Текст книги "Месть княгини Софьи"

Однако Василию Юрьевичу повезло – отделившийся передовой отряд не захотел рисковать и стал разворачиваться, чтобы защитить государя.

Тракту больше ничто не угрожало – и княжич тоже повернул, но ровно настолько, чтобы не сойтись с врагом в лоб, а проскочить мимо. И провел свой отряд буквально впритирку с московскими сотнями, зло ощетинившимися длинными рогатинами! А затем снова сделал вид, что готовится ударить по свите.

Москвичи, спасая Великого князя, поскакали наперерез, опрокидывая собственных обозников, свита бестолково попятилась к лесу, медленно скрываясь под деревьями.

Передовой отряд развернулся в несколько рядов, готовый отразить атаку, – Василий Юрьевич легонько наскочил на храбрецов, дав боярам потыкать в щиты копьями, а затем отозвал галичан и сместился вправо, показывая, что желает обойти защитников, что готов преследовать Великого князя даже через чащу!

Московские ратники попятились еще дальше, закрывая и эту возможность…

А между тем далеко за спиной княжича Василия из зева лесного тракта продолжали вырываться на простор Коровьего Языка все новые и новые сотни галичских бояр. И это означало, что старший сын князя Юрия Дмитриевича победил. Даже не вступив в битву, он не дал врагу собраться к сражению, не допустил его к лошадям, оставил рассеянным мелкими отрядами тут и там по огромному наволоку, отрезал от собственного обоза и почти без боя смог выдавить Великого князя Василия с ратного поля, загнав его в густой темный лес.

Что же это еще, как не победа?

Теперь галичанам оставалось только праздновать и собирать трофеи.

* * *

Когда князь Серпуховской открыл глаза, небо все еще оставалось серым.

Не черным.

Значит, пролежал он в беспамятстве всего ничего, считаные минуты.

Однако, судя по звукам вдалеке, все уже было кончено.

Главный воевода дал себе еще несколько мгновений покоя, затем поднялся на локтях, перевернулся на живот, оттолкнулся ладонями от окровавленной травы и встал на колени, осматривая поле брани.

Там, где недавно гарцевала великокняжеская свита, осталась только примятая трава, но возле самого леса все еще продолжалась рубка. Вестимо, государь с ближними боярами все-таки ушли, а телохранители остались прикрывать их отступление.

Василий Ярославович перевел взгляд на лагерь. Там через костры и палатки быстро катилась железная волна из одетых в броню всадников: чужаков успело набраться уже никак не менее тысячи.

Наступлению кованной рати почти никто не противился – боярские дети и холопы убегали со всех ног, перепрыгивая костры и затаптывая лежанки. Многие уже успели перебраться через реку и скрыться в ивовых зарослях на том берегу, другие еще только брели через Кусь по грудь в воде, поднимая над головой какие-то узелки и сумки, луки или мечи, – то, что догадались схватить с собой, спасаясь от неминуемой смерти.

Оно и понятно. Пеший ратник способен выстоять перед конной атакой только в плотном строю, прикрывшись щитами и выставив вперед крепко упертые ратовищами в землю копья; в прочных шлемах и хорошо бы еще и в надежной броне. Сейчас же в лагере, бездоспешные и рассыпанные по одному, воины могли только бесславно и бесполезно умереть.

Или…

Или убежать, спасая себя для будущих походов.

Чем они сейчас вполне разумно и занимались.

– Василий Ярославович, помоги… – послышался громкий стон почти у самых ног воеводы. – Помоги, у меня сейчас ступню расплющит…

Раненный боярин, придавленный лошадиной тушей, скрипнул зубами и в бессилии поскреб пальцами скользкую, пахнущую парным молоком траву.

Это был тот самый воин, которому недавно досталось от воеводы саблей. И, судя по залитому кровью лицу, личина и бармица от размашистого удара бедолагу не спасли. Рана вышла не смертельной, но довольно глубокой.

– Василий Ярославович… Помоги… – снова простонал несчастный.

– Ты меня знаешь? – удивился юный воевода, поднимаясь во весь рост и оглядываясь. – Откуда?

