Текст книги "«Контрас» на глиняных ногах"

– У побережья, прилегающего к «району ответственности», действует соединение американского флота в составе авианосца, эсминца и двух фрегатов. По неподтвержденным данным, тут же находится американская подводная лодка. С лодки спускаются быстроходные катера, доставляются к нашему берегу подводные диверсанты. Ими уже повреждены и взорваны объекты на побережье. Мы ведем с ними борьбу средствами армии и пограничников. – Произнеся это, он обращался к Колобкову доверительно, нарочито спокойно, и стало вдруг понятно, чего ради он приехал в расположение советского госпиталя. – Стало известно, что в район Чинандеги просочилась банда «контрас». Та, что прорвала границу на прошлой неделе. Ее цель – посеять панику в городе и, по возможности, напугать ваш персонал. Помешать вашей деятельности среди населения. Знайте, армия сделает все, чтобы защитить город и госпиталь. Но все-таки, я вас прошу, будьте начеку.

– Мы всегда начеку, – спокойно ответил Колобков, оглядывая палатку, где шумно, со смехом, не ведая об опасности, обедали медики.

– А вас я прошу, – команданте повернулся к Сесару и Белосельцеву, – свяжитесь со мной. Я уточню обстановку в районе Сан-Педро-дель-Норте. Туда послезавтра выступает наш конвой, вы можете к нему присоединиться.

Он поднялся, молодой, стройный, чем-то напоминающий студента. Пожимая Колобкову руку, пригласил:

– За вами ответный визит в штаб. Угощу не борщом, а фасолевым супом.

– А как же креветки? Где обещанные дары моря? – сказал Колобков.

– Увы, креветок нет. Все катера и рыбачьи лодки несут у побережья патрульную службу. – Отдал честь и ушел.

После обеда Сесар уехал в город, навестить своих родственников, а Белосельцев принял предложение Колобкова, улегся в палате, поудобнее устроив больную руку, и, овеваемый теплым душистым ветром, мгновенно заснул.

Проснулся и увидел, что комната багряно-красная – блокнот на столе, простыня, брошенная на стул рубаха, стена, потолок. Повернулся к окну – багрово и мощно светил за окном вулкан. Раскаленный, в сумрачно-диких осыпях, в алых курчавых лесах, с малиновой пышной тучей. Казалось, он весь наполнен тяжелой и жаркой кровью из лопнувшей подземной артерии. От него изливалась страшная, бурлящая сила света, расширялась в небе, бежала по земле, поджигала дома и деревья. Луговина в травах, островерхие палатки, стоящая лицом к заре женщина, расчесывающая гребнем длинные волосы, – все было красным. Пугаясь, пораженный могучим явлением света, он вдруг ощутил себя чужим, инородным в недрах другой земли и природы, превративших закат в мистерию света, выпустивших в небеса огромных духов с красными распростертыми крылами, посадивших на вершину священной горы угрюмое божество, закутанное в багряный плащ. Стоял, глядя на свою красную ладонь, словно он прикоснулся к багровому склону вулкана, и теперь ее уже никогда не отмыть. Гора медленно гасла, будто в ней остывал и спекался огромный уголь. Духи превращались в черно-малиновые небесные тени, усаживались на склонах, складывали пепельные крылья. Божество укрылось с головой в серую мохнатую кошму, и только в оставшуюся щель выглядывал рубиновый фонарь.

Вышел из палаты наружу, неся на перевязи больную руку. Воздух был влажный, густой, хлюпающий, как тампон. И казалось, он дышит красноватым горячим паром. Медленно брел в сумерках туда, где в жилых палатках слышались слабая музыка, неразличимые голоса. Кто-то мылся из рукомойника – плескалась вода. Кто-то, насвистывая, голый по пояс, прошел, неся на плече рубаху. Он подумал, что вдруг в этих сумерках он встретит Валентину и они наконец обменяются теми необязательными, но естественными фразами, что так и остались невысказанными ни тогда, на горящем аэродроме, ни сегодня, в операционной.

