Текст книги "Правда сердца. Письма к В. А. Платоновой (1906–1942)"

12

5 января 1913

Дорогой мой друг, спаси Вас Христос за письмо, осветившее меня радостью сейчас, когда я только что вернулся от Крещенской вечерни. Спасибо Вам за сочувственное слово по поводу кражи Св. Креста в Никольской церкви. Это, конечно, тяжело для праздника. Видимо, есть домашний вор!

Не сетуйте за то, что оставался на праздниках в затворе. У меня была потребность побыть в себе. Жаль только, что в первый день Рождества не пришлось пойти к Вам; тогда это очень мне хотелось, когда я проводил от себя батюшек около 9 ч. утра. Но подумалось, что Вы спите, отложил до вечера, лег спать… а там пошли люди, настроение изменилось, – так и не пришлось быть в первый день. А какой был добрый и хороший день!

Написал за праздники икону преподобной Марии Египтянины, именно момент причащения ее преподобным Зосимою. Хочется, чтобы Вы подумали над нею и сказали свое слово.

Господь с Вами.

До свиданья.

Ваш А. Ухтомский

У меня хворает Надежда, и боюсь, что серьезно.

13

27 января 1913

…Часто вспоминаю и понимаю теперь, почему так тяжело ложились на душу о. Михея подобные события в Иосифовом монастыре! Тяжело все это, как свой собственный грех, и совершается это, я уверен, за грех того, кто поставлен во главе!

Но это все последнее, т. е. дела последних дней! В то время, как я получил Ваше хорошее письмо, и вообще всю прошлую неделю я был, напротив, в очень хорошем настроении духа и тоже все собирался писать Вам о том. Было хорошее, чем хотелось поделиться с Вами. Но вот видите, – пишу все-таки лишь тогда, когда дождался тяжести!..

Однако хоть и поздно, все-таки сообщу о хорошем.

Прежде всего ничего иронического во мне не было, когда Вы говорили, что правда должна быть постигнута не умом, а сердцем. Это слишком родная мне идея, чтобы я мог сколько-нибудь с иронией выслушать ее. Возможно, что у меня пробежала тогда улыбка, но она значила не иронию по отношению к Вашей идее, дорогой мне и столь характерной для святоотеческого миросозерцания, но она значила маленькое недоверие мое, которое я тогда испытал:

«Давно ли и надолго ли, мол, так думаешь?» Каюсь в этом недоверии, о котором я вспоминаю. А теперь я рад, видя из Вашего письма, что идея эта не мельком возникла перед Вами, но продумана над канонами праздникам. Ну вот, не прав ли я был, что богослужебные книги сами по себе являются великолепными учебниками богословия, – там в такой художественной, прекрасной форме передают Вам сложные и основные мысли богословия!

Что касается меня, то я ведь писал много в моей книжке, которую Вам давал, о неправильности того убеждения, популярнейшего в нашем «обществе», будто истина добывается и должна быть добыта исключительно деятельностью отвлеченного ума. Этим т. н. рационалистическим убеждением живет давно европейская наука, усвоив его у средневековых схоластиков и, еще дальше, у аристократического мироотношения древних языческих греков. С тех пор как западный монах вместо внутреннего подвига воли и духа предпочел заниматься изготовлением «homunculus»’a в реторте из золота и свинца, началась рационалистическая волна в европейской мысли, и она, как более популярная, как более легкая и как обещающая больше покоя и прохлады, быстро разлилась по Европе, пропитала ее науку и философию… По древнехристианской же мысли, тщательно развитой у отцов, правда мысли обусловлена в человеческой душе общей правильностью ее нравственно-волевого состояния, заблуждения же всегда есть в человеческой душе последствие «страстных влечений и скрытного срамнейшего рабства» (Иоанн Карнафский). <…> По этой идее наука не может пойти плодотворно, пока внутренняя горница человека не вычищена. Эту идею усвоила новая философия там, где она понимает односторонность рационализма, например, у Карлейля, у В. Джемса, у Вл. Соловьева. «The whole man must move together»[6]6
  Человек должен развиваться весь целиком (англ.).


