Текст книги "Забавы деда Матвея. Сборник рассказов, повесть"

Проездом

Поезд из далекой провинции пришел в Москву с опозданием на двадцать минут. Митяй с женой Антониной и двухлетней Анюткой, пока перебрались с Ярославского на Курский вокзал, увидели только хвост уходящего на юг скорого.

С досадой глядя на билеты, Митяй не сдержался и выругался, привлекая внимание стоящих на перроне граждан:

– Сервис, говорят, высокий на железной дороге! Етить твою мать!

– Язык прикуси, Митяй! Люди вокруг посторонние, – оборвала жена, оттаскивая в это время дочку от втоптанной в асфальт оранжево-красной наклейки. Воспользовавшись остановкой, Анютка настойчиво пыталась отодрать ее пальцем.

Несколько минут Антонина с Митяем обдумывали сложившиеся обстоятельства, а потом, расстроенные, потащились к вокзалу. Шумно дыша разогретым на солнцепеке воздухом, Митяй нес большую коробку. Не дойдя метров десять до входа, он, обессиленный, остановился и, прислонившись к стене, старательно вытер ладони о мятый платок. К нему подошла жена и поставила рядом хоть и меньшую по объему, но равнозначно тяжелую для женских рук дорожную сумку. Дочка, заботливо что-то лепеча, оседлала ее.

– И зачем тащить столько жратвы за тысячи километров? – уныло глядя на груз, упрекнул супругу Митяй.

– Когда ты наконец поймешь, что для нас там никто ничего не припас, – испепеляя мужа глазами, вспылила Антонина. – На базаре в Керчи – три шкуры дерут. Ты хотя бы сестре поверь, если мне не веришь! Я позавчера с ней по телефону говорила.

Митяй с ненавистью посмотрел на перекрученные ручки. И упрямо возразил супруге:

– Черт с ними, с консервами. Пущай будут. А колбасу-то зачем поволокли? Завоняет, и выбросим в урну. Маета одна и бестолковщина получается…

Сплюнув, Митяй собрался с силами, оторвал ношу от раскаленного мягкого асфальта и, сделав последнюю короткую перебежку, открыв ногой одну за другой две двери, оказался в огромном, душном помещении вокзала. На Митяя тут же наскочил потный гражданин с чемоданом, назвал его быдлом и растворился в толпе. Следом за Митяем в кассовом зале появились Антонина с Аней. Супруги не сразу засекли свободное место где-нибудь у стены, и торча у входа, они то и дело уворачивались от наезжавших тележек носильщиков. На удачу Митяй скоро заметил, как от одной из колонн отделилась группа цыган. Заняв их место, они наконец смогли осмотреться и попривыкнуть к суетливой жизни вокзала…

Передохнув, глава семейства отправился решать судьбу проездных билетов, и Антонина с тревогой стала ждать его возвращения. Анечка же, намаявшись на жаре, крепко уснула, примостившись на сумке. К счастью, ей не мешали ни грубые выкрики носильщиков, ни гул пассажиров, ни оглушительный голос диктора, извещавшего каждые три минуты о прибытии и отправлении поездов.

Митяй появился в распахнутой рубахе. В одной руке у него были зажаты билеты, в другой – газированная вода.

– Ну как? Удачно? – нетерпеливо спросила Тоня.

– Нормально. По начальству вокзальному пришлось бегать. Не мы одни из-за опоздавшего поезда пострадали. Так что оформили… Завтра в это же время тронемся.

Митяй легко сорвал ядреными зубами пробку, жадно глотнул несколько раз и громко выразил удовлетворение:

– Хороша, зараза! Крепкая. В нос шибает. На-ко попробуй, Тонь. У нас нету такой воды.

Антонина не взяла протянутую бутылку. С каменным лицом, она не мигая смотрела на мужа.

– Что-то случилось, Тоня? Чего так уставилась? – забеспокоился Митяй.

Жена выразительно покрутила у виска пальцем:

– Ты, Митя, чему радуешься? Что же мы теперь, целые сутки возле столба торчать будем? Неужели больше поездов нет? Ты бы хоть расписание посмотрел!..

Митя побагровел и с размаху швырнул недопитую бутылку в стоящую неподалеку урну. Руки у него залезли в карманы, отыскивая курево, но, вспомнив, где он находится, Митяй их вынул и, присев на корточки, обхватил голову.

