Текст книги "Выбор оружия"

Глава пятая

Наутро они с Маквилленом улетали из Луанды на юг, на границу с Намибией, где в долине реки Кунене шли бои, горели национальные парки, стада слонов, спасаясь от пожаров, забредали в мелкую реку, оглашали дымные леса тоскливым трубным ревом. Советский транспорт с экипажем военных летчиков перевозил ангольских солдат на пополнение воюющих бригад, моторы к грузовикам, ящики с оборудованием для полевых лазаретов. Маквиллен выглядел уставшим и постаревшим. Сидел у иллюминатора, закрыв глаза, и в свете белесого солнца становились видны мелкие морщины у глаз, иссохшая кожа у рта, заострившийся нос. На его походной куртке оттопыривались карманы, у ног стоял дорожный баул, сверху лежала папка с медной застежкой, в которой он вез в Лубанго деловые документы.

Белосельцев среди полосатых теней, под мерный рокот винтов, вспоминал вчерашние зрелища. Огненная пирога на черной лагуне. Фейерверк, похожий на клумбу с лучистыми хризантемами. Танец с Марией и нитку лунного жемчуга. Тележку с розовым лобстером. Лежащий на белой салфетке пистолет. Пышное пламя выстрела с черным отверстием. И упавший бармен с пузырями из разбитого черепа.

Он старался вспомнить, как Маквиллен был включен в эти зрелища. С какими словами обращался к бармену. По какому поводу называл его «Карлош». Был ли он связан с покушением на Сэма Нуйому. Если был, то каким неосторожным жестом, неточным, необдуманным словом выдал свою связь с барменом. Не было жеста и слова. Оставалась уверенность, основанная на инстинкте, на зверином чувстве, на знании, которое добывало для Белосельцева чуткое, живущее в нем животное, подозревающее, предвидящее, предвкушающее. Оно извещало Белосельцева об опасности, которая еще не грозила. Опасность еще собиралась в молекулы. Пистолет еще не был заряжен. Пуля не лежала в обойме. В кипятке варился огромный коричневый лобстер, обретая розовый цвет. Но чуткий, живший в Белосельцеве зверь начинал подвывать. Уже видел пышное пламя выстрела с черной сердцевиной от пули. Извещал Белосельцева тихим, неслышным для окружающих воем.

В иллюминаторе, рыже-зеленая, в лесах, в красноватых пустошах, в извилинах рек, медленно проплывала Африка. Воевала, била в тамтамы, пасла чахлые стада, хранила в зарослях буша остатки древних крепостей и дорог, обломки исчезнувших, занесенных песками цивилизаций. Белосельцев смотрел на туманный красный ландшафт и думал, что двигало рыжим худосочным барменом, когда он стрелял в Нуйому, окруженного вооруженной охраной. Быть может, надеялся после выстрела перепрыгнуть балюстраду, растолкать автоматчиков, кинуться в ночную лагуну, где ждала его потаенная лодка. Или шел на верную смерть, одержимый ненавистью к черным туземцам, разорившим его португальский рай. Или получил на банковский счет немалые деньги и умер, оставив богатство любимым и близким. Ответа не было. Мотив покушения оставался не ясен. Роль Маквиллена была не видна. Но она была несомненна. Об этом говорил ему чуткий зверь, живущий в его теле. Зверь смотрел теперь на красную африканскую землю, выглядывая в туманном свечении притаившуюся опасность. Белосельцев вслушивался в тихие подвывания зверя.

В жужжащем сверкании винта появились новые гулы. Самолет пошел на снижение. Возникла рыжая, прокаленная солнцем гора и на самой вершине, такая же рыжая, из каменных песчаников, – огромная статуя Христа, распахнувшего руки крестом.

– Не видно бабочек? Не пора доставать сачок? – Маквиллен проснулся, добродушно улыбался, вглядывался в желтое, проплывавшее за окном изваяние, похожее на огромный каменный крест.

У трапа их встретил круглолицый белесый человек в просторном сафари, чье лицо было гончарно-красным, а синие, круглые, как у птицы, глаза смотрели изумленно и весело.