Поле недавней битвы выглядело не особо ужасающим: пять лошадиных туш и три тела, немного крови и куски расколотых щитов. Однако несколько копий тут и там все-таки валялось.

– Кто же не знает великокняжеского шурина? – тяжело дыша, ответил раненый. – Я даже на свадьбе твоей сестры погулять успел, покуда матушка государя не учудила…

– Так ты галичанин? – сообразил Василий и тут же жадно спросил: – Тогда скажи, откуда все вы здесь?! Я же повелел накрепко перекрыть все дороги и тропинки, чтобы ни одна мышь из Юрьева не выскочила! И время для похода выбрал самое неурочное! Как вы узнали? Почему выступили навстречу?

С этими словами воевода повел плечами, подобрал с земли рогатину, глубоко вогнал ее под лошадиную тушу и хорошенько налег на ратовище, приподнимая мертвую плоть.

Раненый жалобно застонал и торопливо вытянул ногу. После чего с облегчением откинулся на спину:

– Как хорошо-о! Я – твой должник, Василий Ярославович, век не забуду!

– Так откуда вы взялись? – Воевода бросил копье и пошел по кругу, вглядываясь в траву.

– Князь Звенигородский зело сильно удивился тому, что с Волги по торному тракту полных три недели даже бродячей собаки не прибежало, – слабо засмеялся галичанин. – Заподозрил, что татары недоброе что-то задумали, покуда все в ожидании распутицы расслабились. Велел сыновьям проверить. Это ведь Юрий Дмитриевич, его не обманешь! Его перехитрить еще никогда и никому не удавалось.

Воевода не ответил. Наклонился за саблей, вернул ее в ножны.

– Сим объявляю тебя своим пленником, Василий Ярославович! – все еще сквозь зубы выдохнул раненый. – Оглянись, мы победили!

– Посмотри на себя, боярин! – не смог сдержать улыбки перед таким нахальством князь Серпуховской. – Ты ныне даже мыши не обидишь! Это ты теперь мой пленник!

– Твоя правда, Василий Ярославович, ныне я не боец, – признал боярин, откинул голову на землю и смиренно согласился: – Ладно, будь по-твоему. Забирай меня к себе в полон…

Московский воевода снова огляделся. В стремительно густеющем мраке галичане весело обживали московский лагерь. Расседлывали своих коней, отправляли их на выпас к захваченному табуну, сами же рассаживались к кострам, запускали ложки в еще горячие каши и похлебки…

Сеча у леса завершилась, однако поле недавней схватки никто пока не осматривал. Простых воинов, загнавших московских ратников в чащу, куда больше интересовал обоз, сгрудившийся у выезда на наволок. После начавшейся рубки возничие попытались развернуться и уехать. Кому-то это, наверное, удалось, но большинство застряло в толкучке. Чтобы разграбить телеги, победителям оставались лишь считаные сумеречные минуты уже наступившей ночи, так что все свободные галичане увлеклись добычей.

Еще примерно с сотню врагов распоряжались на пастбище – разгоняя московских коноводов, дабы не увели своих лошадей лесом. Там галичан тоже ждала невероятно богатая добыча.

Однако разбой разбоем, но несколько крупных отрядов расположились у реки, следя за берегом, и еще возле великокняжеской палатки в виду выхода на тракт…

В общем, победители проявляли завидную осторожность – хотя рассеянный, испуганный, загнанный в густые заросли противник, все припасы и оружие которого остались в лагере, вряд ли был способен собраться для нападения.

Похоже, в общей суете про тихое мертвое поле всего лишь с несколькими телами просто-напросто забыли.

Не до того.

Пока на рассвете кто-нибудь не заметит неупокоенных товарищей – сюда уже никто не подойдет.

– Как тебя зовут, боярин? – негромко спросил Василий Ярославович.

– Титомир я, Лягутин сын, – ответил галичанин. – Хозяин Гремячего ручья.

– Выздоравливай, боярин Гремячий, – пожелал ему воевода. – Может статься, в следующий раз судьба сведет нас друзьями, а не ворогами.

