Текст книги "Опережая некролог"

* Руководителям театров и концертных

организаций, подведомственных

Департаменту культуры города Москвы

В соответствии с поручением Департамента культуры города Москвы № 01-09-8363/6 от 15 сентября 2016 г. доводим до Вашего сведения, что Департамент транспорта и развития дорожно-транспортной инфраструктуры города Москвы организует акцию «На работу на велосипеде», которая пройдет с 19 по 24 сентября 2016 г. Акция направлена на развитие велосипедной инфраструктуры города Москвы.

Акция проходит с утра до вечера у каждого в своем рабочем режиме (в зависимости от режима работы учреждений) в течение недели…

Пригородные электрички организовали бесплатный провоз велосипедов всю рабочую неделю с 19 по 23 сентября, а также в день Велопарада 24 сентября.

В метрополитене в данный период разрешен провоз велосипедов с отстегнутым одним колесом, а на Московском центральном кольце – провоз велосипедов бесплатно.

В связи с изложенным прошу оказать содействие в проведении акции, разместив информацию о проведении акции на всех возможных информационных площадках, а также привлечь к участию сотрудников учреждения с учетом погодных условий, состояния здоровья и спортивной подготовки…

Начальник Управления театров и концертных организаций…

Архив Театра сатиры

Кто мог, пересел на велосипеды, а кто уже не может, ждут приказа об акции «На работу на самокате», а лучше сразу «На работу на моноколесе» – больше гарантии получить сотрясение мозга и тем самым разрешить кадровые театральные проблемы.

Театр – организация очень смутная, потому что эмоции всегда неадекватны происходящему. Умер человек или неожиданно пролетел комар на сцене – степень накала одинаковая. То же самое со взаимоотношениями. Пошло-хрестоматийные виды взаимоотношений – любовь, дружба, сотрудничество – в театре наперекосяк. У меня очень много учеников вообще и в театре – человек двадцать, а то и больше. Все меня страстно любят, но я-то понимаю, что это до поры до времени, потому что актерская профессия предполагает преданность работодателю, откуда бы он ни появился и кем бы он ни был. Сострадание, пусть самое искреннее, в театре все равно актерски преувеличено. А неприязнь и даже ненависть возникают неизвестно отчего. Насчет сострадания. Сижу я как-то на репетиции, где человек семнадцать молодых артистов и несколько ведущих мастеров показывают мне кусок из предполагаемого мюзикла. Внезапно подо мной разваливается стул, я падаю навзничь, ударяюсь головой о стоящий за стулом осветительный прибор и рассекаю затылок. Хлещет кровь, суматоха, визги, прикладывание к затылку носовых платков, тряпок и репетиционных костюмов. Приезжает скорая, заклеивает рану. Я говорю, что надо продолжать репетицию. Судорожно собирают окровавленные тряпки, намереваясь их выбросить. На что Гоша Лагутин, тоже, кстати, из любимых учеников, протестуя, кричит: «Вы с ума сошли! За вас пролил кровь наш учитель. Немедленно в Бахрушинский музей!»

В театре приходится постоянно выпускать премьеры. Это очень надоедает, но ничего не поделаешь. Был однажды на каком-то заседании. Там одни театральные деятели, как в былые времена, заявляли: «Обязуемся в Год театра выпустить 9 премьер!» – другие: «А мы – 12 премьер!» Шла гонка за количеством. Я вспомнил старый анекдот, когда металлург, угрюмый и уставший, возвращается после смены домой. Жена ставит перед ним стакан самогона, щи и начинает причитать: «Вот ты приходишь, молчишь, выпиваешь, идешь спать. А я по радио слышала про встречный план. Рассказал бы, что это такое». «Ну, как тебе сказать? – начинает объяснять он. – Вот, например, ты мне говоришь, что сейчас мы поужинаем, ляжем спать и у нас будет секс три раза. А я говорю, что будет пять раз. Хотя оба мы знаем, что половой жизни у нас нет». Вот так и с некоторыми театрами – берут встречными планами.