– Виктор Андреевич? – Синеглазый человек секунду выбирал между Белосельцевым и Маквилленом и, угадав, устремил на Белосельцева свой веселый добродушный взгляд. – Разрешите представиться, полковник Кадашкин. Советник по военным вопросам. Буду находиться в вашем распоряжении. – Он произнес это по-русски, среди сухого золотистого воздуха африканской саванны, в котором тускло сияло крыло военного транспорта и черные солдаты сгружали на землю зеленые зарядные ящики.

– Мой компаньон, мистер Маквиллен, коммерсант, любитель бабочек и большой друг ангольцев. – Белосельцев заговорил по-английски, представляя полковнику своего спутника, ожидая, что в синих глазах военного мелькнет недоумение и тревога. Но Кадашкин, похожий на большую синеглазую птицу, все так же дружелюбно и весело воззрился на Маквиллена и на превосходном английском произнес:

– Мои коллеги из Луанды сообщили о вашем прибытии. Мой соотечественник, господин Белосельцев, известный военный репортер, и мы окажем ему здесь всяческую поддержку. Если есть просьбы лично ко мне, я готов их выслушать.

– Никаких особенных просьб, – с улыбкой ответил Маквиллен. – Я не стану мешать моему другу Виктору. В Луанде у меня есть деловые проблемы. И я их решу самостоятельно.

– Тогда прошу в машину.

Они въехали в Лубанго и оказались среди чудесных, золотистого цвета, особняков, с точеными балконами, колонками, аркадами, чугунными решетками и оградами, с цветущими осенними клумбами и зелеными газонами, среди которых, словно скульптуры, возвышались подстриженные осенние деревья. Воздух был солнечный, золотистый, по решеткам и стенам тянулись плющи, пламенели вьющиеся розы, и казалось, город построен счастливыми людьми, украшавшими свою благодатную жизнь цветами, фонтанами, каменными скульптурами и витражами, и в этих чудесных особняках с узорными воротами и оградами идет вечный праздник.

Однако, если приглядеться, фасады начинали ветшать, розы и плющи начинали чахнуть, из окон выглядывали черные лица, на узорных балконах сушилось белье, а в воротах виднелись пыльные радиаторы военных грузовиков.

– Какая обстановка? – по-русски спросил Белосельцев Кадашкина. – Вы утром встречали гостей?

– Встречал, – ответил Кадашкин, не называя Сэма Нуйому. – Гости в городе. У нас все спокойно. Вчера прилетали две «Канберры», но их отогнали зенитки.

– У нас будет время для разговора?

– Я размещу вас в отеле. Друзья придут к вам в номер. – И, переходя с русского на великолепный английский, сказал: – Мне кажется, этот город замышлялся португальцами как рай на земле. Всю свою историю они торговали, воевали, совершали кругосветные путешествия, гибли в океане и наконец нашли обетованную землю и построили рай. Но, увы, ненадолго.

– Они заблуждались, – сказал Маквиллен. – Строили белый рай среди черного ада. Вот и оказались в красном чистилище.

– Сейчас я вас доставлю в чистилище под названием «Гранд-отель», где вы можете почистить если не души, то хоть ботинки и платье. И может быть, если дали воду, примете душ. – Кадашкин перед входом в гостиницу помог Белосельцеву взять баул. Проводил их к портье и простился до вечера, отпуская обоих в сумрачную, душную глубину отеля.

Лифт не работал, и они пешком подымались по лестнице. Кондиционер был поломан, и в номере, как в глухом сундуке, стоял жар и пахло пылью. Мраморная раковина и хромированный кран обрадовали Белосельцева. Он стал откручивать вентиль, ожидая падения прохладной чистой струи. Но вместо воды из крана выпало желтое мохнатое многоногое существо, метнулось по стене и исчезло, вызвав у Белосельцева мгновенное брезгливое чувство. Он сел на широкую, накрытую бархатным пыльным покрывалом кровать, поглядывая на телефон, который, по-видимому, как лифт и кондиционер, не работал. Но внезапно телефон зазвонил. Белосельцев узнал голос Аурелио:

– С приездом. Буду у вас через десять минут.

