Текст книги "Выбор оружия"

Это желание было столь сильным, что он стал погружаться, чувствуя колыхание океана, который засасывал его в глубину, растворял в своем мягком рассоле. Он терял свою плоть. У него уже не было ног. Рассосались и исчезли руки. Растаяла голова. Оставалась грудь с огромным, расцветавшим, словно подводный цветок, сердцем. Он был готов к последнему выдоху. Был готов испустить дух и стать божеством. Что-то сильно его толкнуло, словно налетел глазированный скользкий дельфин. Ударил мощным телом, подбросил вверх крепким клювом, метнул к поверхности. Белосельцев вылетел среди плеска и волн. Жадно дышал, крутил головой, желая понять, что это было. Кто явился из подводного царства, запретил ему умирать.

Устало плыл к берегу, где, белый, с золотыми окнами, отражался на водах отель.

Глава третья

Его пробуждение было чутким и радостным. Потолок над кроватью был голубой, с солнечной бахромой, в которой, как в рыболовной сети, дрожало и двигалось бесконечное множество блесков. Это был океан, близкое движение волн, каждая из которых плескала из глазированной чашки прозрачный шлепок света. Белосельцев встал, желая увидеть океан. Выпуклый, с расплавленной дорогой, над которой висело туманное белое солнце, океан повторял кривизну Земли, в метинах лучей, в выбоинах ветра, в разводах течений, весь рябой от непрерывных столкновений с воздухом, светом. Среди огромного, непостижимого для глаз дрожания, четкий, резкий, шел корабль. Его контуры, мачта, рубка, рукотворная геометрия были полной противоположностью божественной безымянной стихии. В возникшем среди вод корабле таилась загадка того, как временное сочетается с вечным, божественное с человеческим и его, Белосельцева, жизнь – с таинственной пучиной мироздания.

Созерцание продолжалось секунду. Большой десантный корабль выходил на рейд Луанды. Батальон советской морской пехоты, плавающие бэтээры и танки демонстрировали поддержку президенту душ Сантушу в день национального праздника. Остроконечный, с приподнятым носом корабль, приплюснутая рубка и черточки зенитных ракет были для Белосельцева геральдикой второго дня его африканской поездки.

Он спустился в холл, поджидая секретаря посольства. Смотрел, как подъезжают машины, увозят гостей в город, где уже начиналось празднество. Поймал себя на том, что ищет среди женщин Марию, ее длинное, волнуемое походкой тело, красивую, выточенную из черного дерева голову. Он хотел пройти на открытую веранду, полюбоваться бирюзовой лагуной, но у входа стоял автоматчик. Веранда была оцеплена, шла подготовка к вечернему банкету.

– Доброе утро, – сказал секретарь, окликая его с улыбкой. – Как спалось? Снились африканские сны?

– Представляете, ни одного слона, ни одной ритуальной маски. Африка без снов.

– Ночью в Луанде была стрельба в районе порта. Сорвана попытка боевых пловцов взорвать танкер с нефтью. Кубинцы передали, что вчера в воздушном бою над Лубанго они сбили одну «Импалу». В городе в целом спокойно.

– Вчера говорили о возможном покушении на Сэма Нуйому. Он участвует в празднике?

– Сэм Нуйома в городе. Предприняты все меры безопасности.

Они ехали по городу среди розового камня и стекла, на которых пузырились от ветра матерчатые транспаранты и лозунги. Было много портретов президента душ Сантуша. Черные, во весь фасад, солдаты в камуфляже воздевали автоматы Калашникова. Надписи «Борьба продолжается!» и «Мы победим!» пересекали небо над проезжей частью. Изделия пропаганды были аляповаты, наивны, напоминали развешанные на веревках простыни и рубахи, едва прикрывали монументальные дорогие фасады построенных португальцами зданий. «Белье революции», – думал Белосельцев, проезжая под белым, плещущим на ветру транспарантом, прославляющим армию, замечая заколоченные витрины бывших магазинов и ресторанов, обшарпанные, утратившие свое назначение конторы и офисы.

