Текст книги "«Контрас» на глиняных ногах"

Глава четвертая

Они приближались к границе, и трасса была пустынной, без грузовиков, пешеходов, солнечно-синей, среди пятнистых холмов, где веяли дуновения притаившейся безымянной опасности. Дорогу преградило срубленное, брошенное на асфальт дерево. На обочине был отрыт окоп, наложены белесые мешки с землей. Из амбразуры торчал пулемет. Солдаты преградили путь, выставив автоматы. Сесар остановил машину. Они с Белосельцевым вышли, в сопровождении солдат направились к брустверу, где на самодельном столике стояла полевая рация, сидели на распиленном древесном стволе солдаты, лежало оружие. Сержант, молодой, плохо выбритый, с усталыми красными глазами, поднялся им навстречу, тревожно и недоверчиво рассматривая светлое, не успевшее загореть, чужое лицо Белосельцева. Сесар произнес что-то негромкое, дружественное, мягкое. Извлек из своей военной куртки бумаги, протянул сержанту. Тот долго, напрягая утомленные глаза, читал.

– До реки два километра. Впереди больше нет постов, – сказал сержант, возвращая бумаги. – Обстановка два дня спокойная. До этого была беспорядочная стрельба с той стороны. Мы послали разведку. На шоссе лежал убитый баран. Может, снайпер из Гондураса застрелил его от скуки.

– Мы бы хотели с моим коллегой подъехать к реке. Он сделает снимок для советской газеты, – сказал Сесар мягко, но и настойчиво, властным взглядом подкрепляя содержание сопроводительных бумаг.

– У вас есть оружие? – Сержант осмотрел гражданское облачение Белосельцева, фотокамеру на ремешке.

– Только это. – Сесар ткнул в кобуру, висящую на капроновом ремне.

– Возьмите. – Сержант, нагнувшись, взял автомат и протянул Сесару. – Я дам солдат для прикрытия.

В тесный «Фиат» на заднее сиденье кроме сержанта поместилось еще два солдата, которые с трудом втянули в машину молодые длинные ноги, тяжелые бутсы, звякающие автоматы.

– Поезжайте не быстро. Машину поставьте у здания таможни, чтобы ее нельзя было обстрелять, – сказал сержант, опуская стекло и высовывая ствол наружу.

Шоссе растворилось, словно раздвинули пятнистые шторы холмов, и открылась неширокая долина, по которой протекала еще невидимая река. На другой стороне высилась зеленая сочная гора с синими тенями проплывавших облаков.

– Гондурас, – кивнул на гору сержант. – Еще два года назад здесь проезжало много машин. Можно было проехать в Гондурас, Сальвадор, Мексику, а если приспичило, то и в Калифорнию. Потом оттуда стали стрелять. Мост подорвали, и его снесло наводнением. Теперь здесь живут одни ящерицы.

Они приблизились к строению таможни, которое издали казалось нарядным и обитаемым, а вблизи темнело разбитыми окнами, рубцами и пулевыми отметинами. Шлагбаум был сорван и смят. Под ногами хрустели осколки.

Сесар остановил машину впритык к бетонной стене, заслоняясь ею от сопредельной горы. Белосельцев читал надпись: «Добро пожаловать в Никарагуа», изорванную очередями. Брызги минометных разрывов напоминали черные звезды, врезанные в асфальт. Он хотел пройти оставшийся до реки отрезок шоссе и взглянуть на остатки моста, на состояние берегов, на возможность восстановления переправы, способной, в случае наступления, пропустить колонны танков и грузовиков с пехотой.

– Сесар, я бы хотел подойти к мосту и снять его. Этот снимок послужит вещественным доказательством того, что мои репортажи я писал не в уютной гостиной, распивая ром «Флор де Канья».

– Мы можем подойти к реке? – обернулся Сесар к сержанту.

– На той горе, – сержант указал на зелено-голубой склон, – находится их наблюдательный пункт и сидит снайпер. Он может открыть огонь. Тогда вы сразу должны лечь на землю. Солдат мы оставим здесь, для прикрытия. Не следует появляться у моста большой группой.