Цензуры сегодня нет – в том смысле, что можно ставить все, что хочешь. Но сохранился советский пережиток – внутренний поджатый хвост. Начинают что-то делать и пугаются: «А вдруг не пройдет».

Но вообще настоящая паника возникает, только когда неожиданно появляется театральная идея. Я помню, как в Театре имени Станиславского Анатолий Васильев поставил спектакль «Взрослая дочь молодого человека» по пьесе Виктора Славкина. Я был не на премьере. В зале – Товстоногов, Ефремов, Петя Фоменко, Эфрос. Почему пришли? Запаниковали. Запахло театральной идеей. Сегодня театральной идеи нет, паники не возникает. Тихо и сытно.

Иногда ночные кошмары снятся в стихах:

 
Неожиданный прорыв тестостерона
В андропаузе потухших лет.
Вожделение финального поклона –
Не гарантия неслыханных побед.
 

Чем сильнее развиваются, условно говоря, айпады, тем больше людей тянется к естеству. Всякая синтетика, как бы она ни была хорошо завальцована, все равно проигрывает натуральному продукту. Поэтому театр не может погибнуть, как это обещали. Он какой-никакой, но живой, а не электронно зафиксированный (а когда что-то зафиксировано, оно сразу становится подозрительным). То же самое – спорт. Всегда надеешься на чудо. А чудо может быть только сиюсекундное, импровизационное, неожиданное.

Когда-то играли в преферанс, лото, крокет – в тихие медленные игры. Сейчас играют только в букмекерских конторах. В СССР букмекерство было подсудным делом. Я как беговик, который провел молодость на ипподроме, хорошо это знаю. За букмекерство был арестован страстный беговик Михаил Иванович Царев, будущий народный артист СССР. Его спас Сталин. А сейчас букмекерские конторы – в каждой подворотне.

Раньше общество, литература, кинематограф и умы четко разделялись на два лагеря: физики и лирики. Это были и борьба, и надежды, и дискуссии, и, конечно, любовь. Никак не могли решить, кто должен победить: физики или лирики? В «жуткое» советское время, как во всем и всегда, побеждала дружба. Даже в любви. Прошло полвека. Что такое лирика, никто не знает, а все физики в основном уехали на Запад. Поэтому сейчас общество состоит из двух других категорий: спортсмены и болельщики. Советский лозунг «О спорт, ты – мир!» перестал быть ориентиром, ибо наш менталитет – в том, чтобы глобально обсираться, а потом долго и гениально выкручиваться. Мы дойдем до того, что начнем гордиться свежим допингом и займем в этом соревновании первое место.

Я болельщик с огромным стажем. В конце 1940-х – страшно представить – мой двоюродный брат Бобка повел меня на матч «Динамо» – «Торпедо». С тех пор я болею за «Торпедо». Оно было совсем уже накрылось, а сейчас с трудом возрождается. Для меня «Торпедо» – это мои друзья: Козьмич – Валя Иванов, Стрелец – Эдуард Стрельцов, Валерий Воронин, Геннадий Гусаров, Виктор Шустиков…

По случаю 95-летия «Торпедо» в Москве состоялся товарищеский матч команды со старейшим клубом мира «Шеффилдом», основанным в 1857 году. Я не пошел, потому что боялся выглядеть старше английского клуба.

Спорт – лошадиный труд. Например, лыжные гонки. Рядом со спортсменами всю дистанцию бегут тренеры с запасными палками и кричат: «Давай! Давай!» Как они 50 километров пилят по бездорожью, по слякоти, без лыж, только с палками и секундомером – остается за кадром, а в кадре лишь: «Давай, давай!» И зрители тоже: «Давай, давай!» Так орут речовки на футбольных стадионах. Я был как-то на матче «Торпедо» с «Шинником». 90 минут огромная трибуна кричала: «“Торпедо”, мы с тобой!», а противникам: «“Шинник” на…! “Шинник” на…!» Это же нужно уметь – полтора часа не сбиться с матерного ритма! Похабные кричалки – признак того, что профессиональные болельщики еще живы.