Они оставили машину на пустыре, среди других, неловко расставленных автомобилей. Сквозь цепи солдат, многократно предъявляя пропуск, прошли на трибуны под тентами. Мерцала пустая горячая площадь, готовая принять демонстрацию. За пятнистыми цепями солдат шевелилось, шумело и булькало черное варево толпы. Воздух над домами был туманный, в душных испарениях, и на крышах, среди антенн и рекламных конструкций, пропадали и возникали на солнце автоматчики.

– Виктор, здравствуйте! – его окликнула Мария, радостно, как старого знакомого. Она сидела на деревянной скамье, в нежно-зеленом платье, темно-коричневая, яркая, с малиновыми губами, большими, радостно сверкавшими белками, похожая на сочный тропический плод. С ней рядом был Чико, вчерашний спутник, в той же красной рубахе, под которой мощно выступали грудные мышцы, чугунно-черные бицепсы, литая округлая шея. Увидев Белосельцева, он нахмурился, его бицепсы набрякли волнистыми венами, словно в них накачали кровь. Но эта мгновенная агрессивность сменилась дружелюбной улыбкой. Он протянул Белосельцеву темную сильную руку:

– Доброе утро. Поздравляю вас с праздником.

– Чико – друг моего мужа, – сказала Мария, заметив эту моментальную, непроизвольную вспышку враждебности. – Они вместе были в той операции в Претории, когда Авеля ранили и взяли в плен. Чико руководит нашей общиной в Мозамбике. Не сомневаюсь, он достигнет высоких постов в Африканском национальном конгрессе.

– Мы радуемся успехам ангольцев, – сказал Чико. – Они имеют свое государство, имеют своего президента. Им трудно, но им помогает Куба, помогает Советский Союз. Я верю, что очень скоро мы проведем свою свободную демонстрацию в Претории, будем приветствовать нашего президента.

– Вы к нам приедете, Виктор. Я познакомлю вас с Микаэлем. Чико позаботится, чтобы на трибуне гостей вам выделили самое почетное место.

В этой прелестной молодой африканке и в сильном красавце присутствовала неисчезающая тревога, которая не оставляла их в праздничный день, среди друзей, красочных полотнищ и флагов. Словно им была нанесена незаживающая травма, и они помнили орудие этой травмы, ожидали повторения боли.

– Принимаю ваше приглашение, – сказал Белосельцев. – Через год мы встретимся на празднике в Претории и будем рукоплескать президенту Манделе.

Двумя рядами выше он увидел Маквиллена, его белый костюм, золотой браслет на запястье, которым он взмахивал, приглашая Белосельцева к себе.

– Я был в Рио-де-Жанейро, на маскараде, – сказал Маквиллен, когда Белосельцев опустился рядом с ним на теплую полированную скамью. – Сейчас мы увидим нечто подобное, только будет меньше павлиньих перьев и больше автоматов.

Ирония Маквиллена была не злой. Он трунил, как взрослый добродушный человек, наблюдающий игры детей. Этими детьми были гости на трибунах, солдаты охраны, снайперы на крышах, множество темнолицых нетерпеливых людей, столпившихся за оцеплением, радостно взиравших на дешевые нарядные транспаранты.

Верхние ряды были накрыты брезентовыми, затеняющими солнце тентами. Под ними восседали виднейшие деятели партии и государства, министры, дипломаты, именитые граждане. Все они, и мужчины и женщины, были одеты в камуфляжную форму, в одинаковых, защитного цвета картузах. Демонстрировали народу аскетизм, солидарность с воюющей армией, которая сражалась на севере и на юге страны.