Антонина, поняв, что переборщила, примирительно дотронулась до его плеча и жалобно попросила:

– Местечко, Мить, для ночлега поискать надо. Самим можно хоть где перебиться, а Аня?..

Митяй взглянул на спящую дочь, и взгляд его потеплел.

– Я наверху видел комнату матери и ребенка. Надеюсь, для вас двоих место там всяко найдется.

– Сам-то как, Митя?

– Ты за меня не переживай, Тонь. Не пропаду. Бывал я на этом вокзале…

Антонина боязливо проводила глазами большую группу чумазых подростков и неряшливых женщин с грудными детьми в сопровождении бородатых мужиков.

– Страшно здесь, Мить. Ты видел, сколько тут попрошаек? Пока ты за билетами бегал, я чуть с ума не сошла от страха. Страсть какие наглючие. Так и норовят залезть в чужой карман. Всю мелочь им раздала, и все мало. А вонища от них – дышать невозможно. И ведь не забирают паразитов. Здешняя милиция ходит мимо их, отворачивается.

– Нельзя их трогать, Тоня, – серьезно пояснил Митяй. – Сейчас каждый может жить по своему усмотрению. Теперь не сажают в тюрьму бродяг и всякую прочую нечисть. Телевизор смотреть надо!

Антонина презрительно фыркнула и хотела поспорить, но ее слова забил грохот грузовой тележки, которую катил по залу пьяный амбал. А когда шум удалился, сказала уже о другом:

– На Красную площадь дорогу найдешь, Мить?

– А как же. Конечно найду. Я ж тебе говорил, что бывал там. Один раз классом ездили, а второй – сам. Пересадку однажды делал в Москве, времени много было до поезда, я и сгонял туда. Отсюда на метро недалеко будет. Не заплутаешь.

– Может, Митенька, съездим, посмотрим?

– А чего не поехать, поехали. Сумки сдадим в камеру хранения и налегке двинем.

– Да ты что, Мить, с луны свалился? Здесь ведь на каждом шагу воруют. Я наслушалась от людей про эти камеры хранения, никакого телевизора не надо. Нет, лучше уж без них обойдемся. Ходи по Москве и переживай за свое добро. Зачем нам такая прогулка?

Митяй долго думал и согласился:

– Правильно решила. Свистнут сумки, с кого потом спросишь? Мафия кругом. – Отдохнувший, он легко приподнял поклажу жены и взвесил в руке. – Только как мы все это попрем? Аню, потом как устанет, придется тащить на себе…

– За Анечку не переживай. Она поспала. Еще вперед нас побежит.

Митяй с сомнением хмыкнул. И поразмыслив, расставил все по местам:

– Ладно. Буди ее. Я возьму твою сумку, а мою коробку понесем вдвоем. Аню за руку поведешь. Только крепче, смотри, держи. Тут в случае чего человека искать труднее, чем иголку в стогу сена. Я как-то одну жуть прочитал. Не дай бог…

Митяй пожалел, что заикнулся сейчас об этом. Антонина ухватилась за его последние слова, и от нее непросто было отделаться.

– Ну-ну, скажи мне, о чем это ты читал? Брехню, наверно, какую?

Митя нахмурился:

– Ты что-нибудь слыхала о трансплантации человеческих органов?

– Это каких таких органов? Сердце, почки, что ли? – насмешливо спросила Тоня.

– Да… И знаешь, что пишут в газете? Мол, если гут беспомощный человек потеряется, к примеру ребенок, то дело дрянь. Его уже никто не найдет. Заживо достают нужные органы, замораживают и продают за границу, а остальное – сжигают в крематории… И нет человека.

– Какой кошмар, – с ужасом прошептала Антонина. По выражению ее лица можно было понять, что она поверила и заколебалась.

– Ну, идем? Или на вокзале определяться будем? – потормошил ее Митяй.

– Пошли… – неуверенно сказала Тоня.

