Текст книги "Князь. Война магов (сборник)"

– Разные времена, разные нравы, – пожал плечами Андрей. – Когда на землю беда приходит, про красивые и справедливые законы забывают быстро. Вспоминают про решения скорые и решительные. Нет в войну судов, в войну сразу трибуналы появляются. Взяли преступника, оценили, да тут же и приговор в исполнение привели. А коли на месте душегуба или татя поймали – так и без суда кишки его на плетень намотать не грешно. Покусился на чужое – так пусть хозяин и решает, как с тобой поступить. Но то, ежели пойман. А не пойман – тут уж суд пусть решает, виновен грешник али ты напраслину на него возводишь. Да и то… Коли в стране анархию сотворить предатели хотят, коли измена, переворот и бунт грозит – любой правитель враз про чрезвычайные тройки вспомнит. Трепало Русь нашу последние века сильно. То татары, то крестоносцы, то ляхи голову поднимают, то варяги у берегов шастают. Меч в ножны сунуть некогда. Какие уж тут суды долгие и придирчивые? Время военное: как князь на скору руку решил, так тому и быть.

– Да, повоевали дед мой и отец изрядно, – признал царь. – Не до уложений древних им было. Но я сие положение исправлю.

– Я искренне рад, государь, – склонил голову Зверев. – Значит, для России наступают спокойные времена. Есть время меч убрать, да о мирной жизни подумать. О законах правильных, о строительстве и красоте.

– Куда пятишься, боярин? – усмехнулся Иоанн. – Ты так и не ответил, отчего заместо двенадцати двух выборных предлагаешь для суда направлять?

– Я не помню, как было при Ярославе Мудром, государь, но ныне у нас два сословия основных сложилось. Люди черные, тягловые, что налоги все платят, трудятся в поле лица своего, торгуют, строят, пашут. И есть сословие служилое, что тягла не несет, но кровью и животом своим Отчизну от ворога хранит и те же черных людей собой прикрывает. Служилые люди на черных поглядывают с небрежением, потому как трусами считают недостойными, что боятся собой во имя дела справедливого рискнуть. Посему справедливости от служилого к тягловому человеку можно и не дождаться. Опять же черные служилых бездельниками порой называют. Не пашут, не строят дети боярские, токмо едят, да на лошадях неведомо где носятся. Какая уж тут справедливость? Посему и предлагаю по выборному от каждого сословия да воеводу в судьях оставить, как представителя царского, высшую власть символизирующего. Ему и вердикт выносить. С согласия выборщиков, конечно.

– Но почему не двенадцать, боярин? Ведь предками нашими двенадцать выборных заведено!

– Чем больше толпа, тем меньше ответственности. Коли пред тобой один слуга провинился, ты с него полной мерой спросишь: почему согрешил, как такое на ум пришло, как посмел? Коли десяток – ответ у каждого «Я как все» будет. Выберут люди средь своих одного – он перед общиной за несправедливость ответ держать станет. Выберут шестерых – концов не найти, бесполезно. И еще. Дела, они ведь разные бывают. Коли тать в дом залез и пойман, так тут и суд не нужен: петля, осина – и вся справедливость. Коли не пойман, но свидетели есть, что его видели – тут за пару часов разобраться можно. А если дело с обманами и косвенными намеками связано, коли множество грамот, подрядов и уговоров каждая сторона принесет, коли дело с деньгами большими сопряжено и каждый из жалобщиков свидетелей купить может? Коли дело с наследством связано и в родословных разбираться надо, в архивах старых рыться, в книгах церковных, титулярниках забытых? Тут не то что днем, месяцем не обойдешься. А выборщиков все это время кормить, поить надобно, кров им предоставить для жизни али охрану, чтобы ни одна из сторон ни запугать, ни подкупить не могла. У каждого ремесло свое, дело и надел – его ведь выборщику бросить придется надолго, пока тяжба тянется. Это ему как объяснить, как убыток возместить? Одного выборного от сословия ради справедливости община и на кошт взять может. Но двенадцать семей содержать? Нужна ли народу такая справедливость, государь? Может, люди от такого закона обратно злых воевод захотят? Бесчестные – но хоть недорого обходятся.

