Текст книги "Петр Великий – патриот и реформатор"

Невзирая на все то, что сделал для Марты, его тонкое чутье не отупело, и он прекрасно понимал, что, как бы она ни подходила под его требования, посторонние не постеснялись бы судить и осуждать ее. Быть может, это соображение руководило им, когда он не решился привезти ее с собой в Париж в 1717 году: она могла показаться неуместной, быть может, смешной в утонченной и привередливой среде, которую и он знал еще только понаслышке. Ему приходилось сознаваться, что в глазах чужих людей она стояла не на одном с ним уровне и что, говоря попросту, люди трунили над ним за то, что он женился на своей кухарке.

IV. Царевич Алексей Петрович

Сын Петра Великого ничем не походил на отца: насколько царь был энергичен, настолько наследник его был вял; по природной склонности своей он искал лишь покоя и праздности. Он был невероятно ленив и ненавидел усилия, к чему бы они ни были направлены. Он охотно оставался без всякого занятия, в мечтах о том, как прекрасна была бы жизнь, если бы отец не приставал к нему постоянно, приказывая, чтобы он что-то такое делал. Он любил хорошую обстановку и часто пересматривал, что у него припасено было в доме по части съестного или дров. Ему приятно было все иметь вокруг себя отличного качества, как водится в образцовых хозяйствах. Любил он также читать духовные книги, ибо был очень озабочен спасением души и всецело подчинен влиянию духовника своего, отца Якова Игнатьева. Царь настаивал, чтобы сын был продолжателем отцовской работы, но царевичу это требование казалось чудовищным.

Как все слабые люди, он хитрил и лгал, стараясь вывернуться из всякого создавшегося положения, хотя, вероятно, предчувствовал, что когда-нибудь попадется. В 1713 году (ему уже было 23 года), по возвращении Петра после долгой отлучки, он показал ему планы, якобы вычерченные им, на самом деле работу подручного, но, испугавшись мысли, что отец заставит его чертить при себе, он ушел в другую комнату и выстрелил себе из пистолета в правую руку; он, впрочем, только оцарапал ее, но Петр понял, что Алексей лжет.

Когда мать его заперли в монастырь, он восьмилетним мальчиком был отвезен к своей тетке, царевне Наталии Алексеевне. Под ее надзором протекло его детство. У него было последовательно два немецких гувернера, но оба, по-видимому, расхваливали его перед царем, давая юноше делать по-своему, чтобы не нажить себе врага в этом будущем государе. Меншикову, назначенному в 1697 году его обер-гофмейстером, иначе говоря, воспитателем, следовало бы не только проверять его наставников, но еще следить подробно за успехами его в учении. Меншиков, однако, был слишком обременен государственными делами, чтобы находить время для такого кропотливого надзора, и подробная программа воспитания царевича, составленная Петром, осталась неисполненной.

Когда царевичу минуло шесть лет, его стали учить грамоте, и первый его учитель, Вяземский, остался доверенным его лицом, хотя менее влиятельным, чем Игнатьев. С 1703 года Петр начал приучать сына приглядываться к собственной работе и повез его с собой в армию; ему шел всего четырнадцатый год. Уже в 1700 году, когда царевичу было только 10 лет, отец выписал его с теткой в Воронеж присутствовать при спуске корабля. В 1704 году Алексей Петрович был свидетелем завоевания Нарвы, и уже через несколько лет отец начал давать ему небольшие самостоятельные поручения. Петр старался тоже угождать сыну; так, например, когда набожный царевич особенно полюбил Успенский монастырь, неподалеку от Твери, государь выстроил там часовню в честь Святого Алексея и при ней – квартиру в несколько комнат, где Алексей Петрович мог останавливаться по собственному усмотрению.

Когда ему минуло 18 лет, он был назначен фактически регентом, с жительством в Москве, пока отец его на фронте напрягал все усилия, чтобы остановить наступление своего непобедимого врага, Карла XII. Петр не имел еще оснований надеяться на решительный перевес собственных сил, а со всех сторон наступали на него черные тучи. Никто не мог предугадать, по какому направлению двинется шведская армия, вторгшаяся в русские пределы; она так же хорошо могла пойти на Москву, как на Полтаву, куда царь старался ее оттянуть, и он на всякий случай возводил укрепления вокруг столицы. Это дело должны были исполнить те, кого он подчинил сыну. Сам он передвигался с армией, что не мешало ему следить за тем, что делалось в Москве, и он все время деятельно переписывался с Алексеем. Когда родилась Анна Петровна (27 января 1708 года), Алексей Петрович писал отцу 3 февраля: «Ныне с тетушкою[21]21
  Прозвище А.К. Толстой.


[Закрыть] и новорожденную крестили», на что Петр ему шутливо отвечал: «о том отпиши подлинно, кто из вас двух попом был», как бы подчеркивая неточность его слов, ибо крестит священник, а не кто иной. Случилось в другой раз, что он упрекнул сына за нерадение, говоря, что он запускает работу и занимается пустяками. Царевич с перепугу послал растерянное письмо Екатерине, прося ее заступничества, и мог вскоре благодарить ее, так как под ее влиянием отец написал ему более милостивое письмо.

Наконец, в июне 1709 года Полтавский бой склонил весы к выгоде России. Шведская армия была разбита наголову, и Карл XII с горстью приближенных бежал в Турцию. Положение Петра в Европе сразу изменилось, и он этим тотчас же воспользовался, чтобы женить наследника престола на иностранной принцессе. Сначала он отправил царевича в Дрезден пройти до конца курс геометрии фортификации и под этим предлогом дать ему возможность посетить некоторые германские Дворы, где могли оказаться царевны. Из них Петр выбрал принцессу Шарлотту Брауншвейгскую, потому что она понравилась Алексею. Сестра ее была замужем за эрцгерцогом Карлом, братом Иосифа I (вступившим позднее на императорский престол под именем Карла VI). Брак этот, следовательно, был подходящим с точки зрения политической. Едва ли можно сказать, что царевич влюбился в Шарлотту. Ему претил брак с лютеранкой, но он понимал, что отец не даст ему жениться на русской, и при обычном своем отсутствии энергии он предпочитал избегать всякой борьбы. Свадьба была отпразднована в октябре 1711 года; жениху было без малого 22 года, невесте – 16. Она осталась лютеранкой. Алексей Петрович утешался тем, что она, вероятно, обратится в православие по собственному почину, когда увидит благолепие церковных служб в России.

На четвертый день после свадьбы молодой должен был уехать в Польшу распорядиться снабжением войск. В декабре жена отправилась к нему, потом вернулась снова к своим, пока царевич переходил с места на место с армией. Шарлотта приехала в С.-Петербург только в 1713 году, как раз когда муж ее вместе с отцом своим воевал в Финляндии. Алексей вскоре тоже прискакал в С.-Петербург, но ненадолго; ему надо было отправиться на инспекторский смотр. Это было последнее поручение, возложенное на него Петром, ибо царь не мог больше закрывать глаза на то, что дух оппозиции сына ко всем его распоряжениям становился все сильнее, и пассивное подчинение его отцовским приказаниям было все менее и менее искренним.

Положение, занятое наследником престола, не было уже тайной ни для кого. Раз морской офицер Мишуков, напившись, плакал, что царь может умереть. «И на кого Ты нас покинешь?» – всхлипывал он. «Как на кого? – возразил Петр. – У меня есть наследник, цесаревич». «Ох, да ведь он глуп, все расстроит», – продолжал Мишуков. «Дурак, – заметил Петр с усмешкой, треснув его по голове. – Этого при всех не говорить».

В 1714 году принцесса Шарлотта родила дочь Наталию, а в 1715 году– сына Петра. Ей не терпелось принимать поздравления, и на четвертый день поле родов, наперекор советам врачей, она встала и оделась. Жертва собственной неосторожности, она через несколько дней скончалась от родильной горячки. Она сошла со сцены, не сыграв видной роли в жизни мужа. Оставшись немкой до мозга костей, она не сделала ни малейшего усилия, чтобы приспособиться к своему новому отечеству: она не научилась говорить по-русски, она оставалась протестанткой, хотя ей суждено было царствовать в стране яро православной, она не старалась иметь никакого влияния на окружающую ее среду. Ее единственной подругой была ее родственница, принцесса Ост-Фрисландская, приехавшая с ней; никого другого она не хотела видеть. Легко себе представить, какие возгласы страха и отвращения вызывала в обеих молодых женщинах обстановка чужой страны, которой они никогда не пытались понять и которая казалась им ужасной потому только, что не напоминала им родины.

Через несколько дней после смерти Шарлотты Алексей Петрович получил от отца длинное письмо. Оно было написано и подписано тремя неделями раньше, но было, вероятно, задержано из-за болезни и смерти принцессы. Письмом этим Петр умолял сына отказаться от своего упорства; царь объяснял, что поскольку касалось его самого, все его усилия были направлены к одной только цели, к благу родины. Он не отказался бы для этого пожертвовать жизнью, как уже не раз доказал на деле, и ничто не было в состоянии удержать его от осуществления его плана. Если сын не согласится помогать ему в его работе, он принужден будет отстранить законного наследника от престола. Алексею надлежало решить, что он предпочитал. Как нарочно, на следующий же день после получения этого письма царевичем Екатерина родила сына, Петра Петровича. Алексей сейчас же ответил отцу, что он, согласно собственному желанию, отрекается от своих прав в пользу новорожденного брата и выражал желание постричься в монахи. Тем временем царь опасно заболел, настолько, что министры и сенаторы ночевали во дворце. Второго декабря он исповедовался и приобщился и с этого дня начал медленно поправляться; впервые на Рождество он вернулся к нормальной жизни.

Согласие сына отречься от своих прав скорее, чем отказаться от неприязни к новому порядку управления, отнюдь не удовлетворяло Петра. Он понимал, что это была лишь завеса пустословия, сквозь которую не трудно было угадать надежду все же пробраться на престол и подточить отцовскую работу. Работа же его была еще не завершена, и Петр не привык полагаться на почин посторонних. Еще в 1696 году, приехав в Воронеж, он писал оттуда одному из своих сотрудников: «Мы, слава Богу, зело в изрядном состоянии нашли флот и магазеи обрели. Только еще облак сомнения закрывает мысль нашу, да не укоснеет сей плод, яко фиников, которого насаждающие не получают видеть. Обаче надеемся на Бога с блаженным Павлом: подобает делателю от плода вкусить». Он хотел видеть воочию результат своих трудов, поэтому 19 января 1716 года он послал новое письмо царевичу. Он упрекал его в том, что Алексей все ссылался лишь на слабость своего здоровья для оправдания своего отречения, избегая касаться главного: согласен ли он помогать отцу или стараться противоборствовать. «Ненавидишь, – писал он ему, – дел моих, которые я для людей народа своего, не жалея здоровья своего, делаю, и, конечно, по мне разорителем оных будешь». Царь умалчивал о том, что решение сына постричься отнюдь не было основано на стремлении к аскетизму. У Алексея была любовница, чухонская крестьянка Ефросинья Федорова, с которой он никогда не согласился бы расстаться. Его пассивные и только кажущиеся уступки требованиям Петра ставили царя в ложное положение. Оба они, и отец, и сын, помнили, что первый царь из династии Романовых Михаил Федорович долго царствовал лишь номинально; настоящим монархом был отец его, патриарх Филарет; он был насильно пострижен в монахи Борисом Годуновым, видевшим в нем возможного соперника. То же положение могло возникнуть снова. Алексей Петрович, запрятанный отцом в монастырь, мог бы выйти из него, когда отца уже не стало бы в живых, и мог бы объявить себя регентом для малолетнего сына или брата; пострижение его ничему бы не помешало.

Царевич едва ли осведомлялся о взглядах отца на вопрос о престолонаследии, между тем Петр не скрывал их. Еще за год до того, 15 ноября 1715 года, посланник Германского императора доносил своему правителю, что за обедом у вице-канцлера Шафирова царь с ним разговорился о недавно умершем короле французском, Людовике XIV. Петр сказал, что король этот был самым большим монархом, царствовавшим во Франции, но что он сделал непростительную ошибку, не приняв нужных мер, дабы обеспечить за своей страной то спокойствие, которое ей было нужно для продолжительного благополучия. Король, наверно, знал выдающиеся качества герцога Орлеанского. Почему же он не объявил его наследником престола вместо малолетнего ребенка? Представитель Карла VI возразил, что, согласно французским законам, первый принц крови мог только быть регентом на время малолетства законного короля. Петр тогда продолжал: «Так, по-вашему, государь, желающий видеть страну свою могущественной и уважаемой и достигший этого ценою своего здоровья и, может быть, жизни, должен покорно допустить, чтобы плоды его усилий выпали из рук человека неспособного по той одной причине, что человек этот приходится ему ближайшим родственником? Признаюсь, что не разделяю Вашего взгляда. Для государя недостаточно стараться увеличить свою страну и сделать ее цветущей только на время собственной жизни: он должен еще укрепить свою славу навсегда мудрыми распоряжениями, действительными и после его смерти, и этого можно достичь лишь назначением наследника, не только способного сохранить то, что приобретено, но и осуществить остальные его предначертания, даже если бы ему пришлось выбрать этого преемника в низшем слое своих подданных. Вы считаете жестким монарха, если он лишит короны принца своей же крови для спасения родины, а она должна быть ему ценнее жизни. Я же считаю наивысшей жестокостью подчинение государства установленному порядку престолонаследия. Давид, отец многочисленных сыновей, не усматривая в старшем из них тех качеств, которые требовались для царя израильского, избрал наследником младшего… Если палец мой поражен антоновым огнем, не следует ли мне дать его отрубить, хотя он и часть моего тела, если я не хочу стать самоубийцей?»