Пять минут ушло у них на то, чтобы поднять и разговорить дочь. Семья, связанная из-за поклажи непрерывной цепочкой, колонной потопала к метро. Митяй быстро сориентировался, и они сразу выбрали нужное направление. Спуск был длинным. Митяй отдохнувшим сошел с эскалатора, держа дочь на руках. Сзади него раздался хлопок, пронзительный вскрик жены и поучительный радиоголос дежурной… Антонина лежала пластом в конце эскалатора, а в метре от нее торчала застрявшая каблуком в стальной ленте белая туфля. Митяй, опустив дочь, поспешил к жене.

– Каблук застрял. В щель попал, зараза, – чуть не плача проговорила она.

Коленки у Антонины были ободраны в кровь, но она, мужественно промокнув их платком, пошла.

Через несколько минут они уже тащились с багажом по брусчатке Красной площади к собору Василия Блаженного. У ворот Митяй, остановившись, кивнул на памятник:

– Знаешь это кто?

Антонина не ответила. Она словно завороженная смотрела на Спасскую башню, стены Кремля и Мавзолей. Усталости на ее лице как не бывало. Митяю пришлось самому ответить на свой вопрос:

– Это Минин с Пожарским. Они народ подняли против поляков…

Антонина рассмотрела со всех сторон памятник и, повернувшись лицом к площади, показала рукой на круглое небольшое сооружение справа:

– А там что, Митя?

Митяй не нашелся что ответить, и возникла пауза…

– Здесь, наверно, царь казни устраивал, – неуверенно сказал он через минуту. – Заведут наверх приговоренного, зачитают указ и рубанут башку…

Стоявший возле них солидный мужчина в бейсболке и замысловатых шортах со шнурками и кнопками заметил небрежно:

– Лобное место, молодой человек, не для казней было предназначено. Если тут и казнили кого, то очень немногих. Их по пальцам можно пересчитать…

Митяй, покосившись на знатока, отвел своих подальше. Он рассказал Антонине про Мавзолей, и на том его скудные познания про Красную площадь закончились.

– Ну как тебе, Тоня, площадь понравилась? – спросил он.

– Ты знаешь, Мить… Здесь очень красиво. Впечатляет. Но у меня такое ощущение, будто я уже бывала тут не раз.

– Так то из-за телика, Тонь. Каждый день мелькает картина Красной площади, и у тебя наверняка в памяти отложилось.

Антонина согласно кивнула. Они постояли еще немного, подозвали Анютку, рассматривающую экскурсионную группу чернокожих иностранцев, и отправились на вокзал.

Вечером, оставив жену с дочерью и багаж в комнате матери и ребенка, Митяй налегке пошел за хлебом. Открыв дверь первого на пути продовольственного магазина, он свернул к хлебному отделу и, взяв понравившуюся булку, пристроился в хвост небольшой очереди. В магазине было тихо: ни разговоров, ни суеты. Затем все произошло настолько быстро и неожиданно, что Митяй понял случившееся, когда какой-то тип в черной маске уже убегал из магазина. А продавщица, уткнувшись в кассовый аппарат, тряслась и беззвучно плакала.

– Милиция! Милиция! В милицию кто-нибудь сообщите! – запоздало крикнул покупатель из очереди. Ему вторил другой, и возмущенные голоса загудели со всех сторон:

– Нет порядка в стране! Грабят среди бела дня! Распоясалось жулье!

– Со времен Петра не везет России на царей. В трясину идем с нынешними правителями…

– Раньше Политбюро с ЦК грабило, а теперь все кому не лень!

– Да где же милиция, в конце концов?! Это форменное безобразие, товарищи. Убивают, разбойничают на каждом шагу, а им – хоть бы хны. Днем с огнем не найдешь!..

Милиция появилась через четыре минуты, и народ гурьбой повалил на улицу…

В позднее время вокзальная жизнь поутихла. Митяй, отыскав местечко, поел колбасы, запил «фантой» и, поручив соседу присмотреть за креслом, отправился покурить.