Полог палатки откинулся. Брызнул яркий электрический свет, ослепил. И лицо, синеглазое, с волнистой светлой бородой, то, что встретилось при первом появлении в госпитале, надвинулось на него:

– Товарищ журналист… Очень приятно… На минуточку к нам загляните…

Белосельцев откликнулся на настойчиво-деликатное приглашение, шагнул под полог. Оказался среди тесно поставленных, с узкими прогалами кроватей. Люди лежали, сидели, читали, дремали. Крутился хромированный вентилятор. Тихо пульсировал огоньками магнитофон. Все повернулись на его появление, приподнялись, стали натягивать на голые, отдыхающие тела рубахи.

– Вот наш гость проходил мимо, а я его ухватил, – радовался удаче светлобородый. – Пусть, думаю, нам о Москве расскажет… Вот сюда садитесь, пожалуйста… Это мое ложе, моя, так сказать, квартира.

Белосельцев уселся, окруженный приветливыми, рассматривающими его людьми. Видел: он им интересен и важен.

– Как там Москва-матушка? – продолжал светлобородый, и это мягкое, чуть нарочитое «матушка», волнистая ухоженная борода, синие, довольно прищуренные глазки делали его похожим на замоскворецкого мещанина с какой-то знакомой, быть может, кустодиевской картины. – Что там в Москве думают, делают? А то давно дома не были, а письма долго доходят. – Он направил на Белосельцева остужающий вентилятор, и тот был тронут этим знаком внимания.

– Эх, выйти бы сейчас где-нибудь из электрички, на какой-нибудь платформе, в прохладный дождик! Чтоб моросило, протекало тебе за шиворот. Чтобы мокрым лесом, грибами запахло. Поднял лицо, а на него сыплет, сыплет холодненьким! – Мускулистый крепыш в красной футболке сладостно передернул плечами, и было видно, что в этом маслянистом тропическом воздухе он мысленно погружается в моросящий блестящий дождик, стоит на сырой траве, под мокрой, роняющей брызги березой.

– Интересно, какие премьеры в «Современнике», в Художественном, в Малом?.. – Серьезный черноглазый человек не требовал от Белосельцева ответа, а лишь пользовался случаем, чтобы вслух помечтать о любимом. – У нас в семье все театралы: жена, родители, теща. Дети тоже. Раз в месяц обязательно в театр ходим. У меня коллекция афишек – четыреста спектаклей. Даже есть программка оперы «Евгений Онегин» Императорского Большого театра, с Собиновым, за 1903 год.

– А я все-таки надеюсь Новый год в Калуге встретить. – Худощавый, в очках отложил книгу. Произнес это неуверенно и просительно, словно исполнение мечты зависело от собравшихся. – А то в прошлом году елку в Калуге купил, а наряжал здесь пальму.

– В этом году акацию здесь нарядишь. – Тот, кто был в красной футболке, решил помучить товарища. – Или банановое дерево.

– Нет, все-таки надо бы к Новому году домой, – не поддержал его светлобородый. – Я два раза контракт продлевал, хватит. У меня диссертация недописанная на столе осталась. На полуслове оборвал, полетел.

– Понятное дело, надо домой, – вторил ему театрал. – Домашние заждались. Мать пишет: болеет; сын стал плохо учиться, некому на него цыкнуть, твердое мужское слово сказать.

– И то верно, – согласился тот, что был в красной футболке. – Мои вторую осень сад без меня убирают. В письмах их инструктирую, что солить, что мариновать. Эх, сейчас бы грибочков маринованных, огурчиков пряного посола домашних!

– Ну, Петрович, ты закусь хорошую назвал. А вот и бутылка! – Светлобородый извлек из-под кровати штоф «Флор де Канья». – Мы его «Хлор с Диканьки» зовем!