И моментальная, быстротечная мысль, похожая на угрызение совести. Он, Белосельцев, выполняет свое задание, подвергая опасности Сесара и сержанта. Ради своей профессиональной цели он рискует их жизнями, пользуясь их доверчивостью, гостеприимством, выглядит в их глазах наивным, не ведающим опасности человеком с непонятными им журналистскими прихотями.

Сержант вполголоса приказал что-то солдатам. Один из них укрылся за выступом таможни, прижав автомат к стене. Другой цепко и ловко вскарабкался по уступам на крышу, распластался, и было слышно, как лязгнул затвор автомата.

– Можем идти, – сказал сержант, и втроем они двинулись вперед, по пустому асфальту, на который с обочин уже наползали зеленые плоские листья и копилась труха и пыль, не раздуваемая проносящимися автомобилями. Белосельцев чувствовал свою тень где-то сбоку, не сводя глаз с горы. Мерил до нее расстояние не зрачками, а дыханием, грудью, словно гора оставляла на его груди свою пятнистую, сине-зеленую татуировку.

Было тихо. Только слабо чиркали об асфальт их подошвы, и в зелени, то догоняя, то отставая, звенел кузнечик. Белосельцев смотрел на гору, ожидая бледную вспышку выстрела, немедленный удар в грудь, звезду боли. Но не было вспышки, только чувство просторного, сияющего объема, стянутого невидимым напряжением в центр – в его грудь, в его сердце.

Сесар шел рядом, мягко, чуть сутуло, водя глазами, словно хотел в случае выстрела кинуться, заслонить собой Белосельцева. Сержант приотстал, оставляя себе сектор обзора, возможность бить навскидку вперед.

Белосельцев шагал, чувствуя на себе сложение двух противоположных сил, словно два разных ветра дули ему в лицо и в спину, и его продвижение складывалось из разницы этих противодействующих давлений. Невидимый мост, который должен быть запечатлен на фотоснимке, стать предметом рассмотрения аналитиков, изучающих возможность крупномасштабной войны, этот мост неуклонно притягивал к себе Белосельцева. Но каждая его страшащаяся жилка, каждая желающая жить клеточка протестовала, останавливала, замедляла шаги. Гора издалека протягивала к нему пятнистую, с тенями облаков ладонь, прижимала ее к потному лбу, запрещала идти. Он боролся с горой, боролся с крохотными вихрями страха, крутящимися в кровяных тельцах, переставлял ноги по асфальту. Будто кто-то нес перед ним запрещающую полосатую ленточку. Достигая ее, он чувствовал натяжение, давление на грудь. Разрывал ее, проходил дальше, но она опять возникала, снова касалась груди. Он весь превратился в чуткость, в слух. Слушал свое длящееся пребывание в мире, готовое вот-вот оборваться.

Кузнечик звенел, расширял свой звук до сияющих синих небес, снижался, стихал в траве и снова взмывал, достигая высоты и господства, властвуя над этими упрямыми, не ведающими истинных целей людьми, заглянувшими в его царство травы, синевы, солнца.

Они остановились на самом краю асфальта, оторванного и упавшего вниз. Внизу, переломленный натрое, снесенный и заваленный илом, лежал мост. Пучил реку, драл ее на длинные, гремящие, пузырящиеся лоскутья. И в том, как легко, многократно он был переломлен, какие бетонные глыбища висели над рекой, как велик был комель застрявшего под мостом ободранного дерева, чувствовались слепые удары – сначала взрыва, а потом наводнения.

Белосельцев оценивал величину разрушения. Мост был невосстановим, в окрестностях не было видно следов ремонтных работ, попыток возвести стационарную переправу. Но на берегу, с обеих сторон, были покатые спуски, и не составляло труда перебросить через реку понтоны – инженерные машины подкатывают одна за другой к воде, плюхают полые, облегченные, ребристые конструкции. Под прикрытием вертолетов саперы наращивают плоский, колеблемый мост. И через час по красной глине откоса на него вползают тяжелые дымящие танки, грузовики с пехотой, тягачи с артиллерией. Колонна вслед за огневым валом, сопровождаемая барражирующими вертолетами, выкатит на автостраду, помчится к Манагуа, сметая редкие посты и заслоны.