Беженцы разных национальностей и просто блуждающий по стране народ деловито готовились ко сну. Давно не мытые ребятишки и женщины стелили тряпки вдоль стен на заплеванный пол… После полуночи большинство из них угомонились. Хождение меж рядов прекратилось, и кассовый зал опустел. Митяй, убаюканный ровным храпом соседа, задремал, опустив на грудь вихрастую голову. И так проспал бы он до утра, если б глубокой ночью его не разбудили шумные голоса и грохот разбитой бутылки. С верхнего зала ожидания, как с бельэтажа театра, хорошо просматривался нижний зал, где начиналась ссора, по своему накалу похожая на разборку. Двое молодых битюков, размахивая кулаками, наступали на невысокого мужчину. Удар одного из нападавших пришелся в челюсть бедняги. Мужчина упал на спину и по инерции протащился по склизкому полу. Его вскользь зацепил ботинком по голове второй. И молодые, натренированные ноги битюков стали с яростью наносить сокрушительные удары по распластанному телу. Митяй, в замешательстве озираясь, поднялся с кресла. Стражей порядка он не увидел. Заметил только несколько полураскрытых глаз соседствующих с ним граждан, которые, напоровшись на его взгляд, боязливо захлопывались отяжелевшими сонными веками.

Люди не спали, а притворялись, и помощи Митяю от них ждать было нечего. Собравшись с духом, он решительно рванулся вперед…

У него ничего не вышло. Кто-то сзади не хотел пускать Митяя. Обернувшись, он увидел, что мужик с соседнего кресла вцепился в подол его высунувшейся из брюк рубахи.

– Ты куда, паря? – хмуро поинтересовался мужик.

Митяй мотнул головой в сторону битюков и посмотрел на свои пудовые кулаки:

– Туда…

– Сядь, паря. Не спеши на тот свет. Послушай меня, опытного бродягу. Это Москва. Первопрестольная, она по своим законам живет… Ему уже не поможешь, а себя угробишь. На том свете он: крови, вишь, сколько горлом вышло.

Скоротечная расправа между тем закончилась. И Митяй, постояв еще немного, послушно сел. «Качки» неторопливо прошлись по залу и удалились на улицу. Откуда-то появились двое носильщиков. Положили избитого на тележку и споро укатили.

– Убийство у всех на виду, и хоть бы кто-то вступился, – зажав голову руками, процедил сквозь зубы Митяй.

– Чума, – поддакнул сосед, – шоковую терапию продолжают делать.

– Чего-чего?

– Чума, говорю. Известная болезнь на земле. Всегда на людей в смутные времена нападала. Теперь для нее самое то. Все, что сейчас повсюду творится, одним словом можно назвать – чума…

Словно какая потусторонняя сила рывком подняла Митяя с кресла и повела вслед за носильщиками. Он торопился и в последний момент увидел, как носильщики, уже закатив тележку, прикрывали за собой боковую дверь, помеченную снаружи устрашающим знаком высокого напряжения…

* * *

Тяжелая дверь с трудом поддалась, и Митяй проник в темное помещение. Странно, но там почему-то никого не оказалось. Из стен гроздьями торчали рубильники, и отовсюду раздавался грозный гул трансформаторов. Щелкнув зажигалкой, Митяй осмотрелся.

«Чудеса да и только, – пронеслось у него в голове. – Куда они подевались? И даже намека нет на какой-нибудь другой выход. А хотя он тут непременно должен быть. Не могли ведь они сквозь землю провалиться вместе с тележкой?..»

Митяю ничего не оставалось делать, и он вернулся в зал ожидания. Сосед при его приближении приоткрыл глаз, воровато подмигнул и снова засвистел ноздрями. Неприятный холодок пробежал по спине Митяя. Он долго размышлял о случившемся, но ничего путного на ум так и не пришло. Только под утро Митя забылся в тяжелом, тревожном сне…

Очнулся он часов около восьми. Ночного советчика рядом не было.

«Наверное, уехал», – подумал Митяй.

Потерев глаза кулаком, поправив пятерней волосы, решил перекурить на улице. На площади перед вокзалом и у входа в зал стояло много народа. Внимание Митяя привлекла большая группа южных парней. Они образовали круг, и оттуда раздавались громкие крики, речь на чужом языке и исконно русская нецензурная брань. Митяй из любопытства подошел ближе к толпе зевак и увидел больно резанувшую по его душе картину: в центре маленького пространства привокзальная бродяжка, полураздетая, с грязными подтеками и синяками на теле русская девчонка, под улюлюканье, свист и хохот столичных гостей старательно изображала вместе с похожим на нее бездомным парнишкой знаменитую «лезгинку».

– Асса! Асса! Ач, ач, ач! – орали горячие кавказцы.

– Давай, давай! Асса! Асса! – подстраиваясь под них, кричали зеваки.

