Текст книги "Земля Злого Духа"

Глава III
Осень 1582 г. Река Обь
Поход

Прихватив девок, отчалили раненько поутру, Ермак Тимофеевич провожать не вышел. Верно, обиделся за то, что ушли, – хотя и не должен бы, ведь Строгановы насчет Ивана предупреждали, – но, скорее, головного атамана просто сморил сон, вот и не стал выходить – всё и так обговорили заранее.

Десяток стругов Ивана были не так уж и велики – иные б и не прошли по нешироким рекам, – впрочем, места вполне хватало для самих казаков, для припасов, оружия. И для дев – полоняниц бывших – хватило, трех атаман на свой струг поместил: одну – светленькую, с волосами как лен, Онисью, другую – подружку ее, черноокую да чернобровую Катерину, ну и третьей Настю взял. Остальных по другим стругам распределил, по двое, по трое – чтоб красавицам веселей было, да строго-настрого наказал казакам не забижать девчонок, а буде кто забидит – того здесь, на берегу, и оставят, словно шпыня ненадобного. Живота не лишат, упаси Господи, просто выкинут, бросят – вот тебе и золото, вот тебе и богатство будущее, вот тебе и ватага! Как хочешь, так и выживай, по лесам скитайся, охотничай да рыбку лови. И не забывай, что вообще-то зима скоро.

Онисья с Катериной смирненько себя вели, все больше в шатре небольшом, на корме для них разбитом, сидели, а вот Настена любопытничала – прям нету мочи! Совсем девичий стыд позабыв, по всему стругу лазала, к казакам с вопросами приставала: зачем весла кормовые широкие да почему одни тюфяки-пушки медные, а другие – бронзовые да чугунные?

Иван, что уж там говорить, пояснял с охотою:

– Из чего отлили – из того отлили. Ране вообще из полосок железных клепали – те пушки разрывались быстро. К этому слову, бронзовые – надежней всего. Прежде чем разорваться, на них припухлость появится – ее-то сразу видать.

– А далеко ль пушки бьют?

– Эти – на версту с гаком.

– Ужель на версту?! – поглаживая пушечный ствол, дивилась Настя. – Это вот такое тяжеленное ядрище швыряет?

– Швыряет, а как же! – Молодой атаман улыбался, нравилось ему с этой кареглазой девчонкой общаться – спасу нет!

И то все в ватаге замечали… только сам атаман не замечал, что замечают. Не замечал… да и не старался заметить.

– А вот это что за пищали, во-он у борта, большие?

– То ручницы. Немцы их фальконетами называют… Верно, Ганс?

– Верно, йа, йа. – Переманенный из немецкой сотни наемник весело скалил зубы. – Ах, юная фрау, до чего ж ты хороша!

Девушка тем словам предерзким, в отличие от подруг своих скромниц, ничуть не смущалась и в краску не впадала – хороша, так хороша, хоть и худовата, ну да кому какие глянутся. Немчине вон понравилась… да хорошо б, ежели такие слова сам атаман сказал! Да при всех-то казаках… Может, скажет еще? Уж конечно, скажет.

– Ой, смотрите, смотрите, вон там, на бережку – куница!

Иван вскинул подзорную трубу, усмехнулся:

– Не куница, то – ласка. Проку от нее никакого: мясо жесткое, мех худой. Совсем бесполезный зверь.

– Зато красивый.

– Дай-ка трубочку, атамане…

Пройдя на корму, отец Амвросий внимательно всмотрелся в низкий, заросший густым кустарником, берег…

– А ласку-то, видать, кто-то спугнул. Ишь, унеслася.

– Вогуличи местные, – вскользь заметил Иван. – Иль остяки. Я вот, правду сказать, их и не различаю. И выглядят они одинаково, и речь похожа, и боги, считай, одни. Всякие старики-лесовики, матери – сыры земли…

– Тьфу! – Святой отче, опустив трубу, выругался. – Язычники, они язычники и есть. Дикие!

– Эй, атамане! – вдруг закричали с последнего струга. – За нами по корме лодка!

Головной струг нынче замешкался и шел предпоследним, остальные мерно махали веслами впереди. Иногда махали, а иногда так – отдыхали. Вниз-то по реке плыть – это не вверх по течению!

– Где лодка? – перегнувшись через крутой борт, Еремеев приложил ладони трубочкой к глазам. – Что-то не вижу.

– Да вон! – с соседнего струга махнули рукой. – У плеса. Там руками машут, кричат… кажись, догнать хочут.

