Текст книги "Камчатские лоси. Длинными Камчатскими тропами"

Камчатские лоси
Длинными Камчатскими тропами
Александр Северодонецкий

© Александр Северодонецкий, 2022

ISBN 978-5-0059-4058-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

19-12-2022 до…467….. стр.

И, снова посвящается моей

матери Евфросинии Ивановне,

брату Борису и не забываемой моей

бабушке Надежде Изотовне.

И, еще в большей степени, чем всегда

моей любимой жене Наталии

и сыновьям Василию и Алексею,

а также внукам Даниилу и Степану.

«Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет.»

Еще не так и старый лось.

Довольно зрелый лось Сонм уже второй день стоял в густом прибрежном лесу, засыпанном снегом на берегу богатой рыбой и золотом реки Апука и, никак не притрагивался к таким вкусным веточкам ольховника, ивняка, а только озабоченно посматривал в сторону, где на бугорке среди высокой травы и низкого кустарника на снегу лежала его возлюбленная Вира и тяжело вздыхая через расширенные ноздри, долго, но покуда абсолютно безрезультатно беспрестанно тужилась, периодически, вытягивая во время, учащающихся потуг свои задние такие длинные и невероятно сильные, и ровные свои ноги, смотря на которые он вспоминал тот прошлогодний теплый август и такой благодатный тот летний месяц. Как это было давно и, как ведь недавно. Сонм не знал и не понимал, чем бы он сам мог ей сейчас помочь, как облегчить её те женские её родовые муки.

Вот этой весной в мае, когда на них бросился двухгодовалый еще не смышленый и им Сонмом не учёный медвежонок, он легко своим сто килограммовым плоским рогом одним махом пробил тому живот и без особых усилий, как ту пушинку отшвырнул его затем на все десять метров от неё, от своей любимой на съедение воронам и вездесущим в это время года голодным чайкам, быстро невесть откуда и слетевшимся на ту свежатину, а затем спокойно вдвоем они тихо ушли с того опасного больше для неё чем для него места. И уводя свою любимую, и обожаемую стройную, и поджарую самку вглубь густого здешнего леса он радовался обладанию ею и единению с нею, которое откуда-то изнутри так их роднило, так постоянно его влекло к ней. И затем, только крик, слетевшихся ворон стоял в его ушах и раз за разом повторялись в его памяти взмахи черных их крыльев перед его круглыми от страха глазами, этими глазами, вызывающими удивление у всех кто ранее встречался с ним, кто видел ту такую не земную в них абсолютно бездонную глубину, которая отражала весь этот сказочный окружающий его апукинский и даже весь ачайваямский здешний мир, и в своём она бездонье отражала даже эти звезды на темном ковре небосвода по звенящим морозом ночам и еще отражала эти сочные зеленые травы тем теплым летом.