Они наливали в стаканы ром, чистили и ломали на дольки большой, брызгающий апельсин. Пили за гостя, за успех его журналистской работы, за Москву, за госпиталь, за никарагуанскую революцию, за вулкан Сан-Кристобль. В палатке стало ярче, звонче. Слепящим светом отливал хромированный вентилятор. Шелковисто струилась русая борода. Хозяева, заманившие Белосельцева в палатку, уже не расспрашивали его, но сами выговаривались, дорожили его свежим вниманием. А он, слушая их наивные излияния, ждал, не появится ли вдруг Валентина. Между ними, он это чувствовал, установилась безымянная, требующая словесного выражения связь. Накопились необычные, невысказанные переживания, которые требовали хотя бы нескольких фраз, после чего их общение могло навсегда прекратиться или, напротив, получить нежданное продолжение. Этими переживаниями были – случайное прикосновение во сне, над океаном, и странная галлюцинация в Шеноне, и суеверное упование, когда пролетали над бирюзовой кубинской лагуной, и мгновенный страх за нее, когда в воздухе приближался огненный клок самолетной обшивки, и когда вдруг подумал о ней в разрушенном соборе, подбирая с земли цветные стеклышки витража, и сегодня, во время их неожиданного свидания, когда накладывала на его больное плечо тугую повязку, низко склонившись над ним, и несколько минут назад, когда он проснулся и увидел огненно-красную, грозную гору. Все это сложилось в сложную, бессловесную череду их отношений, выстроенных из случайных совпадений, которые требовали хотя бы краткого между ними объяснения.

– Конечно, здесь трудно русскому человеку, до чертиков устаешь, – продолжалась исповедь. – Все время жара, жара, днем и ночью. И влага. Видите, белье не просыхает, спим на сыром. И вдобавок москиты чертовы! Как ни береглись, а малярией почти все переболели, некоторые на ногах. Перегрузки бешеные, дома нет таких. Граница рядом, кругом война. Раненых то и дело привозят. Вчера оперировали с осколочным ранением. Вот и сдают нервишки!

– Нервы, конечно, сдают. Толчемся на этом пятачке, все вместе, все скученны. Ни развлечений тебе, ни разрядки. Только эта «хлорка диканьская». Иногда вспылишь, на соседа ни за что набросишься. За территорию госпиталя – ни шагу. Есть сведения, «контрас» за нами следят, могут подстрелить, похитить. Иной раз думаешь, взял бы машину, врубил скорость, дунул по шоссе, как у себя под Калугой, чтобы березки замелькали. Нельзя, чужая страна. Вот и спим с автоматами.

– А я что заметил! Как психика здесь меняется. Первый месяц – прилив энергии, все интересно, все возбуждает. Люди, климат, даже опасность, будто в интересном путешествии находишься. На третий месяц – спад. Начинаешь скучать по дому. Всякие тревожные мысли приходят. Может, кто из стариков заболел. Может, с женой нелады. И точит, и точит бессонница. На восьмой месяц – взрыв. Пик раздражения. Ссоры, обиды, каждый другого сторонится, тяготится, и это, конечно, на работе отдается. На девятый месяц и это проходит. Загоняешь в себя усталость, говоришь себе: «Надо!» – и вкалываешь, стиснув зубы.

– Канадцы из Красного Креста сюда приезжали. «Ну, русские в таких условиях и месяца не продержатся». А мы второй год живем, дело делаем, и вроде неплохо.

Полог приоткрылся, и вошел Колобков. Мгновение, от порога, всех внимательно, зорко осматривал, словно оценивал царящее настроение, тайно тревожась за вверенных ему переутомленных сослуживцев.

– Давайте к нам, Николай Спиридонович, по чарочке «хлорки»!..

По тому, как пустили его в свой круг, как с шуточками налили стакан, было видно, что Колобков здесь любим. Здесь не просто коллектив умелых спецов, но тесное братство, проверенное в трудах и опасностях.

– Ну что, други! – Колобков поднял стакан. – Думаю, все согласны, что отсюда, от Кордильер, лучше стали понимать, что такое твоя земля, твоя Родина, твой Союз. Какой он великий, могучий и какая славная доля – ему служить. Давайте, друзья, за Родину!..

Все потянулись, чокнулись, серьезно и радостно. Выпили, помолчали в просветлении, словно каждый вспомнил свой дом, своих милых. Белосельцев любил их, чувствовал, какие они все одинаковые, возросшие на едином корню, на едином служении, на едином для всех уповании.