– И тебе удачи, Василий Ярославович, – отозвался галичанин. – Надеюсь, боги позволят мне отблагодарить тебя за помощь бочонком доброго хмельного меда!

Московский воевода кивнул, повернул к туше пегого коня, подобрал там с земли чей-то рваный и грязный плащ, перекинул через плечо поверх своего.

Не самое лучшее приобретение, но юный князь отлично понимал, что впереди его ждет очень долгая ночь в холодном и влажном лесу. Лишняя подстилка вскорости очень даже пригодится.

Василий Ярославович еще раз повернулся кругом, осматриваясь последний раз, уныло вздохнул и пошагал к совсем уже черной роще, узнаваемой лишь по слабому шелесту невидимой листвы.

Часть первая
Непобедимый

16 ноября 1433 года. Москва, Фроловская башня

Нынешняя осень затянулась. Дожди сменялись мокрым снегом, снег – туманной холодной моросью, а морось – новыми дождями, размывающими выпасы и пашни, разгрызающими овраги, превращающими проселочные дороги в глубокое чавкающее месиво. И даже в жарко натопленных палатах и светелках Великокняжеского дворца воздух стоял влажный, густой, липкий – словно бы в бане вскорости после того, как плеснуть квасом на раскаленные валуны очага.

Разверзшиеся небесные хляби неожиданно для всех переполнили крепостной ров между Москвой-рекой и рекой Неглинной – обычно доливаемый двумя водоподъемными качалками. Самотеком в среднюю часть укрепления вода не попадала, ибо городской холм поднимался здесь над берегами обеих рек аж на девять саженей[10]10
  Перепад высот почти 15 метров.


[Закрыть]. Закопаться на такую глубину, понятно, невозможно – и поэтому от Фроловских до Никольских ворот поднятый на высоту ров удерживали наполненным две срубленные из дубовых бревен неширокие плотины – с послойной засыпкой, утрамбованной синей глиной.

И вот, вестимо, из-за лишнего напора нижняя плотина дала течь, причем очень серьезную: сразу в нескольких местах стали сочиться струйки где в несколько пальцев, а где и в руку толщиной. Что в преддверии близких морозов грозило серьезными неприятностями. Ведь каждая такая струя в трескучий мороз застынет, разойдется и порвет, переломает вокруг себя мореную древесину. И по весне там уже не струйки сочиться начнут, а целые потоки бить, вымывая глину из-под низа плотины. Тогда уже придется изо рва всю воду спускать, а плотину разбирать, раскапывать, а потом заново сшивать, заполнять и послойно утрамбовывать.

Посему вдовая Великая княгиня Софья Витовтовна, матушка государя Василия Васильевича, медлить не стала. Едва пришло известие о протечке, она тут же распорядилась призвать опытных водолазов, начать ремонт и теперь самолично следила за работами, скрываясь от очередного дождя под перекрытием Фроловских ворот.

Рядом с княгиней-матерью, зябко завернувшейся в соболью шубу, крытую изумрудной парчой с синим рубчиком, стояла на массивном табурете стянутая железными обручами бочка с чуть мутноватой, пахнущей яблоками жидкостью. За бочкой возвышалась на высокой приступке верная ключница правительницы – дворовая девка Пелагея, лет тридцати на вид, упитанная и голубоглазая, с темно-красными, явно натертыми свеклой губами и чуть розоватыми щеками. Рабыню тоже облегали соболя, но это была уже заметно вытертая по краям округлая шапочка и шуба с потемневшими плечами и рукавами.

Шуба Пелагее казалась явственно велика, и, поскольку ростом девушка почти на голову уступала хозяйке, не оставалось сомнений, откуда именно взялись у рабыни столь дорогие одежды…

Из стоящей здесь же, в воротах, парусиновой палатки, подсвеченной изнутри огненными отблесками, внезапно выскочил крупный и плечистый чернобородый смерд во влажной полотняной рубахе, торопливо пригладил длинные и густые, русые с проседью кудри, низко склонился перед княгиней-матерью:

– Мое почтение, всемилостивая…

Софья Витовтовна молча кивнула. Ключница тут же зачерпнула из бочки полный ковш мутной жидкости, протянула работнику. Тот довольно крякнул, отер рукавом усы, принял корец, осушил в несколько больших глотков, крякнул еще раз, опять поклонился в ноги:

– Благодарствую… – Развернулся и широко зашагал к подъемному мосту. Подобрал лежащий там куль из рогожи, еще раз размашисто перекрестился: – Тебя, Карачун, о милости умоляю…

Сделал шесть глубоких и частых вдохов‑выдохов и решительно перемахнул через перила, с плеском уйдя в воду.