Один из гостей столицы бросил ребятам под ноги мелкие монеты. Оба несчастных танцора упали на асфальт и, толкая друг друга, стали хватать их с земли. Безудержный смех накатил на всех зрителей этой неприглядной сцены.

Не смеялся, пожалуй, один лишь Митяй. Какой-то молодой мужчина славянской внешности, повернувшись к нему, едва проговорил, захлебываясь хохотом:

– Вот дают, черти! Пляшут-то сообща, а деньги, видать, не в один карман ложат…

Не помня себя, Митяй, побледнев, схватил мужика за грудки.

– Ты чего, парень? Чокнутый что ли?! – сделал тот попытку вырваться из сильных рук.

Но тщетно. Митяй свалил его на спину, уселся верхом и начал бить, приговаривая:

– Ты над кем смеешься?.. Ты же над собой, дурак, смеешься…

Развязка произошла из-за начавшейся суматохи: отчаянно завизжала какая-то женщина, раздался крик:

– Менты!..

Митяя стащили с мужика, и почему-то все побежали. Сорвался с места и исчез с привокзальной площади и Митя.

* * *

До поезда Митяй сидел смирно, не высовываясь с вокзала. На все расспросы жены отвечал односложно и зло. Антонина, ничего не добившись от мужа, отстала. Загодя они отправились на свою платформу. И когда подошел поезд, первыми зашли в вагон. В купе говорило радио. Диктор в эту минуту бесстрастно перечислял данные Генерального штаба о потерях федеральных сил в ходе контртеррористической операции… Шла первая чеченская война.

Бич

Под свалку ежегодно отводились все новые участки пригородного мелколесья. Зловоние от разлагающихся отходов разносилось окрест, уничтожая в ближнем хвойном леске свежесть.

В одиночку и с детьми, семейными парами и небольшими группами с разных концов города приходили сюда люди. Одни на день всего или на два, с надеждой отыскать в промышленных и бытовых отходах пригодное барахло. Другие от безысходности шли «на постоянное жительство»…

Обычный июльский день. По кучам мусора с палками в руках, разговаривая между собой, идут двое. Володя, худощавый высокий старик в брезентовом темном плаще, и Валя, женщина с отекшим, землистого цвета лицом, в мужских брюках не по размеру и ветхом пальто.

Володя – старожил. Уже несколько лет он старшой у постоянных обитателей свалки, устроивших быт в вырытых в слежавшемся мусоре норах.

Старшой зорко осматривается вокруг. И взгляд из-под косматых бровей колючий. Суровые складки глубоко избороздили впалые щеки и бронзовый лоб. По виду его определялся характер суровый и злобный.

Женщина из новеньких. Она суетится, часто забегает вперед, заглядывает старшому в лицо, ловит каждое его слово и услужливо кивает давно не чесаной головой.

Володя, прервав речь, закурил папиросу. И несколько раз затянувшись, снова заговорил:

– Ну ладно, Валюха, что это я все про свою отлучку. Лучше расскажи, как жили без меня. Целый день без присмотра. Одни сегодня.

– Да, слава богу, хорошо, – скороговоркой зачастила Валька. – Мусоровозок много было, эмальпосуды успели набрать и из жратвы кое-что попалось. Чужак опять наведывался. Мы говорили ему, чтоб сматывался, так нет. Нахальный очень. Как подойдет машина с мусором, он уже первый возле нее. Так вот полный рюкзак бутылок насобирал и ушел. Мужиков-то не было наших. За грибами ушли, а то бы дали ему как следует…

Новенькая запнулась о железяку, сморщилась от боли и неохотно добавила:

– Тобой его пуганули…

Сказав эти слова, Валька испугалась и замолчала.

– Ну, что заткнулась? Дальше говори! – прикрикнул старик.

– Да он сказал, что ложил на тебя. Где, мол, хочу, там и хожу, и ваш старый хрен мне не указ, – выпалила Валька.

Володя яростно хлестнул палкой по консервной банке возле ее ног, и она в страхе отпрянула.

– Ты-то не бойсь, не трону. А тот змей все равно попадется скоро, не уйдет от меня. Здесь и схороню.

Старик, матерясь, начал бить по куче мусора в одну точку. Бил, пока у него не началась одышка, а потом поостыл.

