Текст книги "Певец боевых колесниц (сборник)"

Глава девятая

На опушке неуловимой желтизной и запахами сухой листвы притаилась осень. В белесой выцветшей траве неутомимо звенел кузнечик. Тут же стоял шалаш, крытый березовыми ветвями, сладостный дух которых пьянил. Среди этих ароматов, в тени шалаша, сидел старец. Он был с непокрытой головой, редкие мягкие волосы спускались до плеч. Лицо с куцей бородкой было серебристого цвета, а глаза, влажные от непросыхающих слез, казались то серыми, если над шалашом вставала туча, то синими, если над шалашом открывалась лазурь.

– Ты Господь Бог? – спросил Белосельцев.

– Нет.

– Кто ты?

– Я инок Зосима.

– Это ты написал, что там, где кончается Россия, начинается Царствие Небесное?

– Я написал, а ты прочитал, вот мы оба и в Царствии.

– А если в Царствии, почему сердце болит?

– Ты сердце отверзни, оно и примет Царствие. А если сердце закрыто, то и чуда не будет. Говорят: «Россия! Россия!» А России нет никакой, а есть чудо. Открой сердце, и чудо впустишь, а значит, впустишь Россию. А Россию впустишь, значит, и Царствие обретешь. Глаза не открывай, глаз обманет. Сердце открой. Больше тебе ничего не скажу. Ступай.

После этих неясных слов старец скрылся в глубине шалаша и больше не появлялся.

Белосельцев не взялся толковать иносказания старца, обратив на них не разум, а сердце.

Было тихо, и только в вянущей траве заливался кузнечик.

Вечерело, но обитатели Царствия вовсе не готовились к ночлегу. Среди них царило возбуждение. Они во множестве шли по тропинкам, переходили ручьи, покидали берега далеких озер и все сходились к просторной поляне, окруженной высокими соснами. У каждого в руках была малая плошка, изготовленная из бересты, и в ней торчал клочок сухого мха.

– Что здесь готовится? – спросил Белосельцев у знаменитого летчика Чкалова, совершившего перелет через Северный полюс.

– Как, вы не знаете? Сегодня в Царствии праздник Благодатного света. Вот, возьмите, – и он протянул Белосельцеву плошку с клочком мха.

Праведников становилось все больше. Они занимали уже всю поляну, соседний бор, окрестные рощи, берег темневшей реки. Все молча стояли, держа перед собой плошки.

Птицы не ложились спать, а расселись на вершинах. Из леса вышли олени, косули и лоси и чутко вдыхали прохладный воздух. Два волка сердито рычали на овцу, которая пыталась с ними заигрывать. Наконец, стало совсем темно. Лица слабо белели, и лишь угадывалось, какое было их множество.

Внезапно на черной ночной реке возник отблеск. Усилился, и стал виден паром, которым управляли двадцать восемь гвардейцев-панфиловцев. На пароме горел стог сена, жарко отражался в черной реке. Паром причалил к берегу. Панфиловцы в несколько рук схватили горящее сено, но не обжигались, а несли на берег. Огонь не жег, а только светил. Панфиловцы несли горящее сено, и все торопились коснуться стога своими плошками. Мох в плошках воспламенялся. Бесчисленные ручьи и реки благодатного света разбегались во все стороны. Становилось светло, как в полдневный час. Дивно сверкали озера.

Цветы, голубые, белые, алые, горели на холмах. На вершинах сидели волшебные птицы, и их оперение было похоже на цветное стекло. Рыбы выскакивали из воды и казались серебряными зеркалами. Кругом было несчетное множество озаренных счастливых лиц. Праведники целовали друг друга, славили Благодатный свет песнопениями. Огромный пылающий стог сена сиял в небе, как золотой слиток, озаряя все дали.

Белосельцев испытал небывалое счастье, несказанную любовь. Это счастье и эта неземная любовь делали Царствие наградой за земные лишения. Он благословлял этот золотой шар света, пылающий в самом центре небесной обители.

Белосельцев стоял среди праведников, держа берестяную плошку, в которой, как малая звезда, сиял Благодатный свет.