Среди знойного неба раздался треск вертолета. Толпа, словно черная вода, колыхнулась и зарябила. По трибуне понеслась колючая горячая пыль, поднятая лопастями. Машина опустилась на пустырь, к ней побежали солдаты. Разъяли толпу, действуя прикладами, проложили тесное сплошное русло, по которому к трибунам прошли президент душ Сантуш и Сэм Нуйома. И пока они поднимались, неторопливые, в пятнистой форме, среди рукоплесканий, наклоняя головы в сторону поднявшихся соратников, под крики и ликование толпы, Белосельцев вдруг испытал острый страх. Ожидание выстрела, после которого высокий и тучный Сэм Нуйома с тяжелой, ярко седеющей бородой станет оседать. Опрокинется, завалится со стуком на деревянные ступени, и брезентовый полог на подломившихся шестах накроет мятущихся, истошно кричащих людей.

Но выстрела не было. Оба лидера поднялись на центральное, затененное тентом место. Усевшись, озирались с улыбками, позволяя народу ликовать. Черный вар толпы вскипел, колыхнулся. Оцепление стало выгибаться, и вторая цепь солдат набежала, теснила толпу обратно, пуская в ход гуттаперчевые дубинки.

Белосельцев рассматривал обоих вождей, их улыбки, вольные позы, их обращения друг к другу, когда душ Сантуш наклонял к соседу молодое, с курчавой бородкой лицо и Сэм Нуйома, открывая в бороде яркие крепкие зубы, что-то терпеливо ему объяснял.

Президент Анголы душ Сантуш недавно обрел власть в богатой стране с остатками взорванной цивилизации португальцев, рассеченной надвое гражданской войной, в которую мировые державы, как в топку, вливали неиссякающий ручеек горючего. Измученный, полуголодный народ, управляемый партией, желал не просто мира и сытости, а осуществления обещанного скорого рая, во имя которого партия подняла его на восстание и черные лесные охотники рыли звериные ямы, улавливали португальские танки, бушмены деревянными стрелами обстреливали броневики, хоронили своих героев под грохот партизанских тамтамов. Этот рай по-прежнему возвещался матерчатыми транспарантами, накрывавшими своей дешевой размалеванной тканью фасады разбитых заводов, очереди у пустых магазинов, зарастающие плантации кофе. Молодой президент душ Сантуш, хозяин разоренной страны и автор матерчатых лозунгов, удерживал в народном сознании образ рая. Управлял клокочущей, похожей на кипящий асфальт толпой с помощью автоматчиков, флагов и музыки. Толпа давила, выгибала оцепление, ликовала и славила президента под ударами резиновых палок.

Сэм Нуйома был немолод, грузен, затянут в камуфляжную форму, почти сливавшуюся с пятнистыми мундирами охраны. Среди черной, с седыми клочьями бороды шевелились розовые пухлые губы, белела яркая молодая улыбка. Он был старейший из африканских вождей, что начинали великий африканский поход против колониальных империй. Самым опытным, изощренным из тех, кто правил сейчас в Мозамбике, Танзании, Замбии и Гвинее-Бисау. Его друзья, воевавшие в джунглях, жившие в блиндажах и землянках, сидят теперь в президентских дворцах, ездят на «Кадиллаках», принимают иностранных послов. И только он, Сэм Нуйома, был все еще не в Намибии, не в Виндхуке. Партизан и подпольщик, он, уклоняясь от покушений и взрывов, избегал арестов, перелетал из Нью-Йорка в Москву, из фронтовых землянок Кунене в Дар-эс-Салам и Луанду. Ибо враг в Претории был слишком могуч. Слишком богаты ураном были пески Калахари. Слишком обильны алмазами были кемберлитовые трубки пустыни Намиб. Рудовозы вывозили уран на обогатительные заводы Америки. Бриллианты «Дебирса» сверкали на аукционах Европы. Сэм Нуйома посылал боевиков-партизан взрывать водоводы «Россель ураниум», обстреливать из минометов авиационные базы врага. Разрушал экономику оккупантов, каждым рейдом, каждым налетом и взрывом приближал победу, все еще бесконечно далекую.

Так думал Белосельцев, наблюдая двух африканских вождей, демонстрировавших тесную дружбу, скрывавших от неведающих глаз отношения зависимости и превосходства, тайной ревности и соперничества.