– Ну ладно, Валюха. Пойдем. Где народ-то наш весь? Я «духанек» раздобыл у Марии.

Володя легонько тряхнул полами плаща, Валька услышала звон стекла.

Старшой схватил ее за рукав и с теплотой в голосе заговорил про Марию – знакомую приемщицу стеклотары:

– Она ведь, сука, обсчитывает нашего брата на каждом шагу. Тару принимает по-старому, а цена-то вон как поднялась. Ну да черт уж с ней. Все-таки молодец баба! Завсегда к моему приходу одеколончик дешевый раздобудет. И все подряд от нас принимает, никогда не копается. Пущай дерет. Ей ведь тоже интерес нужен, а, Валюха?

– Да, да, – с готовностью закивала женщина…

Они подошли к островку чистого лесочка, чудом сохранившегося незагаженным посреди огромной помойки. Тут было место вечерних сборов, где обычно все вместе ели.

Из шалашей, из-под тряпья, разбросанного промеж кустов, при их появлении вылезли люди. И не разобрать было сразу, которые из них бабы, а которые мужики. Все чумазые, в одинаково грязной мужской одежде. Отличались от всех, пожалуй, лишь трое. Из-за малого роста можно было признать в них детей.

– Ну что, бродяги, пить будем? – бодрым голосом спросил у своих старик.

Помятые лица бродяг повеселели. Он начал доставать из карманов пузырьки «Душистой сирени». А напоследок извлек небольшой кулек дешевых конфет и протянул растрепанной смуглой женщине:

– На-ка, Тася, угости своих пацанов и Валюхину девку тоже.

Та быстро вскочила с травы. Приняла с благодарным поклоном кулек и проворчала:

– Обойдутся покамест. Недавно чуть не кило карамели сожрали.

Таисья сунула конфеты в большую кирзовую сумку и отнесла в кусты.

Закусь стали собирать всем миром. Кто приволок желтое сало или зачерствевшую булку, кто печеную картошку. А один волосатый мужик торжественно принес к общему столу на вытянутых руках кусище вареного, с прослойками жира, мяса.

Старшой, обратив внимание на хорошо сохранившийся и потому соблазнительный вид куска, проглотил слюну:

– Что, Гена, машина приезжала оттуда?

– Да. С той улицы, – подтвердил косматый мужик догадку старшого. – Мусор там собирали сегодня. Шофер-то, Игорек, свой парень. Слышу – кричит. Меня, значит, зовет. Полезай, сказал мне, в кузов. Сверху лежит… – Гена глубоко вздохнул и, помолчав немного, с сожалением добавил: – Эх, почаще бы в тот двор заезжал. Богачей там много…

Часто мигая воспаленными веками, он начал разрывать свинину крючковатыми пальцами и складывать доли на перевернутый ящик.

Уселись кто на чем, поплотнее и ближе к еде. Расставили банки, стаканы – у кого что нашлось. Володя первым налил себе, не разбавляя выпил четверть стакана, запив водой. Его потянуло на рвоту. Согнувшись и нюхая сухарь, он с трудом пересилил желудок. После чего, разделившись на двое-трое, начали разливать пахучую жидкость и остальные. Кому-то из них стало худо. Но на протяжные, надрывные звуки, раздающиеся совсем рядом, никто внимания не обращал. Одни после выпитого закурили, другие, громко чавкая, беспрестанно жевали.

После выпитого их, как всегда, потянуло на откровение. Первым в этот вечер разговорился молодой бродяга, которого все члены бродяжьей стаи называли Никола. Он, вспомнив прошлую жизнь, пожалел подружку Марину, не пожелавшую жить на свалке:

– Пропала или нет? – самому себе задавая вопрос, несколько раз подряд повторил он. – Мамаша ее спилась. Наверняка Марину мою пускает по рукам. Та-то без моей поддержки куда? Характером больно слабая. Эх, забрать бы се сюда. Вот только в город сорвусь, спрашивать ее уже не стану, силком уведу. Пусть будет со мной…

Никола принял протянутый кем-то стакан, добавил воды и легко осилил парой глотков побелевшую спиртовую смесь.

– Правильно, веди, никто не обидит. У нас житуха вольготная, места всем хватит, – поддержал его захмелевший Гена.