– Почему они молятся богу смерти, великая госпожа? – негромко удивилась ключница.

– В темной воде токмо его владения, боярыня, – ответил вышедший из палатки молодец лет двадцати, совсем еще безусый и безбородый, однако уже крупный телом и весьма широкоплечий. – Кому же еще молиться в студеной черноте, как не богу мрака и холода?

– Попробуй молиться богу любви и мудрости, Иисусу Христу, – предложила Пелагея, зачерпнула из бочки ароматной мути и протянула ковш юному водолазу. Тот поклонился, принял угощение, выпил, опять поклонился, крутанулся на пятках и потрусил на мост, чтобы вскоре с плеском уйти в глубину.

Софья Витовтовна протянула руку, взяла у ключницы ковшик, понюхала, затем стряхнула себе в рот несколько капель – и тут же вздрогнула, аж передернулась всем телом, брезгливо поморщилась:

– Это ведь гадость! Зачем они пьют подобную вываренную мерзость?

– Сказывают, таковой напиток хорошо согревает, великая госпожа, – тихо ответила Пелагея. – При их ремесле сие есть самое главное достоинство…

Словно бы в подтверждение ее слов со стороны рва послышались крики, веселая ругань. На мост быстро забежало четверо водолазов из прежней смены – мокрых, пахнущих тиной, с ошметками водорослей на серых рубахах. Промчавшись мимо женщин, все они нырнули в палатку и, судя по теням, сгрудились вокруг очага. Послышался треск, загудело пламя.

Вестимо, на угли упала свежая охапка хвороста.

Княгиня-мать проводила мужчин взглядом, затем вышла на мост, глянула вниз. Покачала головой.

– Как текло, так и течет! Чем они там, на дне, занимаются? Неведомо… Отсель не видно. Может статься, и вовсе ничем! Ныряют, токмо чтобы ковш дармовой перед погружением получить.

– Ты воду-то потрогай, великая госпожа, – предложила ключница. – Чем в таковую нырять, уж лучше трезвым остаться! Опять же, подрядчики сразу сказывали, что работы на два али три дня получится. Ныне же всего половина первого прошла.

– И все равно неправильно сие… – недовольно буркнула правительница. – Проверить бы надобно. Ведь платим неведомо за что!

– А как проверить-то, великая госпожа? – развела руками служанка. – По твоей воле я бы и сама в темноту сию прыгнула. Да токмо что смотреть?

– Верю, Пелагея, верю, – вернувшись с моста под бревенчатый потолок проезжих ворот, улыбнулась ключнице княгиня-мать. – Прыгнешь. После стольких лет в этом мире я токмо твоей преданности и верю. Сыну еще немножко да князю Серпуховскому. Да и те… Сын ради глаз девичьих в единый миг обо мне забыть ухитрился, а Василий Ярославович из страха служит, не из совести…

Но закончить неспешной грустной речи Софье Витовтовне не удалось. Промчавшийся через кремлевский двор запыхавшийся всадник в добротном, но пыльном и грязном зипуне[11]11
  Зипун – короткий и недорогой нарядный кафтан. Шился из яркого цветного сукна, украшался владельцем в меру фантазии, но ценные меха, ткани и самоцветы для зипунов не использовались.


[Закрыть] буквально вывалился перед женщиной из седла и упал на колено, сорвав с бритой головы округлую шапку:

– Разметали войско государево нехристи заволочские! – выдохнул он. – Как есть побили, разгромили, ничего не осталось…

– Что с моим сыном?! – грозно взревела правительница.

– Жив он, цел, отбился с ближними боярами! – поспешил успокоить Софью Витовтовну посланец. – Отступил от реки Кусь на три перехода, людей ратных сбирает, каковые уцелели.