На этом матче я достиг пика популярности. Вообще есть какие– то неизвестно кем определенные признаки начинающейся популярности. Мой друг Вилий Горемыкин, человек дико рукастый, из упрямства и умения все строил сам – в перерывах между своей основной деятельностью, которая заключалась в попытках снять на камеру язвы капитализма, так как он был ведущим оператором программы «Время». Однажды мы торчали с ним на его даче, где он, воздвигая очередную мансарду, оклеивал старыми газетами стены, чтобы потом закрыть советскую печать обоями. И вдруг он радостно закричал: «Все, ты состоялся!» Оказывается, ему попался кусок газеты «Водный транспорт» с кроссвордом, и в момент перекура он заглянул в этот кроссворд, где было написано: «Молодой артист Театра имени Ленинского комсомола». Видимо, составитель, не сумев вставить по горизонтали что-либо значимое из восьми букв, начинающееся на «ш» и заканчивающееся на «т», вынужден был от безвыходности вспомнить мою фамилию. Не прошло и каких-нибудь 60 лет, Вилия давно нет, никто уже не клеит обои на «Водный транспорт», а моя популярность выросла неслыханно, и я появляюсь уже в сборниках кроссвордов, сканвордов и судоку даже с портретом. Более того, на том матче «Торпедо» с «Шинником» в перерывах матерного скандежа стадион орал: «Шура, ура!»*

* …Тут всё сходится: отличная погода, важный матч, удобное время и относительно доступная цена на билеты… Так что все ждали этого матча с особыми чувствами. Включая великого русского артиста Александра Ширвиндта, который очень тепло приветствовал поклонников чёрно-белой команды из VIP-ложи.

Буялов А. «Торпедо» по-прежнему побеждает и не пропускает! // Газета «О спорте». 23.08.2018.

На стадионе имени Стрельцова своя, особая атмосфера. Здесь словно погружаешься во времена СССР. Это касается не только старой архитектуры стадиона, но и стиля общения пожилых болельщиков – все эти трогательные: «Передай газетку, сесть хочу». А как диктор приветствует на стадионе актера Ширвиндта – с трудом представляю себе такое на «ВЭБ Арене» или «Открытии».

Телингатер Г. Футболист «Торпедо» забил шикарный гол. Это надо видеть! // Championat.com. 22.08.2018.

Комментаторы и рецензенты составляют сегодня основную часть жителей Земли. На одну запыхавшуюся биатлонистку, занявшую почетное 12-е место, набегает свора плотных парней во главе с моим любимым Димочкой Губерниевым. Они начинают пытать ее, как ей удалось не занять 3-е место. Умирающая от усталости биатлонистка что-то пищит о плохой смазке и обещает исправиться. Лексика комментаторов разнообразна и неравноценна. Словарный запас огромен, но однозначен. Даже Димочка, изнемогая от патриотизма, иногда оговаривается. В очередной биатлонной эстафете, очередной раз передав мне из эфира пламенный привет, он произнес сакраментальную фразу: «А вот мимо меня пробежал тренер бывших украинских женщин». Получился острополитизированный комментарий.

Недавно, когда я, как всегда, тупо наблюдал по телевизору футбольный матч какого-то незначительного международного уровня, меня осенило. Всю жизнь я слышу комментарии с экрана: «хорошо защищаются французы», «динамичны в обводке шведы», «англичане традиционно монолитны в полузащите» и так далее. И ни разу я не слышал: «Немцы нападают активно, но евреи очень плотно заняли оборону в штрафной площадке». Евреев стыдливо заменяют израильтянами.

Поймал себя на том, что листаю газеты и журналы от последней страницы к первой. Подумал: «Господи боже мой, может, я еврей?» Но потом вздохнул с облегчением, поняв, что не столько это, сколько страсть к анекдотам и гороскопам толкает меня к последней странице.