– Сесар, позвольте я вас сфотографирую!.. Вот сюда, к самому берегу!.. – Он поставил Сесара так, чтобы в кадр попали река и руины моста. Снимал, меняя расстояние, ракурс, чтобы были видны спуски на берегу, перекаты обмелевшей, утратившей мощь реки. – Сержант, и вы, пожалуйста, встаньте!.. Снимок на память! – Сержант занял место рядом с Сесаром, и Белосельцев снимал их обоих в камуфляже, с опущенными автоматами, уходящее в Гондурас шоссе, отдаленное строение, видимо гондурасскую таможню, и гору с чудесной, пленительной синевой от медленных облаков.

Фотографируя, радуясь уловленной в объектив информации, он не переставал чувствовать царящее здесь особенное состояние мира – реальность военной границы. Не вода пробурлила здесь, ломая мост, расталкивая друг от друга распавшиеся берега, а война. В этой зоне планеты, терзаемой землетрясениями, наводнениями, извержениями и торнадо, действовала еще одна геологическая стихия – война. Он стоял на асфальте, по которому у него под ногами в любую секунду могла пробежать рваная трещина, открыться дымный провал, увлечь его в бездну.

– Вы сфотографировали все, что хотели? – спросил сержант. – Надо идти. Здесь нельзя оставаться слишком долго.

Они повернулись, пошли обратно, медленно, по солнечному шоссе, под стрекот кузнечика. Белосельцев мысленно просил прощения у Сесара и сержанта за то, что заставил их рисковать. Вдруг подумал: если ему суждено дожить до глубокой старости, то в сонной бессильной дремоте, в меркнущем разуме вдруг возникнут это пустое шоссе, пятнистая гора Гондураса и вещий стрекот кузнечика.

Они возвращались к перекрестку, откуда свернули на Гуасауле.

– Сесар, – сказал Белосельцев, – насколько я понимаю, это очень опасное направление. Гондурасская армия при поддерже морских пехотинцев может преодолеть расстояние от границы до Манагуа за сутки. Ибо здесь нет рубежей обороны, больших гарнизонов, серьезных водных и горных преград. Вы не боитесь вторжения?

– Народная война не предполагает рубежей обороны. Таким рубежом становится каждый порог, каждый куст, каждый холмик. Американцы знают, что наш народ получил оружие и будет воевать до конца.

– Вы думаете, если положить на это шоссе шляпу Сандино, американские танки не сумеют ее объехать?

– Именно так, Виктор. Американцы не сумели объехать шляпу Хосе Марти на Кубе. Они не объедут шляпу Фарабундо Марти в Сальвадоре. И они разобьют себе нос, споткнувшись о шляпу Сандино.

– И все-таки мне, как военному журналисту, хотелось бы узнать о вашей оборонной стратегии.

Сесар не ответил, управляя машиной, словно что-то обдумывал. Когда проезжали едва заметный спуск на обочину, продавленный грузовиками, он замедлил ход и свернул на глинистую, проложенную в зарослях колею.

– Я кое-что вам покажу. Как другу. В чем заключается наша военная хитрость.

Они проехали военный пост, где Сесар снова предъявил документы. Еще один пост, где колею преграждали переносные козлы с колючей проволокой. Выехали на поляну с расчищенными зарослями, окруженную холмами. Вышли из машины. Сесар повел Белосельцева к рыжим грудам свежевыкопанной земли. Подвел к краю глубокого капонира, и Белосельцев, стоя на земляной груде, заглядывая в глубину, увидел установку залпового огня «Град» – кабину грузовика, выкрашенную защитной зеленой краской, направляющие полозья, где лежали длинные реактивные снаряды, – все деревянное, свежевыкрашенное, пахучее. Фанерная кабина, дощатые направляющие, вырезанные из длинных бревнышек, покрашенные ракеты. Муляж залповой установки был поставлен в капонир, к которому тяжелый грузовик продавил ребристые колеи.

– Это что? – изумился Белосельцев, не понимая смысла этой искусной имитации.

