Текст книги "Камчатские лоси. Длинными Камчатскими тропами"

И, все те разговоры на самом на верху о полной нашей и каждого свободе, и об истинной демократии, и о различных формах этой демократии это всё временное и то для нас всех такое привходящее, так как это уже глубокие и большие философские понятийные человеческие категории, которые вероятно где-то витают над реальным этим материальным нашим миром, они подымаются над морями и над океанами, над долинами и бескрайними земными просторами, легко пролетая именно мимо нас самих.

Ведь мы прекрасно знаем, что нет и не может быть абсолютной земной нашей свободы, так, как и нет полной, и настоящей демократии в любом государстве. Всё это делают и воплощают в жизнь конкретные земные люди, которые давно и не нами слеплены из одного и того же теста, и все мы поставлены в определенные и в жесткие временные, в исторические, и в пространственные рамки, выйти за пределы которых мы уж никогда не сможем, как не смогут, и герои нашего повествования, как бы нам не было их жаль, как бы им мы не сочувствовали и не сострадали сами мы. Они все буквально на этих быстро листаемых мною страницах проживут именно только свою жизнь, а мы с Вами в это же их время и в наше время проживем ту свою жизнь и, мы можем, только взглянув из своего оконца не то поезда, не то из иллюминатора самолета увидеть и подметить только отдельные штришки, что-либо из бега их насыщенной и никем не повторенной и неповторимой жизни, но никаких уже не можем повлиять на её неизбежный и давно не нами запрограммированный земной и вероятно чем-то и кем-то детерминированный не нами их бег вместе с их только им даденном Временем и их особом том Пространством.

Вот на этом поезде он проехал деревеньку и он мог явственно ощущать, как в одном придорожном доме молодая пара любит страстно друг друга, упиваясь в неге страсти, а совсем рядом в другом доме одинокая мать, разбуженная криком встала к плачущему ребенку, а там на окраине села в третьем доме человек с утра собирается на рынок, чтобы не опоздать на электричку в 4 часа 14 минут, а в последнем доме стоя на бугристых от ревматизма коленях такая морщинистая старуха по утру молит самого Господа Бога, чтобы её одинокую, потерявшую давно и любимого сына, и потерявшую свою надежду на старость дочь, давно и безвозвратно потерявшую ту свою особую родственную опору в жизни просит Его Всевышнего проникновенно, чтобы Он именно её Всевышний побыстрее забрал её туда к себе на небеса обетованные. И, ей теперь нисколько не боязно, и ей теперь нисколько не страшно, так как она уже давно своим сердцем соединилась там в ином мире с ними с детьми своими, там лежащими в землице здешней болотистой и такой сырой, что на погосте их, на берегу быстрой реки не то Воронеж, не то Ворскла. Ей теперь нисколько не страшно, так как дети должны жить и они должны здравствовать, и только они должны проводить своих родителей в последний их земной путь от дома до погоста того, а не наоборот, как это почему-то случилось именно с нею. И она не в обиде на самого Господа Бога её Всевышнего, она только смиренно молится ему и просит его и еще ждет того момента, и она ждет того особого мгновения, когда все её земные страдания, когда все её земные муки прекратятся и покинут её бренное давно высохшее от Времени старческое тельце.

И сам Володин Александр думал, или даже размышляя он, и все время еще и сопоставлял, где сейчас он и где эти все люди, которые вот так как и он живут, как и он страдают, и, как и он волнуются, и еще чего-то ждут от этого зачастую неуловимого для них Времени и этого необъятного нашим сознанием Провидения, которое у многих такое витиеватое, которое у многих земных людей такое сложное и такое оно противоречивое, и не потому, что они не образованы или они не целеустремленные, а все потому, что все мы не властны ни над Временем, ни над бесконечным Пространством, хоть бы и он пересел сейчас в самый быстрый тот космический корабль или на тот «Протон», который вынес бы его буквально в миг на высокую околоземную орбиту, чтобы мог и больше видеть и больше знать… Но, вот изменить даже оттуда ни всей жизни, ни в жизни своих героев даже оттуда с небес земных он бы ничего не смог…

Так как и он не властен над ними…

– А, чего они все теперь ждут?

– И, что они делают, чтобы их желание сбылось?