Также он и в прошлом благодатном августе, естественно знал и понимал, что же делать, когда она начала издавать такой привлекательный для него ранее неведомый пленительный для души его аромат, что его шерсть мимо его желания вся как бы вздыбилась, а затем внутри него всё мимо его воли так сильно изнутри напряглось и, ему тогда захотелось бесконечно вдыхать тот её аромат еще и еще, а от его прикосновения к её спине Вира и от его горячего дыхания в мгновение тихо и покорно она замерла, чего не было с нею ранее. И, тогда он весь разгоряченный прилившей изнутри горячей кровью неистово желал ощутить её такую внутреннюю щекотность, чтобы затем ему всему легко погрузиться в их совместное это речное апукинское камчатское по-настоящему лосиное их двоих бесконечное здешнее счастье, чтобы молочно-белые жизнь, дающие брызги долго и упорно лились со всего него затем, заливая и его, и здешнюю зеленую траву своим молочным цветом и еще с отблеском перегретого Солнца. И, сколько затем они так вот стояли тяжело, вдыхая разгоряченный аромат друг друга, никто из них, любящих друг друга не знал и, именно тогда в том августе не желал знать, лишь бы быть окутанным этим сказочным покрывалом её сказочного аромата, которое и грело, и так бодрило его, и понятно вдохновляло на подвиги, на поступки отважные. Какие спазмы тогда охватывали всё его такое мускулистое тело и сколько, и куда летело много накопившихся где-то внутри и в глубине его таких живительных молочно-серебристых брызг и, какие он испытывал ощущения в те памятные мгновения не земного его наслаждения и той особой радости настоящей жизни, лаже сладострастного внутреннего наслаждения, и полнейшего счастья здешнего их совместного с Вирой бытия, он не мог уже и, рассказать всем своим сородичам, которых и встречал-то за эту зиму всего-то может один раз, когда они с Вирой поднялись по прибрежному не густому кустарнику в самые верховья реки Апуки к самой высокой здесь горе Ледяной и, наверное, с высоты, достающей здесь выше камчатских небес, и с которой он видел одновременно и то далекое восточное, да и это совсем близкое западное побережье Камчатского полуострова. Именно здесь на горе Ледяной была та одна единственная вот такая точка на Камчатке, когда твоему взору открываются и можно видеть довольно узкий камчатский перешеек – место слияния всего Камчатского полуострова с великой матерой магаданскою землею и всею землицею русскою. И, тогда тебе, как на ладони видны множественные истоки таких полноводных рек Апуки и Ачайваяма, Пахачи и множественные левые притоки не менее крупной и великой реки Пенжины. А когда долго всматриваешься в Охоморские просторы или, повернув голову также заворожено изучаешь ты Тихоокеанские просторы и твоему зоркому не замутненному возрастом и здешним временем взгляду уже буквально не за что и зацепиться, и ты понимаешь, ты своей довольной толстой лосиной шкурой наяву ощущаешь, что это и есть именно тот самый восточный край Российский, такой богатой, такой безграничной и такой бескрайней земли, и землицы только твоей. Твоей собственной землицы, где ты когда-то родился, где ты теперь и сейчас живешь и где, а это естественно будут жить твои предки еще может быть тысячи лет в будущем, о котором ты только мечтаешь, но знать которого ты не можешь, так как это запрещено всеми философскими уже земными законами, которые ты только сам познаешь и о которых ты только сам узнаешь.

Но, ты ведь чувственно понимаешь, что это край всей именно той лично твоей Вселенной, отраженной, а может и, созданной в твоём ничем земным не ограниченном лосином сознании, которое способно сейчас в своём воображении видеть даже то, что другим не дадено самим внеземным высшим Провидением, да вероятно и самим Всевышним, и естественно это все запрещено всеми физическими такими не зыблемыми и такими непоколебимыми здешними законами, которые тебе еще учить и учить, набираясь жизненного опыта и личного навыка.

Это край и граница той великой Земли, которая не раз воспета в не забываемых былинах, давнишних народных сказаниях, множестве романов и не исчислимых повестях, написанных и за сто, и за пятьсот, и за тысячу, а то и за две тысячи лет, когда и самих христиан и христианства, как современного верования человечества еще не было, или может быть оно только в душах тех людей еще исподволь созревало в умах людей, чтобы стать сегодня тем единственным нашим нравственным оплотом и прочным стальным стержнем на фундаменте, которого мы теперь уверенно и стоим здесь на самом краю этой искони русской землицы, на просторном и бескрайнем камчатском полуострове, здесь на его самой северной самой узкой его оконечности.

Он теперь стоял именно на той, может быть давно исстрадавшейся Российской землице по рачительному её «осеменителю», как и этот наш лось Сонм с, которым мы так желаем познакомить читателя, как и мы желаем вспомнить вместе того же великого Всея Малые и Большая Русской Земли Государя – Петра Великого и нашего Петра Алексеевича, Первого патриота и первого царя той нашей Русской Земли, которую по его великим указам давно еще до рождения тебя разведали и нанесли на все географические карты, теперь бережно хранимыми в государственных архивах адмиралтейства и в других российских государственных тех не тленных во все времена исторических сокровищницах.

И это действительно край именно той Земли Российской, которую хорошо описали первопроходцы и Дежнев, и С. П. Крашенинников, и В. Беринг и, затем позже, обозначили за тридцатые годы еще наверное те многим из нас не известные и довоенные, и послевоенные годы те смелые и отважные военные геодезисты в масштабе 1:50 000, не без труда, а нам именно теперь кажется, что довольно таки легко, прорезав на этой далекой земле чередующиеся с севера на юг просеки по всей бескрайней тундре и еще до того, как у нас появились эти всё видящие спутники, до того как у нас появились эти непередаваемые по красоте и по величию ума человеческого фотографии из Космоса с которых у тебя всегда сейчас в руках и еще записаны на жестком диске твоего портативного компьютера и твоего всё знающего навигатора, хоть в навигаторе Google, хоть в других графических редакторах.

И это самый край именно той далекой Камчатской Российской Земли, которую они – невероятно смелые русские люди и первопроходцы, и не только Камчатки, присоединили к Великой России, обозначили в границах Государства Российского Великого. Именно те великие русские путешественники, которые были такими же по древнему могучими и жизнедающими, как и этот наш лось Сонм.

И понимаю это я теперь написав не одну книгу о крае этом богатом, нам сегодня не надо ни от кого сегодня ужиматься или скрывать, которые также легко «осеменяющие» эти края, так как они были ведь были тогда не только довольно молоды, но они были и статные, и красивые, и энергичные, и, наверное, а я уверен в этом и такие же, как и наш лось к жизни страстные. Они все были такими, как и этот наш мощный, почти семисот килограммовый лось Сонм, который за эти свои девять лет, кк его теленком привезли в эти далекие края из Приморья по-настоящему здесь на Апуке весь заматерел, который за это время стал здесь полновластным хозяином в своих апукинских лесных тундровых плантациях, который теперь досконально знал здесь каждый клочок травы в поймах реки Апуки и дал, да и подарил не одно лосиное здоровое и такое мощное поколение лосей этим бескрайним апукинским и ачайваямским лесам.

И, нам сегодня нисколько не надо стыдливо умалчивать, что не будь тех русских путешественников тогда, здесь бы не родился такой сильный и вольнолюбивый народ, и не родился бы даже новый российский этнос, названный этнографами одним емким словом – камчадалы, который легко поглотил в себя и тех же не многочисленных нымылан, и малочисленных коряк, и малоизвестных многим олюторов, и из центральной Камчатки эвенов, и здешних ачайваямских оленных чукчей, и даже курильских островных айнов. И, это абсолютно правильно и это так научно глубоко на генетическом уровне всё это обоснованно.

Так как настоящие камчадалы, это потомки тех и это сегодня те «россияне (!)», как любил говорить наш российский Президент Б. Н. Ельцин, родители или деды, а то и прадеды, которых сюда своими Судьбами и своим Временем пришли или затем на самолете прилетели и, попали сюда на такой далекий и такой непознанный еще нами Камчатский полуостров и, которые раз оставшись, как все мы совсем как бы и не надолго, затем уже задержались здесь на все те долгие века, создав свои многочисленные семьи и даже свои многочисленные камчасткие семейства, свои такие многочисленные семейства и даже целые кланы Косыгиных, Логиновых и Лонгиновых, Ивтагиных и Сабитовых, Обертынских и Якименко, Ваямретылов и Эвнито, Троянов и Кангиных, Укипа и многих других знаменитых камчатских родов, горячая кровь, которых под влиянием здешнего чистейшего краснорыбьего хомминга соединилась с другой, той привнесенной самими нами жизнедающей нашей красной кипящей кровушкой и, теперь не наша, вероятно, сегодня задача, и даже не цель досконально и глубоко изучать и подробно рассматривать их многочисленные многовековые разветвленные, как дерева ветви родословные, их такое невероятное переплетение и единение, так как естественная человеческая страстная любовь и непоколебимая страсть человеческая не имеют никаких границ и ни даже этих земных пределов.