– Что-то мы все говорим, говорим, а гостю нашему слова сказать не даем, – произнес бородач. – А ведь он чуть не вчера из Москвы… Ну как там она, Москва-матушка? – снова с ласковым выражением синих умиленных глаз повторил он.

И еще продолжал улыбаться, когда близко, за стенами шатра, прогремела автоматная очередь. Еще и еще.

– Что за черт!..

Вскочили, кинулись к выходу. Белосельцев за ними, зацепившись за чей-то баул. Горела во тьме высокая, водянисто-сверкающая лампа. В ее свечении метались прозрачные слюдяные насекомые. Из всех палаток выскакивали врачи – мужчины и женщины. Вслушивались, вглядывались. И снова близко, за чертой света, за больничными шатрами, казалось, на невидимой луговине, где днем паслись два теленка, простучала очередь и ахнул, раскатился взрыв – должно быть, от гранаты. В ответ на эти лязгающие, долбящие звуки из госпиталя, из лечебных, поставленных на воздухе палаток понеслось голошение. Вначале тихое, похожее на поскуливание причитание, потом все сильней, истеричней. Переходило в женское истошное стенание, вой. Сквозь деревья на площадку, где проживали врачи, стали выбегать полуодетые, в белых больничных рубахах женщины, забинтованные мужчины, и один, всклокоченный, с голой волосатой грудью, выпучив сумасшедшие глаза, орал по-испански:

– Это Мигель!.. Мигель из Гондураса пришел!.. Он убьет меня!..

Тучная темнокожая женщина, качая в просторной рубахе толстыми грудями, голосила:

– Я ничего им не сделала!.. Только работала и болела!.. Работала и болела!..

Худой человек, с воспаленными белками, перевязанный по ребрам, опираясь на костыль, кричал:

– Верните мне автомат и гранаты!.. Зачем вы взяли у меня автомат и гранаты!..

Госпиталь шевелился, гудел. В ярко освещенных окнах метались люди. Вскакивали с коек, были готовы бежать и спасаться.

– Казаков!.. Киценко!.. – властно, по-командирски, рявкнул Колобков, меняясь в лице, утрачивая свой недавний мягко-сентиментальный облик, превращаясь в повелевающего, грозно-резкого офицера. – Берите людей в охранение!.. Лапухин, выноси магнитофон, врубай на всю мощь!.. Зовите женщин, танцуйте!.. Все фонари зажечь!.. Плясать, чтоб не было паники!..

В ответ на его приказания разбегались – кто к больным, в палаты, кто в темноту. Направляли на утоптанную волейбольную площадку рефлекторы выносных ламп. Запустили яростную музыку. И уже кидались в танец, в гремучую смесь рок-н-ролла, румбы и цыганочки. Выводили в круг женщин. Те застегивали на ходу блузки, поправляли прически, старались улыбаться, кружились, и было видно, что им страшно. Белосельцев заметил, как проскользнули во тьму, держа на весу автоматы, светлобородый врач и другой, в красной футболке.

Он вдруг близко от себя увидел Валентину, выступившую из полутьмы, – ее знакомые светлые волосы, побледневшее лицо, белую блузку с большими красными пуговицами, под которой сильно и часто дышала грудь. Ее глаза, потемневшие от испуга, смотрели на него умоляюще:

– Идемте… танцевать…

Положила ему руку на здоровое плечо, другую прижала к его груди, где на перевязи покоилась его кисть. Среди всеобщего испуга и паники, радостно заглядывая в ее серые, близко мерцающие глаза, он шагнул в круг света, в круг шумного бестолкового танца и, видя вокруг нарочито смеющиеся лица, чрезмерно, с нарушением ритма, прыгающих танцоров, обнял ее за талию и повел. Нежно, властно, стараясь успокоить, чувствуя, как напряжена ее спина, как повлажнела от волнения ее узкая ладонь, которую он осторожно перебирал слабыми пальцами.

Больные, толпясь под высоким светильником, наблюдали это действо. От лампы, в конусе света, сыпались лучистые слюдяные насекомые, словно из неба проливался вспыхивающий, прозрачно-стеклянный дождь. И снова простучало, прогрохотало вблизи, и вслед за очередями стукнули с перерывами два винтовочных выстрела.