Семь лет спустя, в феврале 1722 года, Петр издал указ, которым присваивал себе право избрать преемника по собственному выбору, но в 1716 году он все еще наделся, что Алексей Петрович уразумеет, наконец, значение той работы, которой он посвятил все свои силы; ему казалось, что всякий должен понять, насколько она нужна. Но ему некогда было в начале 1716 года продолжать свои увещевания: он принужден был торопиться за границу для переговоров с союзниками и для нанесения Швеции решительного удара из Дании. Неразумно было бы ехать в Копенгаген сейчас же после заключения наследника престола в монастырь и оставаться долгое время вдалеке от своей страны, взбаламутив ее сначала таким неслыханным мероприятием. Осторожность требовала оттяжки. Он посетил Алексея Петровича, лежавшего в кровати под предлогом нездоровья, и старался отговорить его от пострижения, всю тяжесть которого ему описал. Он посоветовал сыну не торопиться и во всяком случае отложить свое решение на полгода.

Царевич вздохнул свободно. Государь и не согласился, и не отказался его постричь, следовательно, все оставалось по-прежнему. На исповеди он просил Игнатьева отпустить ему тяжкий грех и признался, что желал смерти царя, на что священник ему ответил: «Бог тебя простит. Мы все желаем его смерти, глядя на страдания народа». Это явствует из показаний Алексея Петровича, сделанных два года спустя.

В августе 1716 года, из Копенгагена, Петр написал сыну, напоминая ему о шестимесячном сроке и требуя решения. Если он выбрал постриг, ему надлежало сказать, когда и в какой церкви он даст обет монашества. Если же он соглашался работать на благо родины, он должен был сейчас же приехать в Данию к отцу и принять участие в намеченной высадке союзных войск в Швеции. Царевич схватил на лету предлагаемый отцом исход, хотя отнюдь не в духе отцовских предположений. Ему наконец давали возможность беспрепятственно выехать из России; раз за границей, его дело было подумать о дальнейшем. 26 сентября он выехал в Ригу с Ефросиньей, ее братом и тремя человеками прислуги. Между Ригой и Либавой он встретил на дороге свою тетку, царевну Марию Алексеевну, возвращавшуюся из Карлсбада. Он влез в ее экипаж, и они долго беседовали. Царевна никогда не простила своему брату, царю Петру, его развод с женой, и она стала упрекать племянника за его эгоизм, трусость и безразличное отношение к царице Евдокии. «Жива ли она еще?» – спросил царевич. «Жива, – отвечала Мария Алексеевна. – Ты мог бы хоть письмо ей написать». – «К чему? – возразил племянник. – Мне от этого будут только неприятности, ей же никакой пользы».

Алексей Петрович поскакал в Вену к своему шурину Карлу VI. 10 ноября поздно вечером он ворвался к вице-канцлеру графу Шенборну, изложил ему свое положение и требовал свидания с императором. Шенборн объяснил ему, что если он хочет замести след и не давать русскому посланнику Веселовскому догадаться о его присутствии в Вене, лучше было ему нигде не показываться. Царевич согласился переехать через день в пригород Вены, а немного позднее – в крепость Эренберг в Штирии. Венский двор решил держать его спрятанным до удобного случая к примирению с отцом.