– Пойдемте дальше. – Сесар торжествующе улыбался, увлекая Белосельцева на другую сторону холма, где также была расчищена поляна, вырыт глубокий капонир и на дне, почти скрываясь в земле, стояла деревянная установка «Град», нацеливая свои заточенные ракетообразные полешки в сторону Гондураса.

– Это что?.. Тренажеры?.. Учебные мишени?..

Сесар не ответил, наклонил голову, обращая коричневое, с кустиком волос, ухо в синее небо, в котором из-за вершины холма возникал ровный металлический звук.

– Авиаразведчик «Т-28»… Прилетает из Гондураса два раза в день… Ведет разведку местности…

Белосельцев смотрел в синеву, в которой плыл, растекался, раскрывал металлический зонтик звук летящего самолета, и в сияющих небесах, где от напряжения зрачков синева то блекла до жидкой белизны, то вновь собиралась в сочные темные сгустки, увидел высокое, прозрачное, словно созданное из стекла тело самолета, медленно идущего вдоль границы. Представил, как пилот из кабины видит извилистую реку, пересекающее ее пустынное шоссе с разорванным мостом, пятнистые, рыже-зеленые холмы, рытвины капониров с установками залпового огня и их с Сесаром, стоящих на глинистых грудах.

– Летчик докладывает в штаб гондурасской армии, что на этом направлении они встретят мощное противодействие – дивизионы советских ракет. И это останавливает их наступление. – Сесар торжествовал, старался понять, какое впечатление произвела на Белосельцева их военная хитрость.

Тот изумлялся, одобрительно кивал головой, стараясь не подать вида, как больно поразила, горько тронула его эта наивная, легко раскрываемая детская хитрость, с помощью которой маленькая, не имеющая оружия страна хотела остановить вторжение могучей армии гринго, накапливающей на границе танковые бригады, развертывающей аэродромы бомбардировщиков, стягивающей к побережью флоты, развешивающей над объектом удара космические разведывательные группировки.

– А вы не боитесь, что такая «поставка» деревянных ракет в Никарагуа вызовет американо-советский кризис, наподобие Карибского? – Белосельцев прислушивался к затихающему звону самолета, стараясь поудобнее устроиться на супучей груде земли, зависая над фанерной кабиной.

– Вот и хорошо, – смеялся Сесар. – Тогда мы уберем эти деревянные установки в обмен на безопасность.

Белосельцев хотел ему что-то ответить. Не удержался на сыпучей земляной груде, поехал вниз, в яму. Проезжая по сырому, невысохшему срезу, рухнул, больно ударяясь плечом о деревянный макает. Боль была столь сильна, что на мгновение он потерял сознание. Очнулся, лежа в яме, у грубых деревянных подставок, на которых покоился макет. Сесар с испуганным лицом спускался в капонир, протискиваясь вдоль грубо крашенных досок.

– Вы целы, Виктор?

– Я первый, кто попался на вашу хитрость, – бодрясь, ответил Белосельцев, чувствуя, как набухает под рубахой выбитый сустав плеча. Боялся снова потерять сознание. – Никогда не думал, что система «Град» обладает такой разрушительной силой.

Сесар помог ему выбраться из ямы. Повел к автомобилю, с сочувствием глядя на его побледневшее плечо.

– Может быть перелом, Виктор. – Он помог Белосельцеву расстегнуть рубаху, рассматривая выбитый, с малиновыми взбухшими жилами сустав. – Надо к врачу.

– Эти «волчьи ямы» – гениальное изобретение вашего Генерального штаба, – пробовал шутить Белосельцев. – Каждый вечер нужно их обходить и вытаскивать застрявших морских пехотинцев. В конце концов у американцев иссякнут людские ресурсы.

– Неподалеку отсюда, в Чинандеге, развернут советский госпиталь. Едем туда. Там осмотрят ваш вывих.

Они выехали на шоссе. Сесар что есть мочи гнал по пустому асфальту, а Белосельцев, испытывая боль, смеялся над собой: «Подвиг разведчика… Чертежи секретного оружия… Куб древесины, литр масляной краски, ну и, конечно, шляпа Сандино…»

Скоро над шоссе возник зеленый высокий конус горы с отломанной, закопченной верхушкой и лазурным облаком дыма, в котором солнце застыло лучистым спектром.