А вот сама радость взаимной любви молодых бывает такой невероятной силы и такой силище, что уж никакие тебе религиозные верования, никакие нравственные табу, семейные предпочтения и даже наши запреты никогда, ни в какие времена не могли и не могут ни вчера, и ни сегодня с её различными проявлениями, её эту всё наше сознание поглощающую любовь и нашу страсть ни остановить, ни предотвратить так, как и не будет никогда подвластен нам сам извечный хомминг здешних анадромных красных рыб, который в теплых Тихоокеанских водах на его бескрайних просторах совсем неожиданно приходит к ним анадромным (красным) рыбам и уж тогда, в то время, когда он к ним и пришел, уж никто и ничто на белом свете не может остановить её самой жизни, самой рыбы извечное стремление в чистую и такую желанную пресную речную воду, никому тогда не остановить её стремление преодолеть самое быстрое здешнее речное с гор течение и все горные не преодолимые перекаты, чтобы не достичь того заветного ведомого только ей самой того укомного здешнего местечка, где ты сам родился.

А уж там, отметав икру, отложив её в неглубокую ямку и полив белыми его молоками, уже даже можно и самому умереть за ту твою беззаветную любовь, которая не ведомо как и откуда пришла в твоё сознание, в твоё мироощущение и еще живя, еще не видя её, ей же отдать всю свою принесенную в брюхе красную икорку, зарыть её в этот такой серый, промытый чистой водой сырой песок, а ему может быть в первый и в последний раз в своей жизни, встретив её затем отдать все свои такие белые молоки, легко заливая неповторимым белым туманом эту привлекательную для речных хищников и гольца, и хариуса красную горку, чтобы затем еле держась на еще быстром потоке течения, оберегать свою бесценную кладку своей же красной икры, уже из последних сил оберегать её от вездесущих здешних гольцов и хариусов и так, до самых до первых ранних в этих краях заморозков и до морозов, когда полностью убывающие жизненные силы окончательно и навсегда тебя покидают, чтобы затем через три или через пять лет всё по этому жизненному кругу повторилось на этой легко пружинящей спирали жизни вновь и вновь только рождая новую уже не нашу жизнь.

– И вот так оно идет на протяжении десятилетий, столетий и тысячелетий.

– А, что для самой нашей истории эти и десять, и даже сотня или та тысяча лет, когда она наша вся земная история измеряется и миллионами, и даже миллиардами лет?

– Рожденная аж четыре с половиной миллиарда лет, когда из первородного молочно-белого хаоса Млечного пути, как и его эти белые молоки, когда и возникла сама наша Солнечная системы и когда возникли и мы с Вами.

– И, что её этой Солнечной системы история в 4,5 милиарда лет, к той бесконечной истории самой Вселенной в 13,5 миллиардов лет, когда тот всемогущий взрыв, как и наш этот камчатский взрыв, тогда истинного земного счастья и любви, радости и вдохновения, чтобы даже вот написать именно эти длинные и вдохновенные строки о них о лосях камчастких?

– Но это уже не с вами, не с тобой и уже не с нею, а с Вашими детьми, которые вот так раз, встретившись с ним, с настоящим и не ведомым буквально все пожирающем хоммингом, уже потеряют и всю свою волю, и ту естественную, даже может быть в чем-то ту детскую любовь к Вам, чтобы легко на раз вылететь и, когда-то легко выпорхнуть из родительского гнезда, и затем в него может никогда так и, не возвратиться, бороздя бесконечные воздушные просторы, как длиннокрылый здешний буревестник, влекомый воздушными потоками тихоокеанских морей и самих безбрежных этих океанов, чтобы Вы сами, радуясь за своих детей, смахивали слезу со своей щеки, от горести естественного и предопределенного природой расставания с ними же – детьми вашими.

А поколение-то вот у лося Сонма рождается здесь уже, кажется пятое. После того памятного ему дня, когда схлестнулись своими плоскими рогами он и его постаревший отец Кинг и он Сомн запомнил, как только покорно и не сразу признав его победу только слегка понурив голову его родной отец, прихрамывая на левую заднюю ногу ушел с того их ристалища и с их поля боя в высокий лес и уже никогда не вернувшись оттуда на это их юношеское ристалище в следующем году в месяце августе.

И вот, та страстная битва их за право продолжит свой род лосиный, подтверждала и утверждала на деле великий философский закон отрицания-отрицания, который почему-то с трудом входил в мою такую же юную, как и у этого лося голову, когда в институте мы все учили в то время слегка может быть и не понятную нам философию.

Так как я вероятно и в том теперь, уверен, мысли-то мои были поглощены вовсе иным.

Тогда я был и молод, и энергичен, и вдохновлен, и понятно еще как увлечен.

И, кто же в такие моменты, в такие мгновения думает о самой этой вечной философии, кто из нас в юные годы думает о поистине вечном и о космически фундаментальном, и думает ли он о конечном или том же мировом и абсолютно бесконечном Пространстве, или о быстротечном мировом однонаправленном Времени, когда ты мыслями своими ночными так окрылены.

Когда и у тебя уже пришел этот их камчатских лосей этот тихоокеанский бескрайний неостановимый хомминг и, когда ничего иного из-за твоего суженного горизонта уже никак и не видать. И, тебе придется ох как долго еще плыть и плавать по самому бескрайнему океану жизни, чтобы затем вдруг и припомнить все эти незыблемые философские законы, в том числе и закон отрицания-отрицания и, вспомнить всех тех многочисленных философов, которые по крупицам их эти законы выискивали и долго, и так тщательно формулировали в той словесной нашей какофонии, которая только с твоими прожитыми годами тебе и, прежде всего, самому тебе становится понятной и сама их эта глубокомысленная, и такая не вообразимо сложная философия, и их глубокий, научный нисколько не опровержимый каменный её смысл, как и для рыбы, являются объективными эти каменные речные многочисленные камчатские пороги, о которые она беспрестанно набивает своё покрасневшее брюхо, чтобы где-то там внутри него и созрели те белесовато-снежные, удивительные её белые молоки, которые уж только затем и можно самому самцу легко пролить на эту солнечно-красную, а еще такую бесценную и такую желанную её твоей самки красную икорку…

И, возвращаясь к всемирному, не нами писанному тому философскому закону отрицания-отрицания еще и задумаешься.

– То есть – мы, родившись на белый свет уже только своим появлением отрицали своих родителей, а уже нас отрицают наши любимые и родные дети, стараясь занять и наше место, и всё наше жизненное пространство.

И естественно, что понять действие этого жестокого и объективного закона человеческого мироздания, когда он опосредованно или даже непосредственно касается каждого из нас, ох как-теперь-то всем нам трудно. Это также трудно осознать, как и довольно трудно каждому из нас смертных понять, что Вселенная ведь – Вечная, а еще, что наша Вселенная такая Бесконечная. Как и трудно нам осознать, что в ней всё детерминировано и всё так предопределено. Как трудно соотнести самого себя и весь окружающий тебя большущий Мир.

– Ты существуешь для него или он этот Мир одновременно создан только для тебя.

– И что же важнее – этот окружающий мир или ты являешься отражением этого мира и ты в данный момент, даже пишущий эти строки важнее всех их, всех их переживаний и всех их страданий, так как теперь, когда ты вдохновлен, ты выше всех их, и ничего важнее нет для тебя, чем дописать эти строки, чем закончить давно тобою задуманное.

И ты понимаешь тот глубинный пророческий смысл слов Мономаха обращенных к самому великому Олегу:

– Посмотри брат на отцов наших, много ли взяли съ собою, кроме того, что сделаем для своей души?

И, пусть сам тот Велиикий Олег, может и не читал Гегеля, Плеханова, а еще и Ницше, или даже Платона и того же Плутарха… Но он прекрасно и ясно понимал, и весь тогдашний мир, и все окружавшее его мироздание, и сами наши, и даже тогдашние их человеческие отношения именно тогда пять веков назад так, как и мы понимаем это сегодня.

– И мы ничего нового в мышление человеческое не привнесем, и может быть и ничего нового и не создадим, так как многое создано до нас самих, а вот детей, внуков, кроме разве нас самих ох как трудящихся над этим, кто-то из нас и может еще создать? Хоть в двадцать или сорок пять лет.

– И, именно всё это для души-то нашей исстрадавшейся, такой изболевшейся, невероятно измученной моими внутренними размышлениями, о которых может только, кто и узнает, если откроет и прочтет эту беглую, эту выстраданную мною строку.

– А будет ли их этих строк много и, когда всё это будет?

– Уверен я – это будет!

– Но, будет это так, же случайно, как и ты нашел случайно в ворохе библиотек эти проникновенные слова великого и могучего, да и неповторимого Владимира нашего Мономаха.

– И, не совсем так и тогда, когда ты этого вероятно и не ждал, и не предполагал…

– А ты же нашел и записал их себе, сделал ту особую зарубку для себя в пытливой на мысли хорошие и пророческие в памяти своей, записав те давнишние слова самого Владимира Мономаха…

А помню я, было это, когда ты вышел из Курского величественного кафедрального храма мимо памятника Александру Невскому и, когда ноги твои сами шли в курскую областную библиотеку и ты, неведомо кем ведомый искал ту одну единственную библиотечную карточку о книге, о которой ничего ранее сам ты не ведал. Ты её заказывал, ты её ожидал и затем мимо своей воли открывал её на нужной странице и так, заворожено её читал, так как всё то тогда, читаемое тобою было созвучно тем твоим внутренним натянутым Временем струнам, которые готовы были легко воспринимать музыку слов вещего князя Олега пятью веками, ранее написанными им и им читаемые, как и сегодня тобою…

– И не удивительно ли это!

– Не сила какая-то божественная ведет тебя и перст твой, вернее мой по Землице этой курской и такой нечерноземной, политой и потом не одной сотни и тысячи поколенений половцев и славян искони русских, и еще кровушкой алой нашей славянской, такой багряной, как и закат этот апукинский здешний северо-камчатский предвечерний, который что-то мне всегда предвещает, который о чём-то кому-то и говорит многое, и многое…

***

И, его юного Сонма отец тихо ушёл с того ристалища их и с поля боя их и уже затем на него – стройного сына, им рожденного, им когда-то давно зачатого смотрели, очарованные круглые и такие бездонные глаза тех самок, завоеванных им подруг, теперь безмерно верных ему подруг, которые по его первому желанию, по первому его фыркающему в азарте страсти вздоху становились как вкопанные в землю эту некие статуи самих обворожительных не то русских, не то тех древних греческих белоснежных гипсовых Афродит в землю как бы теперь в парках царскосельского Петродворцового комплекса и, затем он ими беспрепятственного и по долгу в радости обладания, и в той его страсти наслаждался. Он их долго по очереди сначала обнюхивал, еще не имея здесь никакого жизненного опыта и наивно, как-то по-юношески, еще даже не понимая, что же теперь ему как бы вчера родившемуся и делать и, что же в них так его теперь привлекает, и, почему же он тем августовским днем дрался со своим любимым им родным-то отцом. Как и мне, и всем другим никогда ведь уже не понять, почему же в ту далекую для нас Гражданскую войну их отец был у белых, а старший его сын, наоборот находился у красных, а младший может быть только подрастает и безмерно, по-особому из них каждого он любит их обеих.

И он не по годам быстро с убыстрившимся тогда временем подрастает, чтобы сделать потом свой один раз единственно верный жизненный выбор и, может даже, как в далеких тридцатых годах на очередном комсомольском собрании навсегда и легко вот так отречься от первого, отца своего и безмерно любить второго брата своего единокровного, пытаясь от всех их на него с любопытством и испытанием на верность, смотрящих долго до самой смерти скрывать свои истинные бурные и противоречивые тогда, рождающиеся в твоей голове эмоции и переполнявшие твою страждущую душеньку чувства, переполнявшие её потрепанную самим тем революционным, тем завихренным временем болящую твою душу, буквально на части и даже в клочья, рвавшие его ноющую душу.

Так как он по крови любил по-своему и по-братски, и естественно по-сыновьи их обоих и брата кровного, и отца тоже родного, жизнь эту земную ему когда-то в страстной своей юности давшего. И, тот уже ничего не мог поделать с самим собою публично, отрекаясь от одного и одновременно любя другого и не смея кому бы то ни-было сказать или даже рассказать об этих его переполнявших настоящих чувствах. Так как он в то время еще не понимал, на какую же плаху сложить свою головоньку, еще по юности своей не понимая, какие выбрать жизненные пути и каким идти дорожками, которые неведомо куда и приведут его в недалеком будущем…

Как нам всем и не понять, почему в 1991 году тот же Горбачев М. С. и после него Ельцин Б. Н., предавая древнюю, писанную не ими историю Великой России и не только после 1917 года, как они и сами продажные историки желают перед нами оправдаться.

– Да, и желают ли они этого оправдания перед нами искренне, так как нисколько не верю их «политическому» полному лицемерию настоящих ренегатов, настоящих трусов и полных предателей всех идеалов, которые с тем революционным временем мы впитали и с тем особым временем к нам они наши убеждения легко и пришли.

Нам не понять сегодня, почему они и Горбачев М. С., и тот же Ельцин Б. Н., и иже с ними предали ту нашу любимую Великую Россию, легко предали тысячелетнюю её неповторимую историю, легко предали ту еще может быть даже Киевскую Русь 625 года, 845 года, 1235 года, 1735 года, 1812 годов, которую, как мы все понимаем и своим нутром мы точно знаем-то, строили и защищали не те революционера и даже коммунисты из далекого 1917—1918 года, которых в те далекие времена Владимира Мономаха, Олега Мудрого времена и не было, которых давно нет на земле и вину, которых теперь хотят нам навязать в развале великого Советского Союза, Великой России в совсем таком памятном и таком не далеком, но уже для всех нас историческом в 1991 году.

Но это наше историческое и лирическое отступление, от тех сегодняшних здешних его лосиных проблем, которые нас с Вами по-настоящему занимают больше, чем такие вот исторические параллели совсем далекой средневековой и ближайшей истории нашей Великой Страны, нашей многострадальной Родины, легко видимые даже отсюда с полноводной реки Апука, что на Камчатском полуострове. Той великой страны России, которая с каждым деньком легко и неустанно расправляется, которая становится с каждым днём только краше и могущественнее, приобретая особую уверенность в своём таком мировом Величии. И народ которой, где бы он не жил, обретает настоящую гордость, что на его долю выпало жить в такой вот многоликой и такой вот многогранной, никем и никогда непобедимой России.

А уж, когда Сомн ненароком прикоснулся к её теплому и такому уже готовому и влажному тому единственному месту, доселе не ведомая ему сила неожиданно взыграла там, где-то глубоко в нём самом. Где-то внутри него не ведомая ему сначала генетическая его память, а затем внутренняя не истраченная еще юная сила и вся клеточная программа уже сама подсказала ему, затем как же так сильно следует ему напрячься, выталкивая всего себя во внутрь неё. А вот она, что бы он нисколько не промахнулся ни на сантиметр не сместилась под его еще таким не опытным юношеским и невероятно страстным наскоком на неё и тем его настойчивым внутренним напором, нисколько не уступила его такому вот еще не опытному натиску, а долго и покорно она стояла, упершись во влажную землю своими черными копытами и еще долго стойко она стояла, ощущая ту её земельную внутреннюю вибрацию, которая всех нас зовет к настоящей земной жизни и к естественному, и неумолимому продолжению рода своего у неё лосиного их, а у меня – человеческого и еще рода нашего савинского.

Она же, не имея, таких как у него рогов для своей защиты, своим животным нутром понимала, что пришло время их такого вот единения, хоть ей тоже ведь никто и никогда об этом не говорил в их этом лосином древнем роде, никто ничего ранее не показывал и только затем, вдоволь насладившись буквально минутным счастьем их двоих единения, только, ощутив внутри своего живота не сразу ударяющий и так горячо обжигающий всю её мгновенный его изнутри идущий импульс, который пробежал затем по всему её длинному телу в виде не передаваемой нервной конвульсии, не то невероятной внутренней её радости, не то полного её счастья настоящего обладания им. И она даже своим лосиным умом поняла, и, естественно, осознала то своё великое природное миллионами лет, заложенное в ней предназначение и, так сжато и компактно как на лазерном диске в виде нулей ничего не значащих и тех единиц, которые говорят, что я един, записанное в её удивительном и не познанном еще никем ДНК-коде, где-то там глубоко в её особых и моих вибрирующих жизнью хромосомах. Да, и вероятно понять, как он этот ДНК-код нас зовет к самой здешней жизни еще никто из ученых, так и не смог, и вероятно не сможет уж никогда. Как мне не понять, как из тех нулей и цифр получается и звук, и даже цвет, и бегущее изображение на экране, когда хочется и плакать, и сострадать от увиденного, и услышанного в черных динамиках моего телевизора.…

– Да, и мне всё равно ничего этого так и не понять, и даже не осознать!

– Пусть, даже мы сегодня что-то и знаем!

– Пусть мы знаем, что химическим выражением и конечным регулирующим продуктом этого всего является её внутренний гормон полевой эстрадиол, а его такой ароматный для неё его непередаваемо ароматный и обворожительный пленяющий её всё сознание этот его удивительный тестостестерон.

– Но, как всё это и еще нам, и соединить…

– Как всё это выразить нашим человеческим понятным другому языком, чтобы понял не только я один?

– А чтобы поняли и он, и она!

А уж затем, не известно откуда к ней пришло внутреннее лосиное озарение и то единственное радостное для неё ощущение, что она медленно, именно сейчас становится матерью, становится сейчас продолжательницей рода лосиных, здесь на реке Апука, на такой далекой и великой Камчатке. Затем уже у неё с каждым днем и непомерный аппетит возрастал, и живот не как у других её сородичей здешних апукинских лосих как-то быстро отяжелел и к низу стал отвисать, мешая ходить ей на своих высоких стройных ногах по ставшему теперь для неё колючим здешнему за лето подсохшему кустарнику. Да, и ранее маленькое поджатое и спрятанное внутри её вымя, готовясь дать много жирного и калорийного молока стало не заметно для неё расти и её соски, когда она прикасалась к ним языком постоянно, отгоняя назойливых комаров и вездесущих оводов то по её поджарому телу такая разливалась не божественная, спрятанная там внутри неё материнская особая благость, что ей еще и еще хотелось, чтобы побыстрее пришел и тот памятный ей теплый августовский день, и, чтобы он вот так легко, и максимально глубоко, и еще не вероятно быстро, да и максимально энергично он весь такой упругий и такой ловкий в одно мгновение погрузился бы во всю в неё, в её никем и никогда не познанные также и им глубины. И, затем с тем его трепетом ожидания неземного чуда он бы застыл, заливая всю её той своей божественной внутренней брызжущей из его тела энергией, которая даже не одного теленка, а двух и трех одновременно ей даст и, затем они те телята родятся от неё, чтобы их здешнее лосиное камчатское стадо постоянно умножалось, чтобы стадо их лосиное крепло именно здесь на величественной, на реке Апуке, что на севере Камчатского полуострова….