Текст книги "Разглашению не подлежит"

Глава пятая

Штаб «Абверкоманды-103» дислоцировался в Красном Бору, неподалеку от Смоленска. Но полковнику Трайзе на месте не сиделось. Он выезжал то в Борисов, где у него находилась центральная разведывательная школа, то в местечко Катынь, то в специальный лагерь «С», куда направлялись окончившие школу разведчики. Перед своими агентами он всегда представал в прекрасном расположении духа, старался казаться внимательным и отзывчивым, готовым выслушать и удовлетворить любую просьбу. Зато к своим сотрудникам, и особенно младшим офицерам и унтер-офицерам, был строг и чрезмерно требователен. Поэтому его приезды не всем нравились, и, если шеф долго не появлялся, офицеры были довольны.

Ездил Трайзе обычно в сопровождении лейтенанта Фуксмана. Это была одна из основных фигур штаба разведкоманды. Два десятка лет работы в фашистской разведке обогатили Фуксмана солидным опытом. Он овладел русским, украинским и польским языками, научился быть хитрым и проницательным. Его достойно оценивало командование, прислав к Трайзе помощником по подготовке и заброске агентуры в тыл Красной армии.

Шеф и его адъютант со стороны напоминали Пата и Паташона. Но Фуксман, обладая высоким ростом, умел держаться рядом со своим непосредственным начальником так, что даже издали не составляло особого труда понять, кто из них старше. Частые, короткие шажки, почтительный наклон головы и постоянная готовность предупредить любое желание полковника свидетельствовали по крайней мере об отличном понимании Фуксманом своего места в руководстве абверкоманды. В свою очередь, полковник уважительно относился к незаменимому специалисту в области военной разведки, каким он считал лейтенанта.

Их совместные приезды чаще всего вызывались двумя обстоятельствами: прибытием в школу новичков и отправкой на задание агентов, окончивших подготовку. В этот раз причиной послужило последнее.

Выйдя из своего зеленого «оппель-адмирала» и приняв рапорт Пониковского, полковник велел тотчас же представить ему радиста и разведчика, подготовленных к заброске в тыл Красной армии. Через несколько минут в кабинет начальника школы, где обосновался Трайзе, явились оба агента в форме советских лейтенантов. Эмблемы в петлицах указывали на то, что один из этих лейтенантов был артиллеристом, другой – связистом.

Серые, слезящиеся глаза Трайзе, только что очень холодно смотревшие на доктора Пониковского, мгновенно потеплели. Молодцеватый вид шпионов привел его в умиление.

– Карашо! – сказал он, выйдя из-за стола и пожав им руки. – Красный офицеры! Фуксман, вы согласны? – продолжал полковник по-немецки.

– У меня никаких замечаний, господин полковник. – Глаза Фуксмана, кстати, тоже серые, придирчиво ощупали обоих. – Обмундированы правильно. От командиров Красной армии не отличить!

– Кто же из вас Романов? – спросил шеф.

– Я! – ответил артиллерист.

– Дайте-ка, лейтенант, его удостоверение.

Фуксман открыл полевую сумку и извлек из нее книжечку с пятиконечной звездочкой. Разглядывая ее, полковник брезгливо скривился. Сколько уже прошло через его руки таких книжек, а он никак не мог привыкнуть к ним.

Направляемые за линию фронта разведчики могли успешно работать, лишь выдавая себя за военнослужащих. Народ относился к своей армии с любовью, а для комендантской службы они должны были иметь безукоризненные документы. Люди полковника Трайзе умели подделывать документы, в этом им не откажешь! Бюро, в котором работали русские военнопленные, еще ни разу не подводило его. Особенно этот толстяк с небольшим шрамом на носу и такой же кривоногий, как и сам полковник. У русских он работал в штабе дивизии и имел довольно приличное звание – интендант второго ранга. Здесь, в школе, его почему-то зовут полковником… Полковник Ветров… Сам так назвался. Что ж, пусть знают, что немцам служат и старшие советские офицеры, бывшие коммунисты. И прекрасно служат. Не зря же Трайзе представил Ветрова к медали «За храбрость».