[Закрыть] – вот известный принцип, данный когда-то Лихтенбергом и усиленно повторяемый Джемсом. Но в Джемсе, Соловьеве и пр. все-таки слишком много аристократизма ума, и, поняв, что для возделывания истины недостаточно академической учености, академической аристократической работы отвлеченной мысли, они, однако, остались наибольшей частью своего существа в академической атмосфере. Отцы же совершенно определенно покидали эту аристократическую атмосферу, как только для них становилось ясно, что надо начинать все сначала, с переделки всего себя. Но для них было ясно и то, что истина открывается сердцу не всякому, но лишь очистившемуся от страстей. Не поэтической интуиции чувства и сердца, не случайному доброму настроению души доступна истина (как думала немецкая школа Шлейермахера); она доступна тому, кто потрудился и пролил пот при работе над сердцем своим. Так что вернее будет сказать так: истина есть дело не голого ума как такового и не пассивного переживания сердца, но активного, подвижнического, напряженного внимания над своим умом и сердцем, над «очищением помыслов», как говорили отцы. И тут деятелен весь человек целиком. Мне думается, что Вам теперь и предстоит вглядеться, можно ли сказать, что сердце усваивает правду. Не будет ли это подобная же односторонность, как если бы мы сказали: уму открывается истина? Истина открывается деятельному духу, насколько он очищает свое сердце, а затем ум, т. е. воле, сердцу и уму вместе. <…>

Следующее хорошее состояло для меня в том, что столь почитаемый мною Шеррингтон опубликовал в журнале Лондонского Королевского общества Proceedings of the Royal Society статью «On the Instability of a Cortical Point», т. e. «О непостоянстве действия одного и того же центра коры головного мозга». Разработка этой темы, можно сказать, поднята ведь мною в моей диссертации, которая у Вас есть. И вот ливерпульский физиолог, которого англичане называют Ньютоном физиологии, признает мои факты, в некоторых местах прямо отправляется от них и отзывается о моей книге очень сочувственно. Это ведь Шеррингтон, которого обвиняют в том, что он мало цитирует иностранную (немецкую, французскую, русскую) литературу, как будто кроме английской науки для него другой не существует. А тут он цитирует русскую книгу и так и говорит, что это русская книга. Мне это дорого вдвойне: своего рода победа русского слова!

Третья вещь – погребение приезжего бедняги, священника из Вятской губернии. Мне было так тепло на душе, что пришлось любовно и по-хорошему проводить на чужбине этого покойника. И должно быть, хороший он был человек, и хорошо ему там у Бога, – так тепло и добро было у его гроба. Очень счастлив я был, что и Ваш рубль пошел на его погребенье, было Ваше участие в нем. Жаль только, что не пришли на отпевание. Вы ведь не знаете священнического отпевания? А по старому обряду оно особенно хорошо, так как читаются, одно за другим, все воскресные Евангелия, т. е. все, что известно из евангельского Благовестия о Светлом Воскресении Христовом.

Но вот четвертое, о чем надо сказать, уже неприятное. Я счастлив, что Вы сочувствуете моему художеству (жаль, что до сих пор не видали икону преподобной Марии Египтянины); рад, что подбадриваете меня в нем. Но представьте себе, что за всю эту отшедшую неделю мне не пришлось присесть за краски ни на минуту, – так проскакивает мимо меня мое время! И вот тут – начало той душевной тяжести, которая так сказалась сегодня; накоплялась она постепенно еще в прошедшей неделе, подбодрилась тем, что вчера, вместо всенощни, надо было просидеть на ученом совете на Лесгафтовских курсах; наконец, выступила она из берегов от бестолочи с нашими бедными пьяницами и от тревоги относительно предстоящего в четверг приходского собрания. Братии, боюсь я, будет слишком много! Вот надо выхлопотать для отца Симеона около 30–40 тысяч ссуды под церковный дом, иначе у училища денег нет! А ведь это какая благоприятная пища для врагов! Помолитесь за нас, дорогой друг, чтобы Господь смягчил души и не по грехам нашим судил нас…

По хлопотам для отца Симеона был на неделе в самых неожиданных местах: у графини Игнатьевой, у Кассо! Пока тут все хорошо. Подробности расскажу при свидании.

Ну, простите пока. Молитесь обо мне и о нас. На этих днях разрешите прийти, ибо все равно в ближайшие дни двинуть икону «Св. Пост» не удастся.

Господь с Вами!

А. Ухтомский

Пишите мне, Бога ради.

Это для меня истинный отдых. Пишите о Вашем знакомстве с отцами! Как открываются они Вам!