– Это близко… – Она беспомощно оглянулась, а потом вдруг прижалась лицом к его груди. – Мне страшно…

– Ничего… – сказал он растерянно, касаясь губами ее волос. – Все обойдется… Здесь военные… Я слышал, как говорил команданте…

– Страшно… – повторила она. Он обнял ее за талию и, касаясь губами душистых теплых волос, вдруг почувствовал ее страх, ее прелесть, ее испуганную молодую жизнь, доверчиво прильнувшую к нему, безраздельно принадлежащую ему в эти минуты.

Теплые волны испуга и дыхания переплескивались из ее груди прямо в его грудь. Он испытывал волнение, влечение к ней и одновременно нежную заботливость, стремление ее защитить. Ему казалось, что хотел впустить, погрузить ее в это безопасное, охраняющее, сберегающее пространство.

– Да это просто салют в нашу честь… – пробовал он пошутить. – Уже второй за время нашего знакомства…

Она посмотрела на него благодарно и чуть улыбнулась.

Больше не стреляли. Танцы продолжались. В них постепенно исчезла истерика. Кто-то уже смеялся, почти естественно. Показывал ногу в домашнем чувяке. Кто-то расшаркивался босыми ступнями, церемонно приглашая даму. И уже выкрикивали, продолжая кружиться:

– Сергей Иванович, хватит вам с Геннадием Павловичем танцевать!.. Идите к нам!.. А то мы с Тоней шерочка с машерочкой, сколько можно!..

Больные успокаивались, расходились. Врачи, прекращая танцевать, брали их под руки, осторожно разводили по палатам. Постепенно гасли вынесенные на воздух лампы. Валентина вдруг быстро, сильно, продолжая кружиться, ввела его в тень. Потянулась к нему и поцеловала, не попадая в губы, вскользь. Пробежала пальцами по его шее, затылку.

– Спасибо!.. Спокойной ночи!.. – и исчезла.

А он, ошеломленный, глядел на пустую площадку, где уже никто не танцевал, но все еще гремела музыка. И сыпался из-под лампы прозрачный ворох бесшумных насекомых, как невесомый планктон тропической ночи.

Глава пятая

Утром очень рано его разбудил Сесар. Прикоснулся к плечу, наклонив большое, затянутое в военную форму тело. В окне сверкал зеленый, чисто умытый вулкан. Перламутровый дымок мелкими барашками спускался по склону, словно отброшенная на спину прядь. И это напоминало женский портрет перед зеркалом – утренняя свежесть, изумрудное, атласное облачение, расчесанные гребнем душистые кудри. Все вокруг искрилось, блестело. И это лучистое утро породило в нем беззвучное радостное восклицание. Он вспомнил вчерашний танец, быстрый неловкий поцелуй, гибкие пальцы, пробежавшие по его плечу. Открывшееся во время танца, распахнувшееся под сердцем пространство не закрывалось, счастливо обнимало и это сверкающее утро, и женственную, нежную, несмотря на свою огромность, гору, и Сесара, трогательно разбудившего его на восходе.

Поврежденное плечо почти не болело, и он, оставив его забинтованным, не воспользовался перевязью. Они мчались в порт Коринто. Сесар рассказывал, что ночью у подножия вулкана была стычка. Банда «контрас» пыталась проникнуть в город, но была отброшена и ушла в леса на вулкан. Белосельцев оглядывался на огромный, залитый солнцем конус, и не верилось, что на этой изумрудной горе таятся люди, держат исцарапанное, пахнущее порохом оружие.

– Наш план таков. – Сесар крутил ручку вмонтированного в панель транзистора, оглашая салон огненной, струящейся музыкой, похожей на отражение солнца в летящей, бурливой воде. – Сядем на катер береговой охраны, поплывем на остров, где расположена зенитная батарея, охраняющая порт. Вы сможете сфотографировать расчет, несколько дней назад отогнавший вражеский самолет. Потом ненадолго выйдем в открытое море, а к вечеру вернемся в Чинандегу.