– Ты думаешь, Виктор, они сидят на деревянных лавках под брезентовым тентом? – улыбнулся Маквиллен, разглядывая черных вождей. – Они сидят на советских танках, прикрытые кубинской ПВО. Ты здесь самый главный человек, Виктор. Это тебе рукоплещет толпа. Встань, помаши рукой!

Из невидимых репродукторов, из белесого солнца ударила плотная бравурная музыка, стучащая, повизгивающая, кидающая пышные сочные звуки. И под эту музыку на черную, словно политую маслом площадь стала выходить первая медленная колонна.

На открытом грузовике плавно вращался синий огромный шар, исчерченный градусной сеткой, с красными звездами мировых столиц, с самой крупной звездой – Луандой. От проволочной радиомачты, установленной в центре звезды, расходились мигающие лампочки, пульсирующие волны эфира. Перед синим шаром за телетайпом сидела чернолицая девушка, стучала по клавишам, срывала бумажную ленту. Вдоль борта машины был начертан броский лозунг: «За правдивую информацию. Против империалистической дезинформации». Толпа восхищенным гулом встретила появление шара. Девушка за телетайпом, чувствуя этот тысячегрудый вздох и восторг, сильнее забила по клавишам, оторвала и кинула над толпой полетевший завиток бумаги.

– Ты знаешь картину Пикассо «Девочка на шаре»? – наклонился к нему Маквиллен. – Кажется, она висит у вас, в Москве. Жара, пустыня, пыльный мяч с циркачкой, огромный негр и одинокая белая лошадь. Я чувствую себя одинокой белой лошадью среди черных негров и синих шаров. – Маквиллен рассмеялся, и насмешка его была не над картонной планетой и наивными африканцами, а над самим собой, похожим на печальную одинокую лошадь.

Музыка дребезжала, словно площадь выстилали блестящей фольгой. На этот волнуемый блеск выплывал корабль, сколоченный из фанерных щитов, с желтыми нарисованными иллюминаторами, с неровно проведенной красной ватерлинией, словно это был детский рисунок. Из трубы валил настоящий дым. Капитан на мостике, черный, курчавый, в ослепительно белой форме, крутил штурвал.

Матросы дружно драили швабрами палубу, подпрыгивали, скрещивали ноги, будто танцевали «яблочко». Юнга белозубо скалился, ловко изгибался, как кошка, тер тряпкой медный корабельный корпус. Проплывая мимо трибуны, корабль загудел. Капитан сильней закрутил колесо. Юнга замелькал, заметался, превращая компас в слепящий блеск. Лозунг, повешенный на борт корабля, гласил: «Создадим ангольский торговый и рыболовецкий флот». Президент душ Сантуш привстал, помахал капитану рукой.

– На этом фанерном ковчеге из Анголы уплывет Карл Маркс, – смеялся Маквиллен. – Когда он станет огибать мыс Доброй Надежды, мы отсалютуем ему из детских хлопушек. – В этой шутке не было язвительности, а присутствовала симпатия к умельцам, соорудившим забавное изделие, отдаленно напоминавшее корабль, который они однажды увидели издали.

Белосельцев снова испытал мгновенный страх. Ему померещилось, что начинает открываться желтый кружок иллюминатора и в темном отверстии скользит вороненый металлический луч. Но это был обман, тень на мятой фанере. Бутафорский корабль качался, словно вышагивал облаченный в чехол верблюд. Удалялся, оставляя тающую бахрому копоти.

Страх, который испытывал Белосельцев, витал над трибунами, реял в пыльном белесом солнце, имел свой источник, который постоянно менял расположение. То возносился к крышам, где, едва заметные, засели автоматчики. То опускался в толпу, в неразличимо темное скопление лиц. То помещался в медлительных, из фанеры и цветной бумаги склеенных муляжах. Кто-то присутствовал здесь, зорко наблюдал за намибийским вождем, ждал мгновения, чтобы выпустить в него точную пулю.