Он сидел в пыльном душном номере. Воздух в бесчисленных золотистых пылинках казался одушевленным, подвижным. Словно к вискам, глазам, к дышащим губам кто-то ежесекундно прикладывал мягкую массу воздуха, делал копию его лица, передавал эту маску, оттиск моментальной мысли или чувства куда-то сквозь стену, где невидимый наблюдатель рассматривал слепок, угадывал его желания и намерения, вел за ним непрерывную слежку.

Это чувство было настолько острым, что он несколько раз махнул перед лицом рукой, разгоняя сонмища пылинок, размывая и разрушая свой оттиск в воздухе. Пересел на другое место, ближе к окну, за которым стоял военный грузовик. Черный солдат в малиновом берете, отставив длинную ногу в бутсе, разговаривал с высокой женщиной, положившей гибкую руку на выставленное бедро, напоминая кувшин с узким горлом. Но и здесь оставалась тревога. Мягкие прикосновения пылинок создавали его моментальные портреты, передавали, как по фототелеграфу, сквозь стекло, на улицу, где их принимали солдат и женщина.

После легкого стука вошел Аурелио. Пожимая Белосельцеву руку, быстро, настороженно осмотрел номер. Заглянул под блеклую, с горным пейзажем гравюру. Переставил пепельницу. Провел ладонью по лицу, словно снимал едва заметную золотистую паутину, сотканную из пылинок, разрушал создаваемый воздухом отпечаток лица.

– Сэм Нуйома знает, что вы спасли ему жизнь. Вы успели толкнуть бармена, и пуля прошла в волосах, не задела череп. Через меня он передает вам благодарность. – Аурелио сел на кровать, на бархатное покрывало, продавив его своей тяжестью. Он выглядел изнуренным. Смуглое лицо просвечивало болезненной бледностью. В глубоком шраме, как в стеклянном флаконе, скопилась малиновая дурная кровь. – Прямо с аэродрома он уехал к границе, на свою главную базу. Примет вас у себя.

– Что это было? Кто стрелял? – Белосельцев смотрел, как на мятом бархате покрывала сходились к Аурелио две красные складки. – Как бармену удалось пронести пистолет?

– Я арестовал начальника охраны. Того, что стрелял в бармена. Он был ответствен за безопасность. Возможно, он стрелял, чтобы уничтожить свидетеля. Подозрения пали на нескольких солдат оцепления, окружавших веранду. Возможно, они участвовали в заговоре. По возвращении в Луанду я включусь в следствие.

– Маквиллен был знаком с барменом. Называл его «Карлош». – Бархатные красные складки, как стрелы, вонзались в Аурелио. – Покушение готовил Маквиллен.

– Завтра вы и Маквиллен отправляетесь на свое сафари. Машина с нашим водителем подъедет к отелю утром. Вы будете двигаться по трассе в сторону серпантина, останавливаться и ловить ваших бабочек. Мы будем незаметно прикрывать вас, следить, чтобы на вас не напали. Кадашкин выделяет грузовик с зениткой и взвод солдат. Он сказал, что в окрестностях Лубанго появились группы диверсантов. Если Маквиллен захочет, он может организовать ваше похищение.

– Он еще не начал со мною игру. Я ему важен как свободный журналист, а не как пленный разведчик.

– Это может случиться помимо его намерений. Здесь воруют белых людей. Их меняют на деньги, на оружие, на черных пленных. Я бы посоветовал вам завтра, перед тем как выйти из отеля, покрасить черным лицо и руки.

– Вы хотите, чтобы я ловил бабочек под прикрытием зенитной установки, покрасившись в черный цвет? Да бабочки разлетятся в ужасе.

– Но мне будет гораздо спокойнее.

Белосельцев засмеялся. На его смех тут же налетело множество золотых пылинок, окружило хрупкой сухой коростой, унесло сквозь стены. Кто-то невидимый за стеной разламывал тончайшую золотистую скорлупу, вынимал из нее сердцевину смеха, как извлекают из раковины влажное тело моллюска. Белосельцев не знал, кем был этот невидимка. Но он чувствовал, как его изучают, словно в комнате присутствовал невидимый разум. И этим бестелесным разумом мог быть душный и плотный воздух, насыщенный золотыми частичками.