Перелистав удостоверение и вспомнив о медали, которую только вчера он вручил в Красном Бору этому Ветрову, полковник улыбнулся, довольный.

– Карашо! Гут, карашо! Романов больше не Романов. Как его там теперь? – обратился он к Фуксману.

– Курский… Георгий Алексеевич…

– Да, да, Курский… А его напарник? – Серые глазки шефа перескочили на Глухова.

– Сачковский… Виктор Иванович…

– Значит, Сачковский и Курский? Так, так… Очень хорошо. Лейтенант Фуксман, вручите им и остальные документы. Справки из госпиталя, денежные аттестаты, требования на проезд по железной дороге и прочее. Проследите, чтобы они были тепло одеты. Русская зима шутить не любит. Обуйте их в валенки.

– Им уже все выдано, господин полковник, – отозвался почти все время молчавший Пониковский. – И валенки, и шапки-ушанки…

– Задачу поставлю в Смоленске, накануне вылета. Сейчас могу сказать лишь кратко – вы должны надежно осесть под самой Москвой и регулярно передавать нам разведывательные данные. Немецкое командование надеется, что вы с честью выполните это задание. Мы достойно оценим вашу храбрость и преданность фюреру… Хайль Гитлер!

Все порывисто вскинули руки:

– Хайль Гитлер!

– Лейтенант Фуксман, прошу не медлить. Через полчаса выезжаем в Смоленск.

– Слушаюсь!

Фуксман взглянул на часы. Он был человеком аккуратным и как настоящий немец любил точность.

Пониковский тоже хотел идти вместе с Фуксманом, но полковник жестом задержал его.

– У меня есть к вам вопросы, господин зондерфюрер, – официально сказал Трайзе, когда они остались вдвоем. – Что у вас произошло с агентом Меншиковым?

Пониковский не ожидал, что шеф команды уже знает о его столкновении с Меншиковым.

– Он… он…

– Что он?

– Хотел застрелить меня! – собравшись с духом, выпалил Пониковский.

Полковник долго молчал, всматриваясь в побледневшее вдруг лицо начальника школы. Его внимание почему-то привлекла крупная синяя бородавка на кончике носа. Созерцание ее не доставляло никакого удовольствия, и все же он смотрел. Лишь остро почувствовав отвращение к ней, Трайзе отвел глаза и совершенно спокойно сказал:

– Вы, Пониковский, трус. К тому же вы чрезвычайно высокого мнения о собственной персоне. Какой смысл Меншикову покушаться на вас? Кто вы – группенфюрер или штурмбанфюрер? Или сам фюрер? Станет ли Меншиков рисковать из-за какого-то поляка жизнью? Где логика? Я допускаю, что он мог бы влепить в ваш лоб кусочек свинца. Но он сделал бы это при совершенно иных обстоятельствах, тогда, когда ему не пришлось бы отвечать… А на банкете, в присутствии стольких свидетелей!.. Нет, нет, вы трус.

– Господин полковник, но я же видел…

– Что видел? – вспылил шеф.

– Его правую руку… Она расстегивала кобуру.

– А дальше?

– Дальше… – и он запнулся.

– Ну да, вы трусливо смылись. А еще руководитель школы, воспитатель храбрых разведчиков доблестной германской армии! Если хотите знать, по моему указанию проведено расследование. Мне доложили, что Меншиков был намерен продырявить свой лоб, а не ваш. Он ревнив, как Отелло. Поняли? Меншикова надо чаще пускать к жене. Это и нам выгодно. В Смоленске его жена окружена людьми Фуксмана. Лейтенант сам инструктировал хозяйку квартиры, и та информирует нас о ее поведении. Следовательно, мы заинтересованы в их частых встречах. Как разведчик, вы должны понимать это. А Козлова – как мужчина мужчину. Впрочем, какой вы мужчина! Такой же, как и начальник школы. Я не собираюсь больше удерживать вас на этой должности. Капитан Вольф лучше справится с подготовкой людей.

Дав понять, что разговор окончен, Трайзе встал из-за стола, прокатился на своих коротких ножках по кабинету. Однако Пониковскому кончать разговор не хотелось.

– Прошу выслушать меня, господин полковник, – сказал он с неожиданной твердостью в голосе. – Я обязан доложить…

– О чем? Менять решение я не буду.

– Но я не о себе.

– Тогда о ком? Опять о Меншикове?

– Так точно!

Полковник резко остановился.

– Послушайте, Пониковский, вы прекратите ставить мне палки в колеса? Меншикова отобрал я, лично мне он нравится, из него выйдет незаменимый разведчик. Я верю в него, как в самого себя!

– Меншиков – большевистский агент. Он предаст нас.

– Что? Что ты сказал?!

Понимая, что терять ему теперь нечего, Пониковский упрямо продолжал:

– Я говорю, он предаст нас. Всем нутром чувствую, предаст. Головой ручаюсь.

– Нутром… Головой. – Лицо полковника гневно исказилось. – Да твоя голова начинена тем же, что и нутро!

Пониковский вздрогнул – слова шефа глубоко оскорбили. Щеки его побагровели, а бородавка на кончике носа стала иссиня-черной. Он плотно, в ровную линию сомкнул свои тонкие губы.

– Капитана Вольфа я пришлю завтра же, – продолжал Трайзе, не придавая особого значения настроению поляка. – Сдадите ему дела, а там посмотрим, куда вас определить. Пожалуй, вам придется взять отпуск. Приведете в порядок свое больное воображение. Да и нервы тоже…

Возвратился Фуксман. Лейтенант доложил, что к отъезду все уже готово и что радист Курский и разведчик Сачковский находятся в машине.

– Разыщите Меншикова, – сказал полковник, взглянув на Пониковского. – Я подброшу его в Смоленск. Пусть уж повидается с женой, а то, чего доброго, еще отдаст богу душу. Этих людей не только можно, но и нужно ненавидеть. Я сам их ненавижу. Но мы завалим все дело, если они будут чувствовать нашу ненависть. Максимум показной заботы, притворного внимания, ложной доброты! Только при таком отношении они будут принадлежать нам. И здесь, и особенно там, по ту сторону фронта. Кто этого не понимает, тот не может работать в моей команде. Я буду жестоко наказывать каждого, кто открыто проявит неуважение к русским. Буду сажать на гауптвахту, отчислять из школы, снижать в должности. Я не остановлюсь ни перед чем и ни перед кем. Я делаю это только в интересах Германии, в интересах ускорения нашей победы над большевиками. И я требую этого же от всех своих подчиненных.

– Господин полковник, – осмелился снова раскрыть рот Пониковский, – а разве я не в интересах Германии сомневаюсь в Меншикове?

– Вы подозреваете каждого русского! Если вас слушаться, мне не с кем будет работать.

Фуксман только сейчас понял смысл их спора.

– Но душа почти каждого русского, – заметил он, глубоко вздохнув, – к сожалению, потемки.

Ему никто не ответил…

За Меншиковым-Козловым Пониковский послал пана Чука.

Александр Иванович тренировался на телеграфном ключе, выстукивая бесконечные точки и тире, когда к нему прибежал Чук.

– Хлопець, бросай оцю игрушку, тебе сам шеф кличе.

– Что-нибудь случилось? – спросил Козлов, поймав в голосе пана Чука тревожное волнение.

– Хиба я знаю? Пониковский сказав, щоб бигом!

Козлов подумал: «Наверное, опять из-за чп на вечере». Зачастило подстегнутое этой догадкой сердце, застыла на ключе рука. Но он тут же подавил в себе чувство внезапного испуга и стал спокойно собираться.

– А наших хлопцив увозять, – поджидая Козлова, проговорил с сожалением пан Чук.

– Каких хлопцев?

– Да яких же?.. Романова и Глухова… Дуже очко любили. Тепер таких не буде.

Можно было подумать, что в картежной игре пан Чук видел весь смысл своей жизни.

– Будут! – успокоил его Козлов. – Война кончится не скоро. Так что еще будут!

– Оце и добре. А то вид скуки подохнем…

У штаба их поджидал Пониковский.

– Пан зондерфюрер, – Чук бросил к виску руку, – оце есть Меншиков. Так що пше прошу…

– На каком языке докладываешь! – заорал на него Пониковский. – Можешь ты, болван, хоть на своем говорить? Ответь мне – поляк ты или кто? Пся крев! Холера!..

Пониковский распалялся все больше, он орал, уже не закрывая рта, и его слюна хлопьями летела прямо в лицо Чука. Тот стоял, опустив руки по швам, не смея возразить разгневанному начальнику ни единым словом. Только исчерпав весь запас самых крепких ругательств, зондерфюрер притих и впервые обратил свое внимание на Козлова.

– Меншиков, – сказал он уже совершенно другим, до неузнаваемости изменившимся голосом, – я разрешаю вам съездить в Смоленск. Я понимаю вас, у меня самого в Варшаве осталась жена… Трудно, когда разделяют сотни километров. Еще труднее, когда жена рядом… Как у вас… Так что поезжайте, пожалуйста… Я попросил господина шефа подвезти вас в Смоленск. Он согласился.

«Что это с ним? – недоумевал Козлов, усаживаясь в машине рядом с лейтенантом Фуксманом. – Или, может быть, со мной? Но чем я заслужил столько внимания? Усердием в учебе? Отличным знанием шифровального дела? Впрочем, не только шифровального. На ключе у меня тоже получается неплохо – сто двадцать знаков в минуту…»

Романов и Глухов ехали в другой машине. Последние дни они почти не жили в казарме, и Козлов видел их редко. Он догадывался, что обоих готовят к заброске в тыл. Но окончательно убедился в этом лишь вчера, встретив их в форме лейтенантов. И почему-то сразу возненавидел и того, и другого. Пока были просто курсантами, кроме чувства неприязни, ничего больше к ним не испытывал. А со вчерашнего дня вдруг возненавидел. Эти люди, изменившие Родине, приступали к делу – отправлялись выполнять злую волю ее врагов. Для него они были сейчас хуже самих гитлеровцев. Те служили своему фюреру, своей нацистской партии, а кому согласились служить эти? Врагу!

Иногда думалось: может быть, и они пошли в фашистскую школу с той же целью? Иногда даже появлялось желание спросить у них об этом прямо. Но рассудок подсказывал: не делай, Сашок, глупостей, все равно они тебе ничего не скажут. Ты решительно ничего от них не узнаешь, зато выдашь с головой себя, свои планы, свои намерения. И Александр Иванович ни о чем их не спрашивал, так же как и они ни о чем не спрашивали его. Дни были заняты учебой, вечера – картами, ночь – сном. И поговорить-то как следует некогда было! А может быть, и не нужно было выкраивать свободное время для всяких рискованных разговоров? Может быть, Романов именно потому и был таким заядлым картежником. Карты помогали скрывать дурное настроение, создавать себе репутацию бездумного и бесшабашного молодого человека. Ведь немцам именно такие и нужны были. Как ни азартно играл Романов, он не был похож на настоящего игрока: в нем отсутствовала жажда к деньгам. В самом деле, ведь он в общем-то ничего и не выиграл. Зачем же тогда каждый вечер резался в двадцать одно?

Романов, пожалуй, человек с загадкой. Глухов – иной, тот откровенен. Искуплю, говорит, перед немцами вину, которой у меня нет, лишь бы отпустили. Придут свои – и перед своими искуплю. А жить все-таки хочется… Типичный шкурник! Трус и шкурник. Как он будет чувствовать себя там, среди своих? Лейтенант Красной армии по форме и предатель, шпион по своей сути.

Ночью их, наверное, сбросят за линией фронта. Знать бы где, на каком участке. Сообщить бы своим. Но это только мечты. Мечты, которым не сбыться.

…Машина быстро справилась с расстоянием, отделявшим местечко Катынь от Смоленска. За всю дорогу ни один из пассажиров не произнес ни слова. Каждый думал о своем. Лейтенант Фуксман, как всегда в подобных случаях, молча анализировал задание, которое он разработал до мельчайших подробностей и в Смоленске, на специальной штаб-квартире, доведет до Романова и Глухова. Полковник Трайзе никак не мог забыть о разговоре с Пониковским. Он не только не жалел о том, что поступил с ним так круто, но даже был доволен, что наконец-то подвернулся удобный случай рассчитаться с этим самоуверенным и болезненно мнительным поляком. Третий немец, сидевший за рулем, то и дело поглядывал на очистившееся от снежных туч небо, в котором могли появиться советские самолеты. Последнее время ¦они почему-то все чаще навещали район Смоленска… В машине еще ехал переводчик. Но о нем вспомнили лишь в городе, когда Козлов приготовился сойти.

– Я прошу, – перевел для него немец слова полковника, – передать мой привет вашей супруге. Скажите, что в ближайшее время мы перевезем ее в Борисов. Дальше от фронта – спокойнее. Ваша супруга, насколько мне известно, в положении. Мы позаботимся о том, чтобы она не испытывала никаких неудобств. Вы, Александр Данилович, можете оставаться у нее до завтра. В Катынь вернетесь на попутной машине. Будете продолжать учебу здесь, а со временем и вас направим в Борисов. Имеются ли вопросы ко мне?

Козлов сказал, что вопросов у него нет, но он не совсем понимает, почему майор Пониковский стал так плохо относиться к нему. У него, Меншикова, создалось впечатление, что руководство школы не совсем доверяет ему. Если это так, стоит ли тогда возиться с ним, Меншиковым, тратить на его обучение и деньги, и столь драгоценное время. Кому не ясно, как нужны сейчас германской армии люди, способные быть ее глазами и ушами по ту сторону фронта…

– О, господин Меншиков, вы человек прямой и честный, – откинувшись на спинку сиденья и повернув лицо к Козлову, сказал Трайзе. – Я знаю толк в людях и ценю вас за это. Постарайтесь успешно закончить школу, и мы дадим вам самое ответственное задание.

– Благодарю за доверие, господин полковник, – ответил Козлов. – Я постараюсь успешно закончить вашу школу. Если, конечно, мне не помешает Пониковский…

– Думаю, вам он уже не помешает. – Полковник загадочно улыбнулся и протянул руку. Пальцы его были хотя и мягкие, но сильные. – До свидания, – неуверенно добавил он по-русски и, поняв по выражению лица Козлова, что на этот раз не ошибся, громко повторил: – До свидания!

Козлов открыл дверцу, проворно выбрался из уютного лимузина. Вслед за машиной начальника абверкоманды проехали Глухов и Романов. Но окна напротив их сиденья были зашторены, и он ничего не увидел. Возможно, их он никогда больше и не увидит. А не мешало бы встретить обоих там, за огневой фронтовой линией!..

Галя жила недалеко от центра города, на квартире одинокой старухи. Это был один из тех, к сожалению, очень немногих домов, что уцелели после варварских бомбардировок Смоленска немецкой авиацией. Древний русский город лежал в руинах. Вот уже второй год никто не притрагивался к черным, выгоревшим внутри коробкам зданий, в которых люди когда-то жили, учились, смотрели спектакли и кинофильмы, писали книги и сочиняли песни. Рука гитлеровца не дрогнула сбросить бомбу на здание учебного заведения, украшавшее Большую Пролетарскую улицу, на пятиэтажное общежитие медицинского института, построенное накануне войны, на областной драматический театр, универмаг, кооперативную школу…

Когда Александр Иванович оказывался в Смоленске, самым трудным и тяжелым для него было видеть эти страшные следы разрушительной работы фашистских оккупантов. Он не шел, а бежал по улице, словно там, в кирпичных коробках, еще бушевало пламя и дым, едкий, густой, слепил и душил его…

Как-то за ним увязался полицай. Блюститель порядка увидел на городской улице человека в красноармейской форме. Вот случай, наверное, подумал он, отличиться: собственными руками схватить партизана! Сначала шел следом, по тротуару, затем свернул во двор и через два квартала выскочил из ворот, опередив Козлова.

– Партизан! – Полицай крикнул так, что заложило уши. – Стой, или я тебя убью!

Козлов остановился.

– Кого убьешь, мерзавец? – сквозь зубы спросил он полицая. – За кем гнался, скотина? Да я из тебя отбивную сделаю! Я покажу тебе, как партизан ловить! – и крепко сжатым кулаком дал ему в подбородок. Тот упал, ударившись головой о мостовую, глухо застонал. По худой, давно не мытой шее за ворот потекла тонкая алая струйка.

Опомнившись, он тут же вскочил и выхватил пистолет.

– Спрячь! – повелительно сказал ему Козлов. – Быстро! И прочти вот это, если, конечно, грамотный…

Полицай послушался. Расширившиеся зрачки его испуганных глаз скользнули по бумажке со свастикой, удостоверявшей личность Козлова. Он не читал ее, он только взглянул на свастику… Молча попятился, подобрал на мостовой свою фуражку и, зажав ладонью ранку возле правого уха, раскачиваясь, точно пьяный, побрел в те самые ворота, из которых недавно выскочил с такой прытью…

Сегодня улица была мертвой. Морозный февральский ветер сметал с тротуаров снежную пыль. Из оконных проемов тянуло гарью. Шелестели обрывки недогоревших обоев. Шелестел на дощатом заборе какой-то листок. Газета? Очередной номер «Нового времени»? В школу приносили эту газетенку, издававшуюся немецкими прихвостнями. Недавно она восторженно писала о героизме гитлеровцев, окруженных под Сталинградом. Пророчила им победу. А о чем пишет сегодня? Опять о героизме битых?

Козлов свернул к забору. Еще на расстоянии бросилось в глаза первое слово: «Разгром»… Большие красные буквы. Такими печатают только по праздникам. «Разгром немецко-фашистских войск», – прочитал он, не веря своим глазам. В городе, где хозяйничает враг, где немцев больше, чем русских, в древнем многострадальном Смоленске наше слово о положении на фронте! Как проникло оно сюда? Кто был тем смельчаком, который рисковал жизнью ради того, чтобы здесь, в тылу врага, узнали о наших победах? Долгожданных, выстраданных, оплаченных такими жертвами!

– «В результате двухмесячных наступательных боев, – забыв об опасности, читал вслух Александр Иванович, – Красная армия прорвала на широком, – он повторил, – на широком фронте оборону немецко-фашистских войск… Разбиты сто две дивизии противника… Захвачено двести тысяч пленных… Тридцать тысяч орудий…»

Он остановился, чтобы перевести дух. Зачастило в груди сердце. Стиснула горло внезапная спазма. Смешались, заполыхали перед глазами красные буквы… Как хорошо, как здорово!..

– «Красная армия продвинулась вперед до четырехсот километров. Окружены и почти полностью разгромлены гитлеровские войска в районе Сталинграда, прорвана блокада Ленинграда, освобождены Воронеж, Великие Луки, многие другие города и тысячи населенных пунктов».

Козлов читал дальше:

– «Советское информбюро передало следующие сообщения о новых успехах партизанских отрядов, действующих в Смоленской области.

Утром 9 января: пущены под откос четыре немецких эшелона, следовавших к линии фронта. В результате крушения разбиты два паровоза, тридцать вагонов и одиннадцать платформ… Один из отрядов напал на немецкий гарнизон и истребил 95 гитлеровцев.

Утром 18 января: пущен под откос еще один воинский эшелон. Сгорело восемь цистерн, разбито тринадцать платформ и четыре вагона. Группа партизан взорвала мост и железнодорожный путь, вырезала тысячу метров телефонно-телеграфной линии связи.

Утром 23 января: взорваны три железнодорожных моста и пущены под откос два воинских эшелона противника…

Вот как бьют фашистов! Вот отчего они приуныли за последнее время. После жестокого поражения под Москвой их бьют и в хвост, и в гриву!..»

Еще раз перечитав листовку, перечитав от первого до последнего слова, Козлов только сейчас вспомнил, где он находится. Осмотревшись и никого не заметив, Александр Иванович торопливо вышел из переулка. В самом конце улицы, на перекрестке, с тяжелым грохотом и лязгом пронесся танк. За ним на большой скорости улицу пересек грузовик с солдатами в кузове, потом еще один и еще; шла целая колонна. Немцы подбрасывали к линии фронта свежие силы. А где сейчас эта линия? За Вязьмой? Судя по обстановке, фронт где-то там, может быть даже в районе Вязьмы. Но почему Трайзе вдруг заговорил о своей готовности перевезти Галю в Борисов? Уж не собирается ли он со своим штабом туда? Подальше от фронта, который, чего доброго, еще двинется на запад!

Полгода прошло уже, как немцы в самых широких масштабах провели свои карательные операции против партизан. А партизаны Смоленщины живы. По-прежнему летят под откос немецкие эшелоны, рушатся железнодорожные мосты. Возможно, среди тех, кто морозной январской ночью полз в белом маскхалате к стальным фермам моста, были и однополчане Козлова? Он подумал сегодня именно о них. И, подумав, вдруг искренне захотел убежать из этого мертвого города, из всей той жизни, которую уготовили ему фашисты. Убежать туда, к своим боевым друзьям, к товарищам по оружию, просто к русским, советским людям. Эта мысль все больше овладевала им.

Придя к Гале, он так и сказал:

– Галчонок, милая, я уже все решил… Мы должны уйти с тобой… Они где-то близко, в окрестных лесах. Их люди бывают в Смоленске. Они были только что, полиция еще не успела содрать с заборов листовки.

– О чем ты, Саша?.. – Они давно не виделись, и Галя, обрадованная встречей, решительно ничего не понимала в первые минуты.

– Мы уйдем с тобой к смоленским партизанам. Я не могу жить среди врагов, пойми же ты… Они мне все ненавистны. Все, все, все… Наверное, скоро я кого-нибудь из них пристрелю, и тогда все будет кончено.

– Зачем же так? Ты сам говорил мне, что надо согласиться. У тебя были хорошие, смелые планы, и вот… Нет, нет, ты успокойся, потом мы с тобой все взвесим и обсудим.

– Когда потом? У нас ужасно мало времени. Дождемся, когда стемнеет, и уйдем. Через пустые дворы, поваленные заборы, через то, что еще недавно было городом…

– Ты-то уйдешь, – с грустью сказала она.

– А ты? Почему не сможешь уйти ты? Я знаю, за тобой здесь следят. Но и за мной тоже…

– Так… Не смогу, – в ее голосе почувствовалась обида.

– Ну почему же?

– Если бы и ты следил за мной, как они!

Александр Иванович догадался. Ему вдруг стало жарко, он ощутил, как вспыхнули его щеки. И хотя с тех пор, как он попал к немцам, его глаза научились скрывать чувства, тут они выдали его целиком. Да, ему стыдно, ему очень стыдно перед Галей. Ему, будущему отцу. И помнил, а вот, поди же, сплоховал.

– Извини, прошу тебя, – он привлек ее к себе и поцеловал. – Галчонок…

– Ладно уж, – она скупо улыбнулась. – Но даже если бы и не это, все равно не ушли бы.

– Нет, нет, ты совершенно не права. – Он был убежден, что говорит то, что нужно. – У меня теперь столько ценнейших сведений. Я рассказал бы, как они готовят шпионов, чему учат и кто учит. Я охарактеризовал бы каждого агента, заброшенного в тыл Красной армии, и тех, кто еще дожидается своей очереди. Разве эти сведения там не нужны? Разве они не помогли бы чекистам выловить всю эту нечисть?

Галя слушала его, но не была так внимательна, как обычно. Она то и дело выглядывала в окно, словно кого-то ждала. Александр Иванович спросил:

– Ты думаешь, твоя хозяйка скоро придет?

– Я еще мало ее знаю, – призналась Галя. – Старушка вроде бы и не вредная, а вот есть в ней что-то подозрительное. Понимаешь, и уходит, и возвращается всегда вдруг. С чего бы это?

– Ты сама нашла эту квартиру?

– Нет, меня привели сюда немцы.

– Так чему же ты удивляешься? Они знали, где поселить жену своего шпиона. Я же предупреждал тебя… Смотри не забывайся. О делах при ней ни слова, даже за запертой на ключ дверью. Мы должны успеть до ее прихода. Скажи, только откровенно, ты и сейчас не одобряешь мою мысль? Разве не стоило бы рискнуть ради того, что я уже знаю?

Галя отрицательно покачала головой.

– Торопишься, Саша. Они же сами пошлют тебя. На специальном самолете. Парашют выдадут… Вот тогда и расскажешь. Больше расскажешь.