14

7 сентября 1913. Рыбинск

Дорогая Варвара Александровна, со мною не случилось ничего, а скорее было нечто противуположное. Ведь когда мы говорим: «Случилось нечто», – это мы говорим о каком-нибудь более или менее определенном эпизоде, выделяющемся на общем фоне! А у меня эти дни, что Бог привел опять провести здесь, были скорее «погружением в фон», так что и я сам как будто уходил на некоторое время в это общее море, тихо плещущее волнами, в котором прошедшее, настоящее и будущее связаны великим единообразием: изредка набежит ветер, усилит зыбь в одном месте… в другом месте, там, вдалеке, солнышко бросит отсвет своих лучей… но в общем все мирно и единообразно, «как в первый день творения». Но я уже при этом не уходил от Вас и от людей, а был все время с Вами и с людьми. И очень хотелось написать Вам, и было многое, что хотелось написать. Но, как видите, не писалось.

Проводив Вас на сестрорецком вокзале, я отправился, как и говорил Вам, в Иоанновский монастырь, где до сих пор еще не бывал. Простоял здесь всенощню воскресения 8-го гласа, помолился на могиле Христова труженика отца Иоанна и отправился домой. Должен заметить: я, по-видимому, начинаю приобретать какую-то специфическую наружность, в самом деле вроде Распутина, ибо в Иоанновском монастыре, где много разных пришлецов распутинского типа, ко мне подходили и заговаривали: откуда, дескать, ты, да куда идешь? Это курьезно!

В общем же я рад, что удалось так хорошо, с миром на душе, побывать на могиле дорогого отца Иоанна и простоять в духовном мире воскресную всенощню. Служат там неважно, неуставно и без понимания. Но чувство, что люди собрались в память отца Иоанна и память его их соединяет, – само по себе дорого.

Дома я прочел Евангельское зачало, положенное в то воскресение, и тут увидал нечто замечательное: икона, которую я Вам написал по Вашему желанию, оказалась посвященною именно этому воскресению 8-го гласа (неделя 9-я по Пятидесятнице). Тут совпадение замечательное: 9-е воскресение в этом году приходится как раз в день Вашего рождения и совершенно случайно именно в это воскресение Вы освящаете икону, изображающую евангельское чтение дня! Значит, Господь между нами, почувствовал я, – с этим чувством я уезжал в Рыбинск. В чувстве, что Господь между нами, «мир многе»; помните, как сказано: «мир многе любящим закон твой, и несть им соблазна». Да будет так и между нами! В этом только и заключается мое желание, чтобы соединено наше было в Христе, а не по духу «мира сего». В нас с Вами есть такие зачатки, из которых может выйти такая общая жизнь во Христе; эти-то зачатки так мне и дороги. Но есть зачатки и другой жизни, враждебной Христу и нашему человечеству. И горе нам, если мы недостаточно внимательно отнесемся к этой стороне! Там – жизнь, а здесь – смерть! Нужно ведь большое внимание, чтобы войти в свой внутренний мир и разобраться там, что там надежный камень, могущий пойти на стройку, и что – солома, едва склеенная навозом, которая сгорит, едва ее коснется огонь! Кстати, я читал здесь диссертацию приват-доцента Троицкого из Московской Духовной академии: «Очерки из истории догмата о церкви». Это прекрасная книга, которую Вам надо почитать. Черпаю из нее образ, развитый Эрмом, одним из мужей апостольских. Вся история представляется здесь как отбор камней, годных для постройки Христова града и не годных. Камни отбираются, осматриваются тщательно, затем обиваются в правильные формы, чтобы могли плотно прилегать друг к другу, и из отобранных, годных камней возводится стена, скрепляемая цементом. Камни же непрочные, не подающие надежды, отбрасываются. Впрочем, и из них впоследствии некоторые выбираются, чтобы не бросать их совсем, и мудрый строитель вкладывает их внутрь стены, в толщу ее, ибо там, между прочнейшими и мощными камнями, и этот неважный камешек сможет принести пользу зданию… Так, по Эрму, строится в истории Христово общество в его целом, т. е. церковь. Но, конечно, так же должны строиться и самые первые зачатки церкви, когда лишь двое сходятся во имя Христово!..