Рядом с Володей сидела его молодая Валюха. Недавно появившуюся на свалке, он сразу увел ее в свой балаган. Приказав отдать дочь-малолетку Таисье вдобавок к ее двум пацанам. Сегодня старик как-то особо заботливо ухаживал за подругой, подавая ей лучшие куски. Ну а та, выпив непривычный суррогат, захмелела быстрее других и неожиданно оказалась смелой. Жалость к себе и какая-то непонятная злость на новых друзей разгорались одновременно. Хотя, в общем, и понимала своим умом, что эти жалкие люди ни в чем не повинны в ее так несчастливо складывающейся судьбе. Поглядывая на хорошо сохранившуюся Володину осанку и на его чисто выбритый подбородок, она не смогла погасить внезапно вспыхнувшую неприязнь к своему благодетелю. И не сдержавшись, вдруг громко и ядовито заметила:

– Видно, не все тут с горя оказались…

Володя, покосившись, недовольно нахмурился. И разговоры сразу умолкли, поскольку старожилы характер старшого знали. Избиение новенькой должно было начаться немедленно. Но прошло несколько минут, а старшой – в нарушение им же заведенных правил – почему-то медлил. В том, что Вальке неминуемо быть битой, сомнений ни у кого не возникало, и кое-кто начал отодвигаться от греха подальше. Валька, сообразив, что сболтнула лишнее, вся съежилась и сосредоточенно уставилась на хлебную корку. Наверняка общая выпивка на этом бы и закончилась – прежде случалось, Володя, под настроение, разгонял бродяг раньше времени – если бы не вмешалась старуха Ефросинья. Она вдруг поддержала Вальку, прошамкав беззубым ртом:

– Ты уж расскажи, Володя, расскажи обчеству про себя, сделай милость. Все понимают – мужик ты грамотный, из благородных. Не то что мы, бедолаги!

Ее тотчас поддержали несколько голосов тех, кто посмелее. А Володя будто никого не слышал. Достав из помятой пачки «Беломорканала» папиросу и прикурив от поднесенной Николой спички, он презрительно посмотрел на каждого. И уже потом, словно делая уступку обществу, мотнул головой и зло заговорил:

– Ну что же, давайте о жизни. Я-то всего хватил на своем веку, есть что рассказать… Это Колюня вам хлещет пустое. В его годы я по бабе не плакал и не спивался, как он, в подвалах. Деньги добывал, чтобы красиво жить. Школу прошел воровскую… – старшой сделал многозначительную паузу. И после заговорил потеплевшим голосом: – Мать моя еще задолго до войны померла, когда мне двенадцать стукнуло. И рос я с отцом. Работягой он был заводским. Его на третий день войны забрали. Отец меня к соседке определил – тете Зое. Не захотел я в приют, больно страшно пацаны за него сказывали. Школу в том же году бросил. На рыбалку бегал, а к зиме, чтобы рабочую пайку заработать, на завод пошел, каски, фляжки солдатские делать. Зоя-соседка устроила. Годами еще не вышел, но из-за роста можно было пару лет прибавить. Шустрый был, на станке быстро привык управляться. Войны самой не видал. От нас до фронта больше тыщи километров. А вот раненых видел. Много их привозили в город. Могил солдатских на кладбище каждый день прибавлялось…

Володя, прервав рассказ, кинул окурок и достал следующую папиросу. В сумерках кто-то из бродяг услужливо зажег и поднес к его папиросе спичку.

Пыхнув несколько раз и прижав к себе Вальку, старшой продолжил:

– Соседка большой души человеком оказалась. За всю войну от нее слова худого не слышал, ни разу не попрекнула ничем. У самой двое было, да я еще тут, так что жрать давай. Сядешь за стол и каждое движение ее ловишь голодными глазами.

Ни разу я не заметил, чтобы рука у нее дрогнула, когда она мне похлебку наливала. Хоть не досыта, а всем пацанам поровну доставалось. Не выделяла своих. Пайку хлеба так разделит без всяких весов – в аптеке так не получится. Тяжко жили. Но в Сталина и победу верили свято, поэтому, наверно, и выжили. Праздника победы здоровыми дождались. Радовались, самогон пили. А вот тут-то и подстерегла меня беда: похоронку вместо отца мне через неделю после победы отдали, и начались мои мытарства…

У старшого потухла папироска, и снова из темноты появилась зажженная спичка. Потом забулькало, и в руке у него оказался граненый стакан. Володя выпил.