– Но со мной они не пошлют тебя. Сегодня я ехал с шефом. Он намерен отправить тебя в Борисов.

– В Борисов? – Галя вздрогнула. – Зачем?

– Трайзе заботится о нашем ребенке. Подальше от фронта, говорит, спокойнее.

– Он знает?

– Как видишь… Знает даже, что ты на шестом месяце. Наверное, ждет не дождется.

– Трайзе?

– Да.

– Мужское любопытство?

– Нет. Он хочет работать без провалов, наверняка. Подготовить и забросить шпиона – это только полдела. Важно, чтобы он сохранял верность, усердно работал на немцев, чтобы после приземления не явился с повинной. Шеф уверен, что, если у меня здесь останется жена, да еще с ребенком, я не подведу его.

– Ты хочешь напомнить мне, что для них я – заложница? И наш еще не родившийся ребенок тоже?

Галя побледнела. На какое-то мгновение ее охватил страх. Не за себя, нет, за своего первенца. Он еще не родился, он только-только начал ворочаться под ее сердцем – и уже заложник!

– Какие варвары! – медленно проговорила она. – До чего додумались! Но и это не поможет им, Саша… Не останавливайся ни перед чем, поступай, как решили. – И, заглянув ему в глаза, спросила: – Тебя скоро пошлют?

– Могут.

– Еще увидимся?

– Постараюсь.

– А если не увидимся, помни: даю тебе право как угодно распоряжаться моей судьбой… Нет, – поправилась она, – теперь нашей.

– Спасибо. Я поступлю только так, как решили. Сразу же явлюсь в нашу контрразведку. И все расскажу. Люди там умные, они что-нибудь придумают, чтобы ты не пострадала… То есть, чтобы вы…

– Опять забыл?

– Каюсь, опять… Я же еще не был отцом. Но там не забуду. Я уже сейчас думаю о том, как вас спасти. Может быть, объявить, что погиб в столкновении с чекистами? И тогда Трайзе не тронет.

– А тронет – что ж… Я знаю, на что иду. Заложница. Погибну – значит, так надо. На то и война. Выбирать я не умею, да и не из чего. Разве там, в лагере, не погибла бы?

Она замолчала. Да и ему не хотелось больше говорить об этом. Вспомнилась почему-то та, ставшая для них роковой, ночь в Кучерском лесу. Лучше сидели бы на болоте. Зачем вышли? Попасть в плен? Однако хватит бередить рану, она еще слишком свежа.

– Ты голоден? – спросила Галя.

Раньше, когда он приходил, Галя первым делом накрывала на стол. А сегодня за этим разговором забыла даже покормить. Обед у нее был – сварила щи и поджарила картофельные котлеты. Немцы аккуратно снабжали ее продуктами. Она не знала ни магазинов, ни рынка. Все доставляли на дом, лишь бы не отлучалась с квартиры.

– Потом, Галчонок, потом, – он еще не рассказал ей самого главного, а хозяйка вот-вот вернется. – Знаешь ли что-нибудь о положении на фронте?

– Сижу как в тюрьме, откуда же знать?

– Дают фрицам жару. За два месяца – сто две дивизии!

Галя посмотрела недоверчиво:

– Поднимаешь мой боевой дух?

– Это правда… Сообщило Совинформбюро…

В коридоре послышались шаги. Увлекшись разговором, они и не заметили, как во двор вошла хозяйка. Открыв дверь, старушка недружелюбно, исподлобья взглянула на гостя. Она не ожидала встретить его у себя сегодня. К тому же ей было строжайше наказано не оставлять Галю одну в то время, когда к ней приходит муж. А тут проворонила. И, словно исправляя свою ошибку, она больше не отлучалась ни на минуту. Лишь поздно ночью, когда комнату наполнил ее свистящий храп, Козлов шепотом передал Гале содержание листовки, прочитанной в городе.

Галя проводила мужа утром. Ей почему-то казалось, что они уже никогда не встретятся. На всякий случай оставила в записной книжке память о себе. Когда-нибудь прочитает: «Дорогой друг! Прощай, мы с тобой расстаемся. Я знаю, какие опасности ждут тебя впереди. Всего наилучшего тебе в твоем пути».