– И что за нехристи сие сотворили? – немного понизила голос правительница. – Как смогли?

– Так князья галичанские, заволочские, – приподнял немного голову посланец. – Навалились числом несчитаным, тысяч двадцать их было, а то и более. Дружина наша рубилась насмерть, сил и кровушки не жалея, животов не щадя…

– Полно врать! – прервала его княгиня-мать. – Князь Юрий Дмитриевич и в лучшие свои годы больше трех тысяч витязей под вымпелы никогда не собирал. Орду с пятью тысячами разгромил, так для тамошнего похода по всей Волге охотников созывал. Откуда ему в берлоге своей двести сотен вдруг наковырять-то? Вестимо, тысяча али две мечей у него было, не более! Верно говорю?!

– Да как их в сече сочтешь-то, матушка? – втянул голову в плечи запыхавшийся вестник. – Много было…

– Ладно… – Правительница расстегнула поясную сумку, нащупала увесистую золотую монету и бросила воину. – Службу свою ты исполнил. Ступай, отдохни.

Поймав сверкнувший неожиданно ярким желтым отблеском кружок, гонец поклонился еще раз, спрятал награду, поднялся на ноги, взял взмыленную лошадь под уздцы и повел куда-то вправо, по застеленным толстым черным тесом узким влажным улочкам.

Софья Витовтовна проводила его взглядом, медленно повела плечами, словно бы раздвигая слишком тесный корсет, повернулась к служанке:

– Проследи здесь за порядком, Пелагея. Полагаюсь на твое разумение. И черпай поменьше, дабы водолазам токмо для согрева хватало, без удовольствия! Хотят хмельного праздника, пусть с ремонтом поспешают. Бо морозы в любой час ударить способны!

– Исполню в точности, великая госпожа, – пообещала ключница, но княгиня-мать уже спешила прочь, сложив руки на животе и торопливо перебирая пальцами. Щеки Софьи Витовтовны порозовели, дыхание участилось и стало горячим, вернув женскому телу подзабытые ощущения.

Когда гонец рассказал о поражении московской армии, когда правительница вступилась за Юрия Дмитриевича, защищая его от откровенного наговора, – Софья Витовтовна неожиданно поняла, что ощущает гордость за звенигородского князя! Гордость за своего любимого, своего желанного, уже в который раз сумевшего малой силой разгромить многократно превосходящего врага! Гордость за храброго витязя, побеждающего всегда, побеждающего всех, кто бы только ни вставал на его пути! И каждый раз приносящего к ее ногам пояса поверженных врагов…

Целый сундук из дорогих ратных поясов, по сей день стоящий в ее покоях!

Воспоминания всколыхнулись и неожиданно вынесли из глубин прошлого не только подарки, но и ласки, поцелуи и объятия, тайные встречи и прилюдные прикосновения украдкой. Всколыхнули всё безумие запретной страсти, безумие того невыносимого желания, что раз за разом побуждало тела к слиянию, к горячему безумному единению, что возносило к самым вершинам беззаветной и бескорыстной любви…

Тело вспомнило былые ласки с такой ясностью, словно бы они случились только вчера – и разум княгини-матери снова отказался поверить в то, что верный, искренно преданный витязь мог ее бросить! Мог отречься, оставить, забыть! Мог предать их долгую, чистую и беззаветную любовь…

Встречные люди склонялись перед правительницей, а иные и падали на колени прямо на мокрую мостовую, впереди поспешали четверо телохранителей в белых тулупах и с топориками в руках, справа и позади шелестела подолами свита: кравчая, постельничья, стольница, конюшая, прочие знатные служанки… Однако Софья Витовтовна настолько привыкла к этому неизменному сопровождению, что совершенно его не замечала, чувствуя себя в полном одиночестве. И потому княгиня спокойно предавалась своим мыслям, иногда облизывая бледные сухие губы, иногда легко касаясь ладонью подбородка – как когда-то делал это ее любимый, иногда вскидывая к лицу плотно сжатые кулаки, вознося негромкую молитву Купаве.