– Никак, боярин, ты себя умнее великого князя Ярослава Владимировича мнишь?

– Да боже упаси, государь! Мое дело ратное – саблей махать, да за имением присматривать, чтобы с голоду не опухнуть. А за Русь пред Богом ты отвечаешь, Иоанн Васильевич, на царство помазанник. Тебе решать, какие законы глупы и бесполезны, а какие справедливы и для народа недороги. Тебе решать, как жизнь людскую организовать, чтобы жалобы на твое имя слать нужды не было ни у смерда, ни у боярина. А грамотки эти писарям отдай и кулаком пригрози, чтобы не шалили. Не царское дело в мелочах разбираться, государь. Сядь спокойно, потрать пару месяцев на раздумья да издай закон. Один. Но чтобы людям на несколько веков облегчение принес, как «Русская правда» Ярославова. Чтобы справедливость дома у себя, а не в Кремле столичном найти могли, чтобы в суд, именем твоим творимый, больше, чем обидам своим, верили. А кому из братьев дедову корову отдавать, – глянул он на Алексея Адашева через плечо, – так о том мелкие служки пусть головы ломают. За то хлеб твой и едят.

– Экий ты человек забавный, боярин Лисьин, князь Сакульский, – задумчиво провел пальцем по губам правитель всея Руси. – И дерзок, и льстив в одной речи. В бою отважен, в знании старым мужам, что весь век мудрые книги учат, уроки давать способен. Откель столь много разного в тебе одном собралось?

«Тебе бы Интернет сюда в келью, – почтительно склоняя голову, подумал Зверев. – Ты б тоже всяких знаний да теорий быстро нахватался».

– Благодарю за слово доброе, государь. Боюсь, не по заслугам похвала. Советы давать легко. Но одно – языком болтать, а иное – за слова свои отвечать. Не моя ведь подпись, твоя под законами стоять будет. Тебе решать, что за указы под именем твоим в веках будущих останутся.

– Понятно. Ты еще и скромен не по годам. Ладно, быть посему. Носи на плечах свою буйную голову, дерзкий боярин. Слова твои желчью исходят, однако же и яд порой лечит. Обмыслю твой совет, обмыслю. – Иоанн поворошил груду свитков на одном из сундуков. – В одном ты воистину прав: самому мне этого всего не одолеть.

– Дай людям суд, государь, и не придется судить самому. Дай им закон, и не придется искать справедливости.

– Ты повторяешься, княже. Ступай, мне нужно подумать.

На улице выяснилось, что время уже сильно перевалило за полдень. В желудке после царского угощения сосало и даже изредка причмокивало. Что же касается лошадей – то их своему гостю боярин Кошкин не оставил. Видимо, оттого, что по Кремлю ездить верхом запрещалось и за такую вольность его побратим мог легко угодить к себе же в кутузку. Ну а где искать скакунов за воротами – Андрей просто не знал. Вот и пришлось порядком отвыкшему от пеших прогулок князю вымерять столичные улицы «своими двоими». Хорошо хоть, мощеные – ноги в грязи не вязнут. И это после долгой литургии, да еще вежливого стояния в царских покоях. Когда же по левую руку он увидел трехэтажный бревенчатый домик с жареным цыпленком на вывеске, все обстоятельства сошлись воедино, и Зверев повернул к гостеприимно распахнутой двери, вошел в харчевню и уселся в углу на обитую начесанным войлоком скамью, с наслаждением вытянув ноги под стол.

Тут же появился чубатый рыжий паренек:

– Чего боярин желает?

– Меду хмельного желает и поесть чего-нибудь… О-о, елки, совсем забыл, что пост сегодня! Чего там на Ивана кушать можно?

– Стерлядку на пару, колбаски ветчинные, цыпленок жареный. Со своего подворья, каженный день новых, живых еще подвозим. Посему парной…

– Пост же сегодня!

– А он не круглый, – моментально пояснил служка. – Ножом резать не станем, шею свернем. И кушать его руками не зазорно.

– Живой еще?

– Живой.

– Тогда не хочу. Ждать долго придется, пока запечете. Колбаски неси и рыбу. Только не на пару, а печеную.

– А мед нести?

– Нести. Мед не вино, его в пост можно.