– Вулкан Сан-Кристобль, – сказал Сесар. – Тут ваши люди работают.

Они въехали в городок Чинандега. Остановились перед шлагбаумом, за которым виднелся широкий утоптанный двор и плоское старинное здание госпиталя. Тут же, во дворе, стояли брезентовые палатки. К каждой, загибаясь кренделем по двору, тянулась терпеливая людская очередь. Через двор, неся металлический тубус, следовала монашка в черном облачении, с белой накидкой. Навстречу ей вышел мужчина в белоснежном халате, синеглазый, светлобородый, крикнул кому-то в палатку:

– Анна Степановна, вас Федор Тихонович спрашивает! – И этот возглас на русском языке показался Белосельцеву упоительным и родным. Поравнявшись со светлобродым, спросил:

– Извините. Не скажете, где здесь начальник госпиталя?

– Колобков? – быстро, с любопытством осмотрел Белосельцева врач. – Да он в операционной, подготавливает помещение. Там найдете, – махнул рукой в глубь каменного здания и исчез в одной из палаток, на которой была прибита дощечка с надписью «Терапевт» на двух языках, испанском и русском.

Вместе с Сесаром они вошли в помещение госпиталя. Сквозь открытые окна и двери дул теплый сквозняк, смешанный с запахами больницы. В палатах на койках лежали и сидели больные, иные бродили по кафельному истертому полу. Найдя на табличке надпись «Операционная», Белосельцев постучал:

– Позволите?

К ним вышел доктор в белом халате, сероглазый, с прямым крепким носом, твердым подбородком и выправкой, выдававшей военного.

– Что вам угодно? – спросил он, строго и сдержанно оглядывая Белосельцева, чуть улыбаясь на широкую улыбку Сесара.

– Видите ли, я журналист, Белосельцев… Мы с коллегой из Министерства культуры совершали поездку к границе, и так неловко случилось… Упал и, кажется, плечо повредил… – Белосельцев смущенно кивнул на свое левое плечо, которое вздулось под рубахой и продолжало болеть.

– Колобков, начальник госпиталя, – с некоторым опозданием представился доктор. – Пройдите, я посмотрю плечо…

В операционной горела голубоватая кварцевая лампа, источая стерильный запах озона. Над пустым операционным столом нависли хромированно-зеркальные незажженные светильники. В стеклянных шкафах блестели инструменты, тубусы. Стояли приборы искусственного дыхания, баллоны с кислородом. В приоткрытом окне высился изумрудный вулкан с перламутровым, похожим на раковину облачком. Дверь в соседнее помещение была приоткрыта. Там кто-то находился, раздавалось негромкое стеклянное позвякивание.

– Прошу сюда. – Колобков указал Белосельцеву на круглое, без спинки кресло. Сам осторожно расстегнул ему рубаху, бережно, чуткими, чисто вымытыми руками спустил рукав, обнажив бугристый, с малиновым синяком выбитый плечевой сустав, который пугал Белосельцева своим уродством, синевой набухших травмированных сосудов, ноющей болью и предчувствием еще более острого страдания.

– Сильный вывих, – говорил Колобков, едва прикасаясь к воспаленному плечу прохладными осторожными пальцами. – Сейчас вправлю. Будет больно. Приготовьтесь терпеть. – Он повернулся к раскрытым, ведущим в соседнюю комнату дверям и громко позвал: – Валентина, плотный бинт, йод, нашатырь!..

Там, куда он крикнул, раздались негромкие шаги, в дверях появилась женщина в белом халате, белой шапочке, накрахмаленных до снежной голубизны, и, пока она приближалась, обращая к Белосельцеву спокойное, свежее, молодое лицо, открытый лоб с прямыми золотистыми бровями, высокую голую шею с золотистой струйкой цепочки, Белосельцев изумленно узнавал в ней ту, с кем летел над ночным океаном, исподволь созерцая в сумраке дремлющего салона, любовался ее утренним близким лицом, окруженным изумрудно-синей красотой Карибского моря, кинулся заслонять, когда из подбитого самолета вырвался клок пламени и летел по небу, среди огненных пунктиров зениток, готовый упасть ей на голову. Эта была его спутница, которая, как статуя на носу корабля, привела его на другой континент, под удар бомбардировщика, а потом исчезла, и он среди новых впечатлений и встреч лишь раз мимолетно вспомнил о ней среди развалин собора.