Недавно, в 5778 году, меня назвали «Человеком-легендой». Это не опечатка и не мой маразм, а еврейское летоисчисление, по которому 2018 год совпадает с 5778-м, потому что евреи считают годы не от Рождества Христова, а от Сотворения мира, очевидно, как всегда, самоуверенно полагая, что этот мир они на свою голову и сотворили. Церемония проходила в Государственном Кремлевском дворце, где Федерация еврейских общин России вручала премию «Скрипач на крыше». Я получил статуэтку скульптора Франка Майслера за вклад в развитие театрального искусства. Казалось бы, почему я? Возможно, потому, что более 70 лет живу в Иерусалиме. Нет, я не эмигрировал, просто наша дача находится в Иерусалиме. Но не в том Иерусалиме, который Иерусалим, а в том Иерусалиме, который Новый Иерусалим, и он под Истрой.

Никогда я не считал себя инородцем. Национальные признаки как прицел для дискриминации – истоки антисемитизма. Ярко выраженные национальные признаки – это Ильф и Горин, Володин и Черный, Гердт и Райкин, Бабель и Жванецкий, Утесов и Дунаевский. Список можно продолжать бесконечно. Русские евреи – это не национальность, а скорее порода. С острыми, пусть специфическими особенностями. Без еврейского юмора и иронии не бывает ни русской литературы, ни русской эстрады, ни русского театра, ни русской революции.

Юморина в Юрмале. Мы ездили туда, потом перестали. И вдруг мне звонят и с ярким латышским акцентом говорят: «Вас беспокоят из Риги. Знаете, я большой поклонник юморины, но с каждым годом она становится все пошлее и пошлее. Я обеспеченный человек, хочу внутри юморины сделать интеллигентный юмористический отсек. Прошу вас собрать людей. Я все оплачу». Он все организовал, и действительно внутри этой всей юмориновщины вдруг возникли Жванецкий, Арканов, Альтов, Хазанов, я. Потом, во время банкета, он произнес: «Спасибо вам, совсем другое дело. Это просто глоток воздуха. Только… Как бы это сказать… Немножко много евреев».

Обывательское ощущение, что евреев много, возникает оттого, что, во-первых, иногда и одного очень много, а во-вторых, они разбросаны по стране. Например, в Саратове жил популярный сатирик Лёвочка Горелик. Если кто не помнит (точнее, если кто помнит), у него была известная миниатюра «Рыболов». Он сидел скрюченный, на полусогнутых ногах на сцене и читал монолог рыбака. Лёва был фанатичным коллекционером – с огромным собранием картин в Саратове. Все родственники и друзья постепенно отчалили в Израиль, а он все сидел раком на сцене и читал монолог рыбака. Потом наконец и он решил уехать, но его не пускали. Вернее, его-то пускали, а коллекцию нет. Так он и не смог от нее оторваться и умер в Саратове вместе с коллекцией. Как-то эстрадный автор Левицкий летел через Саратов отдыхать на юг. Это было как раз в тот кошмарный период, когда Лёву не выпускали и он сидел на картинах. Левицкий из аэропорта послал Лёвке телеграмму: «Пролетая над Вашим городом, шлю горячий привет Вам и всему Вашему народу».

Евреи передвигаются не только авиатранспортом. Иногда они случайно оказываются и в наземном транспорте, вплоть до троллейбуса. В Харькове во время гастролей мы – Ленька Каневский, Лёвка Дуров и я – ехали со спектакля в троллейбусе. Кроме нас в нем была лишь одна очаровательная украинская девушка. И Ленька всю дорогу активно флиртовал. А она сидела с каменным лицом, видимо, не узнавая его, а может быть, просто уже тогда мечтая о санкциях. И вдруг в разгар его танцев вокруг красавицы раздался страшный шип в салоне троллейбуса и громкий хриплый голос: «Развязно себя ведете, Соломон!» Так как в то время озвучивание водителем происходящего было совершенным новшеством, мы обалдели, решив, что это сигнал Всевышнего в ответ на Ленькины домогательства.

С момента моего бракосочетания с Наталией Николаевной Белоусовой, потомственной дворянкой, и с появлением детей и внуков, не говоря уже о собаках, в нашей семье образовалось много русской крови. В общем, по правнукам я уже почти русский.

Приходят правнучки. Все мило, потом они расходятся по домам, а я думаю: они вырастут и не смогут меня вспомнить, как и я не помню своих прабабушек и прадедушек. С бабушками чуть легче. Но и то я хорошо знал только одну. Мамина мама, Эмилия Наумовна, жила с нами в коммуналке в Москве. Дедушку я не застал, он умер, когда семья жила еще в Одессе.

К сожалению, я очень боюсь, что в связи с вялотекущим процессом, не знаю, как точно назвать, перемирия, или сближения, или прощения, или, наконец, трезвого осмысления всего этого российско-украинского безумия, я не успею посетить Одессу, пройтись мимо маминого дома, ибо я в черных списках и стал невъездным, поскольку побывал в Севастополе по приглашению местного Общества книголюбов. Тем самым я приобщен к острым политическим событиям, что вообще свойственно нашей семье. Так, моя мама и ее брат Аркадий в 1915 году в Одессе считались политически неблагонадежными и обвинялись в том, что участвовали в собраниях членов сионистской организации. Вот некоторые пункты ее программы.*

* 1. Демократизация государственного устройства на началах строгого парламентаризма, широкой политической свободы, автономии национальных областей.

2. Полная и безусловная равноправность еврейского населения.

3. Обеспечение представительства меньшинства при всеобщем равном, прямом и тайном голосовании, без различая пола, для всех выборов – государственных, областных и местных.

Домашний архив

В общем, члены организации требовали всего того, что киевские и севастопольские книголюбы имели бы сегодня, если бы не то, что мы имеем сегодня. Аркадий, в то время студент-медик, был арестован и чуть было не сослан в Восточную Сибирь. В итоге он получил три месяца тюрьмы и штраф 3000 рублей, а мама штраф 1000 рублей. Потом Аркадию зачли трехмесячное пребывание в тюрьме во время следствия, а маме сократили штраф до 100 рублей. Неуплата грозила арестом. В общем, они получили все то, что получают до сих пор те, кто требует того же. Даже не состоя в сионистских организациях. Правда, за сто лет в связи с инфляцией сроки посадки увеличились и размеры штрафов возросли.

Из-за этих репрессий дядя вынужден был эмигрировать в Великобританию, где продолжил революционную борьбу, создав гинекологическую клинику в Кенте. Мама тоже завязала с сионизмом, переехала в Москву, в 1921 году поступила во II Студию Московского художественного академического театра, училась у Станиславского и сыграла, в частности, Сюзанну в «Женитьбе Фигаро», но, заболев туберкулезом, бросила сцену и всю оставшуюся жизнь посвятила административно-редакторской работе в Московской государственной филармонии и Московской государственной эстраде.

Нынешнее поколение, как правило, не затрудняет себя изучением предыдущего. Но, может быть, читатель захочет взглянуть на имена великих мхатовцев, проводивших мою матушку на пенсию своим посланием. Фамилии под письмом: Ливанов, Зуева, Свободин, Блинников, Прудкин, Яншин, Петкер, Станицын, Кольцов, Попова, Кторов, Еланская, Леонидов, Андровская.*

* Дорогая Раиса Самойловна!

Многие годы нас, артистов МХАТа, связывала с Вами настоящая творческая дружба, которая всегда – и в дни Вашей работы в филармонии, в Мосэстраде, и ныне в ВГКО (Всероссийское гастрольно-концертное объединение. – Прим. ред.) – была для нас в большой мере не только приятностью, но и тем критерием, который так необходим каждому, кто любит искусство. Мы не можем перечислить количество «премьер», выпущенных нами на концертной эстраде, которые при Вашем тактичном и всегда дружеском вмешательстве попадали на щит или справедливо оказывались под щитом, если не были на достойном уровне.

Поверьте, не только мы, артисты, но и Вы, тонкий «дегустатор», были проводником хорошего и прекрасного, что оказывалось достойным советского зрителя.

Вы своим честным трудом заслужили почетный отдых, но мы верим, что Вы всегда останетесь нашим подлинным другом.

Не забывайте нас и будьте, как и прежде, нашим постоянным спутником.

Желаем вам заслуженного отдыха и крепкого здоровья.