– Сию минуту, боярин.

Служка исчез, и на его месте обнаружился одетый в зеленый кафтан с накладными карманами немец.

– Барон Тюрго! – изумленно вскинул руки Андрей. – Вот уж кого не ожидал увидеть, так не ожидал. Какими судьбами тебя занесло в этот кабачок? Только не нужно сказок о случайностях. Половина Москвы видела, что я стоял сегодня на литургии рядом с царем, и весь двор – как Иоанн Васильевич пригласил меня в свои покои.

– И не подумаю, князь, – не дожидаясь приглашения, опустился за стол датский посланник. – Мой повелитель, как я уж сказывал, ищет вашей дружбы, князь. Минул год, как мы не виделись, и лишние двести талеров, надеюсь, вам не помешают?

– Король Кристиан решил одарить меня снова? – Зверев усмехнулся. – Вот уж не ожидал…

– Какой король Кристиан? – поморщившись, отвернул голову гость. – Забудьте этого безумца! Вы представляете, в очередном порыве бешенства он приказал согнать почти всех жителей острова Фюн в порт и продал первому проезжему торговцу в рабство! Это оказалось последней каплей, народ Дании восстал. Народ Швеции, едва Стокгольм достигло известие о бунте, объявил о выходе из унии, и Дании трех королевств больше не существует. Зато есть королевство Швеция, на трон которого ступил король Густав Ваза, сын Эриха Юхансона, убитого во время стокгольмской кровавой бани. Именно от его имени я и хочу…

– Постой, дорогой барон, – поднял палец князь Сакульский. – Так что там случилось с добрым королем Кристианом?

– С Кристианом? – запнулся Ральф Тюрго. – А, этот безумец… Вы представляете, у него оказалась армия. Набрал на какие-то деньги наемников. Но что еще страннее – ему в поддержку выступил бургомистр Любека Юрген Вулленвевер, тоже сумевший нанять несколько тысяч пикинеров. Они соединились, вступили в битву с восставшими и оказались разгромлены. Их взяли в плен. Кристиан ныне заключен в замок Сенерборг навечно, а Юрген Вулленвевер за измену был подвергнут пытке и казнен на главной площади Любека. Сказывали, он тоже ухитрился кого-то продать в рабство. Кажется, тамошних католиков. Надо сказать, мой добрый король Густав тоже не сильно уважает папистов и является сторонником великого Лютера – но чтобы продавать своих граждан в рабство… Ладно бы, он поступил так с крепостными. Но он приказал согнать в порт всех подряд, дабы набрать нужное работорговцу число голов! Это неслыханно! И где? В свободолюбивой Европе!

– А правда ли, дорогой барон, что Мартин Лютер требовал рубить восставшим крестьянам руки и ноги и бросать их в таком виде на дорогах, дабы прочие пахари не смели требовать себе равенства со свободными людьми перед законом? – ласково поинтересовался Зверев.

– Так то он говорил про крепостных, – пренебрежительно фыркнул Тюрго. – Вы напишете мне расписку, князь? Не то чтобы я не верил вашему слову, но ведь мне приходится отчитываться перед нашей нищей казной.

– Нет, барон, не напишу, – все с той же любезной улыбкой ответил Зверев. – Я тут недавно встречался с датским королем, и он пытался меня моей распиской шантажировать…

– Кристиан глупец, – обеими руками махнул барон. – Он глупец, и совершенно не умеет говорить с людьми, проявлять уважение. За что и поплатился короной и свободой. Король Густав – другое дело. Его отец был сожжен во время стокгольмской кровавой бани вместе с другими горожанами, он скитался много лет в нищете и безвестности, прежде чем мечом и отвагой добился для Швеции свободы, а для себя короны. Он знает, что каждый рожденный под солнцем достоин уважения и внимания.

– Кроме крепостных, конечно.

– Да, кроме крепостных, – согласился Тюрго, ничуть не заметив издевки. – Короны не вечны, они находятся и теряются. Властителем мира может стать вчерашний бродяга, а путь к власти ему указать – нищий с церковной паперти. И уж конечно, Густав Ваза не оскорбит князя, личного друга одного из могущественных правителей.

