Текст книги "Проходные дворы биографии"

Старость – аритмия сердца, желаний и надежд. Именно желаний, а не возможностей. Ну, добежать, долюбить – с этим все понятно, а именно отсутствие острой необходимости, острого хотения что-то сделать.

У нас в театрально-педагогических кругах есть такая традиция. Приходит студент-красавец. Два метра ростом, белые кудрявые волосы, голубые глаза, торс… Ну явно Ромео или Джеймс Бонд. Где-то на третьем курсе ему обязательно дают сыграть в отрывке Гобсека или какого-нибудь маразматика. Это называется – на сопротивление материалу. Моя сегодняшняя беготня по сцене – это на сопротивление материалу. Потому что материал совершенно уже не бегает, но сопротивляться надо.

* * *

Прочитал, как хвалились одним домом престарелых. После пожаров и распоряжений проверить все подобные дома комиссия набрела где-то на замечательный пансионат, в котором действительно ухаживают за стариками. Ползают там чистенькие, сытые старички и старушки, и у администрации есть дрессированная механическая кукушка. Каждый день на рассвете она кукует раз по 20–30, не меньше – терапия!

И тут я вырвался на рыбалку. Раннее утро, ветер, слякоть, клева нет. Вдруг кукушка – первая за сезон. Кукует и кукует. Я посчитал – 11 раз! Ну, думаю, врет. А потом пораскинул мозгами – не прервалась, голос чистый, без пауз, почти как метроном. Кто знает, может, правда? А потом заподозрил, что механическая.

* * *

Трусость – сестра паники. Смерти я не боюсь. Я боюсь за своих близких. Боюсь случайностей для друзей. Боюсь выглядеть старым. Боюсь умирания постепенного, когда придется хвататься за что-то и за кого-то… «Наше все» написало очень правильно: «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…» Будучи молодым, я считал, что это преамбула и не более. Сейчас я понимаю, что это самое главное в романе.

Я красивый старик, боящийся стать беспомощным. В общем, диагноз – «старость средней тяжести».

* * *

События очень плотно заполняют существование. Юбилей со-брата плавно переходит в 9-й день предыдущего. А там, глядишь, 40-й день очередного собрата сочленяется с 80-летием следующего. Ужас!

Есть анекдот: работник крематория чихнул на рабочем месте и теперь не знает, где кто. Сейчас эпоха так чихнула на наше поколение, что где кто, совершенно неизвестно.

К сожалению, все чаще и чаще приходится хоронить друзей. Боюсь, что сам до легенды могу не дотянуть, но обслуживать уходы настоящих легенд стало престижной миссией существования. Работа горькая, трудная, но хоть искренняя.

И в то же время…

 
Хоронить и поздравлять
Нету сил – ебёна-мать.
 

О покойниках – или хорошо, или правду! На панихидах у меня возникают вопросы: а слышат ли ребята, что о них говорят? Мне, например, было бы интересно узнать, кто придет на мои похороны, что будут обо мне говорить.

Диалоги на стоянках

Очень длинным проходным двором доходим до родного дома и натыкаемся на человека, который в свете сказанного в начале помнит все (в основном, то, что хотелось бы забыть). Зажав в кулак свое самолюбие, вынужден обратиться к жене, чтобы как-то документально продвигаться по внутреннему семейному дворику.

Александр Ширвиндт: Очень долго в нашей стране секса не было, и дети приносились аистами или находились в капусте. Сейчас у нас отечественная капуста почти не растет, а если какой-нибудь заблудившийся аист принесет на приусадебные 6 соток ребенка, то скорее усыновят аиста.

В моей профессии любовь постоянно приходится играть. Про любовь я наигрался, поэтому в жизни, когда говорят «любовь», у меня сразу возникает ощущение либо вранья и соплей, либо сурового быта: дети, внуки, тещи, невестки, обязательства…

И всплывают воспоминания: когда начиналась вся эта любовь, не было ни квартир, ни машин. Велосипеды были. А как любить на велосипеде?

На мой вкус, женщина должна быть обязательно с длинными ногами, с длинными пальцами. И чтобы курносая. Лучше блондинка. От женщины должно пахнуть чистотой, а не рекламируемыми дезодорантами.

Женскую грудь я впервые увидел в родильном доме. Мама рассказывала, что, когда она стала меня кормить, я смотрел на грудь как настоящий бабник.