Белосельцеву важно было осмотреть порт, куда причаливали советские сухогрузы, подходили танкеры с нефтью и размещались стратегические запасы топлива, за которыми охотился враг. Ему хотелось, хотя бы бегло, оценить надежность береговой обороны, которую то и дело прорывали «контрас», подбираясь к нефтехранилищам, к пирсам, желая взорвать терминалы, усилить экономический кризис в стране.

Они въехали в Коринто мимо пакгаузов, складов. Сквозь рифленое железо и погрузочные краны мутной каменной зеленью плеснул океан. Белосельцев был рад его появлению, без экзотики, без белых песков и тропических пальм, среди рабочего бетона, мазута и стали.

На маленькой площади остановились. Виднелись пирсы, над крышами домов возвышалась черно-красная корабельная труба с прозрачным дымком и надписью «Индепенденсия». Тут же, неподалеку, высились белоснежные цилиндры нефтехранилища, легкие, парящие, напоминавшие аэростаты. Сесар пошел под навес, где стояла красная пожарная машина, и тучный пожилой пожарник, с белыми отвислыми усами, напоминающий моржа, что-то стал ему объяснять, пальцем описывая вензеля. Белосельцев подумал, что таких персонажей изображают на рекламе пива.

– Здесь нужен объезд к пирсу военных катеров, – сказал, возвращаясь, Сесар.

Катили в узких проулках, среди маленьких домиков с открытыми галереями, распахнутыми настежь дверями, где утлый быт не прятался, а дымил глиняными очагами, смотрел линялым рассохшимся деревом. В качалках дремали старики, тут же визжали, клубились смуглые черноголовые дети, слонялись тощие собаки. Кто-то усаживался за трапезу, кто-то стучал молотком, строгал, мастерил. И над всем возвышались белые, как пломбир, цистерны нефтехранилища, от которых веяло заиндевелой прохладой.

Белосельцев по неуловимым признакам – количеству стоявших под разгрузкой кораблей, числу работающих кранов, по интенсивности уличного движения – оценивал загруженность порта. Находил ее невысокой, сказывались экономический спад, морская блокада, состояние тлеющей войны. Но жизнь дворов, суета в проулках, звенящая отовсюду солнечная утренняя музыка отвлекали его, и он сожалел, что не может сфоторафировать тех темноглазых, лоскутно одетых детей, ухвативших за хвост терпеливую большую собаку. Или того недвижного, изможденного старика, чьи худые кулаки на коленях были того же цвета, что и коричневые камни на мостовой.

Перед раскрытыми воротами, у старого просторного дома с резными колонками и черепичной замшелой крышей, толпился народ. Стояли мальчики в одинаковых белых рубашках и черных галстуках-бабочках. Чуть в стороне собрались девочки в белых чулках, в ангельски-прозрачных целомудренных пелеринах. Дорогу загородил большой старомодный автомобиль с открытым верхом, медными клаксонами, убранный цветами и лентами. Из дома выходила невеста в прозрачной фате, в кружевах, черноволосая, с белым цветком в волосах. Ее вел за руку стройный молодой человек в темном костюме, в цилиндре, с алой розой на груди. И вид этой свадьбы, предстоящее венчание, красивые лица жениха и невесты, ощущение празднества обрадовали Белосельцева как знак продолжающейся, неугнетенной жизни, и он мысленно послал жениху и невесте свое благословение.

Они проезжали совсем близко от нефтехранилища.

– Эти цистерны пытается разрушить враг. – Сесар осторожно вел машину мимо сахарно-белых объемов. – Их катера хотят прорваться к порту. Их самолеты на бреющем полете приближаются к Коринто и выпускают ракеты. На прошлой неделе зенитчики с острова отогнали такой самолет.

Белосельцев чувствовал тяжесть переполнившего цистерну топлива, давление закупоренного в оболочку горючего. И вдруг испугался, представив взрыв, падающий на свадьбу липкий огонь. Стряхнул, отогнал наваждение.