– Если ваша охота пройдет благополучно, вы спуститесь с серпантина и будете ждать нас с Кадашкиным. Все вместе пересечем пустыню и на берегу океана устроим пикник. Там, как бы случайно, мы покажем Маквиллену десант советской морской пехоты. А пока возьмите вот это. – Аурелио вытащил из-за ремня пистолет и положил на бархатное покрывало. И сразу же к пистолету, продавившему бархат, протянулись едва заметные красные стрелки. – До завтра. Желаю удачи. – Аурелио встал и ушел, осторожно оглядываясь. И когда он исчез, в воздухе еще мгновение сохранялась оставленная им пустота, окруженная золотыми пылинками.

Вечером они сидели с Маквилленом на открытой веранде за столиком и пили виски. Теплые сумерки пахли осенней листвой, горьковатым дымом. По резному камню фасада, по точеным столбам веранды тянулись вьющиеся гибкие розы, шелестел невидимый близкий фонтан. В номерах стояли собранные дорожные баулы с сачками, сухими галетами, бутылками минеральной воды. Они коротали вечер, медленно, сладко пьянея. Белосельцев приближал к глазам тяжелый, с золотистым напитком стакан, смотрел сквозь него на фонарь, который превращался в лучистый цветок.

– Удивительное дело случай! – говорил Маквиллен, откинувшись в легком венском кресле, сентиментальный, задумчивый, нежно касаясь пальцами близкой черно-красной розы. – Тогда, в Брюсселе, счастливый случай свел нас у стенда с африканскими бабочками. Случай – та маленькая бордовая нимфалида – побудил меня тогда обратиться к тебе, незнакомому мне человеку. Случай привел тебя в Анголу в поисках журналистской темы, а меня – в поисках деловых партнеров. Случай поставил нас рядом перед балюстрадой, мимо которой проплывала разукрашенная ночная пирога. Случай сделал тебя свидетелем того, как безумный бармен целил в голову Сэма Нуйомы. Все тот же случай побудил тебя толкнуть тележку, отчего пистолетная пуля пролетела мимо черного лба. Случай – первичная молекула, которая лежит в основе любого движения. Бог управляет человеческой судьбой и всемирной историей через случай. Может, случай и есть Бог, и мы в своих молитвах должны обращаться не к Господу, а к случаю? «Случай, святой и правый, помилуй нас?»

Маквиллен был склонен к разглагольствованиям, был меланхолично-печален. Ничто не напоминало в нем недавнего подвижного, как ртуть, точного и стремительного, как оружие, источающее радиацию смертельной опасности. Его пальцы нежно касались черно-красных лепестков розы. Полузакрытые глаза мечтательно смотрели на золотистый фонарь. Отдыхающее тело наслаждалось, принимая формы белого плетеного кресла. Белосельцев почти утратил бдительность, забыл о своих тайных побуждениях и целях. Об угрозе, которую таил в себе этот красивый, склонный к перевоплощениям человек, рассуждающий о метафизике случая, способный выхватить из-под светлого пиджака пистолет и разрядить его в голову Белосельцева.

– Мой отец был ботаник, совершал экспедиции в Намибии, Анголе и Ботсване. Собирал растения в пустынях Калахари и Намиб. Он карабкался по горам в поисках крохотных цветков-эндемиков, которые цветут всего один или два дня в году. Он сорвался со скалы и разбился насмерть. Пролежал на солнце неделю, пока его не нашли. Он высох на раскаленных камнях, как засушенное растение. Когда он лежал в гробу среди погребальных цветов, я отщипнул от венка красную розу. Засушил ее и поместил в гербарий отца. Теперь, через много лет, когда я смотрю на эту выцветшую розу, мне кажется, что я говорю с отцом. Он наблюдает за мной из сухого цветка, улыбается, помогает мне…

Фонарь в стакане превращался в лучистую золотую звезду, которая мерцала и вспыхивала, и можно было пронести ее сквозь деревья, поставить перед собой на стол и смотреть, как она, словно живая, шевелится и дышит в стакане. Услышанное поразило Белосельцева таинственным совпадением с его собственной мучительной верой в бессмертие любимых и близких. После смерти они волшебным образом переселялись в деревья, цветы и животных. Бабушка после смерти переселилась в сосну, растущую одиноко за озером. Все долгие годы после ее смерти он знал, что бабушка смотрит на него из белых снегов, из осенних туманов, из зеленых овсов. Чувствовал ее любящие, охраняющие глаза, глядящие из темной сосны.