Минувший год оказался тяжелым. Они воевали. Воевали друг с другом, словно бы стали лютыми врагами! Юрий, конечно же, победил, как побеждал всегда. Разгромил их сына, привел армию к присяге и принял под свою руку Москву, сев на великокняжеский трон.

И да, ее любимый отверг ее! Отверг, глядя прямо в глаза!

Отверг здесь, в Кремле, во дворце, в Думной палате. Имея над нею полную власть, обладая правом победителя, Юрий даже не прикоснулся к женщине, которой клялся в вечной верности и к ногам которой клал все свои победы!

Тогда, в страшные минуты отторжения, Софья возненавидела своего витязя всеми фибрами души, возжелала ему смерти, мучений, унижения. Захотела увидеть его перед собою на коленях, плачущего и молящего о пощаде! Захотела истребить его самого, его семью, дочиста выкорчевать весь его род!

Но прошли месяцы, пожар нестерпимой ярости в душе женщины ослаб, и в минуты успокоения она не могла не признаться самой себе, что война началась не просто так. Ведь это она, именно она смертельно оскорбила галичских княжичей! Поддалась минутному порыву, прилюдно назвала их ворами, ограбила, изгнала!

После подобного унижения война, конечно же, стала неизбежной…

Однако Юрий, как всегда, повел себя с истинно княжеским благородством! Победив – мстить за оскорбление никому не стал. Никого не убил, не изгнал, не покарал. Простил всех – и своих, и чужих, а спустя пару месяцев добровольно вернул трон их мальчику.

Просто и бескорыстно отдал Москву Василию, уехав обратно в свои заволочские чащобы!

Поступил непостижимо, невероятно, благородно!

Теперь, спустя месяцы, отказ победителя прикоснуться к ней, к захваченной женщине, тоже выглядел не столь уж оскорбительным. Ведь поступи так со своей пленницей любой другой воевода – и сей поступок считался бы проявлением исключительной порядочности!

Разве ее витязь, всегда являвшийся воплощением чести и достоинства, мог поступить иначе?

Между тем ранее он никогда не давал ей повода усомниться в своей любви!

В своей храбрости, совести, преданности…

Да, после смерти своего брата, Великого князя Василия Дмитриевича, князь Юрий уехал к себе в Галич, в далекие, непроходимые таежные чащобы – и более оттуда не показывался. Вестимо, случившееся горе совсем его сломало. Похоже, Юрий Дмитриевич не перенес утраты своего брата и повелителя, служению которому он посвятил всю свою жизнь. Может статься, именно поэтому он раз за разом не отзывался на ее письма с просьбами о встрече? Может статься, она просто не смогла найти нужных слов? Может статься, она боялась его приезда куда более, нежели желала встречи, и этот страх проглядывал в ее посланиях?

Все же именно Юрий Дмитриевич, а не их сын Василий являлся законным наследником трона! И потому появление Звенигородского князя в столице могло вызвать волнение, а то и стихийный переворот…

Софья Витовтовна уже в который раз подумала о том, что своим отдалением ее витязь, возможно, проявлял куда большую заботу о ее благополучии, нежели это могло показаться на первый взгляд!

Вдовая княгиня снова вскинула маленький кулачок и крепко, до боли его сжала…

Получается – любит? Все еще любит, прилюдно сего никак не показывая?

С этими мыслями Софья Витовтовна поднялась через боковое крыльцо в покои Большого дворца, прошла на женскую половину и почти сразу столкнулась со встревоженной невесткой:

– Матушка, матушка, гонец с Волги прискакал, наши полки разбиты!

Несмотря на тяжелый парчовый сарафан, украшенный самоцветами и золотыми бляшками в виде львиных голов, высокий кокошник с жемчугом и тремя нитками самоцветных бус, Великая княгиня Мария Ярославовна выглядела вовсе не правительницей великой державы, а маленькой испуганной девочкой – даже до своих шестнадцати лет недотягивая.

Дитя есть дитя…

– Милая моя, маленькая… – В порыве материнской нежности княгиня-мать крепко обняла малышку, подержала ее у своей груди, после чего отпустила и утешила: – Твой супруг жив и здоров, Ягодка, можешь не беспокоиться! Твой брат, я уверена, тоже. Скоро они вернутся домой, целые и невредимые.