В Копенгагене Петр и Екатерина, уведомленные о выезде царевича из России, недоумевали, куда он пропал. Два письма Екатерины к Меншикову, от 4 и от 10 декабря, высказывают их удивление по поводу его исчезновения. Но Петр в конце концов догадался. Он написал Карлу VI, прося его, в случае, если царевич находится в пределах Империи, передать его Веселовскому. Карл VI сделал вид, что разыскивает Алексея Петровича и под этим предлогом не отвечал царю. Поэтому в марте 1717 года Петр командировал в Австрию Румянцева, поручив ему разузнать, куда делся его сын. Румянцев напал на след беглеца и доехал до Эренберга. Тогда Веселовский испросил аудиенции у императора, доложил ему, что местопребывание царевича известно, и настоял, чтобы Карл VI ответил на письмо Петра. Сейчас же отправили из Вены секретаря по имени Кейля предупредить царевича, что убежище его обнаружено, и предложить ему переехать в Неаполь. Вследствие войны за испанское наследство королевство Неаполитанское тогда находилось под властью Габсбургов.

6 мая Алексей Петрович и Ефросинья, переодетая пажом, прибыли в Неаполь с Кейлем и были водворены в замок Сант-Эльмо, крепость, возвышающуюся над Неаполем на горке Вомеро. Окруженная стенами, она была отдельным мирком, куда не проникали простые смертные. Румянцев, как охотничья собака, следовал за ними по пятам и немедленно уведомил обо всем Петра, гостившего тогда в Париже.

1 июля, из Спа, государь отправил Петра Толстого и Румянцева в Вену потребовать от Карла VI свидания с царевичем: они объяснили императору, что царь поручил им убедить Алексея Петровича вернуться в Россию. В письме, которое он им вручил для передачи сыну, Петр писал: «Обещаюсь Богом и судом Его, что никакого наказания Тебе не будет, но лучшую любовь покажу Тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься. Буде же сего не учинишь, то, яко отец, данною мне от Бога властию, проклинаю тебя вечно; а яко государь твой, за изменника тебя объявлю и не оставлю всех способов тебе, яко изменнику и ругателю отцову, учинить, в чем Бог мне поможет в моей истине».

Толстой и Румянцев приехали в Неаполь 24 сентября 1717 года и имели два свидания с царевичем у вице-короля, графа Дауна. Алексей Петрович просил, чтобы отец позволил ему, если он вернется домой, жениться на Ефросинье и поселиться с ней в деревне. Толстой, хотя и не имел на это согласие царя, решился дать такое обещание. 3 октября он смог написать Петру, что сын его согласен вернуться, и на следующий день царевич послал отцу нижеследующее письмо: «Всемилостивейший государь-батюшка, письмо твое, государь милостивейший, через господ Толстого и Румянцева получил, из которого, также из устнаго мне от них, милостивое от тебя, государя, мне, всякие милости недостойному, в сем моем своевольном отъезде, буде я возвращуся, прощение, о чем со слезами благодаря и припадая к ногам милосердия вашего, слезно прошу об оставлении мне преступлений моих, мне, всяким казням достойному. И, надеяся на милостивое обещание ваше, полагаю себя в волю вашу, и с присланными от тебя, государя, поеду из Неаполя на сих днях к тебе, государю, в С.-Петербург. Всенижайший и непотребный раб и недостойный назватися сыном Алексей».

Опасность открытого скандала на всю Европу была наконец устранена. Наследник престола бежал за границу во время войны, искал приюта у чужестранного монарха и чуть было не превратил свои семейные нелады в международные осложнения. И все же повинная не заключала в себе никакого обещания отказаться от прежнего упорства, не подавала никакой надежды лучшего будущего. Петр лишний раз убедился, что положение остается безысходным.

До возвращения в Россию царевич потребовал, чтобы ему разрешили паломничество к мощам Святителя Николая Чудотворца в Бари. Толстой и Румянцев съездили туда с ним, и, наконец, 14 октября они пустились из Неаполя в обратный путь. Тремя днями позднее Петр писал сыну из С.-Петербурга: «Письмо твое я здесь получил, на которое ответствую: что просишь прощения, которое уже вам пред сим через господ Толстого и Румянцева письменно и словесно обещано, что и ныне подтверждаю, в чем будь весьма надежен. Также о некоторых твоих желаниях писал к нам господин Толстой, которые также здесь вам позволятся, о чем он вам объявит. Петр».

31 января 1718 года путешественники, наконец, добрались до Москвы, но без Ефросиньи, отставшей в дороге из-за беременности. Петр успел на досуге взвесить все обстоятельства этого бегства. Чем ярче вырисовывалось неисправимое легкомыслие Алексея, тем больше он подозревал, что царевич был лишь орудием в руках неведомых советчиков. Надо было первым делом выяснить, кто были эти противники, действующие наперекор царю и разрушающие плоды его работы, прячась за его наследника. 3 февраля главные сановники и архиереи были созваны в Кремль; царевича привели без шпаги. Петр при всех обратился к нему с упреками, и Алексей пал к его ногам, моля о прощении. Петр обещал его простить под двумя условиями: он должен был отречься от прав на престол и должен был сообщить имена всех тех, кто советовали ему бежать за границу. Царевич тут же написал подтверждение своей виновности в общих выражениях, и Петр увел его в соседнюю комнату, где Алексей назвал тех, с кем он советовался. За сим все присутствующие перешли в Успенский собор, и царевич, торжественно отказавшись от своих прав, подписал акт отречения. В тот же день был издан манифест с целью объяснить всему государству, что случилось.

На следующий день Алексею Петровичу был представлен опросный лист о его советчиках. Он дал ответы, пестрящие пропусками и недомолвками, как оказалось позднее. Последовали аресты, и многие лица был опрошены и сейчас же сосланы на Север России. Одновременно приступлено было к розыску в Покровском Суздальском монастыре, где жила мать Алексея. Выяснилось, что хотя она считалась инокиней, она все же не ходила одетая монашкой; она носила светское платье и добилась поминания за службами собственного имени как царицы во всех молитвах за царя и непосредственно за его именем. Уже два года как у нее был любовник, офицер по фамилии Глебов, посещавший ее от времени до времени. Глебов был казнен, а Евдокию Феодоровну перевезли в другой монастырь, в Старую Ладогу.

Алексей Петрович хлопотал об одном только: как бы поскорее венчаться с Ефросиньей. В день Пасхи он кинулся к ногам Екатерины, умоляя ее поскорее устроить его свадьбу. Ефросинья приехала в апреле и была тоже подвергнута допросу. Наиболее интересное показание, данное ею, заключалось в том, что когда Толстой и Румянцев приехали в Неаполь, царевич хотел бежать в Рим и искать покровительства Папы. Отговорила его от этого она, Ефросинья. Алексей, со своей стороны, дал ряд дополнительных объяснений и сознался, что он давно уже жил надеждой царствовать по смерти отца, так как полагался на свою популярность среди народа. Стало очевидным, что для него предположенный брак и тихая жизнь в деревне с любимой женщиной были лишь временным разрешением вопроса. Сколько ни копались в его сбивчивых показаниях, возвращались все к тому же: царевич с самого начала разлада с отцом только старался выгадать время; его уступчивость в вопросе престолонаследия была лишь уловкой, но за все эти годы положение не изменилось ни в чем, и достаточно было случиться беде с царем, чтобы работа всей его жизни была сведена на нет.

Тягостные недели пребывания в Москве пришли к концу, но Петр все еще не мог принять того решения, которое назревало в его совести. Забрав с собой сына, он уехал 16 марта в С.-Петербург, чтобы быть ближе к конгрессу, собиравшемуся по предложению Швеции на Аландских островах для переговоров о мире. Конгресс этот был, впрочем, прерван смертью Карла XII до истечения этого года.

После последних признаний Алексея Петровича дознание продолжалось с еще большей настойчивостью, но Петр не хотел быть единым судьей в деле, столь близко его касающемся. 13 июня он образовал многочисленное судилище из гражданских и военных сановников, коим поручил постановить приговор. На следующий день царевич был перевезен в Петропавловскую крепость как государственный преступник, а 14-го числа его привели в Сенат для нового допроса. Он показал, что узнавал своих приверженцев по той любви, с которой они говорили ему про прежние обычаи. Одни из них советовали ему успокаивать отца какими угодно отречениями и подписями, лишь бы остаться невредимым, а какая окажется в этих отречениях сила, то стало бы виднее потом. 15 июня царевича пытали. Палач дал ему двадцать пять ударов кнутом, и Алексей подтвердил, что он всегда хотел смерти отца. Неделю спустя Петр послал к нему Толстого с новым списком подлежащих выяснению вопросов. 25 июня узника опять пытали. Ему дали 15 ударов кнутом, но никаких новых показаний не последовало. Впрочем, трибунал уже накануне приговорил его к смертной казни; под этим приговором стоит 126 подписей. За несколько дней до того собрание иерархов, заседавшее отдельно, обращалось к царю с воззванием о снисхождении.

26 июня в 8 часов утра Петр с восьмью важнейшими сановниками (канцлером, вице-канцлером, генерал-адмиралом и несколькими сенаторами) отправился в крепость для дополнительного допроса. В тот же день, под вечер, в шестом часу (по официальной версии), царевич скончался.

Мы никогда не узнаем, что, собственно, произошло. Петр стал ли доподлинно палачом своего сына? Его сообщение, разосланное иностранным Дворам, говорит, что смерть царевича произошла от удара, что неправдоподобно.

Сейчас же после катастрофы повсюду распространились сенсационные толки. Два современных рассказа утверждают: один, что Алексей Петрович был отравлен, другой, что он был задушен, но каждый из двух авторов уверяет, что он при этом присутствовал. Существует легенда, что Петр сам отрубил сыну голову топором и что мертвый царевич был найден рядом с упавшим без чувств царем. Быть может, ни один из этих рассказов не соответствует истине, но не подлежит сомнению, что Петр был мало-помалу приведен к решению покончить с Алексеем, какие бы разноречивые толки не окутали финал этой ужасной трагедии.

28 июня тело царевича было перенесено в Троицкую церковь, где в течение двух суток все могли с ним прощаться, а 30 июня, в присутствии Петра и Екатерины, его похоронили в Петропавловском соборе рядом с принцессой Шарлоттой. В тот же день голландский резидент писал своему правительству, что в течение последней недели до кончины царевича царь каждый день молился коленопреклоненно, проливая горючие слезы и умоляя Всевышнего внушить ему, как поступить соответственно собственной чести и славе государства.

Нельзя не признать, что исход, на который Петр в конце концов решился, был единственный, согласный с общим направлением его деятельности. Алексей, уже 28-летний, несмотря на свою бездарность и на робость перед отцом, был воплощенным отрицанием той цели, к которой стремился Петр, отрицанием безусловным, основанным на непреодолимом упрямстве. Предоставленный самому себе, он никогда не отказался бы от раз принятого им положения. Многолетние усилия государя в обратном смысле не привели ни какому результату и в достаточной мере показали, что царевич только и думал, как бы разрушить то, что сделал отец. Из дознания выяснилось, что он надеялся вычеркнуть, насколько это было бы в его силах, царствование Петра из русской истории, вернуть страну к ее замкнутости прежних веков. В глазах Петра не могло быть более чудовищного преступления, и он принял меры для спасения своего создания. Сделал он это последовательными толчками, по мере того, как в нем крепло убеждение, что его долг как монарха не мог согласоваться с его родительскими чувствами, и он, наконец, пожертвовал сыном для спасения отечества.

Нет основания предполагать, что, обещая Алексею прощение при условии его приезда в Россию, он сознательно хотел его обмануть; он готов был простить ему побег, но не смог простить всего остального, что открылось позднее. Петр неоднократно высказывал свое убеждение в святости данного слова: «Честность в содержании договоров, – говорил он, – есть необходимый долг каждого честного человека, а тем больше государя». И он это доказал на деле. Так, в 1711 году, когда на берегу Прута турки потребовали от него выдачи молдаванского господаря Кантемира, передавшегося русским, он отвечал, что погибнет скорее, чем предаст господаря, ибо монарх, не держащий своего слова, недостоин царствовать, и он добился отказа от этого условия, так как враги его поняли, что он не уступит.

Казнь Алексея был для него раздирающей драмой. Быть может, она немного смягчилась полгода спустя, когда он узнал в Риге, что сын его сносился с Карлом XII, заклятым врагом России, ища возможности бежать к нему. Если бы это доказательство измены, худшей, какую он мог себе представить, попало в руки Петра раньше, у него было бы меньше угрызений совести во время дознания, когда ему пришлось принять то жестокое решение, из-за которого многие сочли его извергом, забывая, что в Петре патриотизм всегда заглушал всякое другое побуждение.