Но не надо сравнивать актера с его героем. Допустим, меня с героем фильма «Бабник». Актерское искусство – это перевоплощение. И чем больше перевоплощаешься, тем шикарнее. Получается, что в жизни я однолюб. То есть мужчина, испортивший жизнь только одной женщине. Дальше эту тему я развивать не намерен, чтобы не показаться смешным. Поэтому подключаю Наталию Николаевну, которая не даст соврать, а если даст, то, значит, ее не было в комнате.

Наталия Белоусова: Мы познакомились в середине прошлого века, летом 1951 года, на даче в поселке НИЛ под Истрой. Я дружила с дочерьми известного актера и чтеца Дмитрия Николаевича Журавлева – Наташей и Машей. А Ширвиндты были ближайшими друзьями Журавлевых, гостили у них на даче. Шура с Наташей Журавлевой играли в любительском спектакле «Без вины виноватые» по Островскому.

А.Ш.: Здесь прерываю супругу, потому что возник проблеск воспоминания.

У меня очень мало родственников. Сейчас, кроме моей ветви, практически никого нет, все ушли. Был любимый и единственный двоюродный брат, Борис Евсеевич Ширвиндт, – замечательный педагог, академик. Возглавлял один из показательных интернатов для детей. У него масса учеников, теперь уже мощных людей. Он прошел всю войну артиллеристом. Пришел с нее, слава богу, целый, немножко раненный. Он был очень похож на меня. У меня есть любимая карточка, на которой он – майор, в шикарной фуражке, с озорными глазами. Когда он в 1946 году появился с орденами на груди, для меня, одиннадцатилетнего, это было воплощением красоты и победы. А мой дядя, его отец, был очень крупным юристом. Его посадили в 1938-м, и только в 55-м мы встречали его из лагерей. Вот такой был победный марш: родители сидели, а дети воевали.

Я был поздним ребенком – появился на свет, когда родителям было уже под сорок. Сначала у них родилась дочь, но прожила она всего девять лет, и они вынуждены были родить еще что-то, и получился я.

Мой папа играл на скрипке. А его брат-близнец Филипп играл еще и на виолончели. Когда-то Эмиль Кио-старший придумывал свои безумные аттракционы, основанные на использовании близнецов, в основном лилипутов. Очевидно, лилипуты надоели, и папа с дядей стали для него находкой. На арену выходил папа и играл на скрипке, затем его запирали в сундук и поднимали под купол, а из-за кулис моментально появлялся Филипп со скрипочкой в руках.

На этом цирковая деятельность папы закончилась, и дальше он играл в оркестре МХАТа, концертировал как солист и преподавал в музыкальной школе.

Мама в цирке не работала. Она окончила 2-ю студию МХАТ, но из-за туберкулеза оставила сцену и до конца своей жизни занималась редактурой в концертных организациях. «На ее совести» открытие многих замечательных эстрадных артистов.

У мамы тоже был брат, мой дядя Аркадий. Он уехал в Англию еще в двадцатых годах. Будучи врачом, организовал там гинекологическую клинику. И вдруг в начале шестидесятых от него пришла весточка, которая вместо радости вызвала в семье страшную панику. Ведь все бандероли, приходящие из-за границы, непременно визировались известными организациями. Кроме того, получить заграничную бандероль можно было в единственном почтовом отделении, расположенном в гостинице «Украина». Заплатить за посылку пришлось непомерную сумму (мы заняли деньги у всех знакомых, друзей и коллег). В посылке оказалось письмо от дяди и маленький шарфик. Фактически мы купили этот шарфик за бешеные деньги да еще и натерпелись страху. Потом мама даже ухитрялась потихоньку переписываться с братом.

К концу жизни мама стала слепнуть. Последние пятнадцать лет она мужественно переносила свою слепоту. Когда же начинала унывать, я говорил ей: «Мать, не горюй – совершенно не на что смотреть!»

Она бесконечно разговаривала по телефону с подругами, а иногда переходила на шепот. Однажды я поинтересовался, о чем они шепчутся. Оказалось, рассказывают политические анекдоты, думая, что шепот при прослушке не слышен. Я ей объяснил, что как раз шепот и слышен лучше всего. Мама забеспокоилась, но страсть к анекдотам осталась.

К ней приходили подруги-чтицы, читали толстые журналы и литературные новинки. Одной из подруг была Анастасия Цветаева. Жаль, мама не видела, как Цветаева, которая летом и зимой носила на голове штук пять платочков, бережно снимает их один за другим. Она непременно оценила бы этот моноспектакль.

Несмотря на слепоту, мама очень хорошо вязала, и многие знаменитые люди до сих пор показывают мне «кольчужки» из толстых белых ниток. Сначала она на ощупь мерила человека, затем вязала и дарила. Люди брали вроде как из сострадания, но потом носили с удовольствием.

Ну что я все о себе да о себе. У Наталии Николаевны тоже была семья, о которой я с удовольствием прочту вместе с вами. Жена у меня – интеллигентско-дворянских корней. Потомок не то Миклухо-Маклая, не то лошади Пржевальского.

Н.Б.: Ни того ни другой. Моя бабушка, Алевтина Михайловна Севастьянова, – столбовая дворянка. Не знаю, что не устраивало ее в обеспеченной жизни, но она стала революционеркой и в 1905 году попала в тюрьму. Поскольку деда, инженера-архитектора, очень уважали, ее вскоре освободили, правда, лишив права жить в столицах – Москве и Петербурге. В 1908 году семья переехала в другую столицу – в Лондон (как это делают и сейчас, но, в основном, по другим соображениям). Моей маме тогда было пять лет. В 1912 году семья вернулась в Россию, из-за того что бабушку замучила ностальгия. Это была настоящая болезнь.

Семья вернулась, но английский уклад жизни сохранился.

И даже спустя многие годы мы садились обедать не днем, а в семь часов вечера, когда все собирались после работы. У нас были домработницы и кухарки. Стол сервировался по всем правилам. Чтоб поставить на стол кастрюльку – упаси бог! Приносили супницу, из которой разливали сначала бабушке, потом дедушке, а дальше – маме, папе, мне и брату. В дальнейшем стали разливать и Александру Анатольевичу.

Бабушка не меняла своих революционных убеждений. Более того, она была сталинисткой. Когда в 1928 году арестовали мою маму, бабушка собиралась писать письмо Сталину.

Историю ареста мамы я узнала от нее лишь в середине 50-х – я уже оканчивала школу. Рассказывая, она становилась вся красная, ее трясло – хотя прошло много лет. Мама сидела в тюрьме, беременная моим братом. Посадили ее фактически за компанию – по политической статье арестовали хозяина дома, у которого она была в гостях, а заодно взяли и всех, кто к нему приходил. Один из наших родственников был знаком с наркомом Семеном Середой. Папа попросил его посодействовать, и через несколько месяцев маму освободили.

Мой дедушка Владимир Николаевич Семенов в начале XX века поехал добровольцем на Англо-бурскую войну в Южной Африке воевать на стороне буров против англичан. Война довольно быстро закончилась, и группа молодых людей осталась на сафари – поохотиться на львов. Дед вернулся героем и вскоре познакомился с моей бабушкой.

Сафари больше не было, но одно ружье осталось и очень пригодилось.

Спустя много лет мой брат и Александр Анатольевич повесили на даче мишень и стали стрелять по ней из охотничьего ружья деда. Вдруг бежит жена одного из братьев Весниных, великих архитекторов-конструктивистов. Подбегает к деду, сидевшему в кресле на террасе, задирает юбку и показывает простреленный зад. А дед даже балет не мог смотреть – не понимая, как балерины танцуют в пачках с голыми ногами. Жена Веснина подняла крик. Оказывается, мишень повесили так, что пули пролетали через овраг как раз в сторону их дачи. Впоследствии выяснилось: она сидела в деревянном сортире, сооруженном великими архитекторами из фанеры, и пуля на излете, пробив стену, угодила в святое. Рана была незначительная, но ружье отобрали.

Мой дед, профессор, академик, более десяти лет возглавлял Научно-исследовательский институт градостроительства Академии архитектуры СССР. В 30-е он был главным архитектором Москвы и под его руководством разрабатывался первый генеральный план столицы, утвержденный в 1935 году. После войны по проектам деда восстанавливали Минск и Ростов-на-Дону.

Даже занимая высокие посты, дед оставался всю жизнь беспартийным. И не со всеми партийными и государственными лидерами у него складывались отношения. Например, не сложились с Кагановичем.

Кстати, с Кагановичем связан один любопытный эпизод. Однажды он без предупреждения нагрянул домой к деду и, не раздеваясь, прошел в кабинет, что тут же на всю квартиру прокомментировала домработница Лиза:

– Шляются тут всякие, калош не снимают!

Лизу в семье побаивались, и все, включая деда, обращались к ней по имени-отчеству.

Еще до революции, в 1913 году, дед проектирует и начинает строить поселок на станции Прозоровская (теперь Кратово) – город-сад, один из первых в России. Время было тяжелое, голодное, и в Кратово жили все мои родственники. Собственником земли и построек была Московско-Казанская железная дорога, в правлении которой работал Ипполит Чайковский, родной брат Петра Ильича.

У Ипполита были две внучки, с которыми моя мама очень дружила. Как-то одной из них, Ксении, надо было уехать на пару дней. И она попросила мою маму взять к себе ее собачку. Только предупредила, чтобы ни в коем случае не произносили слова: «Гражданка, продайте собачку». От этих слов собачка визжит, падает в обморок и потом долго приходит в себя. Как только за Ксенией закрылась дверь, мама с братом и сестрой закричали: «Гражданка, продайте собачку». Бедное животное взвизгнуло и упало в обморок. После того как собачка пришла в себя, молодые люди повторили просьбу. Та снова упала, но на этот раз ожила быстрее. Когда через два дня хозяйка вернулась, ей объяснили, что она все с этой гражданкой придумала. «Вот смотри», – сказали «добрые» друзья и повторили собачке в сотый раз эти слова. Та весело завиляла хвостиком и убежала по своим делам.

Ксения дожила чуть ли не до ста лет, а ее сестра Ирина умерла не так давно в возрасте 104 лет.

Не только мой дед был архитектором. Архитекторами стали и мой дядя, и мои братья – родной и двоюродный, жены братьев, племянник, внучатый племянник и я сама.

Мама архитектором не стала. Она училась в знаменитом ВХУТЕМАСе. После нэпа у состоятельных семей стали отбирать все излишества (тогдашний налог на роскошь). А у нас был очень хороший рояль «Бехштейн». И чтобы его не забрали, мама поступила в филармонию, где на вечерах видела выступления отца Александра Анатольевича, не будучи в тот момент с ним знакомой.

Во ВХУТЕМАСе училась не только моя мама, но и брат мамы, ставший потом архитектором. Чтобы его не путали с дедом, он взял себе еще фамилию Прозоровский (по названию города-сада, который проектировал дед): Владимир Семенов-Прозоровский. Во ВХУТЕМАСе он влюбился в очень красивую девушку, Манечку, как мы ее звали, Арманд – племянницу Инессы Арманд. А ее брат Павел Арманд был влюблен в мою маму и, поскольку любовь была безответной, даже пытался стреляться. Он был режиссером и сценаристом, сочинял песни, в частности, написал слова и музыку песни «Тучи над городом встали…», которую исполнял Марк Бернес.

А в бабушку, кстати, был влюблен оперный певец Леонид Собинов. У бабушки в то время уже была дочь Светлана, моя мама, и Собинов пообещал, что, если у него когда-нибудь родится дочь, он ее тоже назовет Светланой. И назвал. Светлана известна как Собинова-Кассиль, поскольку вышла замуж за писателя Льва Кассиля.

По линии моего отца, Николая Павловича Белоусова, мы купцы. Папин прадедушка, Павел Николаевич Белоусов, был купцом второй гильдии, открывшим в Москве первый коммерческий банк. За это в 1838 году государь Николай I пожаловал прапрадедушке грамоту и звание почетного гражданина Москвы. Оно распространялось на все его потомство, а значит, распространяется и на меня, сына, внуков и правнуков. Эта грамота висит у нас дома на стене.

По линии отца у меня тоже много родственников. Бабушка Наталья Дмитриевна родила 14 мальчиков. В итоге выжило семеро. Но поскольку семья всегда мечтала о девочке, ее взяли из приюта.

Папины братья были людьми очень известными. Старший, Александр Белоусов, по кличке Бомбиль, был членом военно-технического бюро, созданного в 1905 году при Московском комитете РСДРП для подготовки вооруженного восстания. Братья изготовляли бомбы. Мастерскую организовали на чердаке родительского дома. Но в начале 1906 года ее обнаружили, и братьев арестовали. Александр был сослан в Красноярский край, откуда бежал. Другой брат, Сергей Павлович, бежать не смог и умер в Сибири от чахотки. Еще два брата, Владимир Павлович и Борис Павлович (во время изготовления бомб для Красной Пресни – подростки 14-ти и 12-ти лет), были приговорены к высылке из Москвы и предпочли уехать в Швейцарию.

Вместе со старшим братом Александром из ссылки бежала его невенчанная жена, дочка одного политзаключенного. Моя бабушка послала туда денег, и им организовали побег. Александр со своей возлюбленной перебрался через Китай в Японию, где родилась моя двоюродная сестра. Вернее, она родилась на пароходе вблизи японских берегов. Поскольку пароход был английский, сестру крестили по англиканскому обряду, дав имя Мейбл. И она считалась британской подданной. Позже из имени Мейбл и клички отца Бомбиль возникло прозвище Мобиль. Из Японии семья долго переправлялась сначала в Италию, а потом в Цюрих, к братьям.