Ваши мхатовцы

27 мая 1959

Домашний архив

Маме тогда исполнилось 60 лет. А чехарда со сроками выхода на пенсию разнополых граждан началась значительно позже. И хотя во все времена выход на пенсию ассоциировался с окончанием чего-то, реагировали на это по-разному. Великий Иван Семенович Козловский тут же написал маме письмо.*

* Дорогая Раиса Самойловна!

Ну что Вам сказать, дорогой наш товарищ и друг, когда Вы хотите наблюдать жизнь искусства, уйти на пенсию и мысленно как бы распроститься со всеми волнениями – приятными и неприятными?

Волнения артиста Вам понятны, но уверен, что сегодня Вы будете волноваться и, придя домой, воскликнете: «До чего же это волнующе! А как же те артисты, которые десятки лет должны быть в таком взволнованном состоянии?!»

Мне лично известие о Вашем уходе на «покой» приносит грусть. Ваш труд – не профессия, а призвание. И как бы некоторые «работники» в искусстве ни стремились создавать стиль работы, схожей с фабрикой, Вы и Ваши товарищи, в отличие от них, многолетним трудом доказываете, что это творчество, а оно требует совершенно иных условий для эффективного труда в искусстве.

И вот эти-то качества у Вас наличествуют, хотя и Вы не без греха – одного любите больше, другого – меньше, любите выпустить одного раньше, другого – позже, любите посудачить, посочувствовать, знаете жизнь того артиста, которого планируете в концертах.

Как правило, артисты платят Вам любовью, признанием и уважением. Даже когда артист отказывается от концерта, на телефонный звонок Раисы Самойловны обязательно подойдет, а если не подойдет в силу певческого режима, то будет абсолютно уверен, что Раиса Самойловна поймет правильно. Обидам тут места нет.

А с какими именами связан Ваш труд! Борисов, Радин, Корф и Рудин, Хенкин, Менделевич, Смирнов-Сокольский, Алексеев, Русланова, Голованов, Нежданова, Гельцер… Какие значительные явления в искусстве, и каждый имеет свой характер, а ведь Вам доводилось беседовать с ними, и не раз!

Перечень славных имен можно увеличить, но суть сейчас в том, как же так – вдруг, одним махом со всем расстаться?! Ведь Ваша специальность особенно ценна тогда, когда есть опыт и знания, а они приобретаются годами.

Извините за пространные изъяснения, но они также свидетельствуют о том, что Ваш уход из труда в искусстве волнует всех тех, кто с Вами больше или меньше встречался.

Если перерешение Вашего вопроса невозможно, то примите наши добрые чувства, дорогой наш товарищ Раиса Самойловна!

Примите пожелания здоровья, а значит, и радости в жизни!

Ваш И. Козловский

27/V 1959

Домашний архив

Мама плотно общалась с действительно великими людьми того времени. Я сейчас тоже плотно общаюсь с великими людьми своего времени. Не будем сравнивать ни времена, ни великость людей. Знаю только, что все великое, к сожалению, забывается, времянки становятся временно великими. Единственная успокоительная надежда, что великие следующего поколения так же канут в Лету, как все, что кануло на протяжении истории.

Думаю, что миссия всего сегодняшнего – пытаться по возможности всеми силами закрепить великое вчерашнее в сознании нынешних. Формулирую витиевато, но по мысли для меня необыкновенно точно. В этой связи обращаюсь к матушкиным воспоминаниям о великом артисте-чтеце Владимире Яхонтове – друге мамы, которая для него была редактором и первым слушателем программ.*

* …О нем говорили, что Яхонтов может прочитать табель-календарь, как лирическое стихотворение, и телефонную книжку, как захватывающую драму.

…Я знала его с первых его дерзаний на поприще нового, им рожденного искусства, позволявшего одному-единственному исполнителю создавать емкое и многоплановое действие…

…Получив в конце войны небольшую квартирку на Никитском бульваре, он не дождался, пока ему поставят телефон, нужный ему до зарезу. Теперь мы жили почти что рядом, и он стал по утрам приходить ко мне, говорить по телефону.