На платформе на площадь выкатывала красная кирпичная домна, склеенная из папье-маше. Бригада сталеваров, голых по пояс, лакированных, потных, напрягая мускулы, пробивала железным штырем летку. Малиновая сталь, сделанная из цветного, подсвеченного целлофана, бежала под ноги сталеваров. Те воздевали крепко сжатые кулаки, рапортовали своему президенту о пуске домны. Лозунг на платформе гласил: «Создадим ангольскую металлургию».

– В основе этого действа лежат народные поверья и ритуальные танцы, с помощью которых африканцы вызывают дождь, исцеляют болезнь, выпрашивают у божества обильный урожай или удачную охоту. – Маквиллен серьезно и внимательно рассматривал домну. – Народ верит, что благодаря этим магическим действиям они построят социализм и сделают Анголу счастливой. Ваши советники привезли им эту мечту, а местная власть поддерживает ее с помощью праздников и фестивалей. Хотя бумага, клей и картон – недолговечный материал и разрушается очень скоро.

Мимо трибун проехал огромный медлительный трактор, сделанный из пенопласта, символ будущего ангольского машиностроения. Статные, мускулистые юноши пронесли на руках надувной аэроплан, символ будущего воздушного флота. Сколоченный из досок, ярко раскрашенный, с миганием индикаторов, проплыл компьютер, похожий на ритуальную маску. На грузовике провезли высокую клеть, в которой по-обезьяньи дергались и скакали актеры, изображавшие спекулянтов, воров и контрреволюционеров. Солдат с автоматом стерег обезвреженных врагов.

Толпа восхищалась, волновалась, пританцовывала. Качалась в такт ударникам, дудкам и струнным инструментам. Молитвами, воздыханиями помогала своему президенту строить рай, превращать матерчатых кукол, макеты и муляжи в электронную и металлическую цивилизацию. Так мимо зыбких трибун, под музыку и восхищенные возгласы, проплыл пенопластовый социализм, порождая у Белосельцева чувство острой любви к наивным и верящим людям. Кончится праздник, разойдется усталый народ. В костре на свалке будут догорать деревянный корабль и бумажный компьютер. Бездомный старик утащит в нищий шалаш кусок разноцветной материи.

С длинной, разносимой репродуктором речью выступил президент душ Сантуш. Жестикулируя, поднимая заостренную руку, сжимая ее в кулак, он говорил со свистящими, рокочущими интонациями, напоминавшими верещание птицы. Едва понимая португальский язык, Белосельцев улавливал, что речь идет все о той же борьбе, о жертвах, которые нужно заплатить за построение рая. Бои ангольских бригад, чествование павших героев, оружие, поступающее в страну от союзников, должны укрепить дух ангольцев. Толпа окаменела и замерла, внимая президенту. Казалась огромной глыбой черного кварца, в которую превратил ее могучий повелитель. Не двигалось остановившееся в небе солнце. Замерли, как изваяния, автоматчики на крышах. Перестала шевелиться листва на деревьях, околдованная волшебными словами. Двигался и говорил лишь один человек, выдыхая из пухлых губ верещащие звуки, имеющий власть над духами, повелевающий людьми и светилами.

Умолк, мановением руки снял волшебство. Толпа, очнувшись, наделенная новой энергией, готовая терпеть, сражаться, сносить лишения, взорвалась неистовым ревом, рукоплесканиями. Солнце, затуманенное дыханием толпы, двинулось в белом горячем небе.

– Слово, произнесенное под удары тамтама в Африке, достигает целей, для реализации которых в Европе содержатся армии, – сказал Маквиллен, взволнованный и серьезный.

Демонстрация завершилась. Душ Сантуш и Сэм Нуйома покинули трибуну, сквозь строй солдат ушли к вертолету. Машина, подымая колючую пыль, улетела. Вместе с ней улетучилось, словно утекло в размытую воронку солнца, чувство опасности, пугавшее Белосельцева. Оно было наваждением духов, как бумажная, ярко намалеванная маска колдуна, которую пронесли перед ним через площадь.

– До встречи на вечернем банкете, – сказал, подымаясь, Маквиллен. – Мне нужно повстречаться с помощником министра экономики. А вечером увидимся.

