Текст книги "Хаос"

2

Прошло две-три недели. Жизнь в городе текла по-прежнему. Марта Марутханян почти ежедневно навещала мать и настраивала ее против невестки. Нелады Воскехат с Антониной Ивановной еще более участились. Причин было немало, но постоянным поводом являлись дети. Мать старалась держать их подальше от мужниной родни, а бабушка стремилась завладеть ими. На этой почве происходили нескончаемые семейные бури, против которых Смбат чувствовал себя бессильным. Он укорял то мать, то жену, и обе стороны ревниво отстаивали свои права.

– Она всех нас ненавидит, свысока, заносчиво держится с нами, – жаловалась вдова, – визитов не делает, детей прячет, ни к кому не пускает.. Придут ко мне родственницы – она к ним не выйдет, стакана чаю не предложит. Родня смеется надо мною. Не стало житья, сынок, ни мне, ни тебе, – порви ты с нею!

Антонина Ивановна рассуждала иначе – никого она не презирает, никем не пренебрегает, готова жить в мире со всеми, только пусть от нее не требуют невозможного. У нее есть свои взгляды, вкусы, самолюбие. Не может же она часами просиживать с той или иной невежественной родственницей Алимянов, слушать их сплетни и сплетничать. Она не умеет с ними обращаться и до сих пор еще не знает, о чем ей с этими женщинами разговаривать. Ей не хочется с ними откровенничать, а они норовят залезть ей в душу, хотят знать, когда она ложится, когда встает, о чем думает, кого любит, кого презирает. От нее требуют присутствия на скучнейших пышных семейных вечеринках и обедах, хотят, чтобы она одевалась, как другие, любила те же кушанья, которые любит алимяновская родня, бранила их врагов, потакала друзьям и даже играла с ними в карты…

– Переделать себя я не могу, если бы даже желала. Между мною и этими женщинами лежит пропасть, которую я не могу и не хочу заполнять лицемерием. Не может ее заполнить и ваша мать. Зачем же тогда обманывать друг друга?..

Смбат убегал из дому, чтобы избавиться от ее бесконечных жалоб. Утром он спускался в контору, делал необходимые распоряжения и исчезал. Ни с кем не делился он своими горестями, считая это недостойным. Да и кто поймет муку чужой души со всеми ее оттенками? Разве тот, кто находится в таком же положении. Но подобного ему несчастливца не найдется во всем городе. Вообще их немало, но здесь он один. Так пусть же он один и остается со своими горестями.

Аршак расстался с надеждой найти Зину и при содействии Алексея Ивановича обрел Эльмиру. Это была кокотка, прошедшая столичную школу прожигания жизни, красавица-авантюристка, искавшая теперь счастья в «золотом городе». Коротая ночи с новой любовницей, Аршак днем бродил по ресторанам в поисках еще неизведанных развлечений. Алексей Иванович был неистощим: день ото дня он открывал своему питомцу все новые и новые светские тайны, знакомя его с самыми утонченными и волнующими удовольствиями, рассчитанными на «любителей жизни». Теперь у юноши не было недостатка в деньгах. Смбат щедро снабжал его ими, отчасти под влиянием материнских слез и молений, отчасти для того, чтобы отвязаться.

Исаак Марутханян перестал посещать Алимянов: ведь Микаэл так бесстыдно выставил его. Отныне он не намерен поддерживать с этим домом никаких связей, но погоди же, «наглый мальчишка», Марутханян покажет тебе когда-нибудь когти!

Каждый вечер у себя в кабинете он делал на счетах какие-то выкладки, доставал из железного сундука бумаги, сличал подписи, перечитывал, ухмылялся, потом бережно складывал и прятал их, повторяя:

– Глупый мальчишка!..

Временами он осведомлялся у жены о семейных делах Алимянов (о торговых он знал больше, чем сами Алимяны), интересовался, в каких отношениях между собой братья, и особенно допытывался: что с Микаэлом, почему он не ездит в город? Неужели так сильно втянулся в промысловые дела?

– Уж непременно тут что-нибудь да кроется, – говорил он многозначительно.

С особенным удовольствием приписывал он Микаэлу самые гнусные, самые низменные намерения. Как-то Марта сообщила ему, что Антонина Ивановна переезжает на промысла. Марутханян ухмыльнулся, уставив из-под очков на жену зелено-желтые глаза:

– Видишь, тут что-то нечисто.

Он думал, что жена из ненависти к Антонине Ивановне не посовестится подхватить этот омерзительный намек. Однако Марта возмутилась до глубины души и, вспылив, крикнула:

– Не смей, мой брат не таков, как ты!

– Я ничего обидного не сказал… Мне только хочется, чтобы твой брат женился.

И с того дня он неустанно повторял одно и то же, побуждая Марту склонить брата к женитьбе. Наконец, жена как-то удивленно спросила:

– Не понимаю, почему ты так хлопочешь о браке Микаэла?

– У меня свои соображения.

– Какие же?

– Когда-нибудь узнаешь, пока не время.

Между тем у Микаэла не только не было охоты жениться, но и сама жизнь со дня на день теряла для него свою привлекательность. Дела он почти полностью передал Давиду Заргаряну и даже не хотел принимать никаких отчетов. Он не только перестал ездить в город, но и редко выходил из дому.

«Что бы такое могло с ним случиться?» – спрашивал себя Давид Заргарян, пытаясь прочесть ответ на лице молодого хозяина. Он был не слеп и не глуп – давно заметил, что Микаэл неравнодушен к Шушаник, между тем как девушка не только не обнадеживает его, но даже избегает. Заргарян мысленно одобрил гордость племянницы, но вместе с тем и опасался: Микаэл с женщинами не знает удержу, он может решиться на жестокость, чтобы наказать бедную девушку за равнодушие. Нравственно падший человек способен на всякую низость, особенно, когда в его власти такое могучее средство, как деньги. О нет, пусть только он посмеет – Давид не пожалеет жизни, чтобы отстоять честь племянницы!

Но главное не в этом. По всему видно, что Шушаник питает симпатию к другому Алимяну. Вот где опасность, которую надо устранить. Правда, Смбат – человек благородный, а Шушаник – девушка рассудительная, но кто может поручиться за их благоразумие, если вдруг взаимная симпатия перерастет в страсть? А ведь это возможно. То. что Смбат богат, а Шушаник бедна – не имеет значения, таких случаев немало. Надо быть настороже и зорко следить за ними…

Давид обрадовался, когда Смбат перестал ездить на промысла. Однако вскоре он убедился, что отсутствие Смбата еще сильнее действует на девушку: день ото дня она все бледнела, худела, делалась мрачной, раздражительной, как чахоточная.

Анна то и дело твердила:

– Дитя мое тает, как воск. Бога ради, Давид, разузнай, что с нею.

Как-то ночью, подавая воду паралитику, Анна из смежной комнаты услышала крик Шушаник. Она с лампой в руках подошла к дочери – девушка бредила во сне. Анна была потрясена, услышав имя Смбата.

Утром, рассказав об этом Давиду, она снова умоляла его, чтобы он разузнал, «отчего так тоскует малютка».

– Шушаник, – обратился Давид после ужина к племяннице, – пройдем к тебе, я хочу кое о чем поговорить.

Девушка хотела было закрыть книгу и подняться, но паралитик воспротивился:

– Не смей, читай, пока я не усну!

И еще около часа эгоист-паралитик терзал самоотверженную девушку, пока не уснул, убаюканный ее мелодичным голосом.

Войдя к девушке, Давид бросил на нее долгий проницательный взгляд и начал издалека, осторожно подходя к сути дела. На правах любящего наставника он убеждал Шушаник одуматься, стать такой, какой она была прежде. Она сильно изменилась… Конечно, в молодые годы человек не застрахован от разных «вольных и невольных» увлечений. Только Шушаник не должна допускать, чтобы родители прокляли тот день, когда было положено начало их благополучию, то есть день переезда на промысла.

– Смбат Алимян, спору нет, очень достойный человек, его можно любить, но…

– Погоди, – прервала дядю Шушаник, вздрогнув, – к чему ты это клонишь?

Давид заговорил яснее:

– Да, Смбата Алимяна можно полюбить, но всякая любовь должна иметь разумное оправдание. О, тебе нечего стыдиться, Шушаник, нечего краснеть и перебивать дядю. Он знает, что говорит. Прости дяде, если он не скрывает своих подозрений. Когда любишь, как родной отец, то обязан, если того требуют обстоятельства, поступить даже сурово. Послушай, Шушаник, подумай хорошенько, у тебя не хватит сил на борьбу с общественным мнением, а оно будет преследовать тебя. Никто не поверит, что ты, дочь бедных родителей, могла полюбить Смбата Алимяна бескорыстно. О нет, люди всегда в таких случаях склонны допустить самое худшее, самое гнусное. Уж таково их свойство.

Шушаник положительно страдала. Не нужно ей таких забот дяди. Оставьте ее одну с ее тайным горем, не вмешивайтесь в ее сокровенные помыслы. Господи, что за испытание такое! Почему он так уверенно говорит о ее любви? Она никогда ничем не выдавала своих чувств к Смбату, ни разу даже не беседовала с ним интимно. С чего же дядя взял, что она влюблена в Смбата?

– Иногда молчание бывает красноречивее слов. Шушаник, не обманывай ни себя, ни меня. Ты увлечена Смбатом. Ты день и ночь только им и бредишь. Да и к чему далеко ходить? Сегодня случайно я раскрыл одну из прочитанных тобою книг… Одну минуту, кажется, она тут…

Он встал, взял со стола толстый том Диккенса и начал перелистывать.

– Ну вот, посмотри, – продолжал Давид, кладя раскрытую книгу перед девушкой. – Ты подчеркнула эти строки. Взгляни на другую страницу, чье имя написано карандашом на полях? Это уже достаточно объясняет твое настроение. Подумай, Шушаник, какие последствия может иметь любовь свободной девушки и женатого мужчины. Ты будешь несчастлива, а я этого не хочу. Ты умна, образована, у тебя прекрасное сердце… Я с гордостью могу сказать, что ты – моя ученица…

Семь лет Давид воспитывал племянницу. Первой заботой его было – приучить ее терпеливо переносить житейские невзгоды; он старался внушить ей любовь к ближнему и кротость, научить любить жизнь даже в самых мрачных ее проявлениях. И Давид был убежден, что, наконец, достиг своей цели. Неужели же теперь окажется, что в душе этой внешне скромной девушки таятся дерзкие помыслы?

Давид с минуту помолчал. Его длинные сухие пальцы нервно листали книгу. На преждевременно увядшем лице его появилась новая мрачная складка, доселе не виданная Шушаник. Быстрым движением он отбросил книгу, выпрямил сутулую спину и заговорил с дрожью в голосе. Пусть Шушаник не думает, что ее дядя вообще против любви. Нет, он тоже кое-что понимает и чувствует. Не так уж высохло у него сердце, как высохло тело. Когда-то это сердце билось. И если теперь он подавлен, – причиной тому любовь, несчастная любовь.

Давид когда-то был скромным учителем в Тифлисе, давал уроки детям богатого купца. Это был грубый деспот в семейной жизни. Спустя год после смерти первой жены купец женился на молоденькой девушке из бедной семьи. Давид с первого же взгляда допустил непростительную ошибку. Жена купца не то была, не то притворялась неравнодушной. Давид не на шутку увлекся, чего только не вообразил, потом в нем зародилась любовь, такая же неравная, как и в данном случае. И накликал на себя беду…

– Шушаник, любовь хороша, но скверно, когда нет взаимности. Смбат Алимян тебя любить не может, потому что его сердце принадлежит детям. Он человек честный и не собьется с пути.

Девушка не могла больше сдержаться. Дядя высказал ее сокровенные мысли. Возражая то слабыми жестами, то восклицаниями, она в то же время не могла отрицать, что любит Смбата Алимяна, так как не умела лгать и притворяться. Жилы на шее у нее напряглись, грудь вздымалась. Не сдержав наплыва бурных чувств, в ответ на прямодушные речи дяди, Шушаник в бессилии опустилась на диван, уронив голову на вышитую подушечку, и горько зарыдала,

Давиду стало жаль племянницу. Он подошел, взял ее за руку. Зачем он так неосторожно коснулся сокровенных чувств стыдливой девушки? Рыдания Шушаник перешли в истерику. Теперь уже слезы иссякли, нервный клубок перехватил дыханье, губы посинели, щеки раскраснелись, глаза налились кровью.

– Полно, полно, ведь ты не ребенок, – успокаивал ее Давид.

Вошла Анна. Она не спала, ожидая в соседней комнате, чем кончится разговор. Мать обняла голову дочери и прослезилась. Наивная женщина! Она воображала, что причиной всему – Микаэл Алимян…

С этого дня Шушаник перестала бродить, как лунатик, и грустно вздыхать. Ей стыдно было встречаться с дядей. Она снова с прежним усердием отдалась домашним делам, стараясь привлечь к себе отцовское сердце, за последнее время охладевшее было к самоотверженной дочери. Однако это уже не давалось ей так легко.

Не проходило дня, чтобы паралитик не проклинал дочь. Он вообразил, будто Шушаник сговорилась с матерью, дядей и теткой уморить его. Больной подозрительно относился к каждому шагу окружающих. Иногда он не дотрагивался до пищи, уверяя, что она отравлена, поносил всех самыми непристойными словами, оскорблявшими стыдливость несчастной девушки до того, что она, закрыв лицо, убегала.

Как-то рано утром паралитик проснулся с отчаянным криком. Ему приснился ужасный сон: будто во дворе между двумя резервуарами разведен большой костер. Давид связал его с помощью домашних, несет, чтобы бросить в костер и сжечь.

– Уберите их с моих глаз, уберите! – кричал больной, указывая на резервуары, торчавшие, как два утеса.

С этого дня он принялся упорно твердить одно и то же, всегда с ужасом показывая на куполообразные резервуары, преследовавшие его, как зловещий кошмар. Наконец, переставили кровать больного. Теперь он уже не видел резервуаров. Однако в ясные дни, под вечер, на стене перед ним начинал рисоваться один купол, за ним второй, и оба медленно сходились.

– Опять эти проклятые! – кричал больной, с головой кутаясь в одеяло.

Тени нефтяных резервуаров и те пугали его. Он боялся шипенья пара, грохота машин, гудков, журчанья нефти, лившейся в чаны.

– Ад, ад кромешный, – вопил паралитик, – тут дьявол завелся!

Глядя на вытаращенные глаза отца, Шушаник не могла не заметить, что рассудок больного помутился. В ужасе она убегала к себе и там старалась за книгой избавиться от страшных мыслей. Но нарушенный душевный покой уже не возвращался, и печаль бороздила ее ясное лицо преждевременными морщинами.

Как-то вечером Давид вызвал племянницу в контору и сообщил, что Антонина Ивановна хочет из города говорить с нею по телефону. Девушка взяла трубку.

– Это вы? – узнала Шушаник голос Антонины Ивановны.

– Да.

– Прошу вас завтра приехать ко мне по важному делу.

– Вряд ли я смогу, Антонина Ивановна, боюсь оставить отца. Он только при мне успокаивается.

– Убедительно вас прошу, приезжайте хоть на час.

Ничего не поделаешь, отказаться было невозможно.

На другой день Шушаник отправилась по железной дороге в город в сопровождении одного из промысловых работников. С волнением переступила она порог дома Алимяновых. Она боялась встретиться с Смбатом и, к счастью, не встретилась.

– Милая, – обратилась к Шушаник Антонина Ивановна, уводя ее к себе, – я вам очень благодарна, что приехали. Мне хочется поговорить с вами об одном деле.

Она рассказала, что Микаэл разрешает открыть для рабочих библиотеку-читальню и учредить вечерние курсы для неграмотных. Для открытия курсов необходимо получить разрешение властей, а о библиотеке надо позаботиться теперь же. Дело довольно сложное, а она одна, поэтому и просит Шушаник помочь ей.

– Рада помочь, чем только смогу.

– Я уже составила список русских книг и газет. А вы составьте список армянских. Вам, конечно, известно, какие книги нужнее для массы. Можете?

– Попробую, с помощью дяди.

– Отлично. Ваш дядя, несомненно, знает толк в подобных делах. Он, если не ошибаюсь, из народных учителей?

– Да.

– Прекрасно. Значит, ему хорошо известны умственные и нравственные запросы народа.

Антонина Ивановна предложила Шушаник какао, все с тем же воодушевлением продолжая развивать свои мысли. Настойчиво упрашивала отобедать. Но Шушаник тянуло на промысла, она отказалась и в сопровождении горничной Антонины Ивановны отправилась на вокзал.

Антонина Ивановна была чрезвычайно рада, что ей удалось завербовать Шушаник в помощницы, и надеялась крепко подружиться с нею. Ах, какое у нее симпатичное и умное лицо! Сразу видно, что девушка вдумчивая и развитая – прямо неожиданная находка в этой азиатской стране!

Антонина Ивановна до того воодушевилась, сердце ее до того смягчилось, что вскоре она согласилась на просьбу Смбата пойти с ним в гости к одному из его родственников, крупному коммерсанту, торговавшему с Ираном. Ежегодно в день рождения своей единственной дочери он давал пышный обед.

На следующий день в два часа Антонина Ивановна вместе с Смбатом входила в просторную, роскошно убранную гостиную. Тут было все, кроме тонкого вкуса. Собралось уже довольно много гостей, но приток новых не прекращался. Вскоре Антонину Ивановну обступили любопытные дамы и барышни; все они дружно принялись корить «невестку», что она живет отшельницей, не показывается в обществе и «ни во что не ставит» родню. Антонина Ивановна оборонялась, как могла. В незнакомой среде, где национальные восточные наряды мешались с европейскими, сшитыми по последней моде, она чувствовала себя в каком-то хаосе: не знала, о чем говорить, как держаться,, чем занимать собеседниц.

Мало-помалу они покинули Антонину Ивановну, она осталась одна. Нетрудно было угадать, о чем беседовали женщины, разбившись на группы и неотступно преследуя ее взглядами. Хозяйка дома, только к тридцати годам сменившая восточный наряд на европейский, находила, что «невестка» одета слишком просто. Другие острили насчет ее возраста, цвета волос и глаз. Находились и защитницы Антонины Ивановны, но голоса их терялись в общем хоре отрицательных суждений.

– Разве мало девушек в нашем городе? – говорила одна..

– Сам накликал на себя беду, – отзывалась другая.

– Во всем виноваты родители, – зачем было посылать Смбата еще ребенком на чужбину?

– Все забыл: и имя, и честь, и народ, и веру… Опозорил и себя и нас…

Антонине Ивановне было тоскливо и скучно. В толпе гостей она чувствовала себя одинокой и чужой.

– Ну вот, любуйтесь, – пожаловалась она Смбату шепотом, – среди них я словно дикарка. Посмотрите, как они косятся на меня. Лица у них выражают либо пренебрежение, либо снисхождение. Поверьте, я никого не виню, но почему, почему же вы требуете, чтобы я примирилась с этой враждебностью? Они никогда со мною не примирятся, как же мне примириться с ними?

– Они невежественны, будьте снисходительны.

– Знаю, но не могу, не в силах… Разрешите мне уйти… Поздравила – и довольно, остаться обедать выше моих сил.

– Принуждать вас я не имею права.

Антонина Ивановна не уступила никаким просьбам родни и простилась. На улице из ее груди вырвался долгий вздох облегченья – словно ее выпустили из душной темницы.

И действительно среда эта угнетала ее и дома, и вне дома.

На следующий день Антонина Ивановна по телефону попросила Микаэла отвести ей на промыслах квартиру из двух-трех комнат. Она решила переехать туда с детьми. Смбат не возражал.

Микаэл уступил невестке свою квартиру, отделанную и заново обставленную, а сам перебрался в один из недавно построенных домов. Через неделю Антонина Ивановна переехала на промысла с детьми.

Шушаник была рада ее переезду. Между ними завязалась дружба. Они целыми часами рассуждали и совещались о своих начинаниях: разбирали, строили планы, обдумывали, переживали. Временами в беседе затрагивалось личное: Антонина Ивановна любила порассказать о своей студенческой жизни (она три года посещала Бестужевские курсы). Блаженные времена! Пусть они промчались, зато оставили много ярких воспоминании. Но что об этом жалеть, – Антонина Ивановна постарается наверстать потерянное.

Шушаник слушала молча и внимательно, это очень нравилось Антонине Ивановне. Она не сомневалась,, что слова ее оказывают благотворное влияние на еще не сформировавшуюся девушку, давая ей надлежащее направление.

Девушка уважала в Антонине Ивановне ум, силу воли, образованность, но дружить с ней, – нет, дружить она еще не могла. Да и как, по какому праву она могла бы рассчитывать на дружбу? Временами девушка сожалела, что Антонина Ивановна лишена любви мужа. Неужели Смбат Алимян сумел бы найти лучшую подругу жизни, чем эта образованная мать, добродетельная жена, внешне привлекательная, не старая? А может быть, под внешней искренностью Смбата скрыта холодная душа?

Однажды в комнату неожиданно вошел Смбат. Он приехал, чтобы отвезти детей в город. Был канун вербного воскресенья, и Воскехат потребовала, чтобы утром внучат повели к обедне. Антонина Ивановна не возражала. Пусть ведут в какую угодно церковь, ей все равно.

Заметив на столе жены учебник армянского языка, Смбат взял его, перелистал, взглянул на Шушаник и угадал, что девушка дает уроки Антонине Ивановне. Он ничего не сказал, лишь горькая ироническая улыбка мелькнула на его лице.

На следующий день, вернувшись с детьми из города, он снова застал Шушаник у жены. Девушка хотела было уйти, но Антонина Ивановна ее не пустила. Шушаник стала играть с детьми. Смбат украдкой следил за нею. Как это скромное лицо и два детских личика дополняли друг друга! Ах, отчего не она их мать, – она, такая близкая ему по крови и по духу!

Под наплывом мыслей Смбат не мог оторвать глаз от Шушаник и невольно вздохнул; вспомнив слова дяди: «Почему ты не сорвал ветку с родного куста?»

За последнее время в душе Смбата произошла новая перемена. Он уже сознавал, что продолжать жить так, как он живет, – невозможно, стыдно. Неужели он позволит себе докатиться до дна? Почва из-под ног ускользала. Неужели забыть отцовское завещание, горе матери, долг по отношению к детям? И в особенности к детям! Нет! Значит, надо остановиться и трезво поразмыслить. Разве он нашел хоть какое-нибудь облегчение в пьяном ресторанном угаре? Разве эти роскошные пиры, бессонные ночи, острый запах вина, принося минутное притупление чувств, вернули ему хотя бы чуточку покоя? Конечно, нет. Скорбь его, как могучая огненная лава, и искусственные преграды бессильны остановить ее напор. Долой малодушие! Он не хочет, наконец, погибать из-за единственной случайной ошибки. Разве у него одного такое тяжелое положение? Почему другие могут мириться со своими ошибками, как только осознают их тяжесть, а он, пытавшийся избавить братьев от нравственной гибели, сам должен погибнуть? Счастье, что он не так юн, как Аршак, и не так несдержан, как Микаэл. О нет, пора, пора одуматься…

Смбат стал замечать, что Микаэл, казавшийся ему бесповоротно пропавшим, день ото дня становится все более серьезным. Отвернувшись от городской жизни, он как бы ушел в себя, чтобы очиститься от былой скверны. А кто или что тому причиной? Во всяком случае, не его наставления и советы, а нечто другое, более могучее. И, внутренний голос подсказал: «Шушаник!..»

Собственно говоря, у Смбата не было достаточных оснований утверждать, что Микаэл заинтересован этой девушкой, но все же он был убежден, что предположения его правдоподобны. Ну и пусть! Значит, душа брата, оскверненная другими женщинами, очищается под влиянием духовного обаяния скромной девушки. Разумеется, надо только радоваться, что погрязший в тине беспутства брат избавляется от нравственной смерти. Но почему же какая-то нелепая ревность не дает Смбату покоя?

Простительно ли ревновать к родному брату? Пусть они любят друг друга, если только любят, – он будет рад, он обязан радоваться. Ведь для него все кончено, и остается только повторять многозначительные слова дяди: «Почему ты не сорвал ветку с родного куста?..»