Теперь она входила в операционную, и ее глаза, рассеянно остановившиеся на Белосельцеве, изумленно дрогнули, стали яркими, серо-зелеными, и губы, чуть приоткрывшись, были готовы издать восклицание. Но присутствие Сесара, его камуфлированная форма с кобурой на поясе, вид обнаженного, изуродованного плеча, над которым склонился Колобков, удержали этот возглас. Порозовев, опустив глаза, она поставила на стеклянный столик пузырьки, положила запечатанный свиток бинта.

Колобков наложил на сустав свои большие осторожные пальцы, прикрыл багровое вздутие белыми прохладными ладонями.

– Терпите!.. – Резко, с силой толкнул. Слепящая, словно молния, боль прошла сквозь плечо в сердце, покрывая копотью высокое солнечное окно с изумрудным вулканом и перламутровым облаком. Теряя сознание, Белосельцев старался обнять это спектральное небесное диво. Погружался в сумеречность, как в толщу водяной бездыханной тьмы. И снова выныривал в свет, в слабость, в вялое колыхание сердца, в жгучий морозный запах нашатыря. Близкое, нежное лицо с приоткрытыми розовыми губами, воздетыми золотистыми бровями склонилось над ним. Колобков, стоящий с другой стороны, легонько пошлепывал Белосельцева по щекам:

– Все хорошо, все нормально!.. Валентина, стягивающую повязку!.. Пусть рука повисит на перевязи сутки-другие…

Белосельцеву было неловко за обморок. Беспомощно, виновато позволял себя бинтовать, слыша свежий запах ее теплой кожи, тонких духов, крахмальной ткани, из которой выглядывала белая дышащая шея с бисерно-золотистой цепочкой.

– Как самочувствие, Виктор? – Сесар смотрел на него выпуклыми, сострадающими глазами. – Вы можете сейчас подняться, чтобы ехать в гостиницу?.. А я навещу штаб, чтобы получить у команданте Рамиреса разрешение для работы в его зоне ответственности.

– Вам не нужно ехать в гостиницу, – сказал Колобков, понимающий испанскую речь Сесара. – Вы можете остаться в госпитале, у нас есть незанятая палата. И опять-таки вам не нужно ехать в штаб к команданте Рамиресу, через полчаса он сам будет здесь. Он навещает своего раненого товарища, субкоманданте. К тому же маленький секрет, – усмехнулся Колобков. – Команданте Рамирес полюбил наш борщ. Сегодня у нас на обед фирменный украинский борщ. Команданте придет его отведать. Так что оставайтесь, погостите.

Белосельцеву хотелось обратиться к Валентине, убиравшей пузырьки, остатки бинта, хирургические ножницы, обратиться к ней со словами благодарности и еще с Бог весть какими словами, в которых он постарался бы выразить свое изумление по поводу случайности их нынешней встречи, случайности их соседства в ночном самолете, а также по поводу странного совпадения этих двух случайностей. Но Колобков повел его и Сесара в палату, находившуюся в дальнем флигеле госпиталя, и они с Валентиной лишь обменялись быстрыми взглядами.

Палата была чистой, с двумя застеленными кроватями, с видом все на тот же великолепный, царственный вулкан, казавшийся выточенным из зеленого прозрачного камня с недвижным таинственным облаком, в котором дрожала солнечная радуга. Словно на вершине, укутанная в сияющий покров, стояла фигура, как на иконе Богоявления. И Белосельцев поискал на склоне и не нашел упавших ниц апостолов.