– Виктор Андреевич, – окликнул Белосельцева секретарь посольства. – С вами хотел повидаться Аурелио. Он ждет вас в кафе на набережной.

С пустыря разъезжались автомобили. Выруливали, громко сигналили, пробивались в густой толпе. Сквозь стекло на них посмотрел какой-то мальчишка с красным флажком, весело щелкнул по капоту ладонью.

Они сидели с Аурелио в кафе, за столиком, на открытом воздухе, под огромной цветущей акацией. Казалось, в кроне был расположен лиловый прожектор. Напряженные лучи летели из дерева, как лопасти, во все стороны. Стаканы с напитком, руки и лицо Аурелио, земля, выложенная плитками, – все было лиловым, светящимся. Прохожие, попадавшие под ветви акации, превращались в лиловые тени. Сам сладковатый душистый воздух, окружавший дерево, источал радиацию, был наполнен лиловым туманом.

– Вчера ночью вы купались в океане. Это опасно. У камней водовороты, течения. Вы могли удариться. Вас могло унести в океан. – Аурелио держал стакан, который светился, как реторта с лиловым настоем. Глубокий шрам на его щеке был наполнен лиловой тенью. – Как Маквиллен? Вечером, когда вы беседовали, он изрядно выпил. У него не развязался язык?

– Он фантазировал, говорил об африканской мистике, о бабочках. Ничего существенного. – Белосельцев понял, что за ним наблюдали. И в то вечернее время, когда он беседовал с Маквилленом в баре. И позже, когда с полотенцем спустился на темный берег. И когда один, казалось, в полном безлюдье, погружался в ночной океан. Все это время за ним следили невидимые внимательные глаза, которые и теперь, не обнаруживая себя, продолжали следить. Белосельцев медленно повел зрачками, стараясь обнаружить невидимку. Черный официант повернулся спиной, рассеянно вытирал полотенцем стакан. Две молодые африканки в желтых и зеленых блузках, похожие на пестрые целлулоидные игрушки, тянули из соломинок «Фанту». В море, на белой, как молоко, воде туманился танкер. И только из цветущего дерева, как из огромного лилового глаза, летели лопасти света, словно в ветвях, окруженный душистыми купами, прятался соглядатай.

– Мы пытаемся отслеживать его контакты. Но очень трудно понять, где у него агентурные, а где деловые связи. Быть может, они совпадают. – После бессонной ночи, облав и допросов Аурелио выглядел утомленным и вялым. Его кожа, волосы, мочки ушей источали лиловый свет, словно трубка рекламы, наполненная светящимся газом. Так светится индикатор радиационной опасности. Они сидели в накаленном реакторе огромной цветущей акации, и она облучала их своим туманным заревом. – Завтра утром вы и Маквиллен вылетаете транспортным рейсом в Лубанго. Часом раньше туда летит Сэм Нуйома. Я буду вместе с ним. Он летит в лагеря партизан готовить рейд на Виндхук. Маквиллен знает о поездке Сэма Нуйомы. Это важно для нашей операции…

Дерево источало сладкий дурман. Запах вместе с цветным туманом проникал в легкие, обжигал гортань, дыхательные пути. Голова начинала кружиться. Это был веселящий газ, который туманил сознание, порождал галлюцинации. Словно в дереве, ухватившись за ветки, сидел лиловый колдун, улыбался, смотрел на Белосельцева выпуклыми смеющимися глазами. Путал мысли, насылал видения.