– Прекрасная речь, барон, – кивнул Зверев. – Но я не собираюсь дважды наступать на одни и те же грабли.

Подошел служка, поставил на стол глиняную крынку, расписанную эмалевыми лебедями, деревянный лоток с короткими колбасками толщиной в палец и миску с мелко порубленной морковкой, перемешанной с редькой и залитой медом.

– Третьего дня резали, – на всякий случай предупредил половой.

– Это я заказать осмелился, – признался Тюрго. – Врачеватель смоленский советовал, от колик в животе. И скажу я вам, помогает. Каждую неделю кушаю, и вкус ужо приятным кажется.

– Хмельного меда к сладкому добавить? – предложил Андрей.

– Благодарствую, смешивать опасаюсь. Пучит. Осмелюсь заметить, добрый король Густав не просит ничего бесчестного, ничего, что бы сделало вас изменником в глазах благородных бояр либо перед своей совестью. Он хочет дружбы. Всего лишь дружбы. Король Густав Ваза желал бы подписать новое уложение с Московией на прежних условиях и на прежних рубежах, кои ранее с Данией обговаривались. Зачем нам кровь, княже? Соседи должны жить в дружбе и взаимопомощи.

– Швеция, Швеция, – задумчиво припомнил князь Сакульский. – Такая замечательная католическая страна. Говорите, король Густав благоволит лютеранам? Значит, у вас тоже бушует Реформация, брат идет на брата, а сосед закладывает соседа? А тут еще Дания совсем рядом и наверняка надеется сохранить свою территориальную целостность? Как, порубиться уже успели или только войска собираете? Какая кровь, барон? Если я выведу своих холопов за Выборг, половина Швеции тут же признает меня своим князем, папой и архиепископом, лишь бы избавиться от вакханалии, что творится в стране, и пожить хоть несколько лет в покое. А уж если покровительство пообещает сам царь…

– Я дам вам пятьсот талеров, князь, если вы отвлечете Иоанна от таких мыслей, – сипло пообещал Тюрго. – Я верю вашему слову, мне не нужны расписки.

– Я понимаю, барон, новорожденной Швеции лишние враги сейчас ни к чему…

Андрей наполнил кружку медом и осушил ее большими глотками. Скушал несколько колбасок. Шведский посланник ухватил пальцами щепоть редьки с морковью, кинул в рот, старательно облизал персты. Вздохнул:

– Да, королю Густаву только войны на восточных рубежах сейчас и не хватает. Тут вы попали в самое больное место, князь. Но вы знаете отнюдь не все, дорогой Андрей Васильевич. Пять лет назад с согласия риксдага король конфисковал церковные земли и сокровища, а на полученные деньги ныне вербует немецких наемников. Ландскнехты – крепкие бойцы, а потому прогулка по Швеции обойдется вам немалой кровью. И что вы получите? Дикие, безлюдные, каменистые земли, изрезанные озерами так, что негде поставить нормальный двор и распахать огород. Я говорю про восток Швеции, князь. Сакульское княжество там рядом – вы знаете, каково жить в тамошних дебрях. Пусть Швеция падет, потратив золото казны на войну с Русью, а не на защиту свободы от датской короны. Но что получите вы, князь, и ваш царь? Дания вернет власть над старой провинцией и неизбежно захочет присоединить отнятые русским царем земли. Это новая война, такая же кровавая. Далеко от Москвы, далеко от торговых путей. Но рядом с вашим княжеством, Андрей Васильевич. Ради чего, князь? Король готов дать вам на хлопоты восемьсот талеров. Это золото спасет его корону. Но вы, князь, ваша страна от войны, от низложения Густава не получит ничего, кроме крови. И пусть даже вы удержите Выборг и Ботнический залив. Стоит ли Северная Пустошь, которую Дания постоянно будет пытаться себе вернуть, хоть одной человеческой жизни? Стоит ли терять маленькую дружественную Швецию и наживать такой ценой лютого врага в виде сильной Дании на многие века?