Эти утренние посещения сблизили Владимира Николаевича с моей семьей. Человек, внимательный к людям, крайне обязательный и привлекательный, Яхонтов стал любимцем всех моих домашних. Он подолгу беседовал с моей матерью о всяких житейских делах, с моим мужем-скрипачом о музыке, проявляя тонкий вкус и понимание в этом вопросе. Необыкновенно мил был он с моим 10-летним сыном Шуриком. Он его называл на «вы». Разговаривал всегда серьезно, как со взрослым.

– А как вы, Шурик, думаете?

– А вам, Шурик, нравится, как я читал?

Вообще проявились его заботливость, его нежность к детям. Он их любил. И всех называл на «вы».

…Душевная щедрость Яхонтова проявлялась и в страсти делать подарки. Тем людям, которых он любил, со стороны которых ощущал ответное чувство, он дарил много и всегда тщательно и изобретательно выбирал, что подарить, чем порадовать одариваемого. Однажды, к ноябрьским праздникам, он принес всей моей семье по бонбоньерке с конфетами. Причем каждая бонбоньерка и ее содержимое соответствовали тому лицу, которому они преподносились. Уж где он раскопал эти нарядные и изящные безделушки? Может быть, даже заказал специально.

Мой муж, А.Г. Ширвиндт, как-то после посещения яхонтовской программы «Петербург», высказал Яхонтову свое восхищение этой работой и в разговоре несколько раз упомянул о замечательно удачном использовании маленьких разноцветных зонтиков. Через некоторое время Владимир Николаевич явился к нам и преподнес моему мужу прелестную безделушку – два крошечных зонтика, вырезанных из слоновой кости…

Ширвиндт Р.С. Воспоминания о Яхонтове / Лит. обработка Н.А. Голубенцева. РГАЛИ. Ф. 2984. Оп. 1. Ед. хр. 29.

Революционная молодость моей мамы – это семечки по сравнению со вкладом папы в победу Октября, ибо папа помимо музыкального образования имел еще и юридическое – окончил юрфак Московского университета. Вот что он писал в своих воспоминаниях.*

* …Мой старший брат Е.Г. Ширвиндт, молодой, только что окончивший университет юрист, в дальнейшем один из видных работников советской юстиции, сразу определил свое отношение к совершающимся событиям и во многом ускорил ту переоценку ценностей, которая происходила тогда в нашей семье…

…В первые дни Октябрьского переворота мне посчастливилось благодаря моему старшему брату присутствовать на тех исторических заседаниях II Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов в Смольном 25-го и 26 октября, где были приняты первые декреты – о земле, о мире, о переходе власти к Советам. Я до сего дня не могу забыть момент, когда впервые увидел Ленина. Я стоял в зале Смольного среди солдат, матросов, вооруженных рабочих. Вдруг возник какой-то неясный гул, сотни людей повернули головы в одну сторону. Я оглянулся и увидел, как вдоль стены быстро идет, почти бежит Ленин. Он взошел на помост и, заранее прекращая жестом приветствия, сразу заговорил необыкновенно уверенно, просто и деловито о задачах момента, о первых основных мероприятиях советской власти…

…Дни шли за днями, насыщенные борьбой за становление и укрепление молодой советской власти. Пришел январь 1918 года. 5 января по старому стилю рано утром примчался домой на пароконном экипаже (бывшем выезде царской фамилии) мой брат. Он был взволнован и куда-то очень торопился. «Я, – сказал он, – от товарища Гусева». Гусев был секретарем Петроградского военно-революционного комитета. «Мне поручено срочно составить секретариат для сегодняшнего заседания Учредительного собрания в Таврическом дворце. Я беру для этого вас, троих моих братьев, и еще одну студентку консерватории. Ваша основная функция – за отсутствием стенографиста записать как можно больше». На этом инструктаж закончился.