И, он ощущал, что на этой Земле его давно ждут только его два родных и любимых им сына, да еще внук Данила, которого он обещал отвезти на елку в Кремль в великую Москву и еще его ждет родной средний брат Иван, а волнуется за него, как всегда и за его здоровье, и за весь этот его путь, только она – его любимая жена, с которой столько прожито и столько пройдено ими по Земле, по землице этой круглой….

И, ему сейчас хотелось, как бы навсегда запечатлеть и само это его ожидание, и это их трепетное волнение, чтобы кто-либо другой знал и поведал, так ли он сам думает, так ли он сам живет, так ли, как и все волнуется и еще страдает, так ли ждет новых встреч, и новых впечатлений от самой жизни?..

– И, что же будет завтра?..

Теперь он и знал, и ясно понимал то Сахаровское глубокое философское изречение, что будущее – это категория не определенная, и никто из нас туда заглянуть не может, хоть сам Нострадамус, хоть болгарская много знающая Ванга, как бы не желал и сколько бы не силился, будь ты хоть трижды экстрасенсом или магом и провидцем в одном обличье.

Так и его нынешняя сегодняшняя жизнь, также была для всех его, окружавших настолько не определенная, что так же абсолютно случайная, так, как и сам процесс его жизни, определяющий то наше постоянное движение и его сегодняшнее осмысление прожитого им, его анализ всего того, что может можно было бы сделал иначе или вовсе и по-другому. И ему больше нравился тот дворянский и ХVI, и даже ХVIII век, когда им всем и мыслилось по-другому, и жилось людям по размереннее и впечатления свои писатель мог долго и тщательно обдумывать, и долго тщательно их шлифовать переписывая и не раз перечеркивая. И мы, видя их черновики, как бы были соучастниками биения его мысли, его личного пути к тому окончательному отшлифованному варианту, который теперь и радует, и волнует нас он одновременно…. А теперь, и у нас, слышен только стук черной клавиатуры, и никто, и никогда не узнает, и не прознает он, как он или как я мыслил, сколько долго он трудился над этим только его слогом, чтобы кто-то другой видел его этот окончательный вариант…

Как и сам процесс горения пламени или удержания плазмы в «Токамаке», который понятно ученые сегодня могут изучать, но который, как и ту его прошедшую жизнь и его сегодняшнюю жизнь нельзя, ни ту жизнь, ни его сегодняшнюю жизнь никогда, ни понять, ни её досконально еще из времени сегодняшнего осмыслить нам и осознать её, и тем более правильно может быть в математически ясных всем другим формулах описать, а тем более ясно и понятно для других выразить всё пережитое этими простыми словами, сложенными из таких не замысловатых букв русского алфавита.

– Да, и где ему сегодня, и сейчас взять те особые слова, чтобы всё былое образно выразить и, как его любила и обожала мать, как самого её младшего, и бабушка Надежда Изотовна трепетно охраняла, не так как других внуков своих многочисленных, и, как он сам любил своих двух старших братьев Бориса, да и Ивана, чтобы еще и описать, как он впервые не то в шестнадцать, а может и чуть ранее влюбился и, как тогда ночами он сам страдал, не зная куда себя и деть.

И он понимал, что даже, когда он вскрывает умершего человека и по заданию следователя или лечащего врача изучает уже то чье-то бездыханное тело ранее живого человека, то он, как и тот же писатель, как бы препарирует своим скальпелем всю прошлую жизнь человека, как и писатель в своих толстых и длинных романах описывает жизнь не то реальных, не то вымышленных им героев. Но всё же истинного и полного отображения, и естественно достоверного описания всех жизненных процессов, всех аспектов жизни конкретного человека не может быть никогда, так как сама жизнь это, как зыбкий узор от приливного бриза морской той тихоокеанской волны, который каждую секунду меняется и никогда уже вновь он не повторяется.