Барон Тюрго откинулся, перевел дух и принялся поглощать свой горчично-медовый салат. Андрей тихонько рассмеялся: сказал бы ему кто года три назад, что в свои девятнадцать он станет важным субъектом в мировой дипломатии! Между тем что ему за дело до этой несчастной Швеции? Он всего лишь повторил высказанное вчера мнение боярина Кошкина, дьяка Разбойного приказа. Западные соседи слабы – так отчего бы их и не пощипать? Что касается человеческих жизней – то об их ценности схизматики заботятся лишь тогда, когда не имеют другого способа остановить более ловкого конкурента.

Смех князя озадачил и обеспокоил шведского посланника. Тюрго пересел к князю на скамью, выложил на нее между собой и Андреем несколько кошелей:

– Восемьсот талеров, князь. Не ради Швеции, не ради Густава, Андрей Васильевич, – ради Руси, ради своей страны вы должны отвести угрозу этой страны. Соседи по воле Господа, наши страны должны стать друзьями. Не на сегодня, не на год, но на долгие века, пока наши берега омывает одно и то же море. Коли вы любите Русь – отведите внимание государя от наших рубежей! Больше полувека не проливалось крови на этих границах. Так пусть положение сие останется и впредь.

Нельзя сказать, чтобы Зверев чувствовал себя нищим. Серебро в казну, как оказалось, возвращать не нужно, половина отцовского подарка еще уцелела. Переселенцы вот-вот начнут платить оброк, да и их дело с корабельщиком Евграфием должно вскоре дать прибыль. Но золото – это такая липкая и ядовитая зараза… Его никогда не бывает мало, оно само норовит заползти в карман, оно так соблазнительно – особенно когда лежит так близко и уже почти принадлежит тебе. Золото – новые работники, новая броня и оружие для новых холопов, новые лошади и новая усадьба…

– Зачем Московии Швеция? – вкрадчивым шепотом продолжил свою речь посланник. – Разве Швеция постоянно тревожит русские рубежи, разоряет деревни и угоняет людей в полон? Разве от нее стоит плач по всей Руси? Разве ее в народе называют Божьим наказанием? Разве для защиты от нее что ни год снаряжаются на службу десятки тысяч бояр? Разве у шведов вы были в плену, Андрей Васильевич, и разве им платили выкуп в две сотни рублей? Почему русские так долго терпят унижение? Почему не желают силой установить покой на своем порубежье? Такой же, каковой уже полвека царит на границах со Швецией? Что происходит с вами, князь? Что за странное умопомрачение нашло на умы думных бояр? Я верю вам на слово, князь, и пусть шведская казна опустеет на тысячу талеров, но обещайте, Андрей Васильевич, что хотя бы попытаетесь повернуть взоры царя Иоанна на восток, к Казанскому ханству, к вашему истинному и давнему врагу. Вы слышите меня, князь? Подумайте, разве это не слова вашего друга, соратника, всей душой болеющего за дела русского государства? Казанское ханство – вот кровавая рана, которой постоянно истекает Московия. Вспомните о ней, князь. Напомните о ней государю. Хотя бы покажите пальцем в ее сторону…

Барон Тюрго выложил на скамью еще один кошель.

Андрей, стремясь скрыть смущение, снова схватился за кубок, опрокинул его в горло, едва не захлебнувшись пенным медом.

Удар был не в бровь, а в глаз. Действительно, почему Русь ни разу не попыталась угомонить Казанское ханство, постоянно терзающее его своими набегами? Понятно, отчего не связываются с Крымом. Это, как ни крути, окраина Османской империи, от тяжелой поступи которой сотрясается половина Ойкумены. Нападешь на Крым – огребешь в ответ тяжелейшую войну с Высокой Портой. Но почему Москва не трогает Казань? Найти или вспомнить ответ Зверев не мог. Зато в голове тут же всплыло предсказание Лютобора и всевидящего зеркала Велеса: через тридцать лет Русь одновременно атакуют с трех сторон Польша, Османская империя и Казанское ханство. И тысячелетней истории русских земель придет конец. Тридцать лет… Тактически растрепать сейчас Швецию было легко и приятно. Стратегически – через тридцать лет, когда Россия съежится до размеров карликовых стран, шведы наверняка пожелают за унижение отомстить. Если же их удастся сохранить союзниками… Может быть, на пару по северным буреломам от сельджуков отбиваться придется.

И все же почему московское правительство так жалко реагирует на татарские грабежи?