Пока Колобков размещал их в палате, Белосельцев вспоминал все, что читал об этом госпитале в газетах, перед полетом в Никарагуа. О том, как госпиталь, укомплектованный военными врачами, на двух «Антеях», с оборудованием и медикаментами, летел в Никарагуа, где только что прошли небывалые ураганы и ливни, выступили из берегов озера и реки. Вода сметала поселки, рвала мосты, топила людей и скот. А когда отступила, целые районы, лишенные дорог и электричества, продовольствия и крова, были обречены на несчастье. Начались эпидемии, мор, в сочетании с военной блокадой грозившие бедствием сандинистской революции. «Антеи» несли через океан грузовики и фургоны, палатки и операционные. Прямо с аэродрома из-под гудящих турбин выезжали тяжелые «ЗИЛы», катили в Чинандегу. Военные врачи по приказу, по первому зову уложили пожитки, оставили домашних и близких и из русских морозов вдруг оказались в тропиках, в очагах эпидемии. На третий день еще не устроились сами, а уже начали прием пациентов. Вдвое, втрое превышают нормы приема, оперируют, лечат, спасают. Публикация называлась «Русский корпус быстрого реагирования», и, вспоминая ее, Белосельцев удивлялся тому, что негаданно оказался среди упомянутых палаток, врачей, у подножия вулкана, о котором также упоминалось в статье.

В дверь постучали. Просунулась белесая голова в колпаке, раскрасневшееся, в капельках пота, лицо:

– Борщ готов, Николай Спиридонович!

– Идем, – сказал Колобков, кивком отсылая посыльного. – Приглашаю отведать борща!

Они вышли в душный, горячий, словно кипящий, воздух. Прошли на тылы госпиталя, где правильными рядами были натянуты военные палатки. Колобков, чуть посмеиваясь, но и с нескрываемой гордостью рачительного хозяина показывал брезентовое палаточное поселение.

– «Улица Горького». – Он проводил гостей сквозь узкий, между жилых палаток, проулок. – «Сандуны». – Кивал на колесный фургон полевой бани. – «Парк культуры и отдыха». – Указывал на волейбольную площадку, натянутый киноэкран. – Ну а это ресторан «Славянский базар».

Он провел экскурсантов мимо кирпичной, под навесом, печи с огромными кастрюлями. Впустил в шатер со столами и лавками. Усаживались. Белосельцев с подвязанной левой рукой. Сесар, неловко втискивая между столом и лавкой свое крупное тело. Колобков подвигал миску с нарезанным хлебом. И тут же из-за голов проворные руки ставили перед ними наполненные до краев тарелки с розово-золотистым, благоухающим борщом, и Белосельцеву стало весело от вида аппетитного домашнего кушанья.

В столовую входили врачи, здоровались, желали приятного аппетита. Белосельцев искал среди них Валентину. Вошла, в легкой блузке, со знакомой золотистой прической. На него не взглянула. Села где-то в дальнем углу, заслоненная шумной компанией докторов.

– А вот и команданте Рамирес! – Колобков подымался навстречу молодому щеголеватому военному, входившему под своды палатки. – Компаньеро, прошу сюда!

Познакомились. Перед команданте появилась тарелка борща, и он засмеялся, втянул ноздрями душистый горячий пар.

– Пришлю военных разведчиков, чтобы раздобыли у вас рецепт. – Белозубый команданте с наслажданием, обжигаясь, глотал полюбившееся блюдо.

– Присылайте лучше поваров. Научим варить. Борщ по-сандинистски, – вторил ему Колобков.

– У нас еще очень молодая революция, всего три года. Еще не научились варить борщ. У вас революция шестьдесят с лишним лет. Вы уже научились.

– Будете есть борщ, разобьете «контрас».

– Очень хорошее русское слово «борщ», – нахваливал команданте, дуя на горячую ложку. – Очень хорошее русское слово «Калашников».

Смеялись, слегка друг над другом подшучивали. Видно было, что они нравятся один другому – этот лобастый сероглазый русский доктор и смуглолицый, с офицерскими усиками сандинист.

– Как вы нашли друга? Как, по-вашему, чувствует себя субкоманданте Мануэль Санчес? – спросил Колобков.

