Текст книги "Камчатские лоси. Длинными Камчатскими тропами"

Долгое одиночество

Инмалвила (Ивтагина) Ивната его здешнее на реке Апука одиночество нисколько не тревожило, никак не напрягало, не создавало никакого душевного или какого-либо другого ему даже бытового дискомфорта.

В свои-то 23 лет он сильно теперь разочаровался во всех людях. Он давно потерял в них свою истинно чукотскую веру, как с возрастом, и сам Александр Володин сильно разочаровался в друзьях, а вернее сказать в своих сотоварищах, так как тех друзей теперь у него ох как было мало.

Но, если Александра Володина здешнее Камчатское Тиличикское одиночество как-то слегка может и тяготило, то самого Ивната, это нисколько не угнетало и за эти три года, живя зимой, да и летом на 45-ом километре зимника из Ачайваяма в Пахачи в своем дощатом бревенчатом дедовском охотничьем домике он нисколько от своего отшельничества и одиночества не страдал, и им он нисколько не тяготился.

Летом приезжали давно, знающие его сборщики икорки, а готовил он её по своими тем еще дедовским рецептам и по древней технологии на стопроцентном тузлуке, приготовленном на долго кипящей в чане воде. Он готовил такую икру, которая заводской той Усть Пахачинской по качеству нисколько не уступала, а вот хранилась она два и даже три года, и ничем ведь не отличить от свежей икры нынешнего года. Заготовители же привозили ему сюда и разнообразные крупы, и любимые им сигареты «Парламент», и часто даже немного отменной кристально чистой на камчатской водице водочки «41-регион», чтобы душу его согреть, а вернее-то отогреть, так как знали о горе его. А вот зимой ачайваямские трактористы, чтобы немного отдохнуть, что бы по пути почаевать его ароматный снова же по дедовскому рецепту, да и просто вот так по-человечески пообщаться с таким не погодам мудрым и интересным человеком, а то и в картишки в преферанс или в покер переброситься, заезжали к его дощатому приземистому засыпному домику, стоящему буквально возле самого уреза воды на правобережной почти десятиметровой возвышенности, что не позволяло реке ранней весной в настоящее половодье или дождливым летом заливать его полевой здешний лесной стан. Благо крюк от основного зимника Ачайваям – Усть Пахачи к его домику всего-то буквально ничего – полтора километра, и ты в гостях у знаменитого и гостеприимного человека.

А здесь у него и полное лесное апукинское затишье, и такая особая и не передаваемая здешняя особая располагающая на разговоры благодать, да и часто зайчик, запеченный на костре в алюминиевой фольге, да и рыбка из бочки всегда слабо солененькая к водочке имелась в изобилии, и никто тебя не подгоняет, никто тебя тогда не перебивает и тебя же не наставляет, никто ничего от тебя не требует взамен или даже в долг. Ну, а водочка, как та её слезиночка так душеньку-то твою так тогда пробирает, так на откровенность зовет, что хочется юному еще не искушенному самой жизнью Ивнату все гостям своим рассказать, о всех своих мыслях им поведать, и даже о тех потаенных, что другому и при других обстоятельствах ни-ни!

И, снова водочка.

Так её в Усть Пахачах трактористам на выбор предлагают чуть не в каждом доме: и казённая с розовыми разноцветными акцизными марками, но довольно таки дорогая, и естественно, есть что подешевле, но разливная из сорокалитровых молочных фляг, да еще предлагают и само дел из разведенного по домам спирта, которым некоторых из жителей в избытке Тиличикские вертолетчики постоянно снабжали. Благо еще и с кораблей, что на рейде все лето стоят и в пластмассовых 5—10 литровых канистрах и даже в 40 литровых молочных флягах, и в полуторалитровых бутылках из-под минералки везут, и все жители ею там торгуют на длинной Усть Пахачинской косе. И непонятно мне, как же там люди еще и выживают, как концы с концами сводят, как жены их, да и терпят все их то бесконечное пьянство?

И, теперь в средине девяностых и в начале двухтысячных никакого северного дефицита в ней, как это было ранее в восьмидесятые или семидесятые годы прошлого столетия.

– А как же здесь сами трактористы?

Те давно знают все Усть Пахачинские злачные точки. Стоит им приехать в Усть Пахачи и, покуда начальник участка с легким экскаваторам «Беларусь» загрузит пятнадцати тонные сани с угольком, у тракториста есть не много свободного времени и не час или два, а целые сутки. Тогда уж те, кто, по моложе да поэнергичнее ныряет к знакомой молодухе, закрыв поплотнее двери, а другой бежит по известному только ему одном адресу, затаривается водочкой, как они говорят и для себя, и для соседей. Так затаривается, чтобы еще и по пути, после того, как на девяностокилометровой трассе на дёргавшись рычагов, да на переключавшись скоростей и, может чуть-чуть отдохнуть.

– А разве нельзя? – так они себе говорят.

А по прибытии в своё родное село Ачайваям, когда их полные угля сани кочегары вручную и двое, а то и трое суток выгружают, то если не продаст водку с хорошим наваром, то уж сам так надегустируется, что тогда жена рада бы из дому его выгнать, лишь бы глаза её не видели это всегда пьяное «уродище».

Но почему-то не выгоняет. Ведь все-таки он её кормилец, да и как еще любила его в молодости. И одну тысячу и полторы тысячи долларов в месяц не каждый ведь мужик из далёкого Ачайваяма в дом принесет жене и это с октября по май, а там уж, когда и рыба попрет, и на икорке еще подзаработать можно и в Апука, и в самих Усть Пахачах, да и просто на речке на себя работай, чтобы зимой оптом и все сдать на какую-нибудь плавбазу. Кто и до 800 кг икры перерабатывал за лето, а это по триста рублей кило приработок, а кому и заработок ведь довольно таки не плохой. Вот и держатся ачайваямские женщины и не только здешние чукчаночки своих мужей и безропотно терпят их пьянку.

А так давно бы ушла бы к другому.

Тем более, что все они легкие на подъем и не очень уж такие, и не доступные, как кажется на первых порах знакомства с ними. И, будь в их селе кто другой чуть поласковее, да немного потрезвее в мгновение переберутся со всем своим скарбом жить в другой домишко.

А почему-то так здесь завелось, что у всех ачайваямских трактористов жены-то чукчанки. Да и красивые они покуда молоды. А дети, такие от слияния древней славянской и здешней чукотской крови красавцы и красавицы рождаются. Трудно затем сказать, кто они – славяне или теперь истинные монголоиды и настоящие камчадалы, и еще здешние коренные они олюторы.

– И, мне до сих пор не понятно, чем же им этим-то женщинам свои ачайваямские-то парни не нравятся?

– Вот и невеста Инмалвила (Ивтагина) Ивната, когда того призвали в армию, сначала нырнула в постель к женатому врачу участковой больницы Пронькину Вячеславу Николаевичу, да так и прикипело к нему её молоденькое сердечко. А он тот врач на два дома и жил последние пять лет. И жена ведь нутром чувствовала. Но, что поделает его жена.

– Их жен вот такая судьба горемычная хоть там под Одессой у древних развалин не то греков, не то скифов, хоть здесь в ачайваямский этих северо-камчатских медвежьих углах, куда ни доехать, ни дойти другому человеку и за всю жизнь, хоть и самолеты летают везде.

– Да, многие ачайваямские чукчанки не отказывались по случаю ублажать и заезжих геологоразведчиков, и молоденьких и таких энергичных геодезистов, а затем и тех трех кавказцев, оккупировавших прошлым летом их село, особенно в рунный ход красной рыбы.

Это потом Александр Володин узнает, что, как только уволился тот врач, то что-то в её любви, в исстрадавшейся по любви её душе, что-то надорвалось и тонкий кожаный шнурок, может быть еще её дедом вырезанный из шкуры здешнего породистого оленя легко на шее её тонкой затянулся, прервав все её ачайваямские девичьи страдания, прервав её такую для нас бесценную жизнь и легко, разрушив одновременно Инмалвила (Ивтагина) Ивната такую чистую ничем не омраченную юношескую любовь именно к ней.

Да и не знал Ивнат, что тот врач, обрадованный, решениями Государственной Думы прежнего созыва о снижении возраста половой неприкосновенности до нижнего предела до 14 лет еще тогда в школьные их годы и давно его невесту совсем не винную легко соблазнил, фактически извратил при осмотре на том ржавом гинекологическом кресле, а та в начале нисколько и не сопротивлялась ему. Той было сначала, как всем подросткам интересно, а затем она как бы и втянулась, и привыкла прятаться от его второй жены. А, иногда приходила к нему даже домой, когда та дежурила в больнице или она была в отпуске, а уж на речке, где он рыбачил, она чувствовала себя выше всех, краше всех здешних молоденьких девиц.

– А вот была ли у него к ней любовь, любил ли её он?

Он её старше на все 20 лет. И, что в ней он видел, когда губил её, еще не начавшуюся чистую и светлую свою жизнь?

– Разве видел он её своей женой? Разве видел по настоящему-то он её любимой?

– Ведь знал он же подлец, что вскоре бросит её. Знал, я в этом уверен, что не увезет с собой в ту далекую отсюда Корочу на далёкую Белгородчину. Да разве Анна жена его позволила бы… И когда он своим… довольно кривым ч… ном погружался в её рот… и могла ли она рассказать затем об этом всем своим одноклассникам или даже одноклассницам.

И, прежде всего соседу Ивнату, который сама ведь видела её так обожал, который так её боготворил, которую безмерно любил и за которую кому бы ни было легко пулю в лоб в первый же августовский вечер, когда достоверно узнал, как тот возмущенный оленевод в далеком 1981 в их селе Фурзикову картечью в грудь…

А Ивнат был так увлечен ею и ничего не ведая об их по-настоящему взрослых отношениях, и ничего не зная целых два года надеялся, писал такие страстные ей письма. Нет! Сами тексты писал не он. У него не получалось и еще не было нужного слога и даже природного умения к самому письму, чтобы свои все глубинные чувства выразить словами и еще на белой, как здешний чистый тихоокеанский снег бумаге. Он просил своего сослуживца Виктора Петренко, а тот легко, всего-то за пачку сигарет, которые Ивнат превозмогая себя из принципа не курил, а отдавал ему, чтобы только тот помог побыстрее написать такое складное и, полностью логически законченное его любовное письмецо. А, уж затем сам брал листок чистой бумаги и не спеша, как и всё и всегда делал не спеша, переписывал его и искренне удивлялся как так, как он его друг и сослуживец может все эти его скрытые от других чувства узнать и, простыми словами, да еще на белой линованной бумаге легко и так быстро выразить. Он выражал на письме буквально всё то, что он сейчас испытывает к ней и, что чувствует вот так легко облечь в такие дивно витиеватые слова, такие легкие завитки безответной его страсти к ней. А, Виктор Петренко, даже ни разу не видя его невесту, умел и довольно легко облекал его теперешние чувства к ней в такие нежные слова, в нежнейшие обороты, что тот сам начинал иногда верить, что так вот каждый из нас и чувствует, что каждый из нас так именно и, как и он страдает.

Это уж затем, с годами сам Виктор Петренко, пройдя школу жизни, поплавав и на рыболовецких сейнерах, и на снабженцах-танкерах всех сёл и здешних береговых селений, и еще, поработав в геологии, станет уважаемым всеми и знаменитым Камчатским писателем, как бы случайно найдя в своей душе тот, скрытый от других ручеёк, которым всегда настоящему таланту хочется поделиться с окружающими его людьми. Журчание, которого, как бы сливается с тем, не передаваемым хором водопада на здешней речной ачайваямской быстрине. Тогда, в армии он писал такие трогательные слова, как бы в шутку, мысля за других еще не ведая, что это станет всей его судьбой, станет его настоящим по жизни призванием и даже его профессией, которая и кормит, и которая его возвеличивает, станет его еще и кормить здесь на Камчатской земле и, окажется труд его кабинетный нужным и интересным не только другу и сослуживцу Ивнату, но еще и многим другим читателям и жителям всего Камчатского полуострова, да и за его пределами.

А, Ивнат тогда был уверен, что никто из его ровесников, оставшихся в селе Ачайваям не мог бы их этих нежнейших самых теплых слов придумать или их даже сказать своей девушке, легко облекая свои внутренние чувства, свои ощущения, своё видение мира вот в такие трепетные, вот в такие откровенные слова и эти теперь его завитки выражений любви его и в сами обороты невероятно богатой русской речи…

Поэтому, вероятно никто из нас еще ведь не знает, почему же чукчанки здесь в далеком Ачайваяме так неистово любят всех славянских парней и даже зрелых, и любят они опытных мужиков. Сам Ивнат, даже в бане и, когда служил в армии, и здесь в Ачайваяме внимательно, да и часто в юности ведь присматривался и никому не сознаваясь в своём изучающем взгляде на других, пытаясь увидеть ту их природную или физическую разницу и ничего такого или особенно ведь явно за ними не примечал. У всех хоть славянских и здешних хоть чукчей или хоть у коряк, да у всех здешних мужчин тело ведь абсолютно одинаковое, разве, что рост на пять или десять сантиметров разнятся, да, местные более худые и более поджарые от пришлых, но и одновременно ведь они более жилистые. А у пожилых, приезжих такие округлые животики. У некоторых из них после пивка, а то и после непомерного потребления водочки вырастают к пятидесяти годам такие округлые животики, что они их тогда, будучи юными и молодыми назвали у них настоящей зеркальной болезнью и, долго затем заливисто даже не понимая причину своего веселья хохотали, так как те свои-то давно атрофированные гениталии только в зеркало и могли видеть из-за той их непомерной округлости живота, как у той женщины, что давным-давно на сносях.

И, Ивнат думал, как этот их же круглый как шар живот им не мешает с их женами и с нашими ачайваямскими чукчанками-то и спать-то по ночам, наверное, как рыбы, только бочком, если еще, что и могут по их особой мужской-то части они…

Да, и чукчанки нынешние ачайваямские были ведь не промах. Покуда муж на тракторе в Усть Пахачи ездит, они такие падкие до водочки, приглашали, а то и сами, как и сама красная рыба в их реку шли на её запах, а затем… так вот Ивнат, будучи молодым, не у одной из них и ночевал-то, но стеснялся спросить и, почему же они предпочитают их пришлым и еще славянам. Может это даже впитано их кровью и повелось с тех далеких времен, когда хозяин оленеводческого звена, искал способ обновить кровь не только многочисленного своего оленьего стада, но и обновить кровь рода своих пастухов, чтобы было побольше здоровых наследников и поэтому, любому гостю на ночь в полог подкладывал или свою юную неискушенную жизнью дочь, или своих многочисленных на выбор юных племянниц, а то даже и жену свою, если та могла еще у него рожать, а сам хозяин был стар или немощный из-за этих северных здешних реалий и от самого камчатского времени, которое было неумолимо ко всем к ним. Но умудренный опытом, он понимал, что только сыновья и только его дочери способны держать и содержать весь этот трех или пятитысячный табун оленей и сегодня, и завтра, и больше думая об их завтра он так мудро поступал, не позволяя своей красной крови вырождаться в его малом коллективе. И, всё это для того, чтобы то новое поколение оленеводов было максимально здоровым, было бы именно здесь в далеком Ачайваяме и еще где-то. Это для того, лишь бы род их оленный каждодневно процветал и далеко отсюда на всю Камчатку, а может и до самого Анадыря и даже далее чтобы он ширился.

И поэтому, впитав буквально с молоком своей матери своей и той особой, и древней генетической памятью эти древние их ачайваямские нравы и обычаи Ивнат естественно не считал свои первые опыты с женщинами здесь в родном ему Ачайваяме изменой ей, его любимой, его прекрасной и его такой трепетной. Он, как и все его ровесники это воспринимал как ту первую пробу и как ту его тренировку перед его длинным жизненным забегом и, как учебу перед настоящим на долгие годы его счастливым браком.

– Не мог знать и понять этого всего сам Ивнат.

– Он хотел, чтобы и он, и его любила всегда одна девушка. Он хотел и писал ей в своих письмах, что её никому не отдаст и ни с кем, и никогда её не разделит… Может это было от того, что он так рано еще в детстве читал у Толстого в «Ане Карениной» об их настоящей и преданной любви, а может это было от его верной и преданной своему мужу бабушки, которая после того, как её муж утонул в быстрых весенних водах реки Апуки, уже ни с кем так и не сошлась, оставшись на всю жизнь ему и верной, и по-настоящему преданной, только в дни особые посещая ту здешнюю гору шаманку, где прах его соединился где-то на небесах здешних с теми всеми их соплеменниками, когда их божество, когда их божественный черный ворон Кутх кого абсолютно молодым, а кого и немощным стариком забирали на свои безмерные небеса, чтобы оставить только очередную зарубку о них в памяти нашей земной. Так никого в своей долгой жизни больше и не полюбила она. А прожила она по здешним меркам довольно таки не мало – почти восемьдесят два долгих только её года.

И, вот перед его глазами стоял пример верности и преданности его бабушки Ивтагиной Пелагеи Ивнатовны, и он понимал, что не сможет жить, что он не сможет существовать, когда будет знать, что его любимая и его единственная жена, что его так им любимая, ему не верная, что его же она теперь и предала.

И, теперь после смерти, его любимой он ненавидел и этого ачайваямского ловеласа участкового доктора, который при живой-то жене умудрялся в один день спать одновременно с обеими ими. С одной из них утром и дома, а с другой под вечер или даже в обед там на его работе.

А что же наша жизнь?

Сегодня Александру Володину, пересекшему с Петропавловска-Камчатского до Москвы все восемь часовых поясов почему-то не спалось в купе его скорого номер 29 поезда и, казалось ему, что жизнь вокруг него течет как бы отдельно, как и текут отдельно все те далекие отсюда камчатские ручьи и реки. Как бы и на одной Земле он находится, а вот в разных её местах за такой короткий промежуток времени, о котором древний человек и помыслить не мог, чтобы с такой скоростью путешествовать и ему бы перемещаться в Пространстве и в самом земном Времени, и еще всем том космическом Времени, которое позволяет нам и мыслить, и нам же радоваться, и одновременно нам же разочаровываться и даже нам же огорчаться от всего того, что мы узнавали или будем знать даже завтра.

Так вот и он сейчас в этот отпуск перемещается он довольно быстро в земном пространстве, а там за бортом и в Магадане, и в Якутске, и в Норильске, и в Воркуте еще и в Вологде, да и самой в Москве идет земная бурная и насыщенная от него независимая жизнь и вновь абсолютно не зависимо от его здешнего существования и, он, как бы был теперь в двух разных мирах. В одном собственном внутреннем и одновременно в другом внешнем так бы отделенном от него, за которым он мог только что, как бы наблюдать, пользуясь своим зрением, пользуясь своими другими чувствами и, даже глубоко интуитивно понимал да и осознавал он, что там за стеклом его скорого поезда, или за округлым чуть вспотевшим иллюминатором его самолета, которым от как несколько часов назад прилетел с Камчатки идет и кипит истинная земная жизнь, но ни повлиять, ни тем более изменить её течение он никак не властен, как и не властен повлиять он на движение тех миллионов или миллиардов звезд и даже всех тех трех миллиардов таких далеких от него галактик, которые он часто видел на небосклоне, внимательно с помощью телескопа, который не так давно и купил в Москве, всматриваясь в космические необъятные дали и понимая, что сегодня он видит всё то, что может быть было и миллион, и два, а то и миллиард лет назад, как бы назад, он теперь видит саму нашу историю, так как знал, что наша Вселенная как минимум имеет возраст 11 или даже 13, 7 миллиардов лет…. И тот яркий свет, раз сам выйдя со звезды, путешествует по тем Космическим далям, чтобы когда-то отразиться в нашем сознании, зарождая и все наши новые мысли, и рождая наши новые чувства, и важно, и существенно, что тот-то лучик отстоит от нашего сегодня на такое большое Время, на такое большущее расстояние, что понять его теперь или ощутить его, ох как трудно, а многим ведь и это всё ведь недоступно…

– И, стой ли точки вышел этот лучик, которую я вижу на небосклоне, а может он был искривлен, а может он был сфокусирован какой-то черной дырой и всё что меня окружает это настоящий мираж?

Он теперь явственно понимал, что сам человек и есть та окружающая его Великая и невероятно безмерная Вселенная, которую он сам в себе же и отражает, сам себе с годами и приобретаемым земным опытом и он её строит, сам для себя воздвигает и, зачастую от своего не понимания её и законов её развития страдает и болеет он, да зачастую и легко губит себя поддавшись на все эти земные золотые, а у некоторых и бриллиантовые цацки, предпочитая их простому нашему человеческому общению и пониманию, когда сама жизнь человека рядом с тобою является тем неоценимым и не оцененном нами бриллиантом, которому и настоящей цены-то нет….

И он думал, и он теперь едучи в поезде номер 029 размышлял:

– Вот здесь и сейчас он не спит в купе фирменного поезда №029 Москва—Липецк вагон №13 место №25 а там за окном радом с этими стальными путями вовсе другая, самостоятельная и нисколько не зависящая от его воли и желаний жизнь. Такая может быть для кого-то быстротечная жизнь, которая вовсе не зависит от его нынешнего и теперешнего существования, там вне его идет та иная жизнь, которая никому из нас смертных не подвластная, которая как бы течет сама по себе, а ведь еще есть и та третья жизнь там высоко в небесах, откуда тысячи, миллионы и миллиарды лет льется от далёких и мощных звезд этот их свет еще на кого-то и влияет, а может быть тех звезд уже и нет в той точке, откуда те фотоны, что возбуждают нашу сетчатку бесконечно несутся из Космоса и этот тихий мерцающий свет может уже давно и так далеко и вовсе не существует он. А он ведь ясно его видит и он же осознает наличие его сегодня, сейчас, находясь один, почти без попутчиков в своём просторном купе и, он теперь и сейчас думает обо всей и всех жизни, одновременно думает он о вечности и о той мировой бесконечности, которую никто из нас смертных и познать-то никогда не сможет.

Одновременно он думает о себе, о своей жизни и о безмерном, и таком безграничном пространстве вокруг себя.

И, он тихо, чтобы не будить соседей спросил сам себя:

– А, что наша жизнь?

– Каково же только наше жизненное пространство, и каково оно наше высшее божественное предназначение?

– Для чего мы живем и для чего самим создателем мы предназначены?

Вот позавчера он был ведь еще в далеких Камчатских Тиличиках на 60 параллели, если смотреть по карте, стоящего на его рабочем столе круглого глобуса, а вчера вылетел в 16—52 по местному времени из Петропавловска-Камчатского и двинулся вместе со временем со скоростью 789 м в час и ровно в те же 16—52 уже по московскому времени и в тот же день 27 декабря прилетел он в давно родную ему Москву. И, где в его времени жизни потерялись те далекие 9000 км, которые разделяют его ту вчерашнюю жизнь – там, на Камчатке и его сегодняшнюю жизнь – здесь в этом мягком вагоне, в этом скором фирменном поезде Москва-Липецк.

– А его жизнь сегодня – это ведь жизнь скитальца, как того древнего бедуина и одинокого путешественника, жизнь как бы самого стороннего наблюдателя за ним, жизнь вечного странника и отшельника по Земле нашей круглой, который, как тот голодный волк и всегда одинок, и никак ею жизнью не может полностью насытится от того, что так насыщенно живет, что так быстро и искрометно он мыслит, что иногда что-нибудь да созидает, а больше может быть и разрушает он, и, в общем-то, как и все мы, существует на этой такой круглой и такой утлой Земле.

И, может это потому, что ту камчатскую жизнь и его сегодняшнюю жизнь здесь в движущемся скором поезде уравнивает его знание и понимание законов её. Тех сложных законов по которым она зарождается, тех сложных законов по, которым она идет и тех, не ведомых природных и общественных законов, когда она в раз и прекращается, когда всё и вся прекращается, останавливается и куда-то в миг исчезает. За более чем тридцать лет, проведенных им на Камчатском полуострове он видел разного довольно много и знает, да и помнит невероятно много. Он понятно, что помнит и ту его жизнь, когда был еще студентом, или как окончил институт, и когда только начинал он работать, и он ощущает свою пульсирующую сегодняшнюю жизнь, которая подвластная может быть ведь только великому и неумолимому его Времени. Именно от самого Всемирного и Вечного Времени он сегодня и сейчас получает тот свой едва ощутимый кусочек или ломтичек, который ему, как и всем нам выделен Великим Провидением и Могучим Всевышним, создавшим когда то и самого меня, который вероятно знает, как ему дальше идти и куда ему сейчас идти, и который, отпуская нас на саму неумолимую стрелу Вечного Времени не всегда ведь затем и вмешивается в наш Земной путь, да и как он это смог бы сделать, следя одновременно за семью миллиардами разных людей на нашей Земле, ежесекундно, чтобы держать свою руку на их пульсе, разве его Всевышнего смысл и суть его в этом?

– Он же, наш Всевышний, наш Вседержитель выполняет и реализует своё предназначение, уже создав нас, а затем, мы вольны жить и творить, мы вольны следовать или нет его значимым для нас предначертаниям…

– И он Вседержитель наш, как и тот путник, как бы наблюдает из своего вагона, из своего скорого поезда за нами довольно внимательно, так ли мы идем по своему земному Времени.

– И именно теперь, и именно здесь в вагоне Александр Володин начинал ощущать себя и потомком того великого Александра Македонского и самого Петра Великого, и может быть самого Богдана Хмельницкого, и еще Астраханского своего предка – тысячника того неведомого ему тысячника и полковника Кайда, который дал весь его род Кайда и рода того далекого Якименко Ивана Андреевича, которого махновцы в феврале 1919 года вывели в его Савинцах во двор и легко нажали на послушный курок черного и как то чернозем за который он воевал нагана или маузера…

– И он именно теперь понимал, что не будь всех их в свое время, не будь может быть тех великих и таких тех далеких для него сорок тысяч лет назад Адама и Евы, не было бы и это теперь понятно ему, не было бы и его самого сегодня.

– И, нужно было ведь стольким тысячам случайностей возникнуть и одновременно совпасть, чтобы он вот родился в еще не таком и холодном ноябре в том далеком 1950 году в его родных и одновременно далеких степных Савинцах, чтобы затем оказаться уже в 1980 году в Тиличиках здесь на далекой Камчатке, а уже через почти 32 года буквально за сутки, перенестись во Времени и перенестись ему в самом Пространстве и быть в нынешнем 2012 году.

– И, столько вот таких еще будет и случится в его жизни, в его земном бытии случайностей, и куда его земная судьба еще занесет?

– А именно сегодня он уверенно может, как любой титулованный экстрасенс, вычислить, да и описать буквально поминутно и ту прошлую свою и их жизнь, и его сегодняшнюю жизнь, и предположить, с может большой долей вероятности и с большей долей достоверности даже предугадать, как же конкретный человек себя поведет в тех или иных жизненных обстоятельствах легко, понимая и ощущая ту жизнь и его сегодняшнюю жизнь: едет ли тот в таком же, как и он, в его скором поезде номер 029 или находится он в совсем иной жизненной ситуации. Хоть давно своим умом и понимал он, что будущее одного конкретного человека и будущее его родной круглой планеты Земля, будущее его родной семьи и будущее всей Солнечной системы это разновеликие не только объемно физические, но и, прежде всего, ведь такие разнящиеся понятийные и особые трудно ощутимые, и труднопонимаемые многими нами философские категории, так как сами временные промежутки в этих его нынешних измерениях, их существования никак и нисколько не сопоставимы, они абсолютно разные.

Десять лет в его жизни это ведь целая вечность, а те же десять лет для самой Солнечной системы – это лишь одно из её мгновений многомиллионной, а то и многомиллиардной вернее тринадцати и семи десятых миллиардов лет её истории, что обыденному нашему сознанию представить именно вот такой временной промежуток ведь не возможно ни понять, ни даже с чем-то земным и с чем-то видимым здесь в поле его зрения даже сопоставить. И то, что для конкретного человека кажется таким громадным, в том, вне нас планетарном масштабе абсолютное – ничто и то, что в его теперь для него родном селе Тиличики так далеко отсюда от его поезда и от его этого на путях сварных колышущегося вагона, то в планетарном, то в их космическом масштабе и в том громадном мегапарсек или самих парсек, или световых лет исчислении ничтожно мало и даже может быть даже, и не существенно для другой аналогичной области громадной нашей Вселенной.

Но зависимости в нашем мире такие, что ничто друг без друга и быть не может ни он здесь в этом номером 029 скором и фирменном поезде, ни те его Тиличики, которые может быть только просыпаются сейчас, когда он едет и слышит стук колесных пар, которые также не одну тысячу, а то и не один миллион километров уже вне его сознания и сами то они прошли….

И, вот он начинал понимать, что только вечная борьба по-настоящему большого и этого, как и он сам малого, только большая цель и все наши маленькие ежедневные поступки, и те особые наши желания и помыслы наши могут еще как-то препятствовать её достижению данным конкретным и таким малым человеком, этим человечком в безмерном мире Космоса, в мире всех желаний его и его повседневных страстей. И, нисколько уж не важно, где он сейчас в его теперь уже родных в Тиличиках, или здесь в самой Москве, таком сосредоточии одиннадцати или пятнадцати миллионов людей или, как сейчас в купе уютного, колышущегося на поворотах пути вагона почти один, так как пассажиров в вагоне с десяток и не более, молодежь та больше автобусами им и быстрее, и им же дешевле.

Но ведь при желании, находясь и там, и одновременно здесь – он везде может еще и ясно мыслить, и быстро писать, и эффективно анализировать, и размышляя сопоставлять, а это и есть высшие проявления его внутренней насыщенной событиями жизни, его не зависимой от других жизни, но также его довольно ограниченной жизни, поставленной в рамки того Великого Времени, которое ему было выделено Высшим провидением, давно с самого его рождения, а может и ранее еще с зачатия и, никак не зависимо теперь от его упорной воли. А, вот сейчас только от его желания зависит, насколько плотно он в своём сознании это теперь его, вернее своё Время сожмет, своё же Время правильно для достижения поставленной цели и организует его. Ведь он может теперь легко переместится в мыслях в 1728 года, когда был в Савинцах его дед Кайда, и пойти вовремя и в пространство того же 1728 года, когда на далекую Камчатку ехал сам её исследователь и летописец Крашенинников С. П. И, может даже и сам их двоих своего прапрадеда и того студента, а затем ученого Крашенинникова С.П как бы свести в земном пространстве, и отправить своего прапрадеда туда же, по тем самым тропам и из этой игры его воображения никак не исчезает он сам Александр Володин, так как не будь его предков, не будь его прапредков, не было бы и его сегодня, и даже сейчас. И он ощутил, что в этом и есть сама наша жизнь. Что даже самый талантливый писатель, когда расставляет своих героев по шахматной карте жизни, он нисколько не свободен, как здесь и сейчас не свободен человек от того отрезка Времени, который ему выделен Всевышним, нашим всемогущим Господом Богом – Иисусом Христом…