Рядом с ним стояли поэты, держа в руках лучезарные светочи, и читали стихи. Каждый читал свой стих, не слушая другого, так что их голоса напомнили пчелиный гул в полном меда улье. Пушкин читал: «Буря мглою небо кроет». Баратынский декламировал: «Меж люлькою и гробом спит Москва». Из уст Языкова звучало: «Когда еще я не пил слез из чаши бытия». Лермонтов воздевал глаза к пылающему в выси светочу: «По небу полуночи ангел летел». Тютчев восклицал: «Природа сфинкс, и тем она сильней своей загадкой мучит человека». Анненский вещал, как пел: «Среди миров в сиянии светил». Блок печально возглашал: «Утреет, с Богом, по домам. Позвякивают колокольцы». Голос Гумилева звучал пророчески: «Только змеи сбрасывают кожу, мы меняем души, не тела». Анна Ахматова не сдерживала слез: «Муж в могиле, сын в тюрьме. Помолитесь обо мне». У Есенина на лице была печальная улыбка: «Мы теперь уходим понемногу в ту страну, где тишь и благодать». Хлебников воспевал Россию: «Русь, ты вся поцелуй на морозе! Синеют ночные дорози».

Белосельцев слушал гул их голосов, похожих на шум деревьев. Каждый отдельный стих был почти неразличим. Но если вслушаться, то все их песнопения складывались в молитву: «Отче наш, сущий на небесах». И все они на свой лад пели псалом и славили Господа.

Внезапно в глубине шара обозначилось лицо, огненные очи, грозные брови, сжатые сурово уста. Это был Пантократор, который когда-то так поразил Белосельцева в Киевской Софии. Пантократор из неба громоподобно пророкотал, и вослед небесному грому промчались две огненные боевые колесницы. Илья Пророк и Енох стояли на колесницах, натянув поводья, и в поводьях бились две молнии, две серебряные змеи.

– Ты явился ко мне без зова, – обратился Пантократор к Белосельцеву. – Ты не прожил свою земную жизнь до конца. Ты не исполнил мое задание и не выполнил долг разведчика. Возвращайся на землю, проживи свои земные дни до конца, до последней минуты, а потом предстань предо мной, и я решу, достоин ли ты Царствия Небесного.

Лицо Пантократора скрылось, превратилось в пылающий стог сена.

Глава десятая

Белосельцев сидел в кузове КамАЗа, упираясь грязной бутсой в железную бочку с соляркой. Край драного брезента шлепал по голове. Пыль залетала в кузов, пахло пролитой соляркой, кислым железом и выхлопной трубой впереди идущего КамАЗа. В колонне, которая тряслась по грунтовой дороге, шли шесть тяжелых машин, наполненных людьми. Впереди, оторвавшись от колонны, пылили четыре тойоты с крупнокалиберными пулеметами, приваренными к раме. Две тойоты замыкали колонну, и было видно, как пулеметчики, замотав рты и носы платками, стоят в рост, ухватившись за стальные рамы.

Белосельцев устал от тряски, виски ломило, но он терпел, глядя на коричневые бугры сирийской пустыни, в которую погружалась колонна. Люди, окружавшие Белосельцева, были кто в камуфляже, кто в запыленных тужурках, и их вооружение состояло из потрепанных, повидавших виды автоматов, ручных пулеметов и гранатометов старого образца, с торчащими из стволов заостренными зарядами. Все они были бойцами частных военных формирований, собранных из добровольцев, отслуживших срочную в российской армии, или из ополченцев Донбасса, переместившихся с одной войны на другую. На ту, где платили деньги, но не упоминали убитых в сводках потерь, и далеко не о каждом убитом узнавали в русских городках и украинских селах.

Колонна двигалась в район, находившийся под контролем курдов. Ей надлежало захватить небольшой нефтеперегонный завод, дождаться подхода сирийской части и передать завод под ее контроль.

Белосельцев входил в группу как частный эксперт, используя посещение курдских районов для написания аналитической справки. Не в интересах армии, не в интересах спецслужб. К его услугам давно не прибегали, и он сотрудничал с малоизвестным Институтом ближневосточных проблем, где ценили его дар неожиданных обобщений.