– Я получил блестящее образование: языки, философия, история религии. – Маквиллен трогал длинными пальцами свой белый широкий лоб, словно вызывал прикосновениями полузабытые знания, пробуждал их от долгого бесполезного сна. – Мне пророчили блестящую карьеру, поездку в Европу. У меня была невеста, очаровательная девушка, с которой мы были помолвлены. Был назначен день свадьбы, и мы обсуждали, куда нам отправиться в свадебное путешествие – в Америку, где в Нью-Йорке жил мой дядя, или в Европу, в Амстердам и Лондон, где жили ее богатые родственники. – Маквиллен печально улыбался, созерцая свое исчезнувшее прошлое, приглашая Белосельцева заглянуть в эти туманные чудесные дни. – Но со мною случилась странная перемена, словно спустился ангел с небес, коснулся моего чела и сказал: «Ты– избранник. Ты чувствуешь этот мир как Божественный сад. Ты видишь дыхание Господа в песчинке и человеке, в цветке и небесной звезде. Ты – слуга Божий. Твой удел – ходить среди людей и проповедовать Божественный закон». И я внял этим словам. Отказался от блестящей карьеры, расстался с невестой, стал готовиться в школу проповедников, чтобы, окончив ее, проповедовать Слово Божье среди африканских бушменов, или аборигенов Австралии, или диких племен Океании…

Белосельцев смотрел на фонарь сквозь стакан, который превращался в золотую лампаду с мягким маслянистым огнем. Эта лампада сближала их, сочетала в таинственное единство, обнаруживала глубинное сходство. Словно две их судьбы на разных половинах Земли вершились одной и той же Божественной волей, двигались по одним и тем же кругам, повторяли друг друга. И он, Белосельцев, блестящий знаток языков, любимец профессоров, отказался от карьеры лингвиста. И он, влюбленный, среди подмосковных лесов, ледяных белых звезд, красных вечерних полян, отказался от невесты, выбирая иное служение, веря в перст Божий, который однажды, у старой кузни, из морозных созвездий коснулся его разгоряченного лба, и он услышал: «Оставь своих милых и близких. Иди за мной». Он послушался, оставил родных, покинул друзей, расстался с невестой. Тот красный сосновый бор с голубыми тенями, где он принял решение, казался огромным храмом, увешанным смоляными лампадами. У стволов, среди смоляных потеков, стояли святые и ангелы. Из синего окаменелого неба смотрел на него, как из купола, строгий чудесный лик. Он пошел через поляну в свой путь, вдоль цепочки лисьих следов, в каждом из которых мерцал драгоценный кусочек льда. Теперь, в Лубанго, Белосельцев держал у глаз стеклянный стакан, и ему казалось, что в стекло запаян лисий след, похожий на золотую розетку.

– Я понял тогда, что значит «благоговение перед жизнью». Я молился, как Богу Живому, каждой маленькой, выловленной в океане ракушке. Каждому крохотному, присевшему на цветок мотыльку. Я шел по улице и любил людей, незнакомых, идущих навстречу. И молодую красивую женщину, видя в ней не женскую прелесть, а образ Божий. И больного неопрятного зулуса, зная, что из его слезящихся глаз смотрит на меня Творец. Я готовился к служению, мечтал, подобно Швейцеру, поселиться среди страдающих людей, в каком-нибудь бараке с прокаженными, ходить за ними, спасать, скрашивать их последние дни. Моя любовь достигла высшего состояния. Я уже уложил саквояж, взял билет на поезд в Виндхук, где меня должны были направить в лечебницу. За день до отъезда мой приятель пригласил меня на яхту, на полдня, на прощальную вечеринку, желая проститься со мной, устроить расставание. Я не хотел, мне это было уже не нужно, моя душа стремилась к иному. Но я сказал Господу: «Отпусти меня в последний раз. На один только час. Напоследок нагляжусь на друзей, наслушаюсь их слов, а потом буду только с Тобой!» Мы уплыли на яхте, там была музыка, прекрасные женщины, блестящие молодые люди. Мне казалось, что на пристани, от которой мы отплывали, стоит ангел и печально смотрит мне вслед. Я обещал ему скоро вернуться. Но когда мы вернулись, ангела не было, берег был пуст. Я не пошел за Господом, и жизнь моя сложилась иначе. Я больше не чувствовал вселенской любви. Меня больше не посещало прозрение. Чудо меня миновало. Ангел пронес мимо меня резной разноцветный фонарь, и свет его скрылся во тьме…

