Текст книги "Правда о штрафбатах. Как офицерский штрафбат дошел до Берлина"

Едва забрезжил рассвет, мне доложили, что за нами движется какая-то странная группа людей. Подумалось, не сели ли «на хвост» немцы? Присмотревшись, мы с удивлением узнали своих «старых знакомых», но, странное дело, одетых в какое-то подобие маскхалатов. Оказалось, что, воспользовавшись темнотой, они в мороз, раздевшись донага, сняли свое нижнее белье, а затем, одевшись в свои немудреные зипуны и шубейки, поверх них натянули свое исподнее, а часть полушубков, имеющих внутри белый или просто светлый мех, вывернули наизнанку и вот в таком «замаскированном» виде предстали перед нами. И жалко было их, и нельзя было удержаться от смеха! Пришлось смириться с их находчивостью и позволить следовать за нами еще какое-то время. Вскоре было обнаружено движение в сторону Рогачева большой автоколонны немцев. Завязался бой, и это женское «отделение» как ветром сдуло!

Надо сказать, что колонна нашего батальона была построена так, что и в ее голове, и в основном составе, и в хвосте следовали и пулеметчики, и подразделения противотанковых ружей (ПТР), и огнеметчики. Последние были вооружены малознакомыми нам «РОКСами» – ранцевыми огнеметами с жидкостью «КС», самовоспламеняющейся в соприкосновении с воздухом. Почему-то теперь, через много лет, эту жидкость, самовоспламеняющуюся на воздухе, называют «коктейль Молотова», тогда мы и понятия не имели о таком названии.

Когда была замечена немецкая автоколонна, батальон замер и, как только передние машины поравнялись с нашими замыкающими подразделениями, по фашистам был открыт шквальный огонь из всех видов имевшегося у нас оружия.

В хвосте нашей колонны, как я уже говорил, находился взвод ПТР под командованием 19-летнего, но уже имевшего солидный боевой опыт и ранение старшего лейтенанта Петра Загуменникова, с которым я успел подружиться. Его бойцы сумели подбить два передних автомобиля, возглавлявших немецкую автоколонну. И вся эта немалая вереница машин оказалась запертой с обеих сторон на узкой дороге, ограниченной с обочин глубоким, рыхлым снегом, так как и замыкающие автоколонну машины тоже уже были подбиты бронебойщиками, находившимися в голове колонны батальона. Попав под плотный огонь, успевшие выпрыгнуть из кузовов автомашин фрицы в панике бросились в разные стороны. Кто-то из них, обезумев, кинулся даже в нашу сторону, навстречу свинцовому вихрю, извергающемуся пулеметчиками и автоматчиками батальона. Однако один из немецких солдат, бросив оружие и подняв руки, вдруг закричал по-русски: «Не стреляйте, я свой, русский, из Калуги!».

Я дал команду подпустить его, хотелось узнать, как это русский оказался у немцев с оружием в руках. Но едва он поравнялся со мной и успел сказать, что год назад попал в плен и добровольно пошел в гитлеровскую армию, чтобы при первом удобном случае перейти к своим, как один из ближних ко мне штрафников резко выругался в его адрес и разрядил в него, наверное, полдиска автомата. Не состоялась моя беседа. Да и жалеть об этом было некогда. Не до того было. А одного из убегавших немцев, ловко метавшегося от дерева к дереву, я никак не мог достать огнем из автомата. Наверное, потому, что в запале стрелял «с бедра», не целясь. И тогда, выхватив из кобуры свой наган, тщательно прицелился и с первого выстрела на расстоянии уже около ста метров все-таки уложил его! Это был мой первый личный «трофей» и усилившаяся надолго вера в действенность своего верного «нагана» не только в ближнем бою, как считалось по всем инструкциям и наставлениям.

И вот этот мой первый «трофей», которого я, кажется, наконец, уложил из личного оружия, вызвал во мне какое-то необъяснимое, скорее, даже радостное удовлетворение. А ведь я убил человека сам, собственноручно! Впервые в своей жизни, сознательно, умышленно.

Тут вспомнилось мне событие, которое произошло еще во время моего командования взводом в запасном полку под Уфой всего каких-нибудь полгода тому назад. Там мы готовили для фронта так называемые маршевые роты. Пополнение для них тогда приходило, в частности, из Чувашии, Мордовии, Татарии, Башкирии и некоторых союзных мусульманских республик. Случались и дезертирства. И вот однажды я был свидетелем, когда пойманного дезертира, приговоренного к высшей мере наказания, расстреляли перед строем полка.

На краю поля, где мы обычно проводили занятия с пополнением, к свежевырытой яме подвели человека в легкой гражданской одежде (было лето, июль). Видимо, увидев свою могилу, он как-то безвольно сам опустился на колени, опустил голову и как-то тихо, мелко дрожал. Запомнилось все это мне, потому что я со своим взводом оказался напротив места экзекуции. И прежде всего бросились в глаза и его наголо стриженая голова, и большие, оттопыренные уши, красно просвечивающие на склоняющемся уже к заходу солнце.

Офицер, наверное, из Военного трибунала, зачитал приговор о смертной казни за повторное дезертирство и предложил выйти из строя добровольцам для приведения приговора в исполнение. Ответом была жуткая тишина… Добровольцев не нашлось. Тогда от группы, стоявшей несколько в стороне, отделились два человека с погонами сержантов с наганами в руках и подошли к приговоренному, который стал трястись, то ли тихо рыдать, то ли так крупно дрожать.

Будто по неслышимой команде эти двое одновременно выстрелили ему почти в упор в голову. Тот будто клюнул и свалился в яму. Полк замер. Где-то из строя прорывались не то стоны, не то сдавленные рыдания. И пока солдаты не зарыли яму и не укрыли образовавшийся холмик заранее заготовленным дерном, полк стоял в каком-то страшном оцепенении. Наверное, многих посетила в это время мысль, что лучше погибнуть на поле боя, пусть и не как герой, то как защитник своей Родины, чем вот так, как бешеный пес, бесславно окончить жизнь, опозорив не одно колено своих потомков или родных.

Мне бросился в глаза невдалеке еще один такой же, только пониже, холмик, уже хорошо поросший травой, видимо, здесь, на этом своеобразном «лобном месте», свершилась не первая смертная казнь. Стало как-то мерзко на душе. Ведь только что убили просто малодушного, струсившего человека. Своего, советского.

А здесь, на войне, я сам убил человека, но это был враг, посягнувший на жизнь и свободу советских людей, враг, несущий смерть советским людям, включая даже стариков и грудных детей. И здесь уже действует правило: «лучший враг – мертвый враг». Немцев, пытавшихся сдаться в плен и кричавших «Гитлер капут!», штрафники, конечно, в плен не брали, стреляли в них, приговаривая: «И тебе… такую-растакую, тоже!» Да и что бы мы с ними делали, проявив к ним гуманность в этих специфических условиях?

Вместо запланированных двух-трех суток наш рейд продолжался целых пять. За это время были разбиты еще несколько вражеских пеших и гужевых колонн, двигавшихся к линии фронта, подорваны несколько мостов на дороге, подходящей к Рогачеву с запада, а в одну из ночей разгромили штаб какой-то немецкой дивизии, возглавляемый генералом. Два охранявшихся склада с боеприпасами были подожжены «РОКСами», и еще долго эхо взрывов доносилось до нас.

В общем, батальон действовал настолько активно, что практически уже к концу третьего дня были израсходованы почти все боеприпасы к пулеметам и автоматам. Поступил приказ: на каждый автомат оставить НЗ (неприкосновенный запас) по 10–20 патронов, но у многих этого количества уже не было!

О ходе наших действий комбат докладывал в штаб армии по радио. Доложил он и о почти полном расходовании боеприпасов к стрелковому оружию. Там, видимо, решили сбросить нам на парашютах какое-то количество патронов. И когда во второй половине дня два «кукурузника», как называли тогда маленькие двукрылые «У-2» («ПО-2»), подлетали к указанному квадрату, вдруг заговорили немецкие зенитные установки. К нашему удивлению, оказалось, что ночью ни мы, ни немцы не заметили того, что батальон наш очутился в том участке леса, который был избран фашистами для размещения одной из их зенитных батарей. Летчики, правильно оценив ситуацию, быстро развернулись и улетели. А нашим огнеметчикам удалось выйти на звуки выстрелов и буквально испепелить и пушки, и обслугу. Кстати, выручили они нас еще раз, когда уже в конце четвертого дня была замечена большая пешая колонна противника. Огнеметы практически уничтожили и эту колонну даже почти без наших пулеметов и автоматов.

Технику, которую бросали фрицы, мы, конечно, не могли тащить с собой. Брали только автоматы-«шмайссеры» да ручные пулеметы «МГ». Ну и, конечно, пистолеты, в большинстве «вальтеры» и «парабеллумы». Так что у многих уже было по два автомата – свой и трофейный, хотя и тот и другой с весьма малым запасом патронов. Остальные трофеи, как могли, приводили в негодность, а захваченным продовольствием пополняли свой скудный сухой паек, которого почти не осталось. Особенно удивил нас трофейный хлеб, запечатанный в прозрачную пленку с обозначенным годом изготовления: 1937–1938. Сколько лет хранился, а можно было даже мороженый резать и есть! Не сравнить с нашими сухарями, хотя и сегодня, спустя более 60 лет, их вкус вспоминается с определенной степенью ностальгии. Такое же удивление вызывал у нас какой-то гибрид эрзац-меда с таким же сливочным маслом в больших брикетах. Бутерброды из этого «хлеба» с таким «маслом» были как нельзя кстати и оказались довольно сытными.

Много было непредвиденного и неожиданного, но потерь у нас после Мадоры и Старого Села почти не было. На волокушах везли тяжело раненных да несколько убитых, среди которых был командир взвода 3-й роты лейтенант Бадрий и парторг батальона старший лейтенант Желтов Александр Матвеевич, погибший во время преследования убегавшей группы немцев из той большой автоколонны.

Это был отличный мужик и редкой душевности политработник и просто человек. Такие, к сожалению, в моей длинной армейской службе и в войну, и в послевоенное время встречались не так уж часто. Когда я потом пытался описать в стихах эту часть боевого пути нашего штрафбата, ему, этому храброму парторгу, были посвящены такие немудреные строки:

 
Вспомним мы Днепр, Рогачев и Мадоры,
Смертью героя погиб здесь Желтов.
Дорого подлая, мерзкая свора
Нам заплатила за смерть и за кровь.
 

Всего теперь и не вспомнить, но достаточно сказать, что за все эти 5 дней и ночей мы не могли нигде обогреться, разве только кое-кому это удавалось накоротке у горящих штабов и складов, подорванных или подожженных. Но какой это был «обогрев», если нужно было немедленно уходить, чтобы не навлечь на себя ответной реакции фрицев. Спать приходилось тоже урывками и только тогда, когда ночью на какое-то время батальон приостанавливал движение. Многие умудрялись спать на ходу, что мне было знакомо еще по службе красноармейцем-разведчиком и по военному училищу в Комсомольске-на-Амуре. О горячей пище даже и не мечталось.

На пятые сутки комбат передал приказ без крайней необходимости бои не завязывать, беречь патроны.

А мы еще не знали, что войска нашей 3-й армии давно перешли в наступление и стали продвигаться вперед. В этих условиях нам приходилось маскироваться, чтобы отступающие в массовом порядке немецкие части не обнаружили нас, почти безоружных.

В один из таких моментов невдалеке затрещали пулеметы, стали слышны выстрелы из пушек. Один из штрафников, наверное, в прошлом артиллерист, закричал оказавшемуся в это время поблизости заместителю комбата подполковнику Александру Ивановичу Кудряшову: «Товарищ подполковник! Это же сорокапятка бьет! Наверное, уже наши наступают!»

Подполковник решил проверить предположение штрафника, послал его и еще одного бойца моего взвода в качестве то ли разведчиков, то ли парламентеров. Они очень осторожно стали продвигаться в сторону стрельбы. Время, казалось, остановилось. Тогда нам уже было известно и о власовцах, и о бульбовцах (бульбовцы в Белоруссии – это почти то же, что бандеровцы на Украине, только в значительно меньших масштабах). Были опасения, что вдруг напоремся на них, а патронов-то у нас нет! И вот мы видим вскоре, что наших парламентеров ведут по направлению к нам не власовцы или бульбовцы, а несколько советских офицеров и красноармейцев! Вероятно, они тоже было заподозрили нас в причастности к тем же предательским войскам. Но все вскоре прояснилось, и радости нашей не было предела! Все вскочили и бросились к ним, к нашим, к своим.

Горячие объятия закончились. Командование батальона поговорило с офицерами встретившихся нам подразделений. Вскоре и нас ввели в курс боевой обстановки. Наша 3-я армия и сосед ее, 50-я армия, все-таки прорвали оборону немцев (правда, несколько позже намеченного срока) и в ночь с 23 на 24 февраля штурмом овладели Рогачевом. Как стало потом известно, 3-я армия очистила тогда от противника плацдарм на левом берегу Днепра шириной по фронту 45 километров и в глубину до 12. При этом, как указано в книге генерала Горбатова, армия потеряла всего несколько человек ранеными, которые подорвались на минах. Вот как о своей позиции пишет сам генерал:

«Я всегда предпочитал активные действия, но избегал безрезультатных потерь людей. Вот почему при каждом захвате плацдарма мы старались полностью использовать внезапность; я всегда лично следил за ходом боя и когда видел, что наступление не сулит успеха, не кричал «Давай, давай!», а приказывал переходить к обороне».

Так случилось, что только из мемуаров Горбатова я узнал эти подробности. А нам еще не было известно, что 24 февраля 1944 года Москва салютовала войскам армии в честь освобождения Рогачева из-под ига оккупантов. Не знали мы тогда и о том, что был образован 2-й Белорусский фронт. В него вошла часть войск 1-го Белорусского. А 33-й ОШБ, организованный в конце 1943 года под Жлобином, как оказалось, не был передан вновь образованному 2-му БФ, а расформирован, так как оставшаяся часть его была передана 2 марта в наш ОШБ. Мы были очень рады тому, что наш штрафбат остался у прославленного генерала Рокоссовского, вскоре ставшего маршалом Советского Союза.

Тем более что еще свежо было в памяти многих следующее событие. Сразу же после тяжелых боев под Жлобином, когда батальон понес большие потери и в переменном и в командном составе, буквально за день до моего появления в штрафбате, в окопах батальона побывал сам Рокоссовский, командующий фронтом. Сколько было впечатлений у тех, кому посчастливилось поговорить с ним! Буквально все восторгались его манерой разговаривать спокойно и доброжелательно и со штрафниками, и с их командирами. Мне оставалось только сожалеть, что я не был свидетелем этого.

Закончился этот действительно беспримерный рейд батальона штрафников в тыл противника. И никаких заградотрядов, о чем многие хулители нашей военной истории говорят и пишут, не было. Интересно, как они представляли бы заградотряд, понуждающий штрафников действовать там, за линией фронта? Зато была вера в то, что эти бывшие офицеры, хотя и провинившиеся в чем-то перед Родиной, остались честными советскими людьми и готовы своей отвагой и героизмом искупить свою вину, которую, надо сказать, в большинстве своем они сознавали или против которой, скрепя сердце, не возражали. Особенно те, которые бежали из вражеского плена. Правда, один бывший штрафник нашего батальона, тоже побывавший в фашистском плену, Лев Бродский, после войны эмигрировавший в США, в интервью нью-йоркской газете «Еврейское Слово», сделал «открытие». Он заявил, что во время того самого рейда нашего штрафбата во вражеский тыл, в котором довелось участвовать и ему самому в качестве ординарца начштаба батальона майора Носача, «штрафниками командовали сами штрафники, а не штатные офицеры». Ну, это или больное воображение, или чей-то злобный политзаказ. А где тогда могли быть, по его мнению, те самые штатные командиры штрафников?

Кстати, в документе штаба 3-й армии «Описание боевых действий 3-й армии в Рогачевской операции в период с 21 по 25 февраля 1944 г.» говорится:

«Опыт применения специально выделенных отрядов для действия в тылу противника во время наступления, чрезвычайно поучителен… Отряд в составе 8 офицерского штрафного батальона и лыжбата 120 Гв. сд имел задачу проникнуть через передний край противника и совершить налет на Рогачев, где взорвать мост через р. Днепр и удерживать этот пункт до подхода своих частей. Хотя задача по захвату Рогачев и не была выполнена, однако наличие в тылу у противника наших боевых подразделений, до некоторой степени сковало работу по подвозу, эвакуации и подброске резервов, и в общем, содействовало успеху операции» (орфография подлинника)

Там же в разделе 4 «Выводы по действиям родов войск» сказано следующее:

а) Пехота: В штурме неприступного Днепровского берега русская пехота лишний раз показала присущие ей блестящие качества. Упорство, смелость и ярость, с какой она штурмовала отвесные обрывы под огнем противника, воскрешают в памяти героические примеры Измаила и Плевны. Лишний раз подтвердилось, что при ясном понимании своей задачи и хорошем руководстве со стороны офицерского состава наша пехота способна творить чудеса».

Вскоре после завершения боевых действий по освобождению Рогачева нам пришлось участвовать и в выполнении других задач, полученных от командарма-3 генерала Горбатова, где в полной мере подтвердились слова этого документа о чудесах, которые творит пехота, особенно офицерская, да еще и штрафная.

Но об этом в следующей главе.

Глава 4

Реабилитация искупивших вину. Награды. План по захвату плацдарма на реке Друть. Ледяная купель. «Диетическая погода». Знаменитая палка Горбатова. Обучение пехотному бою. Белорусские вечера.

По окончании боевых действий во вражеском тылу под Рогачевом нас сразу же разместили в хатах нескольких близлежащих деревень. Измученные, смертельно уставшие, многие, не дождавшись подхода ротных кухонь с горячей пищей, засыпали на ходу прямо перед хатами.

К великому огорчению, нас уже здесь настигла потеря нескольких человек. На теплой печи в одной хате разместились 3 штрафника, заснули, не успев снять с себя все боевое вооружение. У одного из них, видимо, на ремне была зацеплена граната «Ф-1» – «лимонка» или «РГ-42», и потому, наверное, что он, повернувшись во сне, сорвал с ремня гранату, она взорвалась. Только одного из этих троих удалось отправить в медпункт, а двое погибли. Вынести такую нагрузку, такие испытания и погибнуть уже после боя, накануне полного своего освобождения…

За успешное выполнение боевой задачи, как и обещал командующий армией, весь переменный состав (штрафники) был, как сказали бы теперь, реабилитирован и отчислен из батальона. По документам ЦАМО РФ:

«…только до 1 марта было досрочно, за боевые заслуги освобождено от дальнейшего пребывания в штрафбате и отчислено из него с восстановлением во всех правах 260 человек, по отбытии срока наказания 3 человека. К тому времени уже были оформлены все документы еще на 147 досрочно освобождаемых, на 48 полностью отбывших сроки наказания и на 27 по ранению».

Все они находились в ожидании приказа командующего фронтом, которым и приводилось в действие само освобождение. Многим уже были вручены боевые награды: ордена Славы III степени, медали «За отвагу» и «За боевые заслуги». Это были герои, из подвигов которых «вычитали» числящуюся за ними вину, но и после этого хватало этих подвигов еще и на награды. Надо сказать, что штрафники не очень радовались ордену Славы. Дело в том, что это был по статуту солдатский орден, и офицерам он вообще не полагался (кроме младших лейтенантов авиации). И, конечно, многим хотелось скрыть свое пребывание в ШБ в качестве рядовых, так как это считалось пятном на офицерской репутации, а такой орден был свидетельством этого.

Командный состав батальона в основе своей был награжден орденами. Мой друг Петя Загуменников получил орден Отечественной войны II степени. Бывший тогда командиром комендантского взвода, охранявшего штаб батальона, Филипп Киселев (к концу войны он уже стал подполковником, начальником штаба батальона) был награжден второй медалью «За отвагу». Кстати сказать, в командирской среде батальона медаль «За отвагу» расценивалась как высокая награда, не менее весомая, чем солдатский орден Славы. Командиры рот Матвиенко и Пекур получили ордена Красного Знамени, а этот орден считался одним из главных боевых орденов. Сам комбат получил орден Кутузова 3-й степени. В приказе Верховного Главнокомандующего в честь освобождения Рогачева была объявлена благодарность большому числу частей и соединений, принимавших участие в этих боях. А наш штрафбат, конечно, даже не был упомянут среди них, хотя, например, 141-я рота огнеметчиков, один взвод которой, всего 20 бойцов, действовал с нами, в приказ вошла. Конечно же, она не штрафная! А наш штрафбат, 800 офицеров, будто и не присутствовал при этом. Такое действовало незыблемое правило всю войну.

А я и еще несколько офицеров в этот раз были обойдены наградами. Наверное, мы еще недостаточно проявили себя. Хотя мне на какое-то время вновь пришла мысль о несуществующей моей вине за репрессированного отца. Надо сказать, что к тому времени стало известно, что брат мой Виктор пропал без вести где-то под Сталинградом в конце 1942 года. И не попал ли он в плен, не числится ли он в «предателях», как многие бывшие военнопленные, оказавшиеся в нашем штрафбате? Это были тяжелые раздумья. Да и что я мог поставить себе в заслугу, достойную правительственной награды? Вот Петя Загуменников: его подчиненные столько немецких автомобилей сожгли! Да и не я один оказался без награды. Муська Гольдштейн, например – тоже. Зато вскоре приказом командующего фронтом генерала Рокоссовского мне было присвоено звание «старший лейтенант». Это я и воспринял как награду.

В деле награждения многое, если не все, зависело от командования. Вот генерал Горбатов освободил всех штрафников, участвовавших в боевой операции во вражеском тылу, независимо от того, искупили кровью они свою вину или не были ранены, а просто честно и смело воевали.

Я об этом говорю здесь потому, что были другие командующие армиями, в составе которых батальону приходилось выполнять разные по сложности и опасности боевые задачи. Однако реакция многих из них на награждение весьма отличалась от горбатовской. Так, командующий 65-й армией генерал Батов Павел Иванович, как оказалось в дальнейшем, при любом успешном действии батальона или его подразделений принимал решение об освобождении от вины только тех штрафников, которые погибали или по ранению выходили из строя.

Пришел уже в Польше к нам комбатом вместо Аркадия Александровича Осипова подполковник Батурин. Имени его моя память почему-то не смогла восстановить все послевоенные годы. И только по материалам ЦАМО РФ я узнал, что его имя Николай Никитич. Вот он уж очень скупо представлял к наградам командиров рот и взводов и при этом, казалось, выжидал, каким орденом наградят его лично, чтобы, не дай бог, кого-нибудь не представить к более высокой награде. Надо, однако, уточнить, что при Батурине в бой уходили отдельными ротами, передаваемыми в оперативное или тактическое подчинение войсковым соединениям, и комбат боем не руководил, зато по праву комбата «издалека» оценивал действия тех, кто непосредственно участвовал в боях.

Возвращаясь ко времени написания нами боевых характеристик на штрафников, скажу, что эти документы после подписи командиров рот сдавались в штаб батальона. Там уже составляли списки подлежащих освобождению. Путь этих бумаг лежал дальше на осужденных – через штаб армии в армейский или фронтовой трибунал, а на направленных в штрафбат по приказам начальников или на «окруженцев» – непосредственно в штаб фронта. Приказы о восстановлении в офицерском звании и отчислении из штрафбата подписывались, как уже говорилось ранее, лично командующим фронтом и членом Военного совета. Отдельно составлялись в штабе батальона наградные листы и на штрафников, и на штатных офицеров. Эти наградные документы направлялись, как правило, командующим армиями, в составе которых на этом этапе боевых действий находился батальон. Так что и награждение тех и других зависело тоже от командармов, которым было предоставлено такое право на время боевых действий.

Пока этот бюрократический процесс шел (едва ли его можно было ускорить!), батальон снова передислоцировался в село Майское Жлобинского района и близлежащие села, из которых он уходил в тыл врага. Население встречало нас очень тепло. Главным угощением в белорусских хатах была бульба (картошка) с разного рода соленьями и самогон из той же бульбы.

С радостью встречали местные девчата и одинокие женщины вернувшихся живыми и здоровыми штрафников и их командиров. Ведь наши бойцы-переменники, как официально они у нас назывались, были хоть и временно разжалованными, но все-таки офицерами, грамотными и с достаточно высоким уровнем культуры. Кстати, их и не стригли наголо, а сохраняли нормальные офицерские прически, а некоторые, особенно из боевых или тыловых офицеров, даже продолжали «щеголять» офицерским обмундированием, только без погон. Погоны не надевали даже те штрафники, которые назначались на должности командиров отделений или замкомвзводов, и им, согласно положению, приказом по батальону присваивались сержантские звания. В основе своей наши бойцы оставляли по себе добрые впечатления у всех слоев населения. Надо еще помнить, что в народе испокон веку жалеют обиженных властью. А именно такими они были в глазах женщин и девиц, этой основы населения прифронтовых деревень. Ну а командный состав батальона, в большинстве своем офицеры в возрасте 20–25 лет, конечно, тоже пользовался большим успехом.

В этом селе оставались наши тылы, вооружение и боеприпасы, склады, штабные документы, а также отправленные сюда партбилеты и награды офицеров, командовавших штрафниками. Оставалось там и некоторое число штрафников для охраны всего этого. А к ним, за время нашей «командировки» в немецкий тыл, добавилось немало новых приговоренных к пребыванию в штрафном батальоне или направленных сюда по приказам командиров дивизий и выше. И, конечно, приходили и не совсем честные тыловые офицеры – за другие прегрешения. Так как шло освобождение ранее оккупированной территории, рос и контингент штрафников из числа «окруженцев», оказавшихся в свое время там, или бежавших из фашистского плена. Ну и боевая обстановка на фронте, некоторые неудачи, предшествовавшие наступлению, увеличили, наверное, число направленных за невыполнение задач боевых командиров. Это, в частности, косвенно подтверждается и материалами справочников по истории войны. Например:

«Войска Белорусского фронта к концу февраля 1944 г. овладели Мозырем, Калинковичами, Рогачевом, форсировали Днепр и захватили плацдарм на его противоположном берегу. Занять Бобруйск и развернуть наступление на Минск, как это от них требовалось, они оказались не в состоянии»[3]3
  Великая Отечественная война Советского Союза 1941–1945 гг. Краткая история. – Москва. Воениздат. 1967. С. 334.


[Закрыть].

Во всяком случае, на место подлежащих освобождению от наказания уже прибыло пополнение для формирования новых подразделений штрафбата. И даже еще не началась длившаяся затем несколько дней реабилитация отвоевавшихся штрафников, а уже были сформированы две новые роты.

Процедура такой массовой реабилитации, впервые проводимой в нашем ОШБ, заключалась в том, что в батальон прибыли несколько групп представителей и от армейских (фронтовых) трибуналов, и от штаба фронта. Они рассматривали в присутствии командиров взводов или рот наши же характеристики, принимали решения о снятии судимости с осужденных, восстановлении в воинских званиях. Затем, буквально через несколько дней, поступал приказ командующего фронтом, по которому эти предварительные решения, отдельно по каждому бойцу, вступали в законную силу. Мы просто не переставали удивляться, как это удавалось так оперативно штабу фронта решать эту огромного объема и не менее значимой морально-политической важности задачу. Наверное, командующий фронтом понимал, как ждут его решения бывшие штрафники, считающие не дни даже, а минуты, когда смогут снова надеть офицерские погоны и вернуться в офицерский строй.

Наряду с этим представители старших штабов выносили постановления о возвращении наград и выдавали соответствующие документы. После всего этого восстановленных во всех правах офицеров направляли, как правило, в их же части, а бывших «окруженцев» – в полк резерва офицерского состава, из которого, кстати, недавно прибыл и я со своими, теперь уже боевыми товарищами.

Часть штрафников-«окруженцев» имела еще старые воинские звания, например «военинженер» или «техник-интендант» разного ранга. Тогда им присваивались новые офицерские звания, правда, в основном на ступень или две ниже. Такое же правило применялось часто и в войсках при переаттестации на новые звания.

К сожалению, в процедуре «очищения» их от вины перед Родиной мне в этот раз довелось участвовать недолго, так как во вновь сформированных двух ротах места командиров взводов пришлось срочно занять мне и другим офицерам, только что вернувшимся из Рогачевского рейда. Наверное, я оказался здесь, скорее, как имеющий фактически только одно настоящее боевое крещение и не получивший еще достаточно боевого опыта. Были у меня и другие мысли, но я их гнал, как не имеющие достаточных оснований.

Вот этим двум ротам дали задание уже 25 февраля захватить у немцев плацдарм на реке Друть, впадающей в Днепр непосредственно у Рогачева. Для этого нужно было ночью скрытно преодолеть по льду эту реку, без артподготовки и криков «ура!» совершенно внезапно атаковать противника в направлении деревни (не помню ее названия), выбить немцев из первой траншеи и, развивая наступление, обеспечить ввод в бой других армейских частей с захваченного плацдарма.

«На реке Друть, – как отмечал генерал Горбатов, – особенно сильной была первая полоса обороны немцев глубиной 6–7 км, с тремя позициями… Ширина реки кое-где до 60 метров, глубина 3,5 метра. Заболоченная, слабопромерзающая долина до полутора километров».

Ночь была почти безлунной и пасмурной. Но немцы, видимо, не ожидая нашего наступления или по какой-то другой причине, вовсе не применяли здесь своих осветительных «фонарей». В отличие от днепровского льда на этой реке лед был изрядно продырявлен, и потому приходилось, почти в кромешной темноте, нащупывать его ногами, чтобы не угодить в полыньи, пробитые снарядами и минами. Может, это состояние льда так успокоило немцев, что они и не освещали ближайшие подступы к своим траншеям. Хотя минометный огонь по льду они изредка вели и теперь.

Однако, как назло, мне довелось именно здесь принять ледяную купель. Ведь угораздило же меня провалиться на побитом, но успевшем слегка спаяться на морозе льду. Ухнул туда я сразу, и мои попытки выбраться из этой «проруби» были долго безуспешными, потому что тот лед, за который я хватался, состоял из мелких, едва схваченных ночным морозом ледяных осколков и легко крошился в моих руках. А течение все больше тянуло набухшие водой ватные брюки и телогрейку, отчего моя естественная плавучесть с каждой секундой катастрофически уменьшалась.