Рядом с Белосельцевым на грязном тюфяке устроился ополченец из Луганска Говоруха. Из-под его вязаной шапочки торчал чуб, на круглом лице золотилась щетина. Он ерзал, посмеивался, ему хотелось говорить, действовать. Монотонная езда утомляла его. В исцарапанных руках поблескивали четки из оникса. Он перебирал полупрозрачные зерна, ловко обходясь без двух пальцев, которые потерял под Дебальцево.

– А мне все равно, какому Богу молиться. Лишь бы помогал. Я в мечеть зайду и ихнему Богу молюсь, и он помогает. Еще ни разу не зацепило, а наш Бог не уберег, два пальца ему подарил, – Говоруха весело показал обрубки пальцев, которыми ловко перебирал медовые камни четок.

– А где, я тебя спрошу, Говоруха, водила со второго взвода Коржик? Пошел в мечеть ихнему Богу молиться, а ему полчерепушки очередью снесло. Так, глядишь, домой и вернешься.

Боец с позывным «Лютый» не расставался с автоматом, держал его на коленях.

Раньше он был проводником в поезде, колесил по Сибири, а потом колея привела его в Сербию, на Донбасс, а теперь и в Сирию. У него было тяжелое землистое лицо и зоркие, со злым огоньком глаза, которые не до конца закрывались даже во сне.

– Вернемся, деньги получу, рассчитаюсь, и хватит с меня, домой. Всех денег не заработаешь, всех бородатых не перебьешь, – ополченец с позывным «Пила» задвигал острым кадыком, проглатывая коричневую от пыли слюну.

– Пропьешь эти деньги, опять приедешь наниматься, – презрительно произнес Лютый.

– Нет, не пропью. Я бизнес заведу, – как о мечте, которую давно лелеял, сказал Пила.

– И что за бизнес? – хмыкнул Лютый.

– Лесопилку куплю. Кругом лес стоит. Буду брус пилить, доски. Сейчас на хорошие доски спрос.

– Из хороших досок для нашего брата гробы не делают. Давай попроще, с сучками.

Они замолчали. Ревели КамАЗы, шатало от борта к борту. Пахло железом, соляркой, раздавленными полынями.

Белосельцев смотрел на шершавые холмы, на придорожные кактусы, похожие на грязно-зеленые лепешки, усеянные острыми иглами. Иглы были длинные, поблескивали, как стальные. Это унылое зрелище то и дело заслонял обрывок грязного брезента. Белосельцев старался представить всю непостижимую, из вихрей и протуберанцев сложенную картину войны, где сотни военных группировок, политических движений и партий, клубки интриг и запутанные интересы держав напоминали смятые в огромный ломоть пластилина разноцветные языки. И уже было невозможно их разъять, чтобы обнаружилась подлинная обстановка. Белосельцев изучал военные усилия Ирана, посылавшего на сирийский фронт Стражей исламской революции. Встречался с боевиками «Хезболлы», ведущими наступление под Алеппо. Хотел уразуметь роль «Хамаса», который все больше втягивался в конфликт. Старался уяснить ситуацию в курдских регионах, куда вторглись турецкие танки. Разгадывал мотивы Израиля и Саудовской Аравии. А главное, прогнозировал угрозу прямого столкновения русских и американских войск, что было чревато войной средней интенсивности – сначала на Ближнем Востоке, а затем и в Европе.

Белосельцев сравнивал потенциалы, следил за перемещением зон влияния, сопоставлял количество русских самолетов на базе Хмеймим и авиационных ударных сил, размещенных на американских авианосцах. И своей прозорливостью, своим прозрением рисовал эксцентрические сценарии событий, недоступные обычным аналитикам.

– А вы-то, я удивляюсь, зачем с нами в этой коробке трясетесь? – обратился к Белосельцеву Лютый. – Вам бы в вашем возрасте где-нибудь в штабе, с начальством.

– Твое какое дело, Лютый, – перебил его Говоруха. – Человеку надо, человек интересуется, и ты в его дела не суйся. Невежливо.