Она сама наша жизнь такая не предсказуемая, она также ни у кого из нас и никогда не повторяется. Ни у нас, ни у наших детей, ни у наших внуков. Она, как тот Тихий, но одновременно и бушующий океан после шторма может быть когда-либо слегка затихает, но только своим неугомонным шумом, только нарастающей волной, накатывающейся на песчаный берег и показывает нам, что где-то там внутри нас идут не ведомые нам активные энергетические процессы, идет активное биологическое строительство, вероятно и прежде всего предопределенное нашим жизнь дающим Солнцем, а затем предопределенное и многими, многими миллиардами звезд в безмерном Космическом пространстве, которые своими нисколько не греющими нас лучами стимулируют и управляют всей нашей жизнью, с одной стороны её при нашем рождении порождая и также легко её эту хрупкую жизнь и уничтожают теми же, но уже другими своими невидимыми лучами, как и само наше Солнце, обесцвечивает краски на картинах древних, давно покинувших мир художников, это мы знаем, деполимеризуя как естественные, так и искусственные полимеры (подсолнечное масло, пальмовое масло, а затем и поливинил, полиэтилен, полистирол и другие земные материалы), одновременно убивая те же микробы своим губительным ультрафиолетом и мы только на самом юге осознаем, что когда его этого ультрафиолета зимой не достаточно, то это приводит к нашей болезни и даже к рахиту, и даже к уродствам у наших же детей, а когда его избыточно и невероятно много, то будут и ожоги, и боль облучённой кожи, и даже перерождение наших клеток в раковые и те лучи оказывается вредные для нашего организма. А, затем через хлорофилл, накапливает так необходимую нам свою Солнечную энергию, за счет которой и, благодаря которой наша цивилизация вот, сколько тысячелетий благополучно и существует, нисколько может и каждый не думая и не задумываясь о глобальных тех космогенных процессах, которые идут вне нашей воли и они идут даже вне нашего сознания.

И ему, в его этой долгой поездной ночной задумчивости теперь казалось, что не будет на Земле ни одного физика, ни одного астронавта, астрофизика или другого ученого биолога, психиатра, который когда-либо да приблизится к разгадке всей нашей многогранной жизни, его личной жизни, а тем более к четкой разгадке разнообразных поступков того или иного человека в конкретных жизненных его обстоятельствах. Будь-то это нынешнее время или то неведомое другим далекое историческое время, даже пусть и вчерашнее, даже вот мгновение или эту секунду назад. Он понимал, что нет и, не будет такого земного таланта, способного узнать его нынешние и прошлые его мысли или способного описать его те страсти, которые им обуревали в данный момент или тогда давно в бесшабашной его юности – это практически ведь не возможно и никому земному не дано.

И, он теперь осознал, что сама прелесть настоящего вдохновенного творчества, прелесть существования и бытия любого из творческих людей художников, писателей, скульпторов, что мы все разными способами и разными средствами мы стремимся проникнуть в глубину таких сложных явлений, как сами мысли человека и его настоящая человеческая суть. А именно, описывая те его переживания, описывая или изображая те его тогдашние страдания, к пониманию которых мы пытаемся, только может быть частично, приблизиться или познать их. И, мы вновь пытаемся приблизиться к тому, что мы хотим познать всё и сразу. А всего знать – никому не дано, это запрещено всеми физическими постулатами. Мы иногда надеемся, заглянуть глубоко в душу земного человека, чтобы познать его истинное существо и сущность его, а видим там бездонную, никем еще не познанную бездну, видим именно ту космическую глубинную бесконечность, которую человечество будет постоянно на всех этапах своего существования пытаться безуспешно разгадать, всё более и более приближаясь к истинной сути явлений и событий, и никогда, я в этом уверен, без заключения любого философа ведь не познает её полностью, всесторонне и всецело, как мы не осознаем и с трудом познаем существование Великого и по-настоящему Божественного начала в нас же самих.

И вот теперь трудно даже ему осознать, что мы есть продукт и Творца самого Господа Бога – Иисуса Христа и, понятно мы продукт наших любимых родителей, давших нам изначально нашу жизнь, и даже давно ушедших в мир иной наших дедов и прадедов, и тысяч, и тысяч поколений наших кровных прародителей, не будь которых не было бы и нас самих, не было бы нашего этого бьющегося в тисках сильных сознания, не было бы нашего этого мироощущения, нашего этого русского языка, как и не было бы лося Сонма здесь на реке Апуке, не привези, тогда в 1983 году его родителей Геннадий Александрович Мартынов и Андрей Иванович Казачков, что не выбери, тогда в августе 1980 году местом своего жительства это такое далекое село Тиличики, сам Александр Володин никогда бы не узнал и никак не ведал бы ни судьбы Мартынова Геннадия, ни Андрея Казачкова, ни того же прекрасного и могучего лося Сонма и его любимой им Виры, да и не знал бы он самого Ивната Инмалвила (Ивтагина) о, котором давно хочет всем нам рассказать, так как история его жизни, история его здешнего бытия была так не похожа на другие судьбы, была такой интересной ему самому, что он считал нужным и другим рассказать о тех его страданиях, о тех его радостях и всех его предпочтениях.

И пусть, это давно ушедшее и то первобытное, или наоборот суперсовременное постиндустриальное общество, сам человек с его мыслями, с его желаниями и с его побуждениями, с обуревающими его высокими, а иногда и довольно простыми, и обыденными страстями, и такими зачастую спонтанными, а вернее рефлексивными поступками останется той никем не познанной загадкой, которую всегда нам интересно изучать, и нам же самим интересно, и любопытно познавать его.

При этом нам интересно интуитивно догадываться о тех или иных мотивах его, зачастую логически не объяснимых, как для его современников, так и для нас самих, поступков и рефлексивных его спонтанных действий, когда он и сам уже буквально через минуту не может сказать или пояснить, почему же именно вот так произошло, почему он именно так поступил в ту минуту или именно в тот момент.

Вот и Александр Володин удивлялся, как и его ректор из Харьковского мединститута Борис Задорожный, когда-то говорил всегда так образно:

– Я ведь не возмущаюсь, я всего-то ему (подразумевается здесь – пьяному студенту) удивляюсь, – часто говорил он.

Это было произнесено, когда на очередном комсомольском и партийном собрании речь заходила об исключении одного из провинившихся студентов вначале из комсомола, а затем и автоматическом отчисления его уже из ВУЗа из-за, появления в совсем не трезвом виде на одной из его лекций или лекций других преподавателей. И, только зачастую мудрость старших, да заступничество самих родных или близких позволяло для некоторых из них сгладить те институтские их острые углы, урегулировать довольно напряженную, складывающуюся для их судьбы ситуацию, чреватую зачастую и в лучшем случае академическим отпуском по «состоянию» здоровья, а в худшем случае и полным исключением из стен альма-матер…

И, смотря на те человеческие флюктуации и смотря на те волнения из окна, идущего на всех парах его теперь уже электрического скорого поезда номер 029 он ощущал настоящую бренность всех наших вот таких волнений, и зачастую неутешных переживаний, и даже, может быть временных сильных наших же страданий…

***

Так, и Александр Володин, он часто своим друзьям и знакомым, уже, будучи таким умудренным опытом жизни, опытом постоянного преодоления много чего в своей жизни с улыбкой, а может и с не скрываемой горечью говорил:

– Я ведь не возмущаюсь, я просто всему удивляюсь, – так говорил он, если происходили события, которые не могли быть им объяснены его стройной жизненной логикой, и той еще не зависимой от нас логикой развития самой нашей жизни.

Так и поступок коллеги врача Вячеслава Пронькина, о котором он всё думал, который его сейчас тревожил, о чем он напряженно размышлял, пытаясь докопаться до самой истины, почему же, когда тот бросил так любящую его ачайваямскую чукчанку с ребенком на руках, и та ни о чем больше не задумываясь, вероятно не понимая, что же она делает от не разделенного горя буквально через три дня после его уезда и повесилась, оставив в одиночестве свою малолетнюю дочь и оставив без её поддержки свою престарелую мать.

Володин Александр, зная всю подноготную случившегося только теперь ясно осмысливая всё и всё, сопоставляя, мог разве только удивляться, беспрестанно спрашивая себя:

– Как так и почему всё это там в далеком Ачайваяме и еще случилось?

Но ему ни повлиять и ни тем более, воротить события назад невозможно, а мог он только всем нам рассказать о них, как мы и рассказываем теперь Вам о них же.

И, Александру Володину, умудренному жизненным опытом ведь было чему по-настоящему удивляться. Ранее, когда он имел силу и власть к нему и с женами, и с детьми тот же Ачайваямский главный врач УБ Вячеслав Пронькин приходил и часто, останавливался у него, а затем, уехав легко, как бы и вычеркнул из списка своих знакомых и, как бы навсегда забыл его.

И, осталась в душе Володина какая-то совсем не заполненная пустота.

И он вспомнил такие пророческие слова Окуджавы, что с возрастом мы друзей не приобретаем, а только их теряем, прощаясь с ними, провожая их всех на их погост, откуда уж одна их дорога и их дороженька на сами небеса. И эта, не заполненная пустота, была, как та черная космическая дыра, что всасывала в себя всю окружающую Вселенную. Эта не заполненная пустота его сознания, заставляла его брать остро отточенное перо и по утру рано и даже под вечер, когда сам устал писать, так как он понимал, что все потраченное на общение с Вячеславом Пронькиным это попусту растраченное его бес ценнейшее время, его талант, ушедший буквально в песок, его энергия, растворившаяся в том черном космическом безмолвии и его теперь это не удивляло, а категорически возмущало, что он так бездарно, что он так опрометчиво тогда поступал, попусту фактически тратя время, хотя и вероятно где-то в глубине души он знал, да и осознавал он, что как его мама говорила, раскладывая карты на столе:

– Пустые ведь это хлопоты у бубнового валета.

И, теперь ему было даже жаль своего потерянного на того товарища времени, а с другой стороны он давно понял, что все мы в этой жизни, как говорил его средний брат – «все мы в этой жизни – актеры». И, каждый из нас играет только свою ему отведенную роль в этом сборном спектакле жизни. И, при таком оптимистическом взгляде на свою жизнь, на все давно ушедшие годы, которые ему никогда не вернут он сильнее стал налегать на своё то отточенное перо и он понимал, что только этим он может заполнить, образовавшуюся в его душе пустоту, хоть частично восполнить ту невосполнимую утрату и восполнить все его утраты, которые он нес, теряя на самой стреле Времени и лучших своих друзей, и своих знакомых, и притом по разным причинам. Кто-то из них, дождавшись этой северной заслуженной пенсии уехал, и навсегда исчез из поля его жизни, кто-то же давно здесь же умер и, мог только быть в его цепкой на события памяти, а кто-то вероятно и вовсе не был его другом, а умело пользовался только складывающейся конъюнктурой, как сегодня говорят «конъюнктурой рынка», когда был ты им нужен – они были в твоей жизни, а когда ты им не нужен, то и их уж нету рядом с тобою…

Так, как и Вячеслав Пронькин, он легко выпал из его обоймы, так как уже как бы и не нуждался в той его прежней помощи, не нуждался он в его поддержке и в таком его содействии ему самому и членам его семьи….

***

Он уже не возмущался, так как вероятно его внутреннему возмущению не было предела, а он слегка удивлялся…

Но, когда Володин Александр, во время очередной командировки в подробностях узнал, что из-за этого негодяя осталась сиротой девочка 7 лет, а родная мать её повесилась, вероятно от того внутреннего её возмущения, от его такого предательства её любви к нему и вероятно от его надругательства над её к нему искренними её чувствам. А также потому, что тот в мгновение разорвал все связи, фактически бросил их одних здесь с их и его божественным творением, с их совместной дочерью, которую он никак не хотел даже признавать за свою, не желал помогать ставить её на ноги, так как своих-то два сына и дочь жены от первого брака понятно, что мешали ему сделать и то его признание, и оказать еще, и помощь, и хоть какую-то поддержку ей.

– А она ведь древних кровей чукчанка!

– Она такая гордая!

– Ей теперь ничего от него и не надо!

– А как же дочка?

Она такая белобрысая, а такая синеокая, как та ромашка в степи или вернее та не передаваемо красивая волошка, которая на холмах и заливных лугах вдоль Северского Донца практически все лето своей синевой радует всех тамошних людей, так как сама-то не вкусная для скота и тех коз, которые съедят всю траву, а вот именно её никогда и не тронут, чтобы только глаз наш летом радовала. Вероятно, это происходит то ли из-за горького её вкуса, определяемого множественными лекарственными алкалоидами, то ли из-за того давно установленного абортивного их действия, которое у скота эта трава вызывала, так как материнское поголовье стада, съедавшее её весной становилось бесплодным и затем не подпускало к себе ни резвого козлика, ни тяжеловесного к осени бычка, того племенного осеменителя, что из близлежащей фермы, был в почете у всех здешних коров, да и доярок тоже. А мы любопытные малыши, участь жизни, прежде всего на окружавших нас животных только заворожено наблюдали, скрывая своё то еще не осознанное зреющее мужское озорство и настоящее человеческое любопытство познания окружающей нас жизни во всех её и даже вот в таких необычных гранях, когда он их весь такой длинный и красный погружался в её бездонную бездну жизни их коровьей. И, затем легко, фантазируя по ночам им снился один и тот же затуманенный сон, что уже их только может зреющий фаллос, но такой же длинный и, как у того племенного быка, а затем по весне и в бреду он её страстно обнимает, и он же её еще и нежно затем ласкает своим дыханием, своим жаром любви и познания всего, и вся…

И, кем она тогда в его снах была: его не осознанное зреющее мужское или только в его полудетской, не то полу юношеской еще ни разу не осуществленной фантазией, или может быть той, которую он, как и многие мужчины на земле всю свою жизнь будет искать среди встреченных на своем пути женщин и ведь никогда вероятно так и не найдет именно её ту сказочную, ту неповторимую и ту первую только его.

И, понятно, что такие вот начинающиеся эротические, абсолютно фантазийные их сны готовили их быть и страстными мужьями, и заботливыми отцами, и ласковыми любовниками, и не вероятно обжигающими страстными джигитами.

***

Так и наш герой, придя из армии и в первый же день, от лучших друзей узнав об измене ему. Узнав о её женском предательстве его первой незамутненной ничем любви, он ни дня не мог ведь здесь в селе Ачайваям дольше и оставаться. Ну, а ачайваямские ребята его ровесники те уж постарались в первый же день, и рассказать, и немного слегка вероятно, как в любом деле самим пофантазировать…

Он в раз обозлился на весь этот белый свет, он так обозлился на самих людей и даже на своих ровесников, а может и на своих друзей за тот их откровенный, как им казалось только слегка приукрашенный рассказ. Он так обозлился на своих друзей, которые были с ним так откровенны и он, затем, молча, выхватил из ножен тот свой острый пареньский нож и выбежал на темную улицу, чтобы встретить его и навсегда здесь в родном ему Ачайваяме поквитаться с ним, с его и её обидчиком.

– И, было бы вероятно правильно тогда, если бы это случилось, так теперь думал сам Володин.

– И, не будь его бдительных друзей, которые смогли остудить тогда его ту вспыхнувшую злость, где бы он был сейчас?

Ловко они заломили ему крепкие руки, да силой завели в дом, а там полный стакан водки и еще, и еще…

И, только рано утром от холода, проснувшись от не вероятной боли и гула в его голове, поняв, что же ему на самом деле делать. Он легко и быстро собрал свои не большие пожитки: лёска, да еще прочный крючок, охотничий нож, топор, ножовка, льдобур, две пачки спичек, да пару свечек. А, что в таком возрасте и надо еще. Был бы закопченный на костре чайник и спички, лёска да крючок не гнущийся. И налегке один, покуда ребята вповалку еще спали на широких полатях, ушел на крутой берег реки Апука, чтобы там вдали чуть поостыть, а оттуда медленно и нисколько не спеша, вспомнил о той еще дедовской рыбалке по тропинке ушел глубоко вниз по течению в сторону Тихого океана, вольное дыхание, которого доходило и сюда до самого Ачайваяма. Да так и остался там, на целых три таких длинных только его года. На те три длинные года, которые он затем будет считать лучшими из всей своей жизни.

– И, был ли он здесь одинок, было ли ему здесь тоскливо или может быть даже скучно? – спросил бы я кого-то.

– А нисколько! – ответил бы мне Ивнат.

Он ведь мог легко поговорить и с немой для других рыбой. Он мог выследить и поймать резвых еще не оперившихся июльских куропатчат и пощебетать с ними, вернув затем, заботливой воркочущей рядом с ним их озабоченной их судьбой матери. Он мог без труда по такой узкой тропке выследить лежку зайчихи и, не пугая её, понаблюдать, как она их кормит своим жирным молоком, а еще он мог бросить ввысь еще трепещущегося хариуса, чтобы видеть, как ловкая чайка на лету его хватает за голову и в мгновение, наполняет свой такой ненасытный изогнутый клюв нисколько не меняя при этом траекторию своего быстрого её полета.

Он мог часами наблюдать за здешним постоянно мерцающим, как новогодняя иллюминация звездным небом, выискивая, где же там именно его та единственная путеводная звезда и загадывать, когда же та упадет с небосвода, оповестив всех о его земной кончине, как и те многочисленные метеориты, которые мириадами неслись на Землю почти ежедневно, чтобы сгореть так и не достигнув самой поверхности Земли. И, он не понимал, весточка ли это, пришедших на Землю людей, где-то рожденных этой ночью или, наоборот это та последняя вспышка тех, кто от нас уходит уж навсегда. И он долго искал на этом всегда загадочном и для него, и для меня небосводе её тот единственный и неповторимый след, который какое-то время еще держится, как бы прочертив её путь к Земле, но практически никогда её не достигнув…

Он давно искал на черном мерцающем небосводе след его единственной и им любимой, чтобы и свою мерцающую звезду поместить затем рядом с нею, чтобы они хоть на небосводе были бы постоянно рядом. И в такие моменты, когда он здесь вспоминал о ней, в моменты его тихой задумчивости, он брал очередной тяжелый комель каменой березы и надолго сосредоточившись над ним, всматриваясь в его толщу, чтобы срисовать, что же с него можно вырезать, с глины вылепить и еще может в настоящих муках и изваять её облик непередаваемый. Его здешнее одинокое творчество было ему абсолютно на пользу. Он здесь страдал, он свою страсть любви к ней сам же и неистово раздувал, ежедневно, ежечасно, ежеминутно, постоянно вводя её раз за разом в своё чуть помутнённое сознание. И когда, он брался за острый резец, тогда он неистово с окаменелой злостью резал и резал твердое каменной плотности здешнее березовое дерево, убирая все то лишнее, чтобы из живого и теплого березового комля и из дерева этот мертвого проявились те не забываемые им никогда её черты, её так милые ему очертания, чтобы затем на них самому подолгу ему же лицезреть и слегка может быть нежно рукой поглаживая, испытывать такое внутреннее умиротворение, такое истинное наслаждение, которых он ранее и не испытывал, даже тогда когда та или иная из его не жадных на мужчин соседок позволяли ему приходить темными вечерами и, позволяли ему обнять их, да и поцеловать еще тогда, когда ему было только тринадцать или может быть всего-то четырнадцать лет. И когда о настоящей страстной любви и об искренних чувствах к взрослой женщине он еще по своей незрелости не думал и даже не размышлял об этом он. Так, как только древний здешний ачайваямский зов предков, позволял ему механически все с нею делать в длинной темной ночи, чтобы затем только хвастаться перед своими ровесниками, что и он не хуже них, а в чем-то может и более опытен он, и более просвещен чем они его ровесники…

Но такой неистребимой страсти, древней такой отдачи, когда он прикасался к этому твердому дереву он никогда ранее по-настоящему, то и не испытывал.

И, он часто безотчетно думал:

– Не полюбил ли я больше её сказочный образ, чем на самом деле её саму?

И, сам же от себя гнал эту дурную мысль.

– Если бы она тогда только дождалась его?

– Теперь бы и дочь была его, разве, что младше на год всего-то, да и сама его любимая осталась бы жить, так как он всего бы себя посвятил только ей. Он сделал бы ей новую юрту, он бы здесь на рыбалке выделил уютный полог для неё, куда никто и никогда бы не проник и, он бы отдал ей всю свою нисколько не утоленную еще юную страсть, и своё то ненасытное желание именно её, чтобы только она была радостна им, чтобы только она была счастлива им, чтобы только она продолжала род его ачайваямский, такой древний и такой знаменитый на этом большущем Камчатском полуострове род Ивтагиных и, слившийся воедино её род Инмалвилов.

А теперь вот у него ни любимой жены, ни родных подрастающих детей, которых он бы так неистово любил, так бы обожал он их, о которых мог бы он заботиться и еще как их оберегать. Теперь у него и настоящего-то дома нет. Да ему теперь и сейчас, и не хотелось его заводить и, обустраивать даже этот не большой охотничий балок.

– Не для кого!

– А ему одному сиротинушке в жизни много ли надо?