Белосельцев не изумлялся совпадению их судеб, воспринимал его как присутствующий в мире Божественный закон совпадения. Одна половина мира зеркально отражала другую. Ось симметрии проходила между ним и Маквилленом. Две их судьбы повторяли одна другую, воспроизводили таинственную синусоиду, по которой душа восходила к Богу и на самой вершине, не достигнув Творца, срывалась вниз. Он помнил ту старую деревенскую церковь, смиренных прихожан, тусклый, как позолота, голос священника, зовущий в Царство Небесное. И его молитва к Творцу, просьба отпустить его на один только миг, поклониться маме и бабушке, постоять на прощанье перед высоким горящим окном невесты, насмотреться напоследок на Василия Блаженного, на решетки Тверского бульвара, на памятник Достоевскому в шапке талого снега, а потом укрыться навеки под сводами монастырских палат, на острове, среди хладных вод. Всю остальную жизнь служить Творцу, вымаливая у него блага для рода людского, спасаясь от земных грехов. Он вышел из церкви. У порога стояла машина. Неразличимого в потемках шофера он попросил довезти его до ближайшей станции. Уселся в теплое бархатное нутро, пахнущее духами. С переднего сиденья на него обернулось женское лицо, блеснули в улыбке белые зубы. Брызнули на сверкающий снег снопы лучей, и машина помчалась, унося его прочь от церкви. С тех пор он менял моторы, пересаживался с роскошных лимузинов на танки, с самолетов на подводные лодки, мчался от станции к станции, удаляясь от той деревенской церкви, где согбенный седой священник звал его в Царство Небесное. Две их судьбы, два несбывшихся чуда. Их обоих провели у райских стен, за которыми, перламутровая, сияла заря, слышалось дивное пение. Но у самых врат поманили земными благами. Кто-то обольстительный, сверкая улыбкой, умчал их прочь от райского сада. Усадил в Лубанго напротив друг друга, вложил им в руки стаканы с горьким напитком, и они, опьянев, поверяют друг другу тайну своего отпадения.

– Виктор, мы очень с тобой похожи. – Маквиллен смотрел на него, и Белосельцеву казалось, что их соединяет тончайший луч. Маквиллен приближается по лучу так близко, что сливаются их лбы и глаза, подбородки и губы, словно прижатые к зеркалу. Но потом Маквиллен отдалялся почти в бесконечность, взирал на него из другой половины Вселенной. – Мы – двойники с тобой, Виктор. Рожденные от разных земных матерей и отцов, мы братья, сотворенные в лоне единой Матери, от семени единого Отца, их блудные дети. И нам суждено к ним вернуться. Мы встретились здесь, утомленные, испившие чашу искушений, грешные и раскаявшиеся. И быть может, настало время бросить наши земные заботы. Тебе – твои репортажи, где ты талантливо описываешь бесконечные кровавые войны. Мне – мои финансовые дела и контракты, которые приносят богатство, но не приносят мира душевного. Оставим все это. Поедем на какой-нибудь необитаемый остров, на коралловый риф с лазурной лагуной. Такие есть еще в Океании, южнее Целебеса и Суматры. Остаток дней проживем среди божественной природы, воскрешая в себе благоговение перед жизнью, поклоняясь бабочке, ракушке, вечерней звезде.

Он протянул Белосельцеву стакан. Они чокнулись. Белосельцев пил, и ему казалось, что в стакане переливается драгоценная перламутровая ракушка, которую незаметно положил ему Маквиллен. Он любил Маквиллена, верил в предопределенность их встречи, задуманной не в центрах разведки, а в таинственном небесном чертоге.

Они расстались в холле отеля. Поднимаясь к себе, Белосельцев встретил служителя с розовым, словно обожженным лицом, с белыми ресницами альбиноса. Тот молча ему поклонился, прокатил бесшумно тележку с кипой постельного белья.