– Слышу, что кричат… – Атаман почесал шрам и махнул рукою. – Табань! Поглядим, что там за людишки.

Казаки подняли весела, давая возможность легкой долбленой лодчонке догнать медленно несомый плавным течением струг. День стоял теплый, пасмурный, но не дождливый, сухой, с время от времени появлявшейся в светло-сером небе просинью. Обступившие берега реки леса – суровые ели, осины, лиственницы и сосны – отражались в светлых водах как в зеркале. И так же – в зеркале – отразилась спешащая лодка.

Судя по одежке – кафтаны, кольчужицы, – сидевшие в ней люди явно были из казаков, а кое-кто даже показался Ивану знакомым… вот хоть плечистый, лет сорока, здоровяк с черной окладистой бородищей… или его сотоварищ, худощавый, с мосластым простецким лицом. Еще был и третий: белобрысый, в кольчуге, его атаман не знал. А вот мосластого…

– Ты, что ль, Карасев Дрозд?

Казачина заулыбался, растянув рот до ушей – еще бы, признали!

– Язм, атамане! А это вон други мои, Лютень Кабаков да Шафиров Исфак.

– Ага, – ухмыльнулся атаман. – Белобрысый – татарин, значит.

– Наш татарин, добрый. Из строгановских.

– Вижу, что наш, – опираясь на борт, хмыкнул Еремеев и, сплюнув в воду, спросил: – Нас, что ль, догоняете?

Вся троица дружно кивнула, ответствовал же за всех Дрозд:

– Знамо, что вас, батюшка атамане.

– И зачем же? – Иван пристально всмотрелся в троицу.

Вообще-то, ему сейчас каждый казак помехой не был.

– Дак это… – Карасев схватился за шапку, словно бы собрался залихватски швырнуть ее оземь, да вовремя опомнился: вода ведь кругом! – К ватаге твоей хотим пристать.

– Я понимаю, что хотите. Вот и спрашиваю: зачем?

– За золотом, – с подкупающей простотой, не раздумывая, отозвался казак. – Про золотого поганского идола прослышали.

– От кого прослышали? – все не успокаивался атаман. – Это мои, что ли, языками почем зря мололи? Наказывал ведь…

Дрозд махнул рукой:

– Не, господине, не твои. От вогуличей слышали, да и Ермака Тимофеича слуги шептались – а им кто сказал, не ведаю.

Выслушав сидевших в челне людей, Еремеев обернулся к своим казакам:

– Ну что, парни? Примем их в круг? Карасев Дрозд, Лютень Кабаков да Исфак Шафиров… любы ли?

– Любы, атамане! Слыхали – воины добрые. Пущай будут, чего уж.

– Что ж, – повернувшись, Иван махнул рукой. – Так тому и быть… Понимаю, что атаман вас не отпускал…

– Да мы, господине, не спрашивались.

– Святая простота! – Отец Амвросий взял атамана за локоть. – Может, не следовало их принимать? Беглецы ведь. Плыли б своей дорожкой…

– За нами бы приглядывали, – в тон ему отозвался Еремеев. – Может, и удар в спину бы нанесли. Нет уж! Пусть лучше на глазах будут – тут-то мы сами за ними приглядим.

К вечеру пристали к берегу – запалили костры, напекли, наварили пойманную за день с борта стругов рыбу: сига, сомов, нельму, не брезговали и мелочью – налимом, форелью, щуками, все съели в охотку, только вот песен сегодня не пели – атаман запретил, мало ли кто тут по лесам шастает? Казаков-то нынче всего около сотни. Острожный Афоня Спаси Господи и вообще предложил ночевать в стругах, да еще и встать на якоря подальше от берега. Остальные казаки парня подняли на смех: ну, Афоня, ну, учудил! Еще б предложил девок в караул выставить – то-то от вражин упаслись бы!

Атаман, подумав, на людишек своих цыкнул:

– Что, ровно кони крестьянские, ржете? Афонасий дело говорит, токмо вот на реке мы, не на море. А у вогуличей да остяков, что по берегам местным живут, всяко челны имеются. И какой тогда смысл в стругах ночь коротать? Захотят напасть – нападут, не посуху, так на лодках. Лучше сторожу понадежнее выставим.

Как сказал атаман, так и сделали – разбили шатры, шалашиков из лапника понаделали, а кто и так, под ель завалился, в тулупчик завернувшись изрядно – ночи-то уже стояли холодные, по утрам у бережка ледок потрескивал… Неделя-другая – и зимовье искать. Впрочем, зимы да осени разные бывают, может, эта мягкой окажется, тогда подале можно будет проплыть… хотя о зимовке уже сейчас надо начинать думать, скоро и местечко удобное выбрать, землянки копать, как принято у остяков-вогуличей, крыть бревнами да настилать крышу дерном. Такая землянка хорошо тепло держит, и ладить ее быстро – чай, не изба, не хоромины. По поводу же зимнего прокорма у атамана голова не болела: зверья в лесу полно, а в реке – рыбы, хоть голыми руками лови. Соль, перец, шафран да маслице конопляное с собой было припасено, взято также и мучицы… одначе и соль, и муку экономить надо бы, потому и не жировали: рыбы да дичины ешь от пуза, а вот чтоб посолить – то у атамана спроси. Остяки да вогуличи – те вообще почти без соли ели.

На ночь сторожу крепкую выставили – и в лесу, и вокруг шатров, и у стругов. Костры затушили, чтоб без надобности в ночи не отсвечивали. Первая ночевка спокойно прошла, и вторая, и третья, а вот на четвертую кое-что приключилося. Начать с того, что Иван долго не ложился, сперва сидел у костра, отца Амвросия слушал – тот про Давида с Голиафом рассказывал, казакам интересно было.

Особенно Михейко недоверчиво щурился:

– Это ж надо же! Вьюнош с великаном одною пращой справился? А ну-ко, меня тако возьмешь?

– А ты лоб-то подставь, Ослопе! – смеялись казаки. – А мы долбанем камнем.

Потом, как стемнело совсем, разошлися спать, Иван же у реки стоял, поджидал кареглазую Настю: та всегда перед сном умывалась да ноги полоскала – это в ледяной-то водице!

Вот и сейчас пришла, сапожки сбросила, задрала подол:

– Ай!

– Что, холодно? – выйдя из-за кусточка, засмеялся атаман.

Девчонка вздрогнула, обернулась… и улыбнулась расслабленно:

– А я тебя по голосу узнала, ага!

– Чего ж тогда дрожишь-то?

– Кто дрожит? Я?

– Ты, ты, а то кто же?

Иван подошел поближе, в воду шагнул, взял Настю за руку:

– Вот видишь, ладонь-то совсем холодная. Словно лед. Дай-ко, согрею…

Поднял девичью узкенькую ладошку к губам, согрел дыханьем… И – взглядом с очами карими встретившись – поцеловал девушку в губы… Долго, долго целовал… или это Настя сама – долго-долго…

У обоих сердца бились так, что, казалось, слышно было на весь лес, на всю реку, аж до самого студеного моря.

– Приходи в мой шатер сегодня, – едва уняв волнение, прошептал Иван.

Девушка отстранилась, отпрянула:

– Нет!

– А я слыхал, кое-кто из подружек твоих с казаками милуется, – совсем по-детски обиделся молодой человек. – С Кольшей Огневым ваша рыженькая…

– Да пусть хоть с кем! – гневно бросила девушка. – А я до свадьбы – не буду! Или хочешь силком меня взять… что смеешься-то?! Или я что смешное молвила?

– Просто замуж за меня попросилась, – негромко расхохотался атаман.

– Я… попросилась?! Когда это?

– Да вот только что. Сказала: до свадьбы – ни-ни! Вот я и думаю – брать тебя в жены аль нет?

– Что?!

– Да ладно, ладно, шучу я… – Иван протянул руку. – Ну что – мир? Без обид?

– Без обид, – успокоилась Настя. – А рыженькая наша, Авраама, ежели хочешь знать, с Кольшей едва встречаться начали… как вот мы… ой…

Вот и проговорилась! Атаман хотел было еще пошутить, да не стал, к чему обижать девчонку? Тем более ту, от одного вида которой, от волос разлохмаченных, от приоткрытых губ, от очей, с золотистыми чертиками, карих, – так и свербило сердце!

– Я тебя провожу… до шатра. Коли разрешишь, – глянув в ночное небо, шепотом попросил Иван. – Заодно караулы проверю.

Девчонка фыркнула:

– Так ты меня пойдешь провожать или караулы проверить?

– Так одно другому не ме… ой!

Оба разом расхохотались, а потом еще какое-то время сидели на бережку, на старой коряге, смотрели на отражавшийся в темной воде месяц. Настя тихонько рассказывала про свою прошлую жизнь – про град Усолье на Каме-реке, про то, как хаживали на Ивана Купалу с девками на луга: валялись в траве, прыгали через костер, гадали.

– Ох, грехи наши тяжкие! – посмеивался атаман. – Слышал бы отче Амвросий!

– А что? Чего мы плохого делали?

– Беса тешили, ага! Ох, он бы те объяснил… да только не сможет.

– Почему же не сможет?

– Так я ж ему не скажу, чудо!

– Хо! А почему ты меня чудом назвал?

– Так ты и есть – чудо… Ну-ко, мне в глаза посмотри…

– Так темно же…

– Ничо…

Оп! И снова поцелуй, долгий-долгий, сладкий… И тихий шепот:

– Пора, пожалуй, и спать. Засиделись мы…

Проводив девушку до шатра, Иван проследил, как затушили костры, да, сняв сапоги, залез под теплый полог, а там уж сбросил кафтан, зипунишко, растянулся под мягкою волчьею шкурой. Не спал – не шел сон-то, – просто лежал, думал.

Нет, конечно, иной бы кто – да попросту уволок бы кареглазую чуду в шатер, сотворил что хотел, да и ну ее к ляду. Может, даже и к себе приблизил потом… может, и женился бы. Но допреж того… ах, как сладко было б… Совсем не то, что сейчас… Эх… Однако ж, ежели с другой стороны взглянуть, Настена, по всему, не такая девушка, чтоб насилье спустить. Что-нибудь да сотворила бы… не с насильником, так с собою. Нет! Не надобно все торопить, хоть и хочется, пусть времечко неспешно идет – все равно яблочко-то созреет, упадет к ногам… вот тогда и сладко будет… и по любви, без всякого принуждения.

Ох…

Вздохнув, молодой атаман улыбнулся и заложил руки под голову. Снова заныл шрам – на погоду, верно, к вечеру-то на тепло пошло, этак поутру и льда не будет. Сильно ноет-то, черт бы его побрал, – так, что и не уснуть. А не уснуть – так и пройтись, караулы проверить. Не проверял ведь, заговорился с Настасьей.

Выбравшись из-под полога, Иван накинул на плечи епанчу и, поежившись, решительно зашагал к берегу – проверку решил оттуда начать, со стругов. Моросил мелкий дождик, нудный и даже, казалось, теплый, как в самом начале осени. И в самом деле – потеплело. Это и хорошо, неплохо, что дождь. Кабы снег, так гораздо б хуже было.

– Кто здесь? Откликнись? – возопил, судя по голосу, похоже, Чугрей.

– Могилев! – выкрикнул в темноту атаман.

Из темных кустов тут же донесся ответ:

– Ревель!

И в самом деле – Чугрей.

– Случилось что, батюшка-атамане?

– Вижу-вижу – бдишь! – Иван одобрительно усмехнулся. – Ничего не случилось, просто с проверкой хожу. Тебя кто сменит-то?

– Афоня.

– Ох ты, Спаси Господи… ладно.

Пройдя у стругов, Еремеев направился к дальней полянке, на которой специально, сноровку, жгли отвлекающий костер, вокруг которого были натянуты пологи, стоял шатер и даже имелись двое караульных в узких, с поднятыми воротами чюгах. Неподвижные караульщики не реагировали на приход атамана никак, да и не могли отреагировать, поскольку были чучелами – как когда-то в Ливонском походе. А ведь тогда помогло, сработало… сработает и сейчас. Сидят себе чучелы, ждут стрелы вражьей, а настоящие-то караульщики поодаль, в кусточках, бдят.

– Здрав будь, атаман, – обернулось на шаги Еремеева одно из чучел.

Иван едва не споткнулся:

– Ты кто?

Тут же сам и признал:

– Маюни! Вот так встреча! Ты как здесь?

– К вам явился, – пошевелив прутиком угли, пожал плечами отрок. – Вы же все равно на север пошли. А со мной путь лучше будет, да-а.

– Так ты, значит, решился все же – в проводники?

– Значит.

– Молодец! – атаман присел к костру рядом с юным остяком и озадаченно почесал шрам. – А-а-а… караульщики мои где?

– Где и были, в кустах, – кивнул Маюни. – Караулят. Да ничего с ними не сделалось, да-а.

– А тебя-то они как?..

– Это же мой лес.

– Поня-атно…

…К юному остяку ватажники отнеслись спокойно и даже радостно: хороший, знающий здешние леса проводник лишним не был. Что же касаемо Карасева Дрозда с Лютенем – недавних мучителей Маюни, – так те вообще не узнали парня или сделали вид, будто не узнали, тем более что остяки, вогуличи и прочая самоедь для многих казаков были на одно лицо: маленькие, скуластые, смуглолицые.

После впадения Иртыша в Обь – Ас-ях, как ее называли остяки и вогулы, – струги молодого атамана выплыли на широкий простор и даже, пользуясь попутным ветром, подняли паруса. Потеплело, даже по ночам не было заморозков, правда, все небо окуталось серыми плотными облаками и темно-синими, частенько изливавшимися дождем тучами, утром же по всей реке стоял густой туман.

– То не беда, да-а, – уверял Маюни. – Ас-ях – река глубокая, мелей нет – плыть можно.

Продвигались и в тумане, осторожно загребая веслами, тут главное было – не набрать скорость, не наткнуться на какой-нибудь коварный топляк.

Впрочем, ближе к обеду тучи обычно разгонял ветер, а иногда в небе показывалось солнышко.

– Хорошо, – щурил глаза отец Амвросий. – Вот ежели б не деревья голые – так словно бы и весна.

Иван молча вздохнул: до весны-то еще далеко, однако, еще надо вставать на зимовку, копать землянки, городить частокол от зверья или лихих лесных людишек – мало ли, нападут?

– Не нападут. – Сидевший на носу судна проводник обернулся, в темно-зеленых глазах его вдруг встала тоска. – Не нападут. Некому нападать, да-а. Сир-тя убили всех, а кого не убили, так лучше бы им погибнуть!

– А что такое?

– Сир-тя угнали их, чтобы принести в жертву своим жестоким богам!

– Ой, спаси, Господи! – Испуганно перекрестившись, сидевший за веслом Афоня обернулся к священнику, коего давно уже считал своим покровителем. – Не дай бог угодить в лапы нехристям.

Отец Амвросий, хмыкнув, пригладил бороду:

– Ничо, Афонасий. Доберемся – там поглядим, кто кого. Идолы порушим, пожжем капища. То доброе, угодное Господу дело.

– Так-то оно так, – недоверчиво качнул головой парень. – Да ведь вогулич наш говорит: нехристи-то – волхвы, ага! Как же мы с ними сладим?

– Сладим! – уверенно заявил святой отец. – Кто в вере православной крепок, тому никакие волхвы не страшны! Святый животворящий крест да слово Божие – всяко посильней нехристей будут!

Афоня облизнул губы:

– Ой, отче… И все же сомненье меня берет… Все ж таки нас-то не очень и много.

– А ты не сомневайся, отроче! Лучше чаще молись!

– Да я молюсь, отче.

…Отношения казаков с девушками складывались по-разному. Бывших пленниц сам атаман строго-настрого приказал не забижать – никто и не забижал, действовали уговорами, лаской. Уже наметилось несколько пар, и ходили упорные слухи, что кое-кто – к примеру, рыженькая Авраама и кормщик Кольша Огнев – уже давно яко муж с женою живут – в блуде. Слухи таковые вызывали зависть, а отец Амвросий даже несколько раз говорил с кормщиком, вразумлял… дело шло к свадьбе.

Что же касается молодого атамана и Насти, то упрямая девушка по-прежнему отказывала в близости, да Иван и не настаивал – боялся обидеть, спугнуть то самое нарастающее чувство, что с недавних пор связывало их обоих. Наверное, и здесь нужно было бы подумать о свадьбе, но Еремеев пока молчал, подбирал кандидатов на роль посаженого отца и сватов. Тем более дел в походе хватало, да еще нужно было хорошенько подумывать о зимовье. Землянки рыть либо строить избы…

– Не надо рыть ничего, да-а, – повернул голову проводник. – Здесь чуть вниз по реке – заброшенное стойбище, деревня. Курум-пауль называлась когда-то, да-а. Ныне осквернена: сир-тя напали, убили, увели всех, колдовали – с тех пор там никто не живет. А жилища, амбары – остались, частокол разве что починить, да-а. И это…

Маюни замялся, искоса поглядывая на отца Амвросия. Тот сидел далеко, на корме, и беседы сей не слышал.

– Ваш шаман, я вижу, могучий, да-а. Пусть поколдует, и злые чары сир-тя уйдут – снова в стойбище жить можно будет.

– Поколдует, – еле сдержав смех, заверил Иван. – А стойбище – это славно. Говоришь, и дома там есть? Настоящие избы?

– Есть, есть, – улыбнулся остяк. – Никто их не разрушал, все колдунам досталось, сир-тя. А сир-тя тепло любят, им холода ни к чему – вот и ушли, вернулись к своему злому солнцу.

Поправив на голове шапку, атаман почесал шрам и тихо спросил:

– А от стойбища до солнца злого – далеко?

– Недалеко, – задумчиво пояснил Маюни. – Но и не так уж близко. Четыре раза по семь дней пути, да-а.

– Верст четыреста. – Иван покивал, оглядываясь на корму, где сидели девчонки: переглядывались, смеялись, говорили о чем-то своем. Отец Амвросий, нынче бывший за кормщика, вполголоса затянул песню про Илью Муромца. Перестав смеяться, девушки дружно подхватили – вышло хорошо: слаженно, славно.

Даже Маюни – и тому понравилось:

– Хорошо поют, да-а.

– Так ты до самого идола златого нас проводишь? – улучив момент, справился атаман.

Игравшая на тонких губах остяка улыбка живо сошла на нет:

– Что ты, господине! Там же колдуны. Вам золотой идол нужен – вы и идите. А дорогу я покажу.

– Так ведь дедушка твой, сам же говорил, шаманом был, – подначил Иван с усмешкой. – И бубен теперь у тебя есть.

– Их колдовство сильнее, – со вздохом признался отрок. – Это дедушка был шаман, а я…

– Ладно, – атаман похлопал парнишку по плечу, – там разберемся. Так далеко, говоришь, твое стойбище?

– Да недалече уже, да-а. Через три дня, коль позволит Аутья-Отыр, доплывем.

– Кто-кто позволит?

– Аутья-Отыр. Большое, могучее божество, речное. В устье Ас-ях живет, в образе большой щуки, да-а.

…Аутья-Отыр позволил – до заброшенного стойбища казаки, как Маюни и обещал, добрались за три дня, без всяких недоразумений, если не считать случайно свалившегося в воду Афоню Спаси Господи – неудачно прошел по борту, вот и грохнулся, брызг целую тучу поднял, а сколько крику было! Девчонки бедолагу в свой шатер забрали, растерли барсучьим салом, чтобы не захворал. Не захворал Афоня, Бог миловал – из шатра выбрался весь в смущении, красный… но довольный.

– Нам, что ль, тоже за борт нырнуть? – смеялись казаки. – Потом бы к девам, в шатер…

– Я вам дам, к девам! – Отец Амвросий сурово погрозил охальникам кулаком. – Гребите ужо да молиться не забывайте.

Если б не Маюни, проплыли бы мимо: селение остяков с реки не очень-то было заметно, сей таежный народец вообще не любил выделяться, вот и избы себе неприметные выстроил – не избы даже, а полуземлянки, с бревенчатыми, обложенными дерном крышами.

Внутри жилищ неожиданно оказалось просторно и даже уютно, хоть и темновато – свет проникал лишь сквозь распахнутую дверь да в отверстие для выхода дыма. Зато очаги казаки растопили сразу, как только осмотрелись. Как проводник и говорил, селенье оказалось покинутым – в землянках валялся нехитрый скарб да гнили оленьи шкуры, а кое-где, ближе к околице, белели разбросанные человечьи кости.

– Зверье обглодало, – перекрестившись, покачал головой священник. – Надо бы похоронить, а то нехорошо как-то.

– Да, нехорошо. – Иван согласно кивнул и понизил голос: – Одначе те, чьи кости, ведь нехристи… как их погребать будем? Просто так, что ли, зарыть?

– А про то, друже, у остяка нашего спросим, – неожиданно заявил отец Амвросий. – Пущай по-своему упокоит, хоть и нехристи, а все ж – люди. Негоже так-то…

Обернувшись, Еремеев махнул рукой уже начинавшим ставить частокол казакам:

– Эй, парни. Как закончите – соберите кости.

Вдруг услыхав девичий смех, атаман обернулся, увидев возвращавшихся из лесу девушек: их водил Маюни, показывал какие-то пахучие травы – хоть как-то заменить соль, запасы которой таяли прямо на глазах.

Настя подошла ближе, сверкнула глазищами карими – видать, услыхала приказ. Волоса ее, как всегда распущенные – не отросли для кос еще… а скорее, девчонке самой не хотелось косы, – связывала лента из оленьей кожи, на плечи, поверх рубахи, была накинута старая малица с изящным узорчатым рисунком:

– Вот… одежонку в избе нашла. Как раз!

Стоял легкий морозец, девчонки пришли из лесу веселые, разрумянились, трав нужных мешками набрали и собрались завтра за морошкой идти.

– Ой, ягод там, на болоте, много – страсть! – похвалившись, Настя понизила голос: – Ты, атамане, мужиков-то от работы не отвлекай. А костяки мы соберем, чего ж.

Еремеев повел плечом:

– Ну, собирайте, раз такое дело. А ты, Маюни, скажешь, как соплеменников твоих схоронить.

Парнишка сурово сдвинул брови:

– В лес надо нести, да-а.

– Так отнесем!

– А потом… в бубен бить буду. Один. Не надо, чтоб видели…

– Не надо – так не надо, – махнул рукой атаман. – Как скажешь.

Все принялись за дело: девушки собирали разбросанные по стойбищу кости в большие плетеные корзины, найденные тут же, в деревне, мужчины вплотную занялись частоколом и починкой землянок, рубили да таскали бревна, благо лес был – вот он, здесь, перекрывали в два наката крыши, обкладывали дерном – чтоб зимой, даже в самую лютую стужу, в землянках держалось тепло.

Молодой атаман деятельно руководил всеми, а то и сам подставлял плечо:

– А ну, братцы, ухнем! И-и-и… раз!

Девчонки унесли собранные кости в лес, к старому ельнику, куда указал проводник. Вернувшись, разложили костры да принялись готовить ужин – на всю артель. К тому времени специально выделенные Еремеевым казаки уже натаскали из реки рыбы и даже запромыслили кое-какую дичь. Вернулись довольные:

– А ничо! Зверья да рыбы здесь много, перезимуем, не пропадем. Эх, еще бы хлебушка!

Иван скривился: с хлебушком дела обстояли ненамного лучше, чем с солью, – прихваченных с собою в путь запасов муки хватало еще примерно на месяц, и то – затянув пояса. Ну, хоть дичи, да рыбы, да ягод – было. Хватало с избытком!

– Атамане… – потянул кто-то Ивана за руку.

Хм… кто-то? Настена… кто же еще? Только вот обозвала как-то не так, обычно кликала без обиняков Иваном, а тут, вишь ты, – атаман. Хорошо, не господине… Что-то случилось, верно, да и лицо у девчонки какое-то не такое… испуганное… или напряженное, что ли.

– Случилось что, дева?

– Отойдем вон, за сосенки. Покажу кой-чего.

Молодой человек махнул рукою:

– Пошли, только быстро. С обедом-то что?

– Варится. Идем.

Они отошли в сосняк, начинавшийся сразу за околицей, а дальше разбавляемый осиной, березою, лиственницей да хмурыми темными елями. В небе ярко сверкало солнышко, правда, уже не жарило, но кругом вкусно пахло смолою. Невдалеке гулко куковала кукушка, а где-то над самой головой деловито молотил дятел.

– Ну, – в нетерпении обернулся идущий впереди Иван. – Чего у тебя?

– Вот… – Покусав губы, девушка вытащила из взятой с собою корзинки… белый человеческий череп и берцовую кость!

– Господи, – перекрестился атаман. – Ты чего мне-то их притащила? Неси вон Маюни, за ельник.

Настя сверкнула глазами, набычилась:

– Я отнесу. Но сперва взгляни…

– Да что там смотреть-то?!

– Посмотри, говорю!

Девушка сказала столь властно, будто была не дочкой посадского человека, а какой-нибудь столбовою боярышней! Попробуй ослушайся – исполняй!

– Видишь, Иване, как эти кости разбиты и обглоданы?

– Ну, вижу.

Молодой человек повертел в руках череп, скалившийся нехорошей улыбкою, побарабанил пальцами по пробитому виску:

– Пробили, да. Враги, эти самые колдуны, верно. Видать, палицей. А потом уж зверье постаралось – мертвяки-то в лесу долго не лежат, всяко приберет кто-нибудь: лиса, медведь, росомаха, да мало ли…

Настасья хмыкнула:

– Ты внимательней посмотри, ага! Вот, хоть кость взять… видишь, разбита…

– Ну, разбита…

– Да специально ее разбили, Господи! Умело! – не выдержав, повысила голос дева. – И череп – умело, чтоб мозг достать, высосать! И не звери то сотворили – люди!

– Постой, постой! – Иван поскреб шрам. – Так ты хочешь сказать – здесь людоеды водятся?

– Именно! – всплеснула руками Настя. – Битый час тебе это твержу, а ты все ну да ну… Не мычишь, не телишься.

– Ну, извиняй, – сунув кости в корзину, атаман развел руками. – Молодец, что заметила!

– А я вообще приметлива, – усмехнулась девчонка. – Так что делать-то теперь будем? Сторожу-то надобно посильней выставлять.

– Выставим. – Иван успокаивающе кивнул и взял Настасью за руку. – А остяк-то наш про людоедов ничего не сказал…

– Так надо спросить! Вот прямо сейчас пойдем и спросим…

– Эй, эй, – поспешно придержал он девушку. – Постой. Пусть сначала дела свои справит… Вон, слышишь – бубен?

– Слышу. Так ведь кости-то еще – не все. Скажем, еще нашли. Ну, пошли же!

Небольшая полянка средь суровых елей незаметно переходила в болото, еще не замерзшее, топкое, с высокой осокою и крупными оранжевыми ягодами сладкой подмерзшей морошки. Близ болота, перед разложенными в относительном порядке костяками, на корточках сидел Маюни и, склонив голову набок, мерно колотил в бубен сухой заячьей лапкой, найденной в оскверненной деревне Курум-пауль. Колотил и негромко, нараспев приговаривал:

– Ум-ма-а, ум-м-а-а, умм! Лети, лети, небесная утка, и ты, гагара, лети… Прими в свое лоно умерших, о Калтащ-эква, мать сыра земля, и ты, солнечная Хотал-эква, в последний раз озари их животворящими своими лучами, а ты, великий Нум-Торум, и ты, Корс-Торум, не гневайтесь на этих несчастных. Пусть примут их поля вечной охоты, пусть… Ум-ма-а, ум-ма-а, умм! Лети, небесная утка, и ты, гагара, лети… Умм!

Заслышав шаги, Маюни резко обернулся:

– Чужие люди! Вы зачем здесь?!

– Мы… нашли… Вот еще кости.

– Это хорошо. Сюда не ходите, в ельнике ждите, да-а. Я сам к вам подойду. Сейчас.

Положив бубен наземь, подросток поклонился костям и быстро зашагал к ельнику. Лицо его дышало необычайной серьезностью и даже казалось суровым.

– Смешной какой, – шепотом заметила Настя. – А вообще он добрый отрок… хоть и язычник.

– Принесли кости? – Подойдя, юный остяк поклонился. – Давайте. И уходите, да-а.

– Подожди, Маюни. – Атаман придержал парня за локоть. – Мы хотели у тебя кое-что спросить. Погляди-ка на кости внимательней. Что видишь?

– Да ничего не вижу. – Юноша явно уклонялся от прямого ответа. – Кости как кости. Спасибо, что принесли.

– Их кто-то обглодал, отроче! – повысил голос Иван. – И этот кто-то – явно не дикий зверь. Только не говори, что не знаешь.

– Не скажу. – Маюни помотал головой, словно бы прогоняя вдруг налетевшее на него какое-то злое наваждение, морок. – Я слышал… значит, они опять пришли. Вернее, их наслали сир-тя, да-а!

– Да о ком ты говоришь-то?

Еремееву неожиданно захотелось взять этого внешне невозмутимого парня за шиворот да тряхнуть так, чтоб слова горохом посыпались!

– О ком? О людоедах?

– Наши звали их «менквы», – негромко пробормотал остяк. – Они нападали летом, обычно – ночью. Коренастые, очень-очень сильные и злобные, как пупых!

– Кто-кто?

– Пупых – злые духи. – Пояснив, Маюни осторожно погладил лежащий в корзине череп и тихо продолжил: – Только с пупых можно договориться, ублажить, а вот с менквами – нет. Они тупые!

– Почему тупые?

– Не знаю. Так говорят. Я-то сам их видал один раз, еще в раннем детстве. Плохо помню, да-а. Они охотятся на товлынгов, а те живут на севере, далеко. Сюда только летом забредают. Не понимаете? – Остяк вовремя спохватился, хлопнул ресницами. – Как бы вам сказать… Товлынг-лув – это огромный конь великого божества Мир-суснэ-хума, сына Нум-Торума, вестника между людьми и богами. Так вот товлынг – такой же огромный, только не конь. С бивнями, с большим длинным носом, весь покрытый шерстью. О, в нем очень много мяса, да-а. И могучие бивни! Но это большой и очень сильный зверь, менквы его добывают редко, даже если наваливаются всей кучей. Так говорили старики, да-а. Еще они рассказывали про ужасных хищных драконов – ну, про то я вам уже говорил.