Приехали на базу патрульных катеров, оставили машину у штаба. Дежурный офицер провел их к причалу, где стоял единственный небольшой светло-серый катер с двумя пулеметами, на носу и на корме, установленными на аляповатых турелях. Моряк, голый по пояс, с длинным подбородком и остроконечным, похожим на клюв носом, смазывал турель маслом, качал пулемет. Его голова была повязана плотной красной косынкой, и он напоминал корсара. Один его глаз был плотно сжат, а другой, выпуклый и мерцающий, был приближен к пулеметному прицелу.

– Младший лейтенант Рохель Эскибель! – представился им командир катера, молодой, с волнистыми длинными волосами, похожий на девушку. – Мне приказано принять вас на борт и осуществить выход в море.

– Весь ваш флот состоит из таких катеров? – Белосельцев осторожно ступал по палубе, издававший целлулоидный хруст, осматривал невоенные контуры поношенного суденышка, нелепо торчащие турели и пулеметы с окисленными в лентах патронами.

– У нас есть катера современных быстроходных проектов. Они сейчас патрулируют в море, – ответил командир, не обижаясь на скептическое замечание. – Но и наш корабль весьма быстроходный. Мы переоборудовали прогулочный катер, установили вооружение, и теперь это единица нашего военного флота.

– Именно на этом корабле вам приходится выходить навстречу американским фрегатам?

– Конечно, – дружелюбно, не замечая иронии, ответил офицер. – Нам удается защищать морскую границу. На прошлой неделе у нас был бой с гондурасским катером в заливе Фонсека. Гондурасцы нарушили нашу границу, хотели высадить диверсантов. Бой длился тридцать минут. Мы обстреливали их, а они нас. Два наших моряка погибли. Вот следы от пуль. – Он подвел Белосельцева к рубке, показал аккуратно наклеенный кусок брезента, закрывавший пулевое отверстие в пластмассовой стенке. – Прикажете отходить?

– Отходите, лейтенант. – Сесар шагнул по палубе, и, казалось, от его тяжести катер накренился и закачался. – Сначала на остров Эль Кордон. Там мы осмотрим зенитные позиции.

И возникло ощущение морской прогулки, когда катер, легко набирая скорость, вышел в голубой залив, распушив за бортом белую пену. Лейтенант картинно крутил резное деревянное колесо. Корсар в красной косынке облокотился на турель мускулистой загорелой рукой. Другой пулеметчик, в военном картузе козырьком назад, щурился в сверкание океана. Над лазурной водой плыл, удалялся розовый, как фламинго, город. Парили белые аэростаты нефтехранилища. Краснел трубой мексиканский сухогруз. Белосельцев, глядя на пенную бахрому, убегающую за корму, на радужную пыль, взлетающую у мокрых блестящих бортов, думал: какая благодать из промозглых московских дождей вдруг очутиться среди этой лазури, на этом горячем солнце, танцующем на взлетающей океанской волне. Чайка, покачивая тонкими крыльями, неслась за ними, поворачивала ярко-оранжевый клюв, показывала свое зоркое черное око. И, глядя на чайку, он вдруг вспомнил вчерашний танец, близкие светлые волосы, поцелуй. Но это воспоминание не взволновало его, а лишь радостно слилось с образом белой красивой птицы, летящей над кружевной пеной.

Они подплыли к скалистому острову, накрытому пышными зелеными купами. Из зеленого войлока бурных зарослей, переполнявших остров, свисавших на каменные откосы, подымался полосатый маяк с хрустальной граненой головой. Большими, седыми от соли ракушками на прибрежных камнях было выложено: «Контрас» не пройдут!»

– Здесь, на Эль Кордон, находилась резиденция Сомосы. – Сесар вслед за Белосельцевым медленно подымался по вырубленным в камнях ступеням. – Когда он приезжал в Коринто, отдыхал в этом доме на неприступном острове. Мы взяли его штурмом и разорили берлогу диктатора.

Длинное, под красной черепицей строение напоминало не дворец, а большой добротный крестьянский дом. Во все стороны открывался безбрежный, выпуклый, как огромная голубая линза, океан. Росли деревья с корявыми, вывернутыми океанским ветром суками, на которых скакали птицы, перевертывались вниз головой, обклевывали сочные оранжевые плоды. Стоя в тени, под черепичным навесом, вдыхая душистый теплый ветер, Белосельцев снова подумал: какая благодать, какое единство воды, земли, неба, сотворенных чьей-то просветленной, любящей волей.