– Да по мне хоть кто помирать начни, не сунусь. Каждый сам себе выбирает, где шею свернуть.

– Нам еще рано шею ломать, – рассудительно заметил Пила. – Нам еще надо расчет получить и до дома добраться. А здесь без меня пусть все огнем горит.

Внезапно КамАЗ дернулся и встал. Послышалась стрельба. Все, кто находился в кузове, подхватили оружие и выпрыгнули на землю. Белосельцев встал в рост, держась за крышу кабины. Вся колонна стояла, люди высыпали на дорогу и беспорядочно стреляли в воздух. В этой азартной стрельбе не было ожесточения, а было нечто, напоминавшее забаву. Под разными углами, от разных машин неслись бледные пунктиры, скрещивались, расходились, искали кого-то в небе. Над колонной летал дрон, двукрылый, с длинным фюзеляжем и нелепо торчащим килем. Трассы прошивали воздух совсем близко от него, не задевая. Он пролетел вдоль колонны, вильнул и ушел в сторону, где текла река, мелко блестела, поросшая по бегам тростником. Белосельцев понял, что это Евфрат, и, вспоминая карту, подумал, что скоро они достигнут понтона, переправятся на тот берег, и там будет городок с нефтеперегонным заводом, который предстоит брать с боем.

Проходивший мимо КамАЗа бородач в рваном свитере, глядя на Белосельцева, произнес:

– А я говорю: «Командир, а где карта?» А он мне: «Нюхай. Нефтью запахнет, значит на месте». А что, разве я собака, чтобы воздух нюхать? – и прошел, кинув автомат на плечо.

– По машинам! – понеслось по колонне.

Люди запрыгивали в КамАЗы, колонна тронулась. Белосельцев остался стоять, держась за крышу кабины. Евфрат блестел на перекатах, и хотелось оказаться возле реки, окунуть руки в солнечную прохладную воду, омыть воспаленное от ядовитой пыли лицо.

Белосельцев не глазами, а лбом, переносицей, темной складкой, разделявшей брови, почувствовал, как надвинулась и стала приближаться прозрачная мгла. Казалось, померкло солнце и река потускнела. Из этой мглы, из волны тревоги и страха появились над рекой два вертолета. Это были «Апачи». Прозрачно блестели винты, мерцали стекла кабин. Вертолеты на высоте прошли вдоль колонны к ее хвосту. Развернулись и, резко снижаясь, ринулись ее догонять. Черные клинья вырвались из-под винтов, и часть дороги с машинами была срыта взрывами, словно скребком соскоблили с нее тойоты и хвостовой КамАЗ. Тот подпрыгнул на всех колесах, продержался в воздухе, опираясь на красные взрывы, а потом, несколько раз перевертываясь, вылетел на обочину и горел. Из него выпадали люди, одни бежали, другие оставались лежать, третьи уродливо, как черепахи, ползли, загребая руками и ногами.

Другие два вертолета пошли в лоб колонне. Передняя тойота ударила по ним из пулемета, но черные клювы вонзились в дорогу, и головные тойоты были сметены взрывами, а передний КамАЗ горел. Потерял управление, слепо лез на холм, остановился на вершине и горел.

Первая вертолетная пара вернулась, покрыла дорогу бурлящими взрывами, долбила пулеметами, совершая крутые виражи. Настигала убегающих в степь бойцов и расстреливала.

Белосельцев оставался стоять в кузове, ожидая, когда волна взрывов накроет КамАЗ и он исчезнет среди треска железа.

Говоруха с красной дыркой в голове лежал на тюфяке. Пила соскочил на землю и, закрыв затылок руками, бежал от дороги. Лютый от живота бил из ручного пулемета в удалявшийся вертолет. Отбросил пулемет, перемахнув через борт.