– Цель операции – обмануть командование батальона «Буффало». Направить его по ложному следу. Подвести под огонь ангольских бригад. Разгром батальона спасет партизанские базы Сэма Нуйомы, поможет ему вернуться в Намибию. Ваша связь с Маквилленом, сведения, которые ненароком вы ему сообщите, позволят обмануть батальон…

Белосельцев пьянел от сладких благоуханий акации, от ее цветущих ветвей, горящих прозрачным пламенем спирта. Словно на лицо ему наложили маску, раскрашенную многоцветными глинами, полосатую от ритуальных надрезов, инкрустированную морским перламутром. Ему казалось, что пространство, в котором он пребывал, бесконечно расширяется. Объем, в котором стоит их столик, цветет акация, туманится на водах корабль, помещен в другой, более обширный объем, где тоже находится столик, цветет лиловое дерево, застыл в океане корабль и двое людей ведут разговор о разгроме батальона «Буффало». Но и этот, второй объем был частью третьего, где непомерно огромные люди сидели за столиком, цвело лиловое дерево, корабль застыл на белой воде. Это расширяющееся, исходящее одно из другого пространство было следствием чар, которые навевал на него древесный колдун. Белосельцев боролся с чарами, сжимал объемы, и они уходили один в другой, в мерцающую лиловую точку. И это было похоже на обморок.

– Сейчас «Буффало» продвигается к океанскому побережью в район Порту-Алешандри. Там сгружается с кораблей продовольствие и оружие для партизанских лагерей Сэма Нуйомы. Через неделю туда прибудет советский транспорт с партией старых танков «Т-34», которые примут участие в походе на Виндхук. «Буффало» хочет разгромить пути снабжения, лишить партизан продовольствия и боеприпасов. Мы должны изменить маршрут батальона. Мы покажем Маквиллену десант советской морской пехоты в районе Порту-Алешандри. Через свою агентуру он оповестит об этом командование батальона, и оно изменит маршрут…

Фиолетовый африканский куст превращался в летнюю веранду на даче, где собиралась их большая семья. Бабушка с братьями, мама. Кипел на столе самовар, бабушка хлопотала, разрезала душистый пирог. И один из дедов внес на веранду, поставил в стеклянную банку огромный букет сирени. Все восхищались, нюхали влажные кудрявые купы. Мама подошла, поцеловала букет, и он заметил, как в ее волосах повис крохотный фиолетовый крестик.

– Второй этап операции – разгром батальона «Буффало». Вы невзначай проговоритесь Маквиллену, где и когда большой отряд партизан пересечет границу Намибии и уйдет на диверсию. Батальон устремится на перехват партизан и окажется в огневом мешке ангольских бригад. В дружеской беседе, за стаканом виски, журналист из Москвы и коммерсант из Претории могут быть откровенны. Один слегка развяжет язык, а другой услышит, поверит…

Цветущая акация была наполнена прозрачным пылающим воздухом. Хотелось войти в него, почувствовать, как загораются одежда, волосы и он исчезает, превращаясь в лиловый факел. Жизнь сгорала, оставляя после себя сладостное головокружение прожитых лет, невнятные образы мужчин, в которых когда-то стрелял, и женщин, которых когда-то любил. И когда-нибудь в старости будет тихий зимний денек, пустая изба, из которой ветер выдувает тепло, и он, в полудреме, прижимаясь спиной к печи, вдруг вспомнит этот солнечный день, туманный на водах корабль, и в сумерках деревенской избы расцветет африканский лиловый куст, озарит его прожитую долгую жизнь.

– Все это время мы будем отслеживать его агентурные связи. Завершим операцию и ликвидируем его агентуру. – Аурелио тер виски, осторожно, смуглыми пальцами давил себе на череп, сжимал мочки ушей, словно боролся с мигренью, рассылал из чувствительных точек импульсы животворной энергии. Куст акации и его отравлял сладким ядом, мутил и дурманил рассудок. Как и Белосельцев, он боролся с чарами лилового колдуна.

– Моя главная цель – вербовка Маквиллена, – сказал Белосельцев, защищаясь от ядовитой пыльцы, мысленно надевая непроницаемый прозрачный скафандр. – В Центре мне не сообщили об этих побочных заданиях.

– Они являются предпосылкой для достижения главной цели.

Они допили напиток, синеватым цветом напоминавший жидкий азот. Аурелио довез его до отеля. Едва Белосельцев переступил порог номера, как почувствовал неодолимую сонливость, словно его обкурили зельем. Упал в постель и заснул, неся под веками лиловое свечение, будто их залепили лепестками акации.