– Но если наша дружина разгромлена, галичане идут сюда! – сглотнув, выдохнула девочка. – Они разорят все окрестные земли, они захватят Москву, они схватят нас!

– Не бойся, милая, Юрий Дмитриевич не посмеет, – покачала головой Софья Витовтовна. – Они сюда не придут.

– Но если они разгромили наши войска, что их остановит?

Княгиня-мать поколебалась в неуверенности и за невозможностью сказать правду сослалась на более весомый аргумент:

– Божья воля… – после короткой заминки ответила вдовая государыня.

– Какая божья воля, матушка?! – отпрянув, громко воскликнула девочка. – У них же кованая рать! Дружина, князья, полки! Они идут сюда!

– Великая воля небес, моя Ягодка… – положив палец на губы воспитанницы, повторила Софья Витовтовна и понизила голос: – Вспомни, девочка, как всего три месяца назад Юрий Дмитриевич безо всякого принуждения даровал московский престол твоему супругу. Неужели ты думаешь, что теперь он станет свергать Василия и опять садиться в Москве? Не беспокойся, милая. Этого не случится. Ни сейчас и никогда. Князь Юрий Дмитриевич никогда и ни за что не причинит никакого вреда ни моему сыну Василию, ни тебе самой, Ягодка, как его супруге.

– Но почему, матушка?! – недоверчиво покачала головой Мария Ярославовна. – Ведь сила на его стороне!

Софья Витовтовна тяжело вздохнула. Поджала губы.

Увы, но сказать юной государыне всей правды она никак не могла. И потому просто повторила свое прежнее утверждение:

– Такова воля небес…

16 ноября 1433 года. Галич, Волжские ворота

Победителей встречал переливчатый колокольный звон, гул десятков тревожных бил, грохот трещоток и, конечно же, громкие восторженные крики: здравицы, поздравления, частушки и веселые присказки, славящие галичан и унижающие их врагов:

– Храбрый Галич, он Москву наказал на острову! Галич с Костромой в горе, а Москва лежит в дыре! Любо княжичам! Любо победителям! Галич гоголем идет, Москва в омуте плывет! Слава витязям! Слава Юрьевичам!

Победители в начищенных колонтарях и юшманах, в сверкающих островерхих шеломах – однако же без личин, с открытыми лицами, ряд за рядом въезжали в ворота. Подбитые лисой и горностаем суконные плащи на плечах, ремни с золотыми или серебряными клепками на поясах, длинные и тяжелые рогатины в руках. Могучие скакуны, грозно фыркая, тяжело ступали по засыпанной мелкой галькой улице; вперемежку между ратными отрядами катились возки, до краев заваленные саблями, топориками, копьями и колчанами – наглядно доказывая, сколь велика и решительна оказалась одержанная победа. Ибо трофейного оружия хватило бы для снаряжения многих и многих сотен воинов!

В воротах всадники помещались по трое в ряд – и так, втроем, трое княжичей, трое сыновей князя Юрия Дмитриевича, и въехали на двор детинца. Спешились у крыльца и, переглядываясь, плечом к плечу поднялись к стоящему у дверей седобородому звенигородскому князю, одетому в пушистую соболью шубу, – отчего и без того широкоплечий воевода казался и вовсе огромным, ако скала.

– Вы молодцы, дети мои, – похвалил сыновей великий воевода и крепко обнял по очереди каждого. – Славно управились!

– Не то слово, батюшка! – горячо ответил Василий. – В пух и перья рати московские разнесли, ако зайцев по кустам и буреломам разогнали! Надобно скорейше ополчение со всех земель твоих созывать да в гости к Софье Витовтовне наведаться, покамест не оклемались!

– Что, даже в баньке не попаришься? – с легкой усмешкой поинтересовался отец. – Весь Галич с утра топится, ратников своих из похода ждет. Опосля чистыми – в святилище, жертвы благодарственные богам принести, да ввечеру пир великий созовем.