– Тысячу талеров сейчас, – открыв поясную сумку, загрузил в нее золото князь Сакульский, – и тысячу, если удастся обратить внимание государя к востоку. По тысяче все время, пока получится отвлекать русские силы к Волге.

– И вы клянетесь, князь, что приложите все силы для сохранения дружбы между Швецией и Русью?

– Заметь, барон: не предавать русские интересы в угоду шведской короны, а стремиться сохранить и упрочить дружбу наших стран и правителей.

– Именно так я и сказал, Андрей Васильевич.

– Коли так, быть посему, – кивнул Зверев. – Клянусь.

Барон Тюрго облегченно перевел дух, соскользнул со скамьи и исчез из харчевни. За салат, конечно же, не заплатил. Ну да что возьмешь с нищего шведского посланника? Дождавшись целиком запеченной двухкилограммовой форелины, Зверев мужественно одолел большую ее часть, запив остатками меда, после чего отправился домой. То есть – на двор держателя братчины «худородных», боярина Кошкина. Дьяк еще не вернулся со службы, без хозяина ублажать и кормить гостя никто не торопился. Окликнув Пахома, Зверев поднялся с ним на крыльцо, остановился:

– Скажи, дядька, мы с Казанским ханством когда-нибудь воевали?

– А как же, Андрей Васильевич, – запустил холоп пальцы в свою пышную, почти во всю голову, шевелюру. – Через три года на четвертый за Муром ходили…

– Нет, Пахом, я не про порубежную службу. Там я и сам побывать успел. Я про настоящую войну – со сражениями, со взятием городов…

– Да рази с ними повоюешь, княже? – расхохотался дядька. – Они как силу ратную видят – зараз разворачиваются, да и драпают, куда глаза глядят. Девять лет тому казанцы вместе с татарами из Крыма Нижний Новгород обогнули, до самого Мурома добрались – да ополчение малое воеводы Дмитрия Бельского увидали. Тут же развернулись, да и убегли спешно. На новый год аж сто тысяч, сказывают, до Оки докатилось. Народ силы такой убоялся, на север длинными обозами побег – из Москвы, почитай, все князья и семьи боярские отъехали, батюшки храмы позакрывали, да вслед за паствой ушли. Однако же с молитвою, в одеждах чистых рати наши встреч татарам двинулись. На погибель шли, умереть за землю русскую с честью. Ан басурмане, как хоругви наши углядели, враз повернули и утекли[14]14
  1540 и 1541 года соответственно.


[Закрыть]…

– Это не походы, дядька. Это все равно что кулак показать, да на этом и закончить. А по-настоящему, с наступлением на земли вражеские, на саму Казань – воевали?

– До меня было, – почесал в затылке Пахом. – Собрали рать великую, двинулись. Но казанские мурзы, сказывали, на пути войско встретили, покаялись в грехе своем да хана своего, Шиг-Алея, Москве изменившего, на руки воеводе выдали. Заместо него другой хан сел, саблю целовал великого князя слушать да рубежи не тревожить. Но клятвы своей не сдержал, а пятнадцать лет тому его и вовсе зарезали, стол же крымский родич захватил, Сафа-Гирей[15]15
  Это уже 1535 год.


[Закрыть]. Клялся громко, что Русь разорит, сотрет, камня на камне не оставит. Казанцы горевали, в Москву тайно ездили, просили Шиг-Алея, заточенного в Белозерске, вернуть. Хана привезли в Москву. Шиг-Алей пал в ноги шестилетнему нашему Иоанну, просил прощения, плакал. После того его отпустили в Казань с честью и ратью нашей. Василий Ярославович с нами в той рати шел. Сафа-Гирей убег, нас не дожидаясь. Казанцы встретили нас со слезами радости и молитвами, хана старого, просимого, приняли. Мы ушли, ни разу сабель не вынув. Ан скоро хан назад прибежал – его Сафа-Гирей выгнал. И опять рать собралась, двинулась. Сафа бежал, Шиг-Алея с радостью встретили1. До Москвы после того похода мы не дошли – ан хан нас на рысях догоняет, с ним восемь десятков мурз и князей татарских. Оказывается, Сафа-Гирей в третий раз сел на царство. Вернулся, едва хвост обоза нашего за Нижним скрылся. Снова карами Руси грозит. Сказывает, все беды у бедноты казанской от нас, от русских. И доходы татарские, дескать, русские купцы в Москву увозят, и хлеб дорого продают, и рабов взятых обратно отбивают али с хана после набега требуют. А как уничтожат татары Русь, так и заживут сытно, свободно и богато. У каждого по своей деревне будет, и по саду, и по гарему с сорока русскими красавицами. А пока русские этого не дозволяют, то и голод в ханстве случается, и бедность у татар от злобы русской. Вроде как посылали недавно Дмитрия Бельского[16]16
  1547 год.


