Помолвка была позднее расторгнута, когда Меншиков задумал выдать дочь за будущего Петра II, и Сапега женился на одной из Скавронских, племяннице Екатерины. Сапега разузнал, что старуха, мать императрицы, уже покойница, но он выписал в С.-Петербург ее детей, т. е. братьев и сестер Скваронских. Когда Екатерина увидала их, она поняла, что ей не удастся навязать их русскому обществу, сколь бы пестрым оно ни стало при Петре. Поэтому на первое время она их спрятала в Царское Село, это имение в 25 верстах от С.-Петербурга, которое подарил ей Петр. Патентом от 5 января 1727 года оба брата императрицы были сделаны графами. Сестры ее, Христина и Анна, были давно уже замужем за крестьянами: Семеном-Гендриком и Михаилом-Ефимом. Их вторые имена были превращены в фамилии (в то время крестьяне часто не имели фамильных прозвищ и назывались по имени своего помещика); сестры императрицы стали госпожами Гендриковой и Ефимовской. Карл Скавронский приехал женатым, и у него были дети; Фридрих был холостяком. Его женили на девице Сабуровой, но он умер, не оставив потомства. Никто ни из братьев, ни из сестер Екатерины не занимал видного положения, но благодаря состояниям, которые она им пожаловала, дети их породнились с русской знатью. Гендриковых и Ефимовских сделала графами Елизавета Петровна в день своей коронации (25 апреля 1742 года); у тех и других было многочисленное потомство; одни только Скавронские вымерли уже XVIII столетии.

В щепетильном вопросе призвания ближайших родственников к участию в сказочной судьбе, выпавшей на ее долю, Екатерина исполнила то, что считала своим долгом, и сделала это добровольно, без ложного стыда, хотя никто ее к этому не понуждал. Так же точно она поступила с пастором Глюком. Увезенный в Москву, Глюк открыл там школу. Как только Екатерина смогла быть ему полезной, она воспользовалась этим случаем отблагодарить его за его доброе к ней отношение в Мариенбурге, если не его, умершего в 1705 году, то его детей. Дочери пастора, чьей скромной компаньонкой, если не попросту прислугой она раньше была, теперь стали ее подругами. Одна из них была назначена фрейлиной и вышла замуж за адмирала Вильбуа, француза по рождении, но русского по службе; эта адмиральша была одной из шести дам, образовавших ближайшую свиту императрицы в день ее коронации; две другие девицы Глюк вышли одна за Шепелева, камергера Екатерины, другая – за генерал-лейтенанта Кошелева. Вместе с братом своим, асессором Глюком, эти дамы входили в окружение дочерей Екатерины, которая, по-видимому, не побоялась возможной болтливости этих свидетелей трудных первых жизненный шагов Марты Скавронской. Если с ее стороны это был расчет, то он оправдался, и эти преданные друзья никогда не породили про Екатерину смешной или злостной сплетни, которая, облетев гостиные, неизбежно попала бы в чьи-нибудь записки.

Екатерина вошла в жизнь Петра через посредство Александра Даниловича Меншикова. Роман ее с ним был недолговечен, но с первой же встречи судьбы их оказались связанными навсегда: сначала любовью, потом испытанной дружбой, наконец, тождественностью интересов.

Первые шаги Меншикова были не более блестящи, чем дебюты Марты Скавронской. Сын придворного конюха, красивый рослый парень, живой и поворотливый, он торговал пирогами на московских улицах. Лефорт его заметил, заговорил с ним и, видя его смышленость, нанял в лакеи. Петр увидел его у Лефорта и взял к себе (вероятно, в 1690 г.). Меншиков был на полтора года моложе Петра, и между ними зародилась дружба, пережившая все их жизненные превратности. Долгое время они делили ту же комнату, и преобразователь России сделал из даровитого крестьянского мальчугана своего самого деятельного сотрудника. Он воспитал его, научил его и думать, и излагать свои мысли, обсуждал с ним свои политические проекты, превратил его в государственного человека и во всю жизнь оставался неизменно ему преданным. Меншиков стал самым важным человеком в его империи. В бурной жизни Петра его привязанность к Меншикову, по всей вероятности, самое глубокое чувство, испытанное им к другому человеческому существу.