В Цюрихе один из братьев, Борис, окончил гимназию, поступил в Политехникум, но, окончив обучение, диплома не получил, так как за него требовалось заплатить, а денег у него не было.

Квартиру в Швейцарии посещали Луначарский, Дзержинский и другие революционеры. Бывал там и Ленин. В Швейцарии братья познакомились с Эйнштейном.

Александр Белоусов позже стал профессором математики, преподавал в Плехановском институте. К нему очень хорошо относился Ленин.

Борис и Владимир вернулись из Швейцарии окольными путями во время Первой мировой войны (родители смогли приехать в Россию только после революции). Владимир Павлович ушел в Красную армию, а потом занимался химическими ядами. Первым мужем его жены был писатель Алексей Свирский, друг Булгакова и Куприна. У меня сохранились мамины книжки, перешедшие ей от Свирского, – с автографом Булгакова, а также диван, на котором сиживали Булгаков и Куприн.

Борис Павлович после революции начал преподавать в Академии химзащиты. Он был химиком и впервые описал колебательную реакцию, известную сейчас как реакция Белоусова – Жаботинского (за что получил Ленинскую премию – к сожалению, по-смертно). Кроме того, он разработал и внедрил в массовое производство зеленку, благодаря чему отпала необходимость закупать ее за рубежом.

У Бориса Павловича была жена Мария Францевна. Нам Мария Францевна запомнилась тем, что на нашей свадьбе она, экзальтированная, утонченная женщина, обсуждала со своей по-другой Александра Анатольевича, которого они увидели впервые. Обсуждали они на французском, не отрывая взгляда от жениха, сидевшего напротив. Закончила Мария Францевна по-русски:

«И только». Это «и только» Александр Анатольевич, не зная, что она имела в виду, долго не мог ей простить.

А.Ш.: Вот в такую семью зодчих, ярых революционеров и купцов внедрился я и до сих пор не понимаю, зачем они меня взяли.

* * *

А.Ш.: Мы учились в раздельных школах: мальчики отдельно, девочки отдельно. К тому же – учились в консервативные времена, нельзя было просто так подойти и познакомиться с девочкой или девушкой – тебя бы не поняли, стали прорабатывать на пионерском сборе или комсомольском собрании. На праздниках, когда школьники собирались вместе, девочки стояли вдоль одной стенки зала, мальчики – вдоль другой. Девочки танцевали с девочками, а мальчики – с мальчиками, даже вальс. Если кто-то типа меня, нахала, решался пригласить девочку, потом столько было насмешек и издевательств.

С Татой мы стали встречаться, будучи старшеклассниками. Накануне того дня, когда объявили о смерти Сталина, мы с ней долго гуляли, и наутро она опоздала в школу. Пришла радостная, а все плакали. Все подумали, что она радуется смерти Сталина, а она про это даже не знала.

Н.Б.: Но эта история случилась почти через два года после знакомства. Мы, как я уже сказала, познакомились в поселке НИЛ. Там у нас была большая компания, всем – лет по 14–16. Жили дружным пионерско-комсомольским коллективом.

Почти всех девочек звали Наташами: Наташа Журавлева, Наташа Захава, Наташа Абрамова-Горчакова, Наташа Попова (ее отец – драматург Иван Попов прославился пьесой «Семья» о молодых годах Ленина), Наташа Семенова (это я – меня называли по фамилии дедушки, который вместе с архитекторами братьями Весниными стоял у истоков нашего дачного поселка), еще пара Наташ, что забылись за эти полвека, и две Маши: Маша Журавлева и Маша (она же Мирка) Шпиллер-Кнушевицкая. Имена мальчиков были несколько разнообразнее: Шурик, Миша, Леша, Сережа, Иоанн…

Миша Державин появился в НИЛе в то же лето. Он был хорош собой, а главное – умел кричать, как киногерой Тарзан.

Часов в 12–13 все собирались на берегу реки Малая Истра. Купались, загорали, после чего расползались по домам, чтобы часов в семь встретиться на волейбольной площадке. Вечером или играли у себя в НИЛе, или шли играть в другие места: в располагавшийся по соседству дом отдыха (бывшее имение Саввы Морозова), а также в лагерь хореографического училища при Большом театре.

После волейбола были танцы у кого-нибудь на даче. Причем бальные. И коронным номером считался танец Шурика Ширвиндта и Миши Рапопорта, изображавших влюбленную пару.

Еще на даче ставили шарады: разбивались на две команды и отгадывали задуманное другой командой слово. Например, загадывалось слово «сортир». Сначала с совочком и веником изображали