Читал я здесь мало. Книгу Мережковского читал лишь в вагоне, когда ехал сюда. А здесь, как принялся за диссертацию Троицкого, так и не отрывался от нее; ее я пока и до сих пор не кончил! Надо было читать физиологические книги! Одним словом, кроме физиологических книг и книги Троицкого о церкви, не читал ничего. Времени слишком мало. По утрам (но не каждый день) читал еще Добротолюбие, но, к сожалению, немного. Об образе преподобного Серафима Саровского до сих пор еще не сделал ничего, ибо матери еще не видал. Как раз сегодня иду к ней в первый раз, и, может быть, поговорим и об образе. Но, по правде сказать, у меня язык не поворачивается говорить с нею о чем-либо дорогом для меня! Так что не ручаюсь, заговорю ли!

Когда приду от нее, тотчас напишу Вам. Если не удастся насчет образа, надо сделать попытку достать его из Казани через кого-нибудь.

Простите пока. Иду в дорогу, признаться надо – грязную, дождливую и непривлекательную. Мать мою очень жаль, – такая она одинокая и суровая, – холодно ей в самой себе.

Простите и молитесь обо мне.

Ваш А. Ухтомский

15

Дорогая Варвара Александровна, погребение покойной моей матери будет завтра, в среду 6 ноября. Задержка произошла оттого, что ждем брата. Прошу Ваших святых молитв. Простите. Господь с Вами.

Ваш А. Ухтомский

16

7 июля 1914

Дорогая Варвара Александровна, во-первых, с праздником Казанской иконы Божией Матери.

Во-вторых, спасибо Вам за посылку из Новгорода и за прекрасные картинки из Пскова.

В-третьих, не пошел наверх потому, что там не уверен был застать Вас: голос из-за дверей говорил лишь, что «может быть, и В. А. там». Попасть же туда без Вас мне не очень улыбалось.

В-четвертых, сейчас мне уже надо ложиться спать до завтрего рабочего дня. Лучше я зайду к Вам завтра, и, может быть, завтра уже и Вы придете ко мне, т. е. я (иными словами) приду за Вами.

Ну, дай Вам Бог всего лучшего, Господь с Вами.

Ваш А. Ухтомский

Мне очень хочется Вас видеть, но вот, например, сейчас голова моя уже настолько «не варит», что предпочитаю сидеть дома.

17

29 июля 1914

Дорогая Варвара Александровна, посылаю Вам «Затейника» (три части) и карту балканского театра военных действий. По поводу последней скажу следующее. По Вашему указанию я отправился прежде всего в магазин Главного Штаба и спросил там карту военных действий. На это требование мне, – ни минуты не задумавшись, – подали восьмиверстную карту (значит – целый ряд больших листов!) пограничной полосы с Германией, Австрией, Румынией. Настолько здесь уверены уже, что настоящий театр военных событий ближайшего будущего – не в Сербии, а на немецко-русской границе! Я приобрел эту большую карту пограничной полосы, но мне казалось, что Вы-то заказывали собственно сербскую карту, – поэтому я покамест не отправляю Вам план нашей границы, посылаю же новенькую карту с новыми границами балканских государств. Эта карта, к сожалению, несколько мелкомасштабная, но мне кажется, что для ориентировки по газетным известиям и она будет достаточна. В Главном Штабе есть другая, немного более крупная карта балканских государств, но та исходит еще из старых границ между государствами, какие были до прошлогодней войны с Турцией. Если посылаемая, более новая, карта вас все-таки не удовлетворит, то напишите; тогда я вышлю ту, более старую, но немного более крупную.

Что же Вы теперь скажете о Болгарии? Читали ли Вы, что болгары предлагают свои волонтерские услуги австрийскому штабу? «Новое Время» называет это «каиновой услугой», и по справедливости! Я еще до турецкой войны говорил Вам, что это – темненький, неблагодарный, недобрый народец, которому слишком долго и несправедливо помогала Россия в ущерб прекрасному, чисто славянскому сербско-черногорскому народу. В свое время ведь и Босния с Герцеговиной принесены были в жертву ради того, чтобы сохранить каштаны 1878 года для Болгарии! А она вот как показывает себя в решительную историческую минуту, у меня еще в Корпусе сложилось впечатление о болгарах, что это темные, злобные и дикие зверушки, которым доверять нечего.

Здесь у нас мобилизация, университетский двор и главное здание готовится под солдат, – строятся кухни, готовятся помещения.

Плоха стала Россия, боюсь я за нее. Помоги, Господи, хоть за то, что меч вынимается теперь не за свой эгоизм, вроде корейских концессий, а по-старинному – за братий своих. Неужели придется пережить унижение России? Не дай, Господи. А я опять начинаю жалеть, что не в войсках я! Простите, Господь с Вами.