– Это почто так? После войны только б и жить хорошо, – нетерпеливо спросил кто-то сзади.

– А потому что по наущению заводского начальства определила меня тетка в ФЗУ. Меня и еще пацанов около сотни поселили в бараке на окраине города. Все такие же сироты, как я. В надежде на сытую жизнь и тепло мы сдуру попали прямым ходом в кабалу. И за те полгода, что я прожил в училище, меня никто не узнал бы из бывших дружков: я до крайности исхудал, обносился. Вдоволь насмотревшись на драки малолеток и участвуя сам в этих драках, я стал беспощадным и злым.

Завхозы наши менялись часто, заворовывались. Воровали все, что можно было продать и пропить в то голодное время. Мастера старались не отставать. И житуха наша становилась все хуже. В общем, стало невмоготу, а назад дороги уж нет: по сталинскому указу мы на годы закреплялись. Сначала за ФЗУ, а потом – за заводами.

Не знаю, что было бы дальше со мной, если бы не появился в училище пацан – Васька Щербатый. Мы с ним с первого дня крепко сдружились. А однажды договорились рвануть из училища…

К побегу не готовились. Ушли вечером через окно и не вернулись. Прихватили с собой пару одеял байковых из кладовки и пару комплектов белья: то, что завхоз приготовил на рынок. Прибежали на станцию. Там забрались в пустой товарный вагон и уже под стук вагонных колес порешили – пробираться будем в края сытные и теплые.

От нас все дороги тогда шли через Москву. До столицы добирались, прыгая на стоянках с одного товарняка на другой. Перед самой Москвой решились в пассажирский поезд залезть. У нас получилось, и скоро мы прибыли на Казанский вокзал.

Сбыли ворованное барахло местной краснорожей бабе за булку черного хлеба и сала шматок. Зараз все съели и уснули на лавке в вокзале. Пацаны и есть пацаны… Проснулся я от пинка. Увидел, что Щербатого держит за ворот легавый. Так он нас обоих легко, как щенков, притащил в дежурку. И началось: проверка нашей с Васькой брехни, КПЗ, следствие и скорый суд…

Старшой замолк. Ненадолго предавшись воском и маниям, посидел не шелохнувшись. Потом, зашвырнув окурок подальше, огляделся. Почти все бродяги не спали и, судя по их лицам, внимательно слушали. Храпели только двое в кустах.

Володя задержал на них взгляд, и Никола, молча поднявшись, направился к ним. Но старшой взмахом руки остановил бродягу, и тот, подбросив охапку веток в костер, вернулся на свое место.

– В камере народ менялся часто, – хрипло опять стал было говорить старшой и закашлялся. Валька налила и подала ему воды. Но он, отстранив стакан, разговорился без ее помощи, и хрип постепенно исчез. – Одних ловили и приводили, других отправляли на этап. Нас с Васькой продержали недолго, увезли обратно в родные места и следствие завели. Отхватили мы по восемь лет лагерей за побег из ФЗУ и кражу. Могли бы получить и больше. Следователь подводил нас под статью серьезную. Вы, говорит, побегом своим экономику подорвали, Советскую власть ослабили. Все разруху послевоенную ликвидируют, а вы в бега… Ну, в общем, покрутил он нас. Мордатый такой, здоровый, очки круглые. На Берию здорово похож. Судья по пятьдесят восьмой не пустил-таки. То ли нас, сирот, пожалел, то ли человек попался нормальный. А может, потому, что сам из фронтовиков, вся грудь у него в орденах. Трудно сейчас сказать. Не знаю, почему он нам пятьдесят восьмую статью не пришил. На этого судью я точно зла не держу, меньше восьми он и не мог дать. Тогда следователь-очкарик, видать из-за того, что по его не вышло, мне подкузьмил напоследок: кинул в камеру к рецидивистам малолетку. В той камере на долгие годы определилась моя судьба и мое положение в мире преступном. В ней как раз дожидались этапа воры, бакланье, фраера, придурки и шушера разная. Кто чего стоит по жизни – в этой науке я потом разобрался, а пока что надо было с местом не ошибиться…