– По-моему, ему гораздо лучше, поправляется. Но все еще слаб. Третье ранение. Первое было в Эстели, когда мы партизанили и напали на гвардейский патруль. Второе в Масае, когда нас бомбили. А третье теперь, на границе, у Сан-Педро-дель-Норте. Три ранения – это много. Но он рвется на фронт, в Пуэрто-Кабесас, куда получил назначение.

– Мы отправим его долечиваться в часть. Пошлем с ним доктора или сестру. Будем делать в дороге уколы, перевязки. Мы считаем, опасность уже миновала.

– Спасибо, – сказал команданте.

Белосельцев наблюдал его гладкое, смуглое, очень молодое лицо, которое излучало едва заметное свечение, даже когда глаза его становились строгими и серьезными. Он заметил такое же, едва уловимое, свечение на лицах Сесара и Росалии, а также у милисианос, маршировавших в квартале Батаола. Такое свечение бывает у влюбленных людей, а также у молодых матерей, когда они подносят к груди младенцев. Это свечение фиксирует фотопленка, и оно присутствует на русских фотографиях 20-х годов, изображавших солдат и рабочих, крестьян из кооперативов и студентов рабфака. Природа этого света остается невыясненной, но, возможно, он связан с особым состоянием души, окрыленной революцией. В следующем поколении, когда окрыленность исчезает, вместе с ней пропадает свечение.

– Команданте. – Сесар, не принимавший участия в разговоре, теперь обратился к офицеру, бывшему моложе его, с подчеркнутым почтением, признавая в нем командира. – Компаньеро Виктор, советский журналист, и я – мы выполняем задание Фронта. По программе, с которой готовы вас ознакомить, мы предполагаем выйти завтра с патрульным катером в залив Фонсека. Мы хотели бы получить на это ваше согласие.

– Мне известно о вашем прибытии. – Команданте стал строгим, подчеркивая свою значимость, осведомленность и властность. Было видно, что эту должность он занимает недавно и ему доставляет удовольствие распоряжаться и командовать. – Я разговаривал с Манагуа. Вы сможете завтра выйти на катере. Сможете познакомиться с береговой обороной, с зенитными батареями в порту Коринто. Если повезет, – он утратил свой начальственный тон, вновь превращаясь в легкомысленного молодого офицера, – увидите американский фрегат, а то и авианосец. Постарайтесь с ним не столкнуться. Потопите его, будет неприятный дипломатический инцидент.

– Мне бы хотелось также побывать в Сан-Педро-дель-Норте. – Белосельцев решил воспользоваться непринужденной обстановкой, в которой протекал разговор. Ему нужно было попасть на участок границы, где, по непроверенным данным, сандинисты перебрасывали оружие в Сальвадор.

– Компаньеро Виктор только вчера прилетел из Москвы, и у него обширные планы. – Сесар словно извинялся за настойчивость журналиста, не имевшего достаточно времени, чтобы вникнуть во всю сложность и деликатность приграничной обстановки.

– В Москве уже снег, наверное? – Команданте оставил замечание Белосельцева без ответа.

– Нет, еще дождь.

– У нас тоже скоро начнутся дожди. Армии, строящей рубежи обороны, придется туго. Зальет блиндажи и окопы. – И опять, став серьезным и назидательным, произнес: – Наша армия только учится современной войне. Вчера еще мы были партизаны с охотничьими ружьями, стреляли из засады. Теперь у нас есть пушки, бронетранспортеры и танки. Если гондурасская армия нарушит границу и попытается пройти на Манагуа, мы ее остановим и повернем. Но если с нею пойдет морская пехота, если на Манагуа будет выброшен парашютный десант «коммандос», мы вернемся к партизанской войне. Будем бить гринго из-за каждого куста и камня, даже кремниевым ружьем. Партизанскую армию, состоящую из народа, вкусившего свободу, разбить нельзя, как нельзя разбить наши вулканы, наши озера, наши землю и воздух. Это они, наши вулканы и реки, разобьют морских пехотинцев.

Белосельцев слушал его некомандирскую, с избыточной образностью речь. Словно устыдившись своей романтической взволнованности, команданте чуть нахмурился и перешел на военный язык: