Текст книги "Стихи. Воспоминания об Арсении Тарковском, Марке Рихтермане"

«Я рукой коснулся белого крыла…»

 
Я рукой коснулся белого крыла:
«Знаешь, а сегодня роща умерла.
 
 
Резко заострились ветки и кусты.
Отчего так долго не летела ты?
 
 
Взгляд остекленелый обрела вода.
Что тебе мешало прилететь сюда?
 
 
Что тебя держало в дальних тех краях
В дни, когда горели листья на ветвях?
 
 
Пламень тот зелёный, пламень молодой!..
Дым вокруг студёный, дым вокруг седой.
 
 
Погляди, коль можешь, погляди вокруг.
В жалкий хруст морозный превратился звук.
 
 
Беленькая птица – тёплое крыло.
Видно, наше время в сих местах прошло.
 
 
Так уж получилось… Верь или не верь.
Где же, кроме неба, сможем жить теперь?»
 

1983

Февраль

 
«А на остров на Крестовский снова свет небесный лёг…» —
Дни и ночи, год за годом, как заклятье, повторяю…
«А на остров на Крестовский…»
…тот февраль давно далёк…
«А на остров на Крестовский…»
…словно что-то потеряю…
«А на остров на Крестовский…»
…отчего дрожит рука?..
«А на остров на Крестовский…»
…снег на синенькой косынке…
По-над островом Крестовским птиц роняют облака.
По-над островом Крестовским скачет чёрт
на хворостинке.
 
 
Скачет чёрт весёлый, рыжий, а не этот мрачный бес,
Ржущий, воющий, рычащий дни и ночи из метели…
А на остров на Крестовский снова сыплют свет с небес,
Свет роняют на косынку, что небрежно Вы надели.
 
 
«А на остров…», «А на остров…» – словно я вернусь туда,
словно я сойду с трамвая вновь на той же остановке…
 
 
Словно рук моих коснётся, отмывая кровь, вода
Чистой, бережной, студёной,
не текущей вспять Крестовки…
 

1982

«Я не знаю, что у Вас, а у нас уже светает…»

 
Я не знаю, что у Вас, а у нас уже светает:
Словно первый мокрый снег, первый свет
с ветвей слетает.
Словно первый снег, шуршат, опускаясь, хлопья
света.
Словно век тому назад, я опять смотрю на это.
Словно век тому назад, только вот теперь —
не с Вами.
Я внимаю, как шуршит первый свет меж деревами,
Меж раскидистых дерев, что до веточки похожи
На большие тополя, у которых – «Боже, Боже,
До чего же хорошо, – Вы шептали, – видеть это…»
Словно первый мокрый снег, опускались хлопья
света.
Словно здесь, вдали, сейчас, за рекою перед нами.
 
 
Ну а что теперь у Вас над стигийскими волнами?
 

1976

«Над всем довлеет злоба дневи…»

В. И.

 
«Над всем довлеет злоба дневи…»
……………………………………………..
И всё же оглянись во гневе
И посмотри наискосок
Через поля на тот лесок —
Просторный, чистый, госпитальный,
Где нас с тобой поэт опальный
Водил над млечною водой
И пахло снегом, и бедой,
И кислотою муравьиной;
Я головой своей повинной
К твоим коленям приникал
И слов целительных искал,
А ты слова те говорила —
Всё это было, было, было
Всего семь лет тому назад;
Отвороти свой скорбный взгляд
От строк, где чёрная закладка:
Я верю – нас спасёт оглядка
Внезапная наискосок
Через поля на тот лесок,
Наискосок, через задворки —
На лес за речкой на пригорке…
 
 
Там нынче дерева стоят
В рубахах огненных до пят.
 

1978

«Послушай…»

В. И.

 
Послушай…
и прости, что говорю так тихо,
Что мало говорю, что редко говорю…
 
 
Семь дней работает небесная ткачиха,
И нити белые скользят по октябрю.
 
 
Какая нить – уток? Какая нить – основа?
Не ведаю: я слаб в небесном ремесле…
Я грею, как птенца, своим дыханьем слово,
С тобою рядом встав на стынущей земле.
 
 
Течёт, как полотно, заснеженное поле,
Течёт у наших ног, течёт по-над тропой…
Возьми из рук моих птенца давнишней боли,
Птенца моей вины пред прошлым и тобой.
 
 
Возьми его, возьми вот здесь, на повороте,
Где мы с тобой стоим плечом к плечу теперь.
Губами ощути комочек тёплой плоти
И в эту теплоту – молю – поверь, поверь!
 
 
Ткачиха ткёт и ткёт по чьей-то хладной блажи,
Метёт, метёт, метёт – и не видать конца…
 
 
О, сколько в небесах мертвящей белой пряжи!
 
 
…Возьми, возьми, возьми из рук моих птенца…
 

1978

«Затем мы оказались в феврале…»

 
Затем мы оказались в феврале —
В прозрачном, но и в призрачном тепле,
Под сенью трёх берёз заиндевелых,
Среди сугробов голубых и белых…
 
 
Да, был февраль… И было воскресенье.
И прихожане к храму Вознесенья
Неспешно проходили мимо нас.
Звон колокольный, словно пламень, гас,
Но разгорался неба пламень синий
И чисто шелестел, как над пустыней.
Снежинка, проскользнув между ветвей,
Текла слезинкой по щеке твоей…
 
 
Да, был февраль…
За что же столько боли?
И снег – не снег, а мотылёчки моли
От ветхих отрываются небес
И падают на оголённый лес…
 
 
Тьма мотыльков…
(Нам не видать друг друга…)
И ветхая, дырявая дерюга…
 

1979

«Покорми воробьёв…»

 
Покорми воробьёв…
Накроши им хорошего хлеба
На холодный асфальт, где скрипит под подошвой листва…
Я люблю этих птиц, не видавших далёкого неба,
Не умеющих жить, говорящих простые слова.
 
 
Покорми воробьёв… Пусть клюют лихорадочно крошки
И из луночек кротко водицу студёную пьют.
Я люблю этих птиц, не умеющих жить понарошку,
Их простые слова, их пронизанный ветром уют.
 
 
Их гоняют свистки… В них швыряют со злобой камнями.
Вот кровинка сверкнула на слабом, повисшем крыле…
Я люблю этих птиц, что всегда и во всём вместе с нами
На холодной, на плоской, пропахшей бензином земле.
 
 
Я люблю этих птиц… Мне близка их простая природа.
Вновь дождит…
Вновь с тобой пред закрытыми бродим
дверьми.
Всё дождит и дождит… Вновь плохая, больная погода…
 
 
Будь добра, покорми воробьёв, покорми…
 

1979

Одинокая песенка

Л. Р.

 
Комнат параллелепипед —
Быта серая утроба…
Не сбежим с тобой в Египет —
Это знаем, знаем оба.
 
 
Где-то ветви сикоморы
Тенью путника спасают,
Где-то дорогие взоры
Слёз разлук и бед не знают.
 
 
Где-то важно спит младенец,
Не страшась проклятья рока,
Где-то нищий отщепенец
Ходит с посохом пророка.
 
 
Где-то, где-то, где-то, где-то
Можно выйти нам наружу…
Жалкой лампы капли света
На полу собрались в лужу.
 
 
Ночи чёрные волокна
Дом опутывают злее,
И заглядывают в окна
Фарисеи, фарисеи…
 

1970

Крестовский остров

 
Как боязно брести по переулку
Оставленного города – как тянет
По переулку памяти бродить,
Особенно когда небесной синькой
Пронизаны травинки и булыжник
Знакомой мостовой, когда
Напротив за детсадовской оградой
Шуршит река прозрачной чешуёй.
Калиткой скрипнув,
Прохожу к реке.
Вон дерево корягою упёрлось
В замшелый берег – волны бьют о ветви —
Как будто бы, на четвереньки встав,
Пьёт воду пересохшими губами.
Соседские мальчишки-рыболовы
Внимательно глядят на поплавки.
К ним подхожу. Здороваюсь.
– Ребята!
К вам просьба есть…
Вернее, ваша помощь
Нужна мне…
Помогите разыскать
Мальчишку одного…
Он жил вон в этом доме
На первом этаже.
Он тоже тут рыбачил.
Вот здесь сидел…
Вот здесь между корнями
Нашёл екатерининский пятак…
Вы знаете его? —
Почти кричу.
Меня ж никто не слышит.
Меня ж совсем никто не замечает.
И я ни с чем обратно ухожу.
Что испугался? Может, просто мальчик
Проспал рыбалку или заболел.
Вон дом его – зайди к нему, проведай.
 
 
О господи, как гулко отдаются
Шаги в подъезде, как в висках стучит!
Налево?
Ну конечно же, налево!
Вот дверь его… Бечёвочки обрывок.
Четыре раза дёргать или три?
Четыре… Робко дёргаю бечёвку…
 
 
Над самым ухом звякнул колокольчик.
 
 
Ещё! Ещё!
И понимаю вдруг,
Что делаю ужаснейшую глупость,
Что сам себе могу себя же выдать.
 
 
Ведь я убил!
 
 
Скорей назад… Тихонечко… Тихонько…
На цыпочках – а то ещё заметят
Из той квартиры, где идёт ремонт,
Где голоса, где клейстер пахнет кисло.
 

1973

«Зачем же нам носить обноски…»

Е. Адамской

 
Зачем же нам носить обноски
И слово на ветер бросать?
 
 
Хотел бы палочкой на воске
Я Вам об этом написать.
 
 
Сейчас, когда от дней творенья
Нас отделяет полчаса,
И прячутся в снегу растенья,
И птиц прозрачны голоса,
 
 
Сейчас, когда ветвится небо,
И по ветвям стекает свет,
И нас не мучит запах хлеба,
И не зачитан нам Завет.
 
 
Снег не заезжен, не заслежен.
 
 
Нас согревает дым костра…
 
 
Воск на дощечке чист и нежен,
И палочка острым-остра.
 

«Не пугайся, не пугайся… Это – осень, понимаешь?..»

 
Не пугайся, не пугайся… Это – осень, понимаешь?
Это – осень, это осень спичкой чиркает опять…
Деревам гореть не больно. Так зачем себя пугаешь?
Деревам гореть не больно – это так легко понять.
 
 
Жёлтый, розовый, багровый пламень каплет на дорогу,
Каплет пламень нам на плечи, на скамейки, на трамвай…
Вот и год почти что прожит… Все мы живы, слава богу.
Не пугайся, не пугайся и глаза не закрывай.
 
 
Жёлтый, розовый, багровый в беспорядке друг за другом,
В нашей роще над рекою листья падают с ветвей…
Деревам гореть не больно. Не смотри вокруг с испугом:
Это – осень, это осень спичкой чиркает своей.
 
 
Это осень, это осень… Там, где встретились когда-то,
Тополь шепчет поминанья над обугленным ручьём.
Ну а если даже больно, ты – почти не виновата.
Даже если очень больно, ты – почти что ни при чём.
 

1977

Через двадцать лет

Л. Ш.

 
…И времени в обрез…
И слов осталось мало,
Которые, молясь, промолвлю напоследок…
Я жизнь свою сломал? Она меня сломала?
Но всё же – хорошо среди намокших веток.
 
 
Особенно теперь, когда зажёг сирени
Лес памяти моей над невскою водою…
Трамвайные звонки… Замшелые ступени…
И тянет от воды студёною бедою.
 
 
Стекают по виску две капельки горящих,
Пускай сильнее жгут – их не смахну рукою:
Я здесь – ещё до слов, до Ваших слов горчащих —
Средь вымокших ветвей, над хладною рекою.
 
 
Я над рекой стою… А в лес войти не смею —
Нет, вовсе не боюсь, но – слишком много света…
Я всё ещё могу… Я всё ещё умею…
……………………………………………
Вот только отчего Вам говорю всё это?
 

1981

«Хоть снега принеси сюда из января…»

3 июня. Томск

 
Хоть снега принеси сюда из января —
Из облака поймай, коснись рукой сугроба…
 
 
Я это говорю, почти не говоря.
Горячим языком не ощущая нёба.
 
 
Там у тебя опять – вселенский снегопад.
И ты опять идёшь аллеей зоопарка.
Иди, иди, смеясь!.. Я ж не могу назад,
Я здесь ещё пока, где нестерпимо жарко.
 
 
Вселенский снегопад… А здесь – ни ветерка.
На спёкшемся песке – распластанная чайка.
И жалко мне её, и жалко ручейка —
Облезлого щенка по имени Ушайка[1]1
  Речонка в Томске.


[Закрыть].
 
 
Ладонью провожу по треснувшей коре…
 
 
Бог мой, и ты меня своей рукой касалась!
 
 
Вселенский снегопад в наивном январе.
Откуда я ушёл, а ты – навек осталась.
 
 
Рождественский снежок спешил, с небес скользя…
 
 
Громоздкий зной скрипит, как ветхая телега…
 
 
Я знаю – ничего оттуда брать нельзя.
И всё же – принести хотя бы горстку снега!
 

1981

«Что же все-таки ещё…»

 
Что же все-таки ещё
мне отныне остаётся,
Кроме древа снегопада, шелестящего в былом?..
…Я вернулся в те места, где река о ноги трётся,
Где с холмов стекает небо, где каштаны за углом…
 
 
Я вернулся в те места, где чуть свет моя обида
Через парк спешит к трамваю в синем стираном плаще…
Впрочем, что я говорю?.. Что мне в том, что не забыто,
Если снег и здесь – в июле! – жжёт, не тает на плече?
 
 
Если снег ноябрьский тот – даже здесь и то не тает,
А сквозь сон всё сыплет, сыплет на ресницы, на висок…
Просыпаюсь, сжав снежок… Вновь стремительно
светает…
Вновь кузнечик рыжий скачет от меня наискосок…
 
 
Вновь – каштаны за углом… Вновь река лизнула руки…
Вновь дымящееся небо медленно с холмов скользит…
 
 
Впрочем, что я говорю, если все исчезли звуки?
 
 
Только древо снегопада шелестит да шелестит…
 

1981

«Оля, знаешь…»

 
Оля, знаешь…
(А впрочем, совсем не о том
Я хотел бы сказать и – другими словами,
Но не помню тех слов…) Птица в небе пустом
Машет, машет, и машет, и машет крылами.
 
 
Только поздно лететь. И – зачем? И – куда?
На декабрьской земле нет ни горсточки снега.
Углем стало зерно. Камнем стала вода.
Ни еды. Ни питья. Ни тепла. Ни ночлега.
 
 
Вот, крыла распластав, птица в небе висит:
Ни к чему – голосить, ни к чему – торопиться.
Сжавшись в жалкий комок, птица с неба скользит —
На проклятую землю упасть и разбиться.
 
 
Поздно, поздно лететь… Может, птица права?
 
 
В мёртвой роще стою у замёрзшего поля.
 
 
Я хотел бы сказать не такие слова.
Но не вспомнить тех слов.
Что же делать нам, Оля?
 

1982

«Отчего мы ещё живём?..»

 
Отчего мы ещё живём?
Не о том ты сейчас, не о том.
Лучше хвороста соберём и большой огонь разведём.
 
 
Мы просушим одежду свою. Отогреемся у костра.
Снова рядом с тобою стою. Снова вымерли все ветра.
И вода смертельной реки превратится в молочный
пар…
Голубеет твоей руки прибалтийский скупой загар.
 
 
Воды памяти за спиной, отпустив нас, спокойно спят.
Тихо-тихо, и ты – со мной. Звёзды на паутинках
висят.
 
 
Осторожно в твою ладонь сыплет зёрна седой кедрач.
Больно жжётся большой огонь…
Ничего, ничего, поплачь…
 

1983

«Бог не выдаст – свинья не съест…»

 
Бог не выдаст – свинья не съест.
Белый, белый летит снежок.
Вот те крест, дружок, вот те крест:
мы ещё поживём, дружок.
 
 
Хоть шатает меня слегка
хмель болезни и просто хмель,
Хоть слаба у тебя рука,
чтоб у губ удержать свирель,
 
 
Всё равно, всё равно пойдём
к той звезде, что горит вдали,
По январской земле вдвоём,
по земле – словно от земли.
 
 
Чуешь? Наста хрустальный хруст.
Слышишь? Пробил заветный час.
Боже правый, как станет пуст
дольний мир, потерявши нас.
 
 
Так идём же, идём, идём,
поднеси же свирель к губам.
Во вселенной мы вновь вдвоём —
Млечный путь подступил к ногам.
 
 
Шаг… шажочек… шажок… шажок.
Шаг… шажочек… держись, держись!
Белый, белый летит снежок…
Это жизнь, дружок, это – жизнь!
 

1999

Поздняя осень

 
Мелочная драма.
Горечь слёз и хлеба…
 
 
Но, как своды храма,
величаво небо.
 
 
Очищенье взора,
словно в час кончины,
словно очень скоро
стану комом глины.
 
 
Но себя не жалко:
пытка искупима,
и в руке не палка —
посох пилигрима.
 
 
Сквозь речной кустарник
тишиной смиренной
я бреду – я странник
в местности священной.
 
 
Мир бессмертья проще.
Я смотрю добрее.
На погостах рощи
словно назареи.
 
 
Тянут к небу руки.
Шепчут еле-еле…
Нищенские звуки.
Просьба о купели.
 
 
Свет струится горний.
Тишь лесов и пашен.
В глину, в травы, в корни
переход не страшен.
 
 
Что печаль, что слово,
если в льдистом блеске
встал Декабрь сурово,
как пророк библейский!
 

1969

«Белое-белое, белое-белое…»

 
Белое-белое, белое-белое
чую крыло.
Белое-белое, белое-белое —
в серой ночи.
– Эк тебя, миленький, эк тебя, маленький,
враз развезло.
Бай-баю-баюшки, бай-баю-баюшки,
спи и молчи.
 
 
Лебеди, лебеди, белые лебеди,
чую – летят.
Лебеди, лебеди, белые лебеди
нас унесут.
– Эх, эта панночка! Эх, эта скляночка!
Эх, этот яд!
– Эк тебя, маленький, эк тебя, миленький,
скрючило тут.
 
 
Бай-баю-баюшки, бай-баю-баюшки,
глазки закрой.
Бай-баю-баюшки, бай-баю-баюшки,
спи и молчи.
Бай-баю-баюшки, бай-баю-баюшки,
маленький мой.
…Белые-белые, белые-белые
крылья в ночи.
 

1999

«Вот и всё, ангел мой, на земле мы опять…»

Л. Чумакиной

 
Вот и всё, ангел мой, на земле мы опять.
Хоть я знаю – тебе это больно понять.
 
 
Клочья дыма и сажи свисают с ветвей
над моей головой, над головкой твоей.
 
 
Неужели вот здесь рос трепещущий лес?
Неужели сюда ты слетала с небес?
 
 
Овевала меня невесомым крылом.
Заставляла меня забывать о былом.
 
 
За тобою душа устремлялась в полёт.
Под ногами у нас серый пепел и лёд.
 
 
Серый сумрак вокруг… Ты со мной, ты со мной.
Что мне делать с твоей белизной неземной?
 
 
И мои, и твои перебиты крыла.
Ангел мой, ангел мой, плохи наши дела.
 

1988

«Но, Господи, как мучит немота…»

 
Но, Господи, как мучит немота,
когда такое обостренье слуха,
что кажется: пусть где-то во вселенной,
в каком-то дальнем уголке её,
вдруг дерево зашелестит тихонько
серебряной прозрачною листвой —
ты тотчас же услышишь этот шелест.
 
 
Но дерево небесное молчит,
и это непереносимо больно…
 
 
Всё ждёшь и ждёшь, когда возникнет шелест
и вновь придёт способность говорить
под вещую диктовку…
 
 
Почти что год я шелеста не слышу,
а с каждым часом всё острее слух!
 
 
Куда, куда от этого мне деться,
чем острый слух, скажите, притупить?
 
 
Вхожу в больницу…
Резкий запах хлорки.
Вся лестница забрызгана извёсткой.
Идёт ремонт… И только здесь, на пятом
громоздком этаже, полным-полно больных.
 
 
Палаты для несчастных обречённых,
чьи дни почти по пальцам сочтены.
 
 
Я в дверь стучу…
– Да-да… Да-да! Входите!
Вошёл, присел у койки…
– Здравствуй, друг.
Руки горячей слабое пожатье.
Ночник мерцает в глубине зрачка
единственного видящего глаза.
 
 
Семнадцать лет мы были неразлучны.
Семнадцать лет звучал нам тихий шелест
дерев небесных…
Но теперь ему
другое слышится —
зашелестела ива,
растущая над огненной рекой.
И день и ночь он этот шелест слышит.
Он говорит, он внятно говорит,
а я его (прости мне Бог!) не слышу:
мой острый слух отсюда далеко —
скользит стальной иголкой по вселенной.
 
 
Прощаемся…
Куда теперь пойти?
Что? Пить вино? Пустое – не поможет.
Испробовал… Сознание мутится,
а слух становится ещё острей.
 
 
Проходит день…
А дальше будет ночь.
Вы помните старинные рассказы
о погребеньях спящих?
По ошибке
их приняли за мёртвых…
 
 
Ну так вот:
на грудь, на плечи навалились комья,
сырые комья темноты ночной.
Всё тело сдавлено… Не шевельнуть рукою
и не вздохнуть…
Мне крикнуть хочется, что я живой, живой,
но в рот набилась глинистая почва,
и вместо крика только слабый хрип.
 
 
А дерево небесное молчит.
 

1972

«Вековечный простор…»

Марку Рихтерману

 
Вековечный простор —
мята млечного света.
Вещий шорох ветвей… В мелких капельках нить…
Тот прозрачный сентябрь – перед жизнию где-то,
Тот, который нам нечем отблагодарить.
 
 
Из него мы пришли, и в него мы вернёмся
В самый, самый вечерний, мучительный час.
В первый раз отдохнём, в первый раз разогнёмся
И посмотрим вокруг – что-то стало без нас?
 
 
В переулке вон том наша встреча случилась,
В переулке вон том по-над Чистым прудом…
Может, там, как везде, всё теперь изменилось?
Может, наши места мы узнаем с трудом?
 
 
Может, там мы друг друга совсем не узнаем
После стольких обид, что судьба нанесла?..
В тот прозрачный сентябрь по осколкам ступаем —
Босиком, босиком по осколкам стекла.
 
 
Мимо мёртвой воды в придорожных кюветах,
Под холодным дождём, что ничем не унять,
Мимо чёрных нагих растопыренных веток
В тот просторный сентябрь мы стремимся опять,
 
 
В тот просторный сентябрь, где мы встретимся снова,
В тот, где встретились мы и откуда ушли,
Где плывёт высоко невесомое Слово,
Не впитавшее соли и боли Земли.
 

1980

«Ещё ни звука нет вокруг…»

Марку Рихтерману

 
Ещё ни звука нет вокруг…
И дерева ещё незрячи…
И от растаявших снегов идёт молочное тепло…
Пока в беспамятстве простор, давай желать земле удачи.
Давай условимся считать, что нам немного повезло.
 
 
Пока в моей руке – рука,
пока свистками электрички
Не искромсали горизонт, не посрезали птиц с ветвей,
Давай под небом постоим и от одной прикурим спички…
Давай излечимся на миг от жгучей памяти своей.
 
 
Пока недвижны облака,
пока очнуться не успели
Задворки, улицы, мосты, афиши, скверы, снегопад,
Давай заметим хоть на миг, что мы в языческом апреле,
Что у трепещущей звезды наивный, беззащитный взгляд.
 
 
Давай поверим хоть на миг,
что воздух не запахнет серой,
Что мы умеем различать – что есть добро и что есть зло…
Давай под небом постоим… Давай поверим детской верой,
Пока безмолвствует простор, пока не слишком рассвело…
 

1980

«Где ты, ласточка хмельная…»

Марку Рихтерману

 
Где ты, ласточка хмельная —
вестница иного края?
…Дрожь проходит по деревьям… Душу оторопь берёт…
Через чьё ночное небо, влагой стиксовой сверкая,
На своих крылах прозрачных совершаешь перелёт?
 
 
Узкогрудая касатка, все – туда, а ты – оттуда,
Все – туда, туда и больше не воротятся сюда…
Ионийская резвунья, соверши сегодня чудо —
Так плесни крылом, чтоб стихла огнепёрая вода.
 
 
Человек в багряной дымке за огнём почти невидим…
Двадцать лет не разлучались,
двадцать лет скитались с ним…
А теперь – во чисто поле вместе никогда не выйдем…
А теперь – под звездопадом никогда не постоим…
 
 
Ничего не повторится. Ничего не будет снова.
И плеча плечом не тронуть. И руки не сжать рукой…
Так плесни крылом, касатка… Дай одно расслышать
слово,
Что сейчас он произносит там, над огненной рекой!
 

1980

«Какие чистые рассветы в сём смертоноснейшем году…»

 
Какие чистые рассветы в сём смертоноснейшем году:
Я даже к мысли о спасенье вновь начинаю привыкать…
 
 
Спасибо Вам… Я одиноко той белой рощицей иду,
Чей невесомый мятный шелест
в прапамять может проникать.
 
 
Вот – птица пёрышко роняет…
Вот – птица дудочку взяла…
Вот – зазвенела паутинка от комариного щипка…
Спасибо Вам… Мне нынче надо
совсем немножечко тепла…
Да чтобы ветка не дрожала… Да чтобы даль была
близка…
 
 
И капля на руку упала… И тополя наивен взгляд…
И отразилась даль вселенной
в речном прозрачнейшем стекле…
Мне кажется – я здесь скитаюсь, как тысячи веков
назад,
Когда ещё никто не в тягость зелёной молодой земле.
Ещё никто с протяжным криком не падал головой
в траву.
 
 
Ещё ничьей душе не ведом ни горький смех,
ни скорбный плач…
Спасибо Вам… За этот шелест. За то, что здесь опять
живу.
За то, что вновь молочны звёзды, вода студёна,
хлеб горяч.
 

1980

«Всё мне кажется, что я…»

 
Всё мне кажется, что я
был когда-то птицей —
До рожденья своего певчей птицей был…
И поил меня октябрь огненной водицей,
И небесный свет скользил с невесомых крыл.
 
 
Ясно… чисто… широко… молодо… высоко…
Верилось, что так везде – ныне и всегда…
Открывалась надо мной, словно Божье око,
Возле самого гнезда синяя звезда.
 
 
И смотрела та звезда кротко, без укора
В миг, когда опять взмывал сквозь морозный дым…
Трепетание теней, мятный вкус простора
И – белейшее крыло наравне с моим.
 
 
Над рекою дерева руки распростёрли,
От пространства отводя седенькую сеть…
Вновь прозрачные слова оказались в горле,
Означая, что душе хочется запеть.
 
 
Вот опять, опять, опять началась работа —
Неожиданно ронять чистый звук в траву,
Взглядом землю привечать с высоты полёта,
Возвещая всем вокруг, что живу, живу!
 
 
Я живу!.. живу… живу?
Наша песня спета…
Влагу мёртвую тяну, хлеб прогорклый ем…
Боже правый, отчего и за что мне это?
Боже правый, отчего и зачем, зачем?
 

1980