Третья вертолетная пара повисла над трассой, и Белосельцеву показалось, что он видит пилота в шлеме, подвески, с которых срываются снаряды. Трескучий красный столб взрыва поставил КамАЗ на дыбы. Белосельцев вылетел на дорогу, на минуту потерял сознание, а потом пришел в себя и, не в силах шевельнуться, смотрел, как горят разбросанные КамАЗы, как стремится ускользнуть тойота, а за ней, покачиваясь в воздухе, гонится «Апач». Белосельцев увидел, как из холмов выкатило несколько бэтээров, с них спрыгивали солдаты, обходили побоище, приставляли к лежащим длинные стволы скорострельных винтовок и добивали их. Увидел, как над ним склонилось гладко выбритое розовое лицо, ремешок шлема на подбородке и длинный ствол винтовки потянулся к его лбу. И все погасло.

Глава одиннадцатая

Белосельцев очнулся и обнаружил, что лежит на тюфяке, над ним низкий, грубо побеленный потолок и сверху, словно свисая с этого потолка, надвинулось молодое лицо, соломенные светлые волосы, свежие розовые щеки и улыбающиеся губы.

– Как вы себя чувствуете, Виктор Андреевич? Наш врач осмотрел вас, не нашел переломов. Просто удар головой о землю. – Человек говорил на хорошем русском языке, но с прибалтийским, видимо эстонским, акцентом. – Не понимаю, как можно было выдвигаться с колонной, не имея карты, не проведя разведку, не получив воздушного прикрытия. Как вы, Виктор Андреевич, могли оказаться в этой неорганизованной толпе, прямо скажем, банде?

– Вы меня с кем-то путаете, – сказал Белосельцев, слыша, как свистит в горле. – Меня зовут Игорь Николаевич Кочетов.

– Ну зачем мы играем в мышки-кошки? Вас зовут Виктор Андреевич Белосельцев. Вы генерал-лейтенант внешней разведки. Вы были в Вашингтоне, в штаб-квартире «Неви Аналайсес», в рамках сотрудничества советских и американских спецслужб. Ведь так, Виктор Андреевич?

– Я Игорь Николаевич Кочетов, профессор кафедры геополитики в Институте международных отношений.

– Ну зачем нам эти мышки-кошки, Виктор Андреевич? У нас есть подробное досье на вас, где за вами числятся операции в Афганистане, Анголе, Мозамбике, Камбодже, Никарагуа, Эфиопии. Вы работали в аналитическом центре и не раз посещали горячие точки.

– Повторяю, я Игорь Николаевич Кочетов, профессор кафедры геополитики.

– Ну хорошо, как угодно. Нам не нужно от вас никаких секретов. Все ваши разработки давно устарели. Все ваши аналитические методики давно уступили место математическому моделированию. Вы просто решили тряхнуть стариной и еще раз понюхать, как пахнет порох. Но ведь это мальчишество, Виктор Андреевич!

Эстонец укоризненно качал головой, понимая старческую слабость Белосельцева, осуждал ее и одновременно отдавал ей должное.

– Нам нужно от вас немногое, Виктор Андреевич. Сейчас сюда придет оператор, и вы назовете свое подлинное имя и звание и засвидетельствуете, что генерал российской внешней разведки участвует в тайных операциях на территории Сирии. После этого вас поместят в хорошую клинику, а потом, если вы пожелаете, вас переправят в Америку или в любую страну Евросоюза. Я бы рекомендовал Эстонию. И Европа рядом, и Россия близко. Буду рад принять вас в моем доме.

Белосельцев чувствовал себя беззащитным, чувствовал себя в полной власти врагов. Знал, что сопротивление его будет непродолжительным и кончится гибелью. Но он решил сражаться. Перед ним мелькнула летучая рыба из залива Фонсека, просверкала у глаз и скрылась.

– Мы сделали запрос в вашу военную миссию, относительно вас. Мы были готовы вас передать вашим военным, но они отказались от вас, отреклись. Сказали, что не знают никакого Белосельцева.

– И впрямь, откуда они могут знать. Сделайте у них запрос о Кочетове.

– Виктор Андреевич, мы с вами гуманные цивилизованные люди и не позволяем себе прибегать к насилию. Сейчас придет наш медик, сделает вам инъекцию, и это взбодрит вашу память. Под камеру вы назовете свое имя и звание и подтвердите свое участие в тайных операциях России.

Эстонец отвернулся и что-то крикнул. Появился оператор с камерой и человек в камуфляже и накинутом поверх униформы белом халате, видимо медик. У него в руках был шприц. Он надколол ампулу, набрал в шприц прозрачную жидкость.

– Позвольте, Виктор Андреевич, вашу вену! – эстонец закатал рубаху на бессильной руке Белосельцева, и медик вогнал в вену содержимое шприца.

Белосельцев, занимаясь йогой, овладел способностью усилием воли разделять свою личность на две составляющих. Одну, в которой скрывалось его подлинное сознание, выносить за пределы тела, а вместо нее выставлять другую, которая являлась мнимой, лишь отражением первой. И в эту мнимую личность ушло содержимое шприца, а подлинная личность со стороны наблюдала последствия впрыскивания.

Он не испытывал боли, а лишь сладкое забытье, в котором блуждали странные образы, взятые из чьей-то чужой памяти. Среди этих, доселе неведомых, образов высились зеленые пышные великаны, наполненные светляками, и он различал чудесный запах распаренных веников. Среди галлюцинаций была одна очень странная, где ему привиделся Ленин в своей обычной жилетке, и из-под этой жилетки стало появляться крыло стрекозы, все длинней, все больше, вырастая до горизонта, где оно превращалось в сверкающую реку. То виделся ему его старый учитель Михаил Кузьмич, который что-то беззвучно читал, но по движению губ Белосельцев догадался, что это описание охоты из «Войны и мира». То появлялся кузнец Василий Егорович, хмельной, с кружкой домашнего хмельного пива. То перебегала тропу молчаливая птица, то краснел куст лесной малины. Все это переливалось в нем, как отражение вечернего солнца в стеклянном шаре, что стоял на дедовском старом столе, и в окне на тополе сидел красногрудый снегирь.

Белосельцев очнулся. Эстонец разочарованно смотрел на него:

– Вы обладаете практиками, позволяющими ускользать от психотропных препаратов. Вы целый час бубнили о каком-то Царствии и серафимах. Но я получил от руководства задание записать под камеру ваше признание, и я его добьюсь.

В помещение, стуча башмаками, вошли двое. Они были в форме, на головах были платки, торчали похожие черные бородки. В руках у них были толстые лепешки кактусов, усеянные длинными иглами. Они сволокли Белосельцева с матраса, кинули на матрас лепешку и навалили на нее Белосельцева. От страшной боли Белосельцев закричал. Ему на грудь надавил башмак, и острые, твердые как сталь иглы вошли глубже, и у Белосельцева от боли пропал голос. Он лежал, пробитый иглами, и беззвучно дергал губами. На грудь ему кинули другую лепешку, ударом башмака придавили, и острые иглы пронзили ему соски, впились в живот, и он потерял сознание.

– Теперь вам лучше, Виктор Андреевич? Вы вспомнили, как вас зовут? Это называется у нас «положить компресс». Ну что, включаем камеру? Только несколько слов. «Я, генерал-лейтенант внешней разведки, работаю в Сирии в интересах Министерства обороны России». Включаем?

Рубаха Белосельцева хлюпала кровью. Казалось, иглы пробили легкие, и каждый вздох причинял нестерпимую боль. Хрипя и выплевывая кровь, Белосельцев произнес:

– Я Игорь Николаевич Кочетов, профессор геополитики. Пить! Дайте пить!

– Вы хотите пить? – пухлые свежие губы эстонца улыбались. – Я принесу вам пить.

Эстонец вышел из помещения. Через минуту вернулся, держа в руках консервную банку. Поднес к губам Белосельцева и сквозь стиснутые зубы влил солярку. Белосельцев задохнулся, в глазах поплыли красные и фиолетовые круги, как пятна нефти на воде. Он услышал нарастающий гром. Это мчалась к нему боевая колесница. Запряженная в нее серебряная змея свивалась кольцами, и Илья Пророк в доспехах и медном шлеме подхватил Белосельцева с матраса, усадил рядом с собой, и они мчались в прохладном ветре среди грома и молний. Белосельцев умер, из раскрытого рта текли солярка и кровь.