Ваш А. Ухтомский

30 июля 1914. Рыбинск

Не судьба была отправить вышенаписанное письмо; вчера Надежда пошла на почту отправить его и опоздала: писем более не принимали. Пользуюсь случаем, чтобы еще приписать Вам.

Сегодня – память покойного Вашего отца. Поздравляю Вас с этим днем. Царствие Небесное отшедшим в вере и надежде Воскресения. Дай Бог и нам в свое время приложиться к ним в этом общем уповании.

Я обещал написать Вам о войне. Мое чувство с самого начала ее таково, что, помимо всех прочих нравственных мотивов этой войны, она является борьбою с последними остатками абсолютистического монархизма, ибо я уверен, что германский монархизм есть единственное место на теперешней Земле, где идея царственного главенства сохранила свою силу и внушающее обаяние для людей. Исторические условия сложились там так, что, перешагнув через свои демократические идеи, через революцию, немцы вернулись к самому чистому и самому абсолютному монархизму, доведенному до чисто религиозного почитания и благоговения императорской государственности. Нигде более на Земле нет такого чистого, обвеянного идеализацией цезаризма! И несомненно, что немецкий цезаризм оказывался опорой и ободрением остатков абсолютизма в других странах. Вот, дескать, – у культурнейшего из европейских народов абсолютный монархизм крепок и могуч, как у древних; так и нам не только удивительно, но и вполне прилично защищать всеми силами старые традиции и привилегии империализма и вещей с ним связанных. Вспомните, что и наши крайние правые несколько лет тому назад грозили революционным элементам железным мечом берлинского рыцаря! Заметьте, что это, со стороны наших правых, была не сорвавшаяся бравада струсившего человека, а настоящее раскрытие своего знамени: берлинский абсолютистический монархизм есть Знамя и предмет вожделения для монархистов всех стран! Это так! Присмотритесь и убедитесь в этом.

И вот с этой стороны нападение Европы на Вильгельма и в его лице на устои берлинского империализма представляется мне как атака демократическо-революционной стихии европейской подпочвы на последнюю скалу и оплот чистого монархизма.

Хорошо это или дурно, опасно или радостно и т. п. – об этом я ничего не хочу говорить. Но мне хочется невольно сказать нашим представителям монархической государственности – разве вы не чувствуете, что всякий ваш удар по Вильгельму есть удар по вашим фундаментам, по силе, которая поддерживала и ободряла вас? Ваш удар по германскому абсолютизму действует в руку германской демократическо-революционной стихии, а эта стихия, воспрянув в Германии, разольется по всей Европе и затопит вас! Разрушение германского империализма, по моему чувству, есть самый важный час в истории социального революционизирования европейского человечества. Таково мое чувство и убеждение.

Я все менее и менее высказываю в разговорах с людьми, которых встречаю, свои предположения, предчувствия и т. п. Когда я попробовал заговорить о настоящей войне в смысле только что изложенных представлений, ближайшие люди (это были Семен Шлеев и Гейден) только иронически посмеивались, – и я замолчал.

Теперь же, читая речи по поводу войны, сказанные западными государственными людьми, общественными деятелями и социалистическими вождями, я вижу все яснее и яснее, что мое чутье меня не обманывает: и радикальный британский министр Черчилль, и русский революционер Плеханов, и главы французского социализма, демократии, и рабочие армии Европы – они так единодушны и героичны в своей борьбе против вильгельмовщины именно оттого, что они чувствуют одну и ту же основную идею этой борьбы: атаку последней твердыни старого европейского абсолютизма.

С этой стороны теперешние военные события – это лишь прелюдия огромных событий, назревающих в европейской социальной жизни!

Ну вот, пока все, что я хотел Вам написать. Пожалуйста, не бросайте этого письма. Мне потом надо будет его перечитать и проверить в будущем свои теперешние мысли, у себя в книжке на эту тему я еще ничего не писал. Итак, спрячьте, пожалуйста, эту записку.

Напишите мне сюда, что Вы думаете насчет социального значения настоящей войны, т. е. как Вы отзоветесь на мои мысли и предчувствия. А затем присмотритесь и вчитайтесь в речи и отзывы разных общественных и государственных деятелей демократического настроения, попадающиеся в газетах.

А теперь пока простите. Надо поторопиться с отправкою этого письма, а то оно и опять залежится.

Всего Вам хорошего.

Надежда Вам кланяется. <…>

Ваш А. Ухтомский