[Закрыть] с ратью снова Шиг-Алея на трон в Казани посадить, но не удался поход. Да и нас с боярином Лисьиным в тот раз не исполчали.

– Бред какой-то. Наши ставят, казанцы скоро смещают, наши опять ставят, казанцы опять смещают. Что за бред?

– То не казанцы, Андрей Васильевич, то османы, – поправил холоп. – Русские придут – своего хана поставят. Потом османы ногайцев али крымчан подошлют, своего поставят. Так и крутится. Ни с кем Казань не воюет, со всеми соглашается. Чей кулак ближе, того и слушают.

– Вот чехарда какая! Пахом, а когда русский ставленник на троне, они наших рубежей не трогают?

– Как же, не трогают! Кто ни сидит, все едино грабят. Натура у них такая. Опосля жалятся, плачут, каются. Что-то даже назад возвертают. Но все едино скоро опять грабят.

– Какой же смысл в русском ставленнике, коли война, считай, не прекращается? Что ни лето, новые набеги.

– Меня о том почто спрашиваешь, княже? Не государь я, не воевода даже. Пошлют опять на казанцев – пойду. А до чего опосля государь с ханами обговорится, так ведь со мной не посоветуется.

– Это верно, – признал Андрей. Что может знать простой холоп о большой политике? Приказали – идет, не приказали – стоит. Забыли – спит спокойно, пока не вспомнят. – Ты как устроился, дядька? Как тебе новый двор нашего Ивана Юрьевича?

– Славно, княже. Лавки в людской войлоком подбиты, в сенях тюфяки можно брать невозбранно и даже одеяла старые бумажные[17]17
  То есть ватные, из хлопка.


[Закрыть] дают. Кормят от пуза. Чего тут не жить? Разве рубахой шелковой не одарили, а то бы и вовсе здесь остался.

– Ты это брось, – шутливо погрозил пальцем Зверев. – Куда я, туда и ты. Забыл?

Он вошел в дом, теперь вполне достойный называться дворцом, после нескольких минут поисков нашел трапезную, а уж там и заветную лестницу к себе, в просторную угловую комнату. Разделся до исподнего, походил по мягкому и теплому, даже жаркому, ковру. Вспомнил слова дьяка о том, как татары щедро одаривают в Москве чуть не каждого и ничего не просят взамен. Теперь кое-что стало проясняться. Если именно русские рати сажают в Казани на стол нужных ханов, то каждому из них здесь очень требуются друзья. Татарских царевичей на Руси много: из рода Чета, Касима, Каракучи, Юсупа, Алея, Кайбулы, Бехмета, Кусаина и прочих. Хочешь стать царем, хочешь, чтобы посадили именно тебя, – ищи сторонников. Подкупай, дружи, напоминай о себе. Глядишь, Шиг-Алей опять в поруб попадет, а тебя вместо него вниз по Волге в дорогой шубе в правители повезут. Как больше заслуживающего доверия.

Зверев упал на постель, закинув руки за голову. Мысли о странных отношениях Москвы и Казани сменились воспоминанием о том, что завтра нужно навестить князя Воротынского, что ему тоже можно задать несколько вопросов. А еще Андрей вспомнил, что есть у дочерей Михаила Ивановича очень симпатичная подруга по имени Людмила…

* * *

Проснулся он от громкого стука в дверь, рывком поднялся, шагнул к висящему на стене оружию:

– Кто?