От Сомосы, от дорогого убранства виллы ничего не осталось. Там, где прежде были дорогая облицовка из редких пород дерева, мраморные камины, хрустальные люстры и удобная мебель кабинета, гостиной и спальни, теперь у стен стояли грубо сколоченные солдатские топчаны, лежали каски, автоматы, подсумки. Радист, не отвлекаясь на вошедших, работал на рации. Стены были испещрены революционными воззваниями, в потеках копоти, словно атаковавшие здания сандинисты огнеметом выжгли ненавистную начинку, изгнали дух диктатора пулями и огненным факелом, исписали стены заклинаниями, чтобы дух никогда не вернулся. И только высокое туманное зеркало в старинной золоченой раме погрузило Белосельцева в свое тусклое усталое серебро, слило его отражение с другими, побывавшими здесь до него.

– Орудийные установки на другой оконечности острова. Метров шестьсот отсюда, – объяснил сержант. – Я вас провожу. Катер немного задержится, нужно отремонтировать двигатель.

На пологом откосе, перед океанским простором, дерн был срезан. Краснели рытвины траншей. В капонирах, дулами в океан, целили скорострельные четырехствольные установки. Громоздились ящики боеприпасов. В длинной гибкой ленте, постеленной на траве, как половик, желтели зубья снарядов. Солдаты в касках выстроились у пушек, наблюдая их приближение. Белосельцев пробегал глазами по их гибким, худым телам в пузырящейся форме, сквозь которую дул теплый сильный ветер, струилась солнечная синева.

Командир батареи, плохо выбритый, искусанный москитами, двигал желваками, рассказывал Белосельцеву, как батарея встретила прорывавшийся к порту самолет:

– Это был «Т-28», бомбардировщик. Прорывался с моря, на бреющем полете, над самой водой. – Командир вел по океану маленьким испачканным пальцем. – Мы отсекли его огнем, заставили изменить курс и отогнали обратно в океан. Мы заметили дым.

Белосельцев слушал рассказ, представляя, как грохотали зенитки, трепетали от выстрелов пламенеющие стволы, трассы прижимали атакующий самолет к волнам, заставляли его маневрировать, сбивали с боевого курса, и машина, удаляясь, с седым шлейфом дыма, с белым шлепком упала в океан. А сам зорко осматривал позицию, мысленно оценивая эффективность обороны, возможную плотность огня, явно недостаточную для противодействия палубной авиации, которая, подымаясь с авианосца, меняя ракурс атаки, с легкостью прорвет зыбкую ПВО сандинистов, нанесет удар по порту.

– Покажите, как действует ваш расчет в случае воздушной тревоги, – попросил Сесар командира, видя, что Белосельцев открывает фотокамеру.

Зенитчик повернулся к солдатам, делая зверское лицо, выставляя вперед челюсть и скаля желтые зубы:

– Воздух!.. Самолет в секторе!.. Угол!.. Дистанция!.. Заградительным!..

Сорванные его рыком солдаты метнулись к пушкам, осаживали орудия на подпятники, вклеивались, влипали в установку, крутили колеса и рычаги, вели раструбы стволов по голубому простору океана, припадали к окулярам прицелов. Белосельцев кружил вокруг них, снимал с разных сторон, ловил в объектив их быстрые, в царапинах и железных метинах руки, худые, втиснутые в металл тела, одновременно снимая позицию, подступы к острову, готовя серию снимков, которые лягут на стол аналитиков, дополняя картину военных действий на латиноамериканском континенте, куда он, разведчик, был послан добывать драгоценную, недоступную другим информацию.

Сделал молниеносную серию снимков, глядел на потных, тяжело дышащих солдат, выстроившихся у орудий. Среди снимков не было того, единственного, в который залетела бы молниеносная искра, превращающая агентурное донесение в фотошедевр. Не было реального атакующего самолета. Не было трепещущих факелов. Не было на лицах солдат светотени, отделяющей жизнь от смерти.