Позднее не только тучи, настоящие бури затемнили их отношения, хотя не были в силах надолго их нарушать. Не раз Петр приходил в отчаяние, видя, что ему не удается искоренить корыстолюбие Меншикова; фаворит, каково бы ни было нагромождение его богатств, все хотел большего и ни перед чем не останавливался в своем любостяжании, опускаясь подчас до приемов явно непозволительных. Петр, бережливый по природе и крайне экономный на расходы из государственной казны, кипел от негодования, но Екатерина неизменно выступала миротворицею, и гнев царя (про который говорили, что он даже выражался ударами петровской дубинки по спине Меншикова) проходил, как гроза, оставляя за собой ясное небо. Петр пользовался Меншиковым для самых разнообразных поручений. Фаворит не боялся никогда ответственности, обо всем думал вовремя, высказывал удивительное чутье в выборе подчиненных. Доверие к нему Петра было безгранично. В 1706 году он возложил на него переговоры с Венским двором и, излагая ему 2 октября свою точку зрения по обсуждаемым вопросам, прибавлял: «О сем деле такой мой совет есть, однакож я в том сумневаюсь, что Вы о сем никакого своего совету ко мне не пишите; о чем прошу впредь, чтоб на такие дела, и свой совет прилагая, ко мне писать». В 1712 году он оставил его в Германии, снабдив полномочиями для заключения нескольких трактатов, подробности который не были еще разработаны; меж тем Петр обыкновенно сам редактировал документы международного значения, не нуждался в ином министре иностранных дел, помимо самого себя, и выказал во многих случаях выдающиеся дипломатические способности. Раз, в отсутствие Петра, Меншиков узнал, что армия, оперировавшая в Финляндии, страдала от недостатка в снабжении. Он кинулся в Сенат, где выяснилось, что были заключены договоры с недобросовестными подрядчиками, но сенаторы умели только охать, а не искали практического исхода из создавшегося положения. В тот же день Меншиков объехал наличные склады С.-Петербургских торговцев, купил у них за собственный кредит все то, в чем армия нуждалась, и сумел доставить припасы на фронт, так что солдаты не потерпели ни в чем недостатка.

В молодости Меншиков влюбился в дочь одного московского аптекаря и женился бы на ней, но она скоропостижно умерла до свадьбы. В 1706 году он женился на девушке из дворянской семьи, Дарье Михайловне Арсеньевой. Она жила с сестрой своей, Варварой, при Дворе царевны Наталии Алексеевны, царской сестры. Кроме них две сестры Меншикова, Марфа и Анна, да Анисья Кирилловна Толстая, позднее фрейлина Екатерины, были поселены тут же. К их компании Петр присоединил и Марту Скавронскую на первых порах их знакомства, так что под гостеприимным кровом царевны собрался целый сонм девушек с еще не определившимся будущим. Меншиков надеялся женить царя на своей сестре Марфе[18]18
  Вышедшей позднее замуж за генерал-майора Алексея Алексеевича Головина.


[Закрыть], и в сентябре 1705 года он писал Дарье Арсеньевой: «Для Бога, Дарья Михайловна, принуждай сестру, чтобы она училась непрестанно, как русскому, так и немецкому языку ученью, чтобы даром время не проходило». Он прекрасно знал, что Марфе Даниловне, уже по тому одному, что она его сестра, легко было найти выгодного жениха; он же метил выше, но сознавал, что Петр не женится на необразованной девушке. Примерно в это время он сам стал любовником Дарьи Михайловны и женился на ней в следующем году. Петр настойчиво требовал этого. Так, в день Рождества 1705 года он пишет Меншикову: «Еще Вас о едином прошу, ни для чего, только для Бога и души моей, держи свой пароль. Впрочем, предав вас в сохранение Божие, пребываю Ваш камрат». На что Меншиков отвечает 3 января 1706 года из Гродно: «А что, изволив, Ваша милость, меня подкреплять, чтобы мне пароль задержать, и о том не изволь, государь, сумневатца; истинно не преступлю твоего повеления…», и в конце того же письма: «О чем паки вашей милости доношу: изволь, государь, быть благонадежен; истинно, против повеления твоего нимало не преступлю». На это 12 января 1706 года Петр снова пишет: «Что вы изволите пароль свой держать, за это зело, зело благодарен». Однако за весь 1706 год Меншиков никак не мог отлучиться с фронта и приехать в Москву. Поэтому в августе Петр и Екатерина, в сопровождении Варвары Арсеньевой, Анисьи Толстой и Анны Меншиковой, привезли ему невесту в Киев, где и сыграли свадьбу 24 августа. Старший сын Меншикова, крестник Петра, умер во младенчестве, но у фаворита потом еще родились две дочери и сын.

В 1702 году (вероятно, вследствие неофициального ходатайства Петра) император Леопольд I пожаловал Меншикову титул графа Священной Римской Империи, а при вступлении на престол Иосифа I в 1706 году царь поручил своему посланнику в Вене добиться обмена графского титула на княжеский, что и было исполнено в 1707 году. Тогда (грамотой от 1 июня 1707 года) Петр пожаловал своему любимцу русский княжеский титул со званием «светлейшего». В Древней Руси княжеские титулы все проистекали от старинных удельных династий или же бывали признаваемы за чужестранными выходцами, носившими их на родине. Быть может, Петр не посмел восстановить против себя эти гордые семьи, воспитанные в культе местничества. Русскому князю, созданному им, даже если бы он не был раньше разносчиком и лакеем, как Меншиков, туго пришлось бы перед их стройным сонмом, и во всяком случае он был младшим из них в списке, и другие отказались бы от служебного подчинения ему. Поэтому Петр добился сначала иностранного титула для Меншикова.

В России титулы графа и барона были впервые установлены Петром, но в его царствование один лишь Меншиков стал князем, хотя и бы и князем Римской Империи. Чете Меншиковых был присвоен ранг выше всех подданных царя; они проходили непосредственно за императорской фамилией на официальных приемах. У них были камергеры и пажи из дворян. Племянницы Петра, дочери его брата Ивана, целовали руку у Меншикова, прощаясь с ним.

Петр поощрял склонность своего друга к великолепию. Его собственных обиход был невероятно прост; он ненавидел роскошь и никогда не жил в сколько-нибудь пышном дворце. Между тем, Меншикову он дал построить себе огромное жилище (позднее ставшее Первым кадетским корпусом). В Петергофе он довольствовался для себя и для своих скромными павильонами в разных частях парка, но фаворит (конечно, по его наущению) возвел рядом, в имении, ему пожалованном и названном им Ораниенбаумом, потомственный замок, на вид гораздо более «императорский», чем любая из царских резиденций.

Юст Юльс, датский посланник в России с 1709 по 1711 год, рассказывает в своих записках, что в Петров день на Меншикове был небольшой парик, сделанный из волос Петра; царь распорядился, чтобы, когда его стригли, цирюльник передавал остриженные волосы Меншикову. До того в день рождения Петра, 30 мая 1710 года, Меншиков подарил государю сто тысяч рублей и 28 пушек, отлитых им без ведома Петра. На празднике, данном в этот день Меншиковым, царь сказал Юльсу: «Князь может делать что хочет, не советуясь со мной, я же никогда ничего не решу без него».

В угоду Петру датский король Фридрих IV послал Меншикову в 1710 году орден Слона; самому же царю он его пожаловал лишь три года спустя. Все знали, что Меншиков «alter ego» Петра. В 1706 году царь писал одному из своих адмиралов: «Что вы писали до Господина Меншикова, товарища нашего, то я видел и делать буду по возможности». Извлечения из его многочисленных писем Меншикову ярко показывают, какое фаворит имел значение в жизни Петра; ни в одном из его писем кому-либо из других его сотрудников не сквозит тот же оттенок заботливости и сердечной привязанности. С другими он всегда лаконичен, часто шутлив, деловито излагает то, что ему нужно, только в письмах Меншикову красной нитью проходит всегда один и тот же тон близости.

Так, из Шлиссельбурга 17 марта 1703 года он пишет Меншикову, стоящему лагерем в 25 верстах: «Зело мне нужно видеться с Тобою, также и Тебе здесь нужно посмотреть, а завтра день гулящий. Еще прошу, чтобы непременно быть завтра. Еще пишу, для Бога, не думай о своей мзде, что будто здесь не здорово, во истину здорово, только мне хочется видеться».

Из Москвы 8 мая 1705 года Петр больной пишет: «… прошу для Бога не печалиться, я истину написал о себе и подробно, для того, чтобы вам через иных инако не донеслось, как обычай, с прибавкою». И 14 мая, все еще не поправившись, он зовет Меншикова к себе. Но второе письмо опоздало: с получением первого в Смоленске 11 мая Меншиков сейчас же выехал в Москву и приехал, когда Петр только что послал ему второе.

Из Москвы в день Рождества 1705 года Петр пишет длинное письмо про армию, про войну, про бунт в Астрахани, про положение в Польше и т. д.; в это письмо он вкладывает записку: «Сукна делают и умножаются[19]19
  Меншиков был и начальником суконных фабрик.


[Закрыть]. Сие дело изрядно, и плод даст Бог изрядный, из которых и я сделал к празднику кафтан; дай, Боже, Вас в нем видеть в радости и благодарить за него Вас».

Из Нарвы в день Пасхи 1706 года: «Сегодня по обедни первые были в вашем дому и разговелись, и при окончании сего дня паки окончали веселие в вашем же дому. Во истину, слава Богу, веселы, наше веселие без вас яко брашно без соли».

17 ноября 1706 года, когда Меншиков только что одержал под Калишем блестящую победу над шведами, чего Петр еще не знал, он заключает письмо Меншикову (из С.-Петербурга) словами: «Засим, предваряя вас в сохранении Всевышнему, остаюсь разлучен ныне токмо телом, но не духом». Получив известие о Калишской победе, Петр сейчас же пишет Шафирову в Москву, поручая ему заказать золотой набалдашник для палки, с верхом из большого плоского изумруда и с инициалами Меншикова на боку, согласно рисунку, начертанному им тут же; он просил Шафирова, однако, не превысить для своего заказа расход в 3000 рублей. Это, кажется, единственный пример заказанной Петром подобного рода награды.

20 октября 1707 года из Торна на Висле (по пути в Меречи, где его ждали Меншиков и многие из его сановников): «Понеже истинно трудно мое житие и лучше с вами быть, нежели повсюду одному отповеди писать. Министров наших лучше бы не отпускать, понеже когда я буду, то паки будет переписка, от которой уже и так несносно, ибо не с кем мне подумать ни о чем. При сем к вам посылаю коробочку, подобну моей. Малое, только от доброго сердца».

После этих свиданий в Польше Петр вернулся в С.-Петербург, откуда писал 9 ноября княгине Меншиковой: «Откормите Даниловича, чтобы я не так его паки видел, как в Меречах». Две недели спустя, в именины Меншикова (23 ноября), он писал ему: «Господин Князь, Губернатор и Генерал, в сей день Св. Александра, князя Российского, Вашего тезоименитого, здесь, в дому вашем, по благодарении Богу, веселимся (о чем пространнее скажет курьер Свечин). Дай Боже, чтобы у вас было такое веселие, какое теперь у нас, в сем святом месте. Впрочем, желаем, дабы Господь вам благоволил с нами купно сей парадис в радости видеть в долгие времена и при сем поздравляя вас сим днем, подписуемся». Следуют подписи присутствовавших; за подписью Петра и его почерком: «…в день вашего тезоименитства так веселились, что истинно по смерти господина Лефорта до сего дни такого не было веселого дня и уже в третьем часу легли спать. Дай Боже, что с вами здесь так же веселится. Под болверк Трубецкого[20]20
  Имя бастиона в Петропавловской крепости.


[Закрыть] сваи бить начали, и надеюсь, что, даст Бог, сей фундамент будет к весне готов. По письмам твоим исправить, приехав в Москву». В ту же ночь, вернувшись к себе в третьем часу, Петр пишет Меншикову второе письмо: «Иного ничего не могу вам писать, только что все здесь, славу Богу, благополучно, и в нынешний день тезоименитства вашего так веселились, о том послано общее письмо и сей доноситель скажет. Также в сей день чины даны (коим выписываем подробный список). За сим ничего не желаю, точию дабы милостивый Бог в радости велел вас видеть».

8 мая 1708 года из С.-Петербурга Петр пишет, что, в общем, все благополучно, но что он хворает и должен еще 12 дней оставаться под наблюдением врача. Он посылает Меншикову в подарок книг, отпечатанных новыми литерами, а также некоторые инструменты. «А кто их делал, то извольте разуметь из подписей на них».

13 декабря 1709 года Петр, по пути в Москву, остановился на Коломенском, чтобы подготовить триумфальный вход войск, одержавших за полгода до того Полтавскую победу. В тот же вечер он пишет отставшему от него Меншикову торопиться с приездом; фаворит нагнал его 15-го, и только тогда день торжества был назначен на 21-е число.

В октябре 1711 года Петр, раздосадованный поведением Кирилла Нарышкина, потрясал на него громами и молниями. Как всегда в таких случаях, Екатерина выступила посредницей, чтобы сменить гнев Петра на милость к этому довольно близкому родственнику. Однако царь, оставив письмо жены без ответа, обратился к Меншикову, предоставив все дело на его решение. В этом же письме он прибавляет: «Пишешь ты о своей болезни, что гораздо нас смутило, и хотя обнадеживать, что совершенно вам легче, однако же я опасаюсь, понеже не впервые уже оная вам. Для Бога лишнее попечение и печаль убавь». От 3 ноября того же года: «О прочем не имею что писать, только дай Боже вас здоровых видеть, для чего прошу тебя Богом не езди на встречу ко мне, не испорть себя после такой жестокой болезни, но дождись в С.-Петербурге». И от 29 ноября из Риги: «Зело бы хорошо, чтоб вы были сюда, однако же для Бога бережно в дороге себя держите, дабы сим худым путем вам не повредиться».

В мае 1710 года Меншикову пришлось официально сыграть роль «alter ego» Петра. Он принимал в своем лагере под Ригой герцога Курляндского, явившегося установить подробности своего брака с царевной Анной Ивановной, племянницей государя. Когда герцог прощался с ним, Меншиков подарил ему шесть колымаг, «сафир», оцененный в 50 000 ефимок, арабского жеребца в богатой сбруе, соболей, золотую табакерку, унизанную алмазами, и две тысячи бочонков муки, так как в Курляндии был неурожай.

В переписке Петра с фаворитом никого разлада не слышится до 1714 года, т. е. почти на протяжении четверти века после их первой встречи. По возвращении в С.-Петербург в октябре этого года, после трехмесячного отсутствия, Петр узнал про лихоимства, совершенные несколькими из его важнейших чиновников; к числу их принадлежал и Меншиков. Петр втихомолку стал собирать сведения и в январе 1715 года образовал комиссию под председательством князя Василия Владимировича Долгорукова для выяснения этого дела.

Что касается Меншикова, комиссия приговорила его к возврату значительной денежной суммы, и фаворит обратился к царю с несколькими челобитными, прося пощады. До того Петр привык начинать свои письма к нему дружескими обращения вроде «мой друг» (Mein Frind), «мейн герценхен», «дитя души моей»; одно письмо начинается словами: «сердце, брат и товарищ», все это по-голландски, но русскими буквами. Меншиков же называл Петра по его чину или «Ваша милость», не употребляя никогда слов «Ваше Величество» и неизменно заканчивая свои письма формулой: «здравия вашей милости, моего всемилостивейшего государя, деснице Всесодержавшего в сохранении предаю. Александр Меншиков». Тут в 1715 году он пишет Петру в ином тоне: он решается «сим моим прошением Ваше Величество утруждать (в надежде некогда в Троицкой церкви учиненного мне от Вас милостивейшего обещания), дабы Ваше Величество, яко мой всемилостивейший Государь и отец… оное милостивое обещание ныне всемилостивейше исполнить изволили». За совершенной им уплатой в 87 144 рубля оставалось 324 335 рублей. Меншиков просит о скошении этой суммы и о прекращении дела, ибо «воистинно того долгу заплатить мне нечем, кроме продажи моего недвижимого имения, которого уже и так часть в тот платеж продал»; прошение подписано «Вашего Величества всеподданнейший раб». Петр ему не отвечал, но в январе 1716 года велел скостить начет на половину. Никаких не имеется иных данных об этом обещании, данном в Троицкой церкви, но тот факт, что оно было дано, бросает своеобразный свет на историю дружбы Петра с Меншиковым. Троицкая церковь была самая древняя в С.-Петербурге. Небольших размеров, деревянная, она за все царствование Петра играла роль главного собора. В нее императорская фамилия ходила к обедне, в ней служили торжественные молебны по случаю важных политических происшествий. Стояла она на площади перед Сенатом и заменяла Петропавловский собор, который строили рядом, внутри крепости; собор должен был перенять от нее первенствующее значение, но он был закончен постройкой лишь после смерти великого преобразователя. Не подлежит сомнению, что Петр не беседовал с своими соседями во время службы; к тому же он всегда становился на клирос и пел в хоре. Если он дал в Троицкой церкви обещание Меншикову, это значит, что он нарочно повел его для этого туда, и обещание было торжественное, данное перед иконами и содержавшее, вероятно, заверение, что он «никогда не забудет» или «вечно будет помнить». Кроме того, это обещание, данное в церкви, показывает, каким искренним христианином был Петр и какое значение он придавал своей дружбе к Меншикову.

За этой первой челобитной фаворита последовало еще несколько других. Из них явствует, что в разное время, особенно при беспрестанных переездах и его, и царя во время нескончаемой войны, Меншиков не раз платил из своего кармана в такие минуты, когда надо было платить сейчас же, а платить было нечем, но он никогда ничего не требовал обратно, считая, как он писал, что все его имущество принадлежит царю. Так, в 1700 году, когда настал срок платежа в 100 000 рублей, обещанного Августу II, хотя соскребли что могли, все же денег не хватило, и Меншиков, тогда еще только поручик Преображенского полка, внес 420 червонцев. Эти запутанные счета тянулись из года в год. Комиссия периодически представляла требования, а Меншиков по-прежнему не платил, но, по-видимому, этот финансовый вопрос не нарушал близких отношений обоих друзей. Петр все называл Меншикова «Mein Frind», и в декабре 1717 года, при отъезде своем с Екатериной в Москву, он поручил своих детей Александру Даниловичу, повелев ему жить при них во дворце за время своего отсутствия. Летом 1718 года, в самое, может быть, трагичное время жизни Петра, когда он наконец решил разделаться с оппозицией своего сына, царевича Алексея Петровича, он все свободное время проводит с Меншиковым, почти каждый день обедает с ним, и по утрам в пятом часу его друг за ним заходит, хотя, по большей части, царь его не дождался, и они сходились либо в Адмиралтействе, либо в Сенате.

Но комиссия настойчиво повторяла свои требования, и в 1721 году она докопалась до подозрения, что когда Петр пожаловал Меншикову поместья в Малороссии, у местечка Почеп, Меншиков запугал или, может быть, подкупил межевщика и захватил земли больше, чем ему полагалось. В новой челобитной Меншиков признался, что он писал этому межевщику, прося соблюсти его, Меншикова интересы; этого было достаточно, и все решили, что фавориту удалось присвоить себе гораздо обширнейшую площадь, чем сколь Петр собирался ему дать. Однако и по делу Почепского межевания, за время царствования Петра, так и не пришли ни к какому решению. В 1723 году за Меншиковым еще числился начет в 231 571 рубль, но как только Петр скончался, Меншиков добился от Екатерины прекращения и забвения этого дела.

Любопытно отметить, что, признавая себя несостоятельным перед требованиями казны, фаворит не постеснялся в 1724 году поднести императрице застежку на коронационную мантию ценой в 100 000 рублей. Между ним и Петром оставалась в силе та же фикция: их дружбе не могло ничем повредить то обстоятельство, что казна имела претензию к управлению делами князя Меншикова. Это тем поразительнее, что в Петре всякое хищение казенных денег вызывало немедленную кару, кто бы ни был виновный, за одним этим исключением.

Когда, наконец, внук его, Петр II, конфисковал в 1727 году состояние, награбленное фаворитом, оно достигало колоссальных размеров: поместий с населением в 90 000 крепостных и четырех миллионов рублей деньгами. Девять миллионов были помещены в Лондонских и Амстердамских банках. В Московском и С.-Петербургском домах Меншиковых нашли бриллиантов свыше на миллион, больше пуда золотых слитков, столько же золотой посуды, не считая трех серебряных сервизов, по 24 дюжины тарелок каждый; Меншиков только что заказал четвертый в Париже.

В царствование Екатерины I он заключил форменный договор с Карлом VI. Германский император хотел добиться от Российской государыни завещания, по которому она передала бы престол внуку своего мужа (тому, который стал Петром II), исключив из престолонаследия собственных дочерей. Меншиков взялся получить этот документ. В награду Карл VI обещал ему герцогство Козельское (в Силезии) и брался убедить Имперский сейм допустить нового Козельского герцога в состав суверенных властителей Священной Римской Империи. Император также принимал на себя обязательство получить согласие Петра II (приходившегося племянником Германской императрицы) на его брак со старшей дочерью Меншикова, княжной Марией. Во время этих переговоров наследный принц Ангальт-Дессауский просил руки младшей его дочери, княжны Александры, но Меншиков не соглашался на этот брак, потому что мать жениха была «дочерью аптекаря».

Екатерина I скончалась довольно скоропостижно, сорока трех лет. Петр II, которому шел всего двенадцатый год, тяготился опекой Меншикова и твердо решил не жениться на его дочери. Юный монарх обвинил его в измене, конфисковал имущество и сослал его в Березов, на север Тобольской губернии. По пути в ссылку княгиня Меншикова умерла около Казани, и год спустя ее старшая дочь последовала за ней в могилу. Но Александр Данилович прожил еще два года в ужасной нищете, являя пример необычайного мужества. Он собственноручно выстроил часовню, в которой подолгу молился, и высказал полное пренебрежение к тем мирским благам, которые раньше так любил. Он умер незадолго до своего гонителя, и только младшие его дети, князь Александр и княжна Александра, были вызваны обратно ко Двору Анной Иоанновной, отдавшей им часть отцовского наследия.

Эти три лица – Анна Монс, Марта Скавронская и Александр Меншиков – заполняют в очень неравной мере сентиментальную жизнь Великого Петра. Друг, с которым он сошелся в 18-летнем возрасте, остался для него во всю его жизнь самым для него близким человеком. С ним он мог говорить обо всех самых задушевных вопросах и сознавать, что собеседник понимал его с полуслова. Хищения Меншикова причиняли Петру жгучую боль, но никогда не отшатнули его от любимца. Что же касается обеих женщин, которым суждено было одной за другой глубоко привязать его к себе, ни Анна, ни Марта не были ему ровней. С Анной он познал восторги и огорчения юных лет, но потом понял, сколь тщетно было искать в ней больше того немногого, что она могла ему дать, и полное разочарование рассеяло обманчивую игру его воображения. С Мартой он пережил постепенное погружение в мещанство узаконенной связи, что, впрочем, не мешало ему вечно увлекаться новыми любовными приключениями.

И та, и другая очутились на его пути в такую минуту, когда он испытывал особенно остро потребность включить в свою жизнь вечно женский элемент; второпях, как все, что делал, он оба раза схватил, что было под рукой. Оказалось, что и в одном случае, и в другом это была любовница его лучшего друга, сначала Лефорта, потом – Меншикова. Но невольно задаешь себе вопрос: какова была бы жизнь Петра, если бы он встретил женщину поистине достойную его? Невозможно ведь отрицать, что ни Анну Монс, ни Марту Скавронскую, как бы сильно он к ним ни привязался, охарактеризовать этими словами нельзя. Изменилась ли бы его изумительная деятельность, повлияла ли бы такая встреча на его натуру, и первобытную, и сложную, то детски-простую, то загадочно-сдержанную? Или же бурный поток, покорный одному патриотизму, так же рвался бы вперед, сметая все на своем пути, даже ту идеальную супругу, которую судьба ему наметила? Быть может, гений его, чрезвычайный во всем, не сумел бы ладить с женщиной более даровитой, и поэтому требующей большей самостоятельности? Мы видим, какое он получил удовлетворение от 20-летней жизни с Мартой, а при своенравии Петра немногие женщины смогли бы оставаться с ним, никогда не поддаваясь хотя бы минутной нетерпеливости или даже негодованию.