– Да ты, никак, почиваешь, друже? – заглянул в светелку боярин Кошкин. – Ну извини, потревожил. Молвить лишь хочу, что зацепил ты чем-то государя нашего. Не успел я до приказа добраться – ан меня уж гонец поджидает. Перемолвиться чем-то Иоанн Васильевич с тобой желает. Посему завтра в Кремль поезжай. Во дворец войдешь за Благовещенским собором. Там стена к Грановитой палате почти примыкает, и двери есть[18]18
  Следует помнить, что царский дворец XVI века за Грановитой палатой был деревянным. В XVII веке он горел, на его месте был построен новый, Теремный. И вообще большая часть строений, что находятся в Кремле сейчас, не похожи на те, что стояли там четыреста с лишним лет назад.


[Закрыть]. У них сразу после заутрени духовник царский ждать будет, Сильвестр. Меня не приглашали. Видать, тайны у вас с царем появились?

– Какие тайны, – зевнул Зверев. – Хотел меня Иоанн к разбирательству челобитных привлечь, да я отмазался.

– «Отмазался», мыслишь? – коротко хохотнул над забавным словом боярин. – Гляди, завтра посадят чернила изводить. Эх, княже, был ты вольным рубакой, а станешь тощим щелкопером. Ну почивай. Велю до заутрени разбудить.

Андрей остался один, снова вытянулся в постели. Но сон, как назло, пропал. Из обрывков сна вспомнилась только Людмила Шаховская. Рыжие кудри, разлет бровей, россыпь веснушек, прямой нос над сурово сжатыми, чуть не сморщенными губами, гордо, даже надменно вскинутый подбородок, тонкая изящная шея… Именно такой он видел ее последний раз, именно такой она сейчас представала в его мыслях. Настолько подробно, что он сам немного испугался. Из живота юной женщины растеклась, закрывая тело, легкая дымка. Он придвинулся, провел сквозь блеклую преграду ладонью, ощущая ее рыхлую туманную сущность, мягкость, обволакивающую неспешность, шагнул вперед – и оказался рядом с качелями, что носились вперед-назад над комлем золотой кровли. Дальше крыши разглядеть что-либо было невозможно: все, что находилось дальше десяти саженей, размазывалось в цветные пятна. Угадывалась только огромная высота.

– Не упади, – посоветовал Зверев. – О доски ударишься.

– У меня в спальне ковер… – растерянно ответила княгиня.

Она качалась в одной бязевой рубашке, и Андрей, не утерпев, щелкнул пальцами, вызывая теплый летний дождик, на каждой капле которого сияла яркая радуга. Ткань стала быстро намокать, становясь прозрачной и прилипая к телу.

– Как ты смеешь?! – Она полуотвернулась, прикрываясь локтем.

– При чем тут я? – Зверев остановил качели, наклонился к самому ее лицу. – Ведь это твой сон.

И молодой человек осторожно коснулся ее губ своими.

– Как ты смеешь? – не отстраняясь, спросила Людмила.

– Но ведь это всего лишь сон, – ответил он. – Здесь можно все…

Ученик чародея провел ладонью по ее бедру – и влажная ткань исчезла вообще. Он зарылся носом в ее волосах – увы, не ощутив запаха. Положил ладонь ей на грудь – но не ощутил даже тепла. Действительно, это был всего лишь сон.

– Тут что-то не так, – встревожилась женщина. – Уходи!

– Хорошо, – кивнул он. – Кстати, княгиня, ты веришь в вещие сны? Молчишь? Приходи завтра в дом князя Воротынского. Встретимся.

Она вскинула руку и решительно осенила его крестным знамением. Андрей усмехнулся и отступил, растворяясь в облаке ее фантазий, исчезая из сна в ночную явь.

Улыбка так и оставалась на его устах, когда он снова ощутил себя в светелке кошкинского дворца. Здесь было уже темно, и князь опять закрыл глаза, чтобы вскоре провалиться уже в свой, собственный сон. Перед ним была широкая пустынная улица, мощенная мелкой галькой. Он шел по ней от горизонта к горизонту и нумеровал шариковой ручкой камешки, сам не зная зачем. Время от времени над головой раздавался легкий скрип и еле слышный смешок. Наверное, так над ним насмехались небеса. А может, кто-то просто раскачивался на качелях где-то далеко наверху, на островерхой золоченой крыше…