– Ну, знамо, не сегодня коней обратно оседлаем, батюшка, – несколько смутился старший княжич. – Но к заморозкам хорошо бы поспеть. Как дороги встанут, сразу и выдвигаться!

– Выходит, время еще есть, сынок? – Юрий Дмитриевич положил руку старшему княжичу на плечо, чуть там подержал и кивнул: – Разоблачайтесь.

Он обвел детей взглядом, снова улыбнулся и кивнул:

– Горжусь вами, сыновья мои. Молодцы!

* * *

Вернувшиеся из похода победители парились довольно долго – часа два, а то и более.

Знамо дело, в предбаннике для них и мед хмельной нашелся, и рыбка копченая, и огурцы, да грибки и капуста, так что от голода мужчины не измучились, в горле у них не пересохло. Посему в святилище они отправились без спешки, с хорошим настроением, принеся в дар украшенным увядшими венками радуницам три добротных плаща, могучему прародителю Сварогу, кузнецу небесному, оставили рогатину, богато украшенную саблю и шитый бисером тяжелый колчан с луком и стрелами.

Поклонившись отчим богам, княжичи со свитой прямо с Яриловой горы отправились в Спасский монастырь, заказали там за звонкое серебро благодарственный молебен, а сверх того подарили обители добротную шубу с яхонтами и невесть откуда попавший в московский ратный обоз бочонок воска, примерно с полпуда весом.

Все боги приняли жертвы с явной благосклонностью, поскольку к вечеру небо расчистилось и в зенит поднялась огромная полная луна, отчего в Галиче и окрестностях стало так светло, что после заката запаливать факелов с лампами вовсе не понадобилось.

Прямо на улицах по приказу трех княжичей столы для горожан и накрыли. Ведь во взятом московском обозе припасов оказалось так много, что всему Галичу, от мала до велика, хватило бы их на всю долгую зиму, да еще и на половину весны осталось бы. Так отчего бы и не поделиться с добрыми людьми всем тем, что в амбары и погреба не влезает?

Веселись, столица князя Звенигородского, радуйся! Новую победу над ворогом мечи русские принесли! Славные дети у Юрия Дмитриевича возмужали, надежная защита и опора для земли отчей!

На столах стояли закуски немудреные: грибы соленые, капуста квашеная, репа, копченая рыба, солонина да огурцы. Из пития – пиво, яблочная бражка да вареный мед. Однако же – дареному коню в зубы не смотрят. Чем угощают – тому и радуйся. Ешь от пуза, пей вдосталь, кричи князьям-боярам здравицы, новых побед им желай – и поболее!

В детинце, ради светлого вечера, столы тоже поставили во дворе. Тут и места больше, и погреб ближе, и копоти от светильников никакой, воздух свежий. А что подмораживает слегка – так разве таким пустяком русского ратника напугаешь в его меховых штанах, войлочном поддоспешнике, плаще с подбоем да в лисьем треухе? Русский боярин по легкому морозцу еще и расстегнется, дабы не так жарко сидеть оказалось!

Княжье угощение, как водится, заметно отличалось от уличных закусок. Княжеским гостям предлагались и доски с запеченной осетриной, и лотки с щукой в шафране, и подносы с кулебякой, и печеная убоина, покрытая янтарным жирком, но самое главное – во главе стола возвышался огромный медный трехногий котел с двумя массивными рукоятями в виде сплетенных телами змей.

Знаменитая братчина, символ единения княжеской дружины, до краев полная темного ароматного хмельного меда, пахнущего анисом, корицей и гвоздикой.

По бытующей в Галиче легенде, из сей братчины сам великий Святогор на пирах княжеских угощался, с легкостью трехведерный сосуд поднимая и за раз выпивая больше половины. Ныне же, известное дело, – люди измельчали, дружины разрослись, а потому испить первым из общей братчины стало не столько великой честью, сколько испытанием, каковое знатный правитель раз за разом прилюдно проходил.

– Ну же, други мои верные, братья мои по походам ратным, по крови пролитой, по дорогам истоптанным, по рекам вспененным, – не стал тянуть Юрий Дмитриевич, сбросив шубу на руки холопу, – за вас сию чашу пью и за победу вашу!