Текст книги "Камчатские лоси. Длинными Камчатскими тропами"

И, уж теперь-то, когда пищу я не первую эту страницу и не только эту я ясно понимаю, что от самого таланта писателя и даже любого творца зависит, как невероятно глубокого, как максимально далеко мы заглянем в каждую секунду трепещущую, как бы натянутый парус на сильном ветру жизни, заглянем мы в душу того или иного человека, настолько глубоко мы разберемся в тех или иных его быстро, проходящих жизненных эмоциях, которые его и, так страстно обуревали в разные моменты его жизни и, которые именно его одного ставили в такие разные места в этой его многотрудной земной жизни именно в нём самом, соединяя именно в нём единственном и в нём неповторимом, как в той раскаленной до миллионов и миллиардов градусов Цельсия или градусов Фаренгейта в раз, вспыхнувшей где-то на задворках Вселенной сверхновой звезды, соединяя именно в нём или во мне это уж точно и неподвластное нам самим Вечное и быстро убегающее Время, и всё такое великое, и невероятно безмерное окружающего его и меня земное и все это космическое Пространство и соединяя как бы наяву всё настоящее, и даже прошлое, и одновременно как бы притягивая даже вероятное то наше неопределенное и никем не прогнозируемое будущее.

Хотя ведь знаю я и ясно осознаю я, что такого наяву и не бывает.

Кабы здесь на земле этой апукинской соединяя Время его и наше, как та неведомая да и непонятная физическая её той сверхновой звезды сингулярность, которая где-то на тех же далеких отсюда задворках уже нашей неповторимой и никем не повторенной жизни творит в своём жизненном котле всех нас и часто, да зачастую даже переламывая и перемалывая в тонкий, тончайший порошок все то поистине хорошо, что в нас от божественного рождения еще и заложено кем-то, и как бы оно теплится где-то там, в душе страждущей нашей.

А так ведь сегодня и сейчас хотелось Александру Володину настоящей исторической правды, хотелось так правильно написать, хотелось всё ему воедино связать с той великой, именно со Второй камчатской экспедицией Витуса Беринга и Степана Крашенинникова, когда наша великая русская кровь не струей или маленьким неприметным ручейком, а такой широкой полноводной бурной рекой, как и эта наша Камчатка и рекой той мужской их молодости (почти четыреста человек экспедиции шли к далёкой Камчатке и шли они на Камчатку) легко вливалась она в древнюю генетическую четырех тысячелетнюю память крови здешних коряков и чукчей, олюторов и нымылан, эвенов и лауроветлан, рождая новый этнос олюторов и всех здешних новых камчадалов и всех русичей.

И вот теперь, он явственно понимал, что те русские молодые и энергичные люди, те царские подданные часто на долгие двадцать пять лет подневольные казаки были именно тогда и в то время такие по их Времени молодые, были не вероятно смелые и еще довольно энергичные в их том Пространстве, что не побежать за нею по здешнему кочкарнику и по тундре, чтобы сразу же завидя и не овладевать ею ведь по своей природе, по своей исстрадавшейся от долгого пути натуре казачьей они никак не могли. Да, и никакие командирские приказы, никакие запреты им тогда были никакая не преграда, да и по приходу именно сюда на олюторскую землю, на камчатскую землю у них было вдоволь молодого задора и той их неистраченной энергии их любви к жизни, к продолжению своего рода только уже здесь на Камчатке. И, эти такие многочисленные Камчатские реки, и не только река Апука, они принимали и их, и они принимали их живительные белые молоки, как и у красной рыбы, чтобы ими обильно полить эту красную и прекрасную по своей природе икорку, бережно отложенную в здешний камчатский промытый и такой первозданно чистый, и такой богатый золотом и платиной песочек.

И затем, распластавшись, как на прочном стекле, под тонким прозрачным первым осенним ледком этой камчатской, этой олюторской, этой апукинской и ачайваямской реки жизни мы ясно видим, как там, на дне нашей истории из той солнечно-красной икорки, и из тех иссиня белых их, заливших всё здешнее пространство и просторы живительных молок пробивается настоящая здешняя камчатская, такая неповторимая и такая неугасимая хлещущая уже на следующее лето на нас брызгами и здешней тихоокеанской и беринговоморской морскою волною настоящая здешняя кипучая и никем неостановимая жизнь.

И вот это, слияние этой красной здешней девичьей икорки и их юных и одновременно молодых, и таких белых живительных молок было тогда таким радостно-страстным, таким убедительно для меня и не только живительным, что и кровушка здесь их всех и прежде всего коряк, и чукчей, и олюторов с эвенами, и хаилинских и ветвейваямских намылан и, даже паланских лауроветлан так хорошела и цвет её становился с годами все краше, и краше буквально из поколения в поколение, обогащаясь всей той исторической памятью, которую они своей молодостью и своей кипучей молодой энергией легко привнесли по здешним всем ранее недоступным русским людям камчатским весям.

Что же до современных, часто на нашу землицу привнесенных извне и часто таких пуританских всех сексуальных запретов, часто даже тех их американских, где само рабство у них там было до 60-х годов прошлого столетия, А уж там где рабство, присущих всем нам или той современной часто разнузданной сексуальной революции, которая пришла в эти камчатские края вместе с современными информационными технологиями, вместе с многоканальным телевидением, с теми компактными видеомагнитофонами, которые теперь чуть ли не каждом доме и, когда в коллекции не один не то, что эротический, а настоящие порнофильмы и, которые смотрят не только и не сколько чем-то может быть не удовлетворенные взрослые, а и подростки, а не только чем-то таким озабоченные юнцы…

И, почему-то он вспомнил сегодняшнее пуританское американское общество, где даже за легкое прикосновение к женщине или может за тот не двусмысленный намек могут жёстко и жестоко кого-то наказать. Где не так то и давно в подробностях всё это их так называемое «пуританское общество» во всех подробностях изучало, как знаменитая Моника Левински брала настоящий минет, а вернее сказать сосала у их бывшего Президента Била Клинтона, как она затем не осторожно испачкала платье его же «биологическими выделениями», а вернее сказать его спермой и, как целых три года или более она не стирала это её знаменитое, и теперь такое дорогое как настоящая улика платьице, чтобы предъявить затем абсолютно бесстрастному их американскому Суду их таких же пуританских американских присяжных. А на их беспристрастном суде художники споро, вырисовывали по её сбивчивому рассказу (проститутки) его такой не обычный половой предмет, а вернее половой орган и даже половой член его, любуясь и милуясь как в каком то далеком индонезийском или другом храме, где на стенах и где на колонах его он этот человеческий природой даденный ему орган как зачинатель самой нашей всей земной жизни и это верно (!) изображался еще с самой древности, так как даже древний человек понимал, что если человека лишить этого органа, то и наследников земных он в тот же миг лишится. И, не может быть более страшного наказания здесь, чем лишение человека функции продления жизни его здесь на Земле нашей такой благодатной, такой уютной и такой привольной, камчатской…

И, Александр Володин понимал, что любование и это изучение Моники и его Клинтона могло быть в той далекой теперь от него пуританской Америке, не так и давно кажется в шестидесятых года, когда ему было всего-то десять лет и о таком еще и не думают те мало возрастные юнцы, отказавшейся от того их рабства, и не представлял, чтобы это было в нашем Суде, в нашем обществе, в нашем понимании, и, чтобы это занимало все полосы всех газет, чтобы это было предметом обсуждения, истинного радостного с наслаждением и каким-то вожделением смакования и какого-то эгоцентрического их особого наслаждения и еще не понятного теперь ему как-бы и их умиления.

И, он понимал, что это всё их пуританское, всё их то невероятное демократическое долларовое общество выходит именно с того самого их разнузданного еще и рабства, которое и создало для них все эти их особые богатства, в том числе, и такую их «свободную» прессу. И, естественно понять те переживания самого Била Клинтона, а также Моники Левински, или его жены, близких и родных или родных детей Била ведь отсюда с реки Апуки нам всем не возможно, так как еще и понять всё то, что там было у них до суда, на самом Суде и даже после Суда его разуму, его аналитически-математическому уму не возможно вот просто так и вразумить, проанализировать и сопоставить в ясную, и понятную для него картинку их там и его здешней жизни…

Он не мог понять ни самих причин, ни следствий, ни тех их тонких причинно-следственных нравственных связей, и даже побудительных мотивов, которые следовали за всем этим и, которые легко можно было выразить краткими математическими формулами. Когда игрек зависит от икса, а уже сам икс зависит и от игрека и влияет на эту зэт.

Он здесь на Апуке не мог понять их особый американский образ жизни, чтобы еще и на раз, и запомнить, и разуметь их те особые как бы пуританские сегодняшние американские нравы. Так как они там далеко отсюда обсуждая и смакуя, а кому-то захочется попробовать, а кому-то захочется и повторить, и даже внове же испытать…

Так как, он сегодня не мог понять все мотивы каждого в отдельности и всех их вместе в приложении на нашу апукинскую землицу, на нашу суровую северо-камчатскую действительность этих девяностых перестроечных лет уж точно не мог.

А, может еще в этом его непонимании и сама прелесть нашей жизни, что это, и сделать ни до него, ни после него никто уже не сможет…

И, те сегодня может о чем-то кричащие газеты со временем от кислорода и самого камчатского Времени пожелтеют, истлеют и в прах рассыплются, легко превратившись в здешний речной такой серый песок, и те телевизионные аналоговые или цифровые сигналы, которые по ста и более каналам простым или оптоволоконным современным кабельным линиям окутывают весь мир, проникают во всё наше сознание вдруг да и не дойдут именно сюда до Апуки и также не дойдут до него, если мы не включим в конкретный момент свой телевизионный приемник и, они эти аналоговые или цифровые сигналы как и та их газета, как и все газеты рассыплются, потухнут, как и тухнут, как и гибнут где-то в космосе целые неведомые нам миры, да даже целые звездные системы, и их последний, и их предсмертный крик мы никогда не прознаем и не услышим, так как нет еще таких телескопов, нет соответствующим образом настроенных приемников и детекторов на Земле, чтобы всю эту космическую какофонию нам понять и душою своею ясно нам же осознать…

И, он теперь понял, что его в эти мгновения размышлений и рассуждений самого с собой посетило какое-то внутреннее озарение, что каждый земной человек является еще и тем по уникальному особым, и специально настроенным самой Природой от его рождения детектором, чтобы, прежде всего, воспринимать, а уж затем и осознавать, и понимать, и ощущать другого родственного ему человека, который может быть вот здесь в купе рядом и еще так страдает, и так о тебе болеет, и еще он же переживает.

И вот только в том случае, когда мы настроим свой особый нравственный приемник на получение от него и от твоего и моего близкого сигнала, только тогда мы его услышим и вероятно чуть-чуть да и поймем, и он враз как бы осознал, что и сам тот приемник его жены и приемник его младшего сына настроены так и таким образом, что они даже находясь на десятках тысяч километров друг от друга могут одновременно нажать кнопку этого теперь компактного сотового телефона, чтобы обменяться весточкой, и он явственно до самого озарения понял, что его этот личный, его этот интимный «приемник» хоть и хорошо, как ему казалось настроен, но не все сигналы, не всю информацию, окружающего мира он может вот так и в раз переработать, и это зачастую зависит не только от его внутреннего желания, а еще часто зависит и от его состояния, от состояния его здоровья, от его самочувствия, а также от его всего за жизнь нелегкую накопленного предшествующего жизненного опыта, когда он долго и тщательно прощупывает как бы оболочку, особую тонкую ауру другого, встреченного им человека, только может быть слегка к ней чуть-чуть кончиками пальцев своих чувствительных прикасаясь, и, как скорлупу с ореха медленно и слой за слоем легко снимает, чтобы обнажая его естество каждый раз самому искренне удивляться, а может еще и так восхищаться своими теми неожиданными для него открытиями, или даже, подтверждая свои те давнишние догадки всё новыми и новыми открытиями и познаниями о нём, о своём спутнике или о том попутчике, а то и о сотоварище своём или о своём друге. И, таких открытий теперь он видел тысячи легко, понимая суть чуть ли не каждого им встреченного человека, видя далеко хоть в его прожитое им прошлое, хоть в его настоящее и даже в его неопределенное кем-то другим будущее. И он, невероятно до каждой клеточки его так внутрь сути его глубоко, понимал его суть и существо буквально после нескольких встреченным, сказанных ему слов, после нескольких взглядов в его такие глубинно карие, а то и часто зеленые его глаза, где он видел глубокие отблески вековой той самой древности каждого, где он видел те глубоко запретные часто такие животные и еще такие средневековые примитивные их генетически определенные инстинкты, которые, если их взять и распрячь, и если их еще и раскрепостить ох как ринутся в нашу, и его личную жизнь…

И, у одного это будет постройка, вернее восстановление, нет же, воссоздание на прежнем историческом месте в столице нашей Родины в Москве величественного храма Иисусу Спасителю, посвященного Великой Победе всего русского народа в далекой от нас той праведной войне 1812 года, как это было у того же Юрия Михайловича Лужкова, которого естественно только сама матушка история в последующем может и оценит, а у другого этот его всплеск выльется в ненависти к своему ровеснику, к своему сослуживцу по армии, сокурснику по институту или соученику в ПТУ, к сопернику его и тогда, и на долгие годы та два на два метра серая тюремная камера за толстой стальною сетью или за неподъемной дверью, оббитой металлом, и та еще камера ШИЗо для особо непонятливых или психически буйных…

И, все эти наши человеческие, а то и животные инстинкты, часто мимо нашей воли, мимо нашего желания, как и тогда, и там у самого Била Клинтона так взыграют, так они все изнутри нас забродят, заправленные дрожжами самой нашей ни в чем неповторимой жизни, и заправленные самим Временем нашим, что мы и осознать не успеваем, что с нами самими теперь и именно сейчас происходит и, что же это бесконечное Время и всё окружающее нас Пространство с нами всеми творит и, что оно делает из нас…

И, теперь Александр Володин понял, да он был абсолютно уверен, что, как и сам Игорь Кон, написал ранее свои работы, так и он естественно напишет давно, задуманную им эту небольшую, но значимую для кого-то работу обязательно допишет, отбросив свои теперь никому не нужные ужимки стеснения перед этой, как бы щекотливой для некоторых из нас темой. Тем более, что вот соприкоснувшись с сегодняшним рассказом Инмалвила (Ивтагина) Ивната о своей жизни, ему естественно удастся реализовать давно задуманное, так как он явственно осознал, что существенным движителем всех человеческих поступков, зачастую ведущих и к личностной трагедии, и к внезапно вспыхнувшей драке, да и одновременно к героическому поступку является всё тот же и не ведомый никому наш мужской тестостерон, а вернее и правильнее, его биологические и его поведенческие, и его эмоциональные эффекты, позволяющие нашей коре и нашей подкорке легко взаимодействовать с окружающим нас миром, выводя наружу и те все в глубинах нашей сущности спрятанные древние инстинкты самосохранения и невероятные наши сложнейшие поведенческие акты, затем глубоко осмысленные и как-бы давным-давно задуманные человеком, которые, идя рядом со всем социальным, что есть в человеке выражаются в тех или иных наших действиях и иногда никак не мотивированных или не объяснимых другими его всех таких часто импульсивных поступках. И это именно тот не заметный нам тестостерон, который в виде давно, описанного учеными ихтиологами – хомминга зовет вот их всю здешнюю тихоокеанскую камчатскую красную рыбу, преодолевать в Тихом океане огромное пространство в тысячи и сотни километров, а затем движимый только зовом изнутри из своих хромосом покрасневший самец уж он готов идти против напора быстрого течения в реках Камчатки: и Апука, и Пахачи, и Ачайваям, и Вывенка, и Палана, и Налычева, и Пенжина, и Быстрая, да и самой большой одноименной реке полуострова – Камчатка, откуда вероятно и остров приобрел своё это название или может быть то наоборот.

И, этот неуловимый их гормон тестостерон разве только чуть в нём, изменив расположение атомов в нашем организме легко превращается уже в те невидимые важные эстрогены те женские, так называемые самки женские половые гормоны и эстрон, и эстрадиол, и прогестерон. И, вот тогда, будь ты сам хоть трижды химик и уже не поймешь вообще как же так всего-то только несколько атомов переместив, только их другое место займи ими в этой такой незамысловатой молекуле, а сам облик биологического объекта с мужского по настоящему андрогинного становится женским и таким для нас всех привлекательным феминным, и уже оба эти гормона в разных концентрациях, в их таких разных и еще похожих наших и их женских организмах одновременно вероятно нас и зовут самоотверженно творить, даже ночами созидать и зовут нас еще страстно любить и до безумия нам же влюбляться, и понятно, беззаветно обожать, а также они же зовут нас изнутри неистово бороться за ту свою неповторимую и страдать за ту единственную любовь, всегда зовут, нападающих на твою самку злых ошкеривших свои острые зубы волков разбрасывать своими плоскими и своими этими тяжелыми сто килограммовыми плоскими рогами. И они зовут нас поступать, как это делают, и эти камчатские исполины лоси, защищать от них всех твоих врагов и свою всю эту апукинскую, ачайваямскую здешнюю жизненную территорию, защищать свою такую в этот период беззащитную самочку, вонзая острые отростки своих рогов в бока и даже своих сородичей, которые по не смышлености, по не опытности не могут понять, что это именно твоя родная территория, что это именно то только твое жизненное, что это то тестостероновое природой тебе даденное пространство и никому, когда ты уже полностью созрел и когда ты вовсю возмужал не дадено в него как бы и внедряться. Никому не позволительно и тем более на него еще и претендовать, будь то этот никому как бы и не нужный клочок здешней курильской земли или тот далёкий клочок черной земли, который вот у моей матери, родившей нас четверых и, поставившей нас троих на ноги низкорослый землемер с рахитическим кругом ног его Пасько Петр мог легко обойдя с циркулем своим обрезать почти 20 «лишних» соток той невероятно черной земли и дорогой мне землицы, что бы затем она и тогда же поросла быльем такая, не ухоженная никем, так как ни сил от одиночества и той её внутренней обиды и от её горечи, ни даже тех взрослых мужчин, вернее мужа любимого, вернее отца любимого в доме то её и моём нет. Не пришли они все с фронтов Первой мировой, Гражданской и Второй мировой и нашей Отечественной войны, так как все они там на полях войны пали. И дед мой родной Якименко Иван Андреевич в гражданскую и муж её Левенчук Алексей Андреевич в Отечественную и оба они защищали Отчий тот её савинский родительский дом и оба они защищали тот отмеренный кем-то как «лишний» черный клочок земли, землицы нашей, кормилицы нашей, который и легко поглотил их, по всем философским законам, растворив их в своей той бездонной черной-черноте черноземного савинского кладбища. Именно в той черной обильно, политой кровью земле и землице нашей, которая была пролита красной кровушкой еще моим родным дедом Якименко Иваном Андреевичем, в феврале того далекого 1918 года, а может той Дальневосточной земли на которой в 1905 году брат бабушки Наумов сложил своё юное тело и вероятно той черной не ухоженной никем землицы, которую уже её матери моей муж Левенчук Алексей Андреевич важно на Одесчине защищал начиная с 1941 году и не вернулся с поля боя в том переломном апреле 1944 году с полей боев из под Одессы, будучи ранен и похоронен не далеко от станции Вонесенск-2, с честью оставшись до последнего вздоха верным присяге своей Родине, до самого конца выполнив свой воинский долг. И я так дорожу, я так трепещу той часто такой растерзанной, но не вероятно плодородной землицей еще и обильно за века политой потом всех моих и твоих предков, которые за 378 лет существования самих Савинец её каждый год бережно возделывали, ее бережно год от года навозом и потом своим удобряли, её столько раз по весне и под зиму до хруста в их суставах пахали и та абсолютно черная метровая черноземная землица, которая теперь всем нам (и роду Якименко, и роду Науменко, и роду Кайда, да и уж и роду Левенчук уж точно (!) принадлежит навеки уже по самому праву нашего рождения на ней, на такой многострадальной нашей савинской землице, и которую никто уж сегодня не хочет, вижу сам это и обрабатывать, и никто теперь не хочет обустраивать должным образом, так как продукт её той землицы кому-то еще нужно нам его продать. Когда граница Родины твоей закрыта из-за полного невежества, сидящих в Киеве каких-то нациков и каких-то отморозков, которые добиваются безвизовых въездов в Бразилию, куда ни один земледелец и не доедет-то или стремятся в ту же кем-то и когда-то просвещенную Европу, где ни зерна твоего, ни свеколки сахарной твоей ведь никому и не нужно ни вчера, ни сегодня, и наверняка, уверен в этом ни даже завтра.

И, Александр Володин осознал и нутром своим ощутил, что и Билл Клинтон тогда, давая полный и настоящий президентский миньет той юной и нисколько не «искушенной» Монике Левинской, которая ровно три года не стирала свое платьице и, одновременно он подписывал своей левой рукой, а он левша, и еще как осознанно давал ведь распоряжение бомбить теми опасными для жизни всей их европейской урановыми бомбами города славянских народов в Европе и в самой Боснии, и так от нас не далекой Герцеговине и это-то после Первой мировой, когда впервые в войне применяли те всем памятные хлорные атаки, от которых солдаты, еще юные как и она Моника Левински его, не вкусившие настоящей жизни солдатики тысячами и десятками тысяч гибли в миг только раз вдохнув тот желтый их хлорный газ, задыхаясь в желтых их парах, и, это после той кровавой Второй мировой войны, вихрем пронесся над всей Европой и уже теперь бывшим СССР, да и всем цивилизованным миром, когда были и концлагеря с такими же газовыми «цивилизованными» европейскими гитлеровскими душегубками, и мы на шкуре своей давно испытали все те прелести той военной машины, да и испытало на своей шкуре буквально всё человечество и все народы Европы, СССР и все евреи мира.

И уверен я, эта их американцев бомбежка Герцеговины и Боснии только легенькая их новых капиталистов «проба пера».

– А как же среагируют?

– А не посадят ли там их в Нюрнберге?

– И ведь не посадили?

– И даже не арестовали?

– А, что еще будет?

И, вероятно упреждающий, по их собственной воле и глобальный удар, и сверхточным, и массированный, и их ПРО покрывшее всю Европу, и давно стоящее у наших границ. Так как именно вот такие для некоторых бредовые концепции рассматриваются там далеко отсюда в их Пентагоне, чтобы только владеть и властвовать им во всём миром. Хотя уж и сегодня их доллар, их десятицентовые по себестоимости стодолларовые бумажки, где написано сто долларов, не подкрепленных ничем их долларов. И ясно я понимаю, что та их зеленая стодолларовая бумажка давным-давно оторвалась от самой земной жизни, как оторвался этот осенний листик, который по осени летит с дерева, и понесся по жизни мира.

– И что же нам делать?

– И как нам всем теперь быть?

Но, не будь именно такой крепкой, именно нашей Российской уздечки на том американском, а теперь и на мировом капитализме с их транснациональными компаниями, вместе с их «восьмерками» и никому не нужными «двадцатками», вместе с их американским ку-клукс-кланом, в виде ядерного щита, то, прежде всего США давно бы уже дали настоящий их клинтовский тот «миньет» всему цивилизованному миру, дали бы они его всем нам и прежде всего россиянам, и, понятно не в прямом, а в том переносном значении этого слова.

И поэтому, как бы это пафосно не звучало, только в нашей не вероятной силе, в том числе и военной, жиздется та наша спокойная земная жизнь и залог нашего процветающего будущего.

Так и изменчивый, и не видимый гормон тестостерон, у кого его больше в крови, тот сегодня и посильнее, и понятно поагрессивнее, так как он обладает не обычным своим метаболическим эффектом, стимулируя не только взрывной наш рост и, не только увеличение наших гениталий в те наши бесшабашные 11—14 лет, но и рост всего твоего скелета, всех мышц твоего зреющего организма, чтобы затем в схватке не на жизнь и не на смерть, вновь же на примере камчатских лосей, достичь той своей конечной генетической программы и не осознанной может быть самим животным, и вероятно, да и понятно не понятой, и полно не осознанной им.

Но, когда в теплом августе они наши лоси сходятся в схватке на открытом всем здешним тихоокеанским ветрам ристалище, именно этот не видимый и не познанный тестостерон пробуждает, и еще как тревожит тот скрытый от всех нас тот же глубоко от нашего взгляда срытый и такой не ведомый древний генетический их код и ту невероятно сложную его генетическую программу, которую заранее за миллионы лет уверенно прописала сама матушка Природа трудясь миллионы лет, покуда выплескала на эту землю нас такими, какими мы и есть сегодня и сейчас.

Поэтому то он и понимал, что и, как ему делать здесь и сейчас.

И, пусть у братьев наших земных животных нет ни видеомагнитофонов, ни современных жидкокристаллических экранов, которые, кстати, скопированы физиками с устройства сетчатки нашего глаза… и, наш лось Сомн в августе, теперь в каждом августе на протяжении всей своей жизни выполняет эту жизненную его природную здешнюю камчатскую, апукинскую программу его, на продление рода его лосиного…

После обильного корма…

После теплого здешнего речного лета он не только способен защитить своё растущее не по дням, а по часам потомство, но и он способен уверенно отстоять здешнюю свою речную территорию, уверенно отстоять свой такой не большой лосиный гарем, чтобы знать и ощущать то, что каждая самка только от него теперь ожидает, замирая, как вкопанная на земле по аналогичной, но уже другой исторической генетической их самок программе. И вот, когда их напряженные от спазма мышц тела, как мы говорим инстинктивно сливаются, происходит такая их внеземная энергетическая вспышка, как и на этом бесконечном небосводе происходит затем же новая вспышка сверх новой звезды, которая один раз загоревшись затем уже миллионы лет не угасает, радуя наш взор своим загадочным беззвучным мерцанием, ярко освещая весь наш земной путь, давая нам надежду и такую еще уверенность в счастливом бытии нашем.

И всё это происходит именно на том небосводе, который из купе поезда сейчас видит в окне Александр Володин и, ради этой-то кратковременной вспышки на нашей Земле совершались все не осознанные на уровне животных и частично осознаваемые действия на уровне человека и даже всего человечества. А иногда из-за этой неожиданной вспышки гибли даже крупные города и целые цивилизации, только, чтобы доказать другому соплеменнику, а вернее своему половому сопернику, доказать свою особую силу и своё то превосходство над остальными, чтобы доказать всем своё превосходство над своими соплеменниками, только бы понравиться ей единственной и той обожаемой, и понятно еще и вожделенной.

А всё остальное, затем вторично, а всё остальное это что-то наносное.

И, сам престиж человека, и то не сметное богатство, которым он закономерно, победив на этом жизненном ристалище, завладевает и, которое его воины, что естественно получали от побежденных, как и у Александра Македонского и тысяч таких же, как и он.

И теперь понятно естественно всем нам, что не только один тестостерон виной всему этому ….

А вот его не передаваемый запах и тот особый её запах, делали из многих людей и тогда, и сегодня делали их мудрыми полководцами и настоящими смелыми героями…

И, Александр Володин вновь буквально чуть-чуть задумался, замечтался, незаметно прислушиваясь к размеренному стуку колес его вагона.

***

– И, где же в самом человеке заканчивается то древнее и глубинное какое-то подкорковое животное, т.е. инстинктивное и, где же начинается поистине человеческое, т.е. регулируемое всем нашим бурлящим сознанием?

– Нам ведь трудно-то сегодня и сказать об этом.

– Ни современные суперкомпьютеры, ни электронные или растровые микроскопы, ни даже КТ – компьютерные томографы или МРТ – магниторезонансные томографы, которые видят и чувствуют каждую молекулы нашего тела, и тот же всё видящий УЗИ не могут, сказать, не могут нам объяснить всего этого. Они все не могут до сих пор нам сказать, где же заложено это их и мое всё человеческое. В сердце ли его так тихо, замирающем при виде любимой или же в его мозгу, когда видишь своих детей и, наслаждаясь их достижениями и еще интуитивно понимаешь, что не напрасными были все те страдания, все те усилия, которые ты преодолел с женой, пройдя с ней своими длинными тропами жизни. И, явственно ты еще теперь понимаешь, что та радость первого единения с любимой как-то не заметно для всех вас преобразовалась в их теперешнюю заботу о тебе.

И, ты теперь понимаешь, что ты нисколько не одинок на этой Земле. Ты понимаешь, что ты нужен, что о тебе, как и ты сам о них, они думают о тебе, и о тебе они все волнуются, как и ты волнуешься о своем деде Иване, о своей бабке Надежде Изотовне, о своей матери Евфросинии Ивановне, и о родных своих братьях о Борисе и об брате Иване. Также и о тебе беспокоятся все, кого ты знаешь и, кого ты до самозабвения безмерно любишь, и они будут тебя помнить. Так как и ты помнишь о них, не первый раз, ставя в Елизовском уютном деревянном храме сначала свечи за упокой душ одних, а потом такие же желтые восковые свечи и за здравие всех других родных и близких, и только затем, смотря на мерцающий их желтый огонёк и размышляя об их и своей жизни, так же осознаешь всё это и, даже стоя здесь у гроба Сергия Радонежского, здесь в подмосковном Сергиев Посаде, в месте и в тех истоках, и в средоточии поистине Русского православия или стоя в таком величественном отстроенном заново Храме Христа Спасителя в Москве или затем здесь в далеком Задонске, что в Липецкой области, стоя перед иконами в Задонском Рождество-Богородицком мужском монастыре, а затем в божественном Богородице-Тихоновской (Тюнинском) женском монастыре или Свято-Тихоновском преображенском женском монастыре тихо, стоя перед такими намоленными за века иконами, которые столько праведников видели и столько люду всякого перевидали, и может не раз затем умиленно от чувственности своей и радости внезапного обретения нами христианских доблестей и добродетели наших земных они те иконы сами по себе и мироточили, а также, всегда давали душевную силу русскому и этому твоему славянскому духу превнезмочь все тяготы нашей Жизни здесь на Земле во имя самой Жизни нас и жизни наших детей, да и жизни внуков у кого они уже есть…