И вот вскоре начальник охраны Таврического дворца товарищ Железняков пропускает нас в зал. Мы сидим на этом историческом заседании за длинным, покрытым красным сукном столом, рядом с трибуной для ораторов. (На следующее утро нам показали номер газеты «Грядущий день», где автор в отчете о заседании Учредительного собрания иронически пишет о посаженных за стол безусых юнцах, которые должны были «изображать» секретариат.)

В зале очень шумно. Шум временами заглушает выступающих, слышно пение «Интернационала».

Представители правого крыла подчеркнуто торжественны. У многих, как, например, у эсера Гоца, – красные ленточки в лацканах пиджаков. На трибуну один за другим поднимаются медлительно-важный Чернов, Церетели, Либер, Дан и другие меньшевики, эсеры и кадеты. Постепенно страсти разгораются. В особенном раже левые эсеры: Мария Спиридонова безостановочно стучит кулаком по пюпитру, стараясь заглушить неугодных ей ораторов, громко кричит: «Долой!»

Обводя глазами зал заседаний, я вижу в ложе прямо перед собой Ленина. Среди этого бурного океана страстей он кажется абсолютно спокойным. Выразительно жестикулируя, он просто и деловито с кем-то беседует. Окончив разговор, он выходит из ложи и направляется в президиум. Проходя мимо нашего мальчишеского секретариата, он лукаво улыбается. Ленин садится неподалеку от нас, рядом с Урицким и Розмирович. Он разговаривает с ними, даже не глядя в зал и не прислушиваясь к речам, как будто происходящее в зале его совершенно не касается. Чувствуется, что ему невыносимо скучно, как на плохом театральном представлении.

Глядя на наши старания, старший брат улыбается и тихо говорит: «Се-Фи-То-Бо». Мы все дружно смеемся.

Чтобы пояснить его слова, надо рассказать о наших детских годах в городе Одессе, где мы, четыре мальчика, обладавшие хорошими музыкальными способностями, обучались игре на скрипке у начинавшего свою педагогическую работу П.С. Столярского и М.Т. Хаита. Наши педагоги, чтобы привить нам любовь к ансамблевой игре, усердно снабжали нас обработками для квартета скрипачей в изданиях Петерса, Литольфа и Гутхейля. Когда накопилось большое количество этих транскрипций, их переплели в четыре толстые книги, сделав на них тисненные золотом надписи: «Се-Фи-То-Бо» – по первым слогам наших имен: Сеня, Филя, Толя, Боря. Детский квартет скрипачей «Се-Фи-То-Бо» стал вскоре популярным среди многочисленных «вундеркиндов» Одессы. Теперь, услышав шутливую реплику старшего брата, я подумал: «Чего только не делает человеческая судьба! Кто бы мог предположить, что четыре маленьких мальчика, мирно разыгрывающие на своих детских скрипочках музыку Боккерини, Гайдна и Моцарта, в будущем составят секретариат самого бурного в истории России собрания?»

Вспышка магния. Кто-то нас снимает. Мы добросовестно стараемся фиксировать речи, записываем с лихорадочной быстротой то, что доносится с трибуны, а также выкрики с мест. Заседание идет невыносимо долго. Учредительное собрание отклоняет «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа» и основные декреты советской власти. Фракции большевиков и левых эсеров покидают зал заседания, заявив, что Учредительное собрание и по составу, и по системе выборов выражает «вчерашний день революции».

Уже поздно ночью вооруженные матросы-балтийцы во главе с Анатолием Железняковым прекращают заседание, предлагая всем немедленно разойтись. Некоторые депутаты пытаются протестовать и оставаться на местах, но матросы решительно их выпроваживают.

Мы первыми пришли в Таврический дворец и последними его покидаем. Ночной Петроград неспокоен: когда мы проезжаем по Троицкому мосту, кто-то пытается обстрелять экипаж, в котором мы едем…

Анатолий Ширвиндт

Домашний архив

После разгона Учредительного собрания папа и мой дядя, его брат-близнец Филипп, закончили с революционной деятельностью, вспомнили, что они юристы, и захотели поступить на службу в Народный комиссариат государственного контроля. Несмотря на революционное прошлое и приближенность к Ленину, устроиться туда на работу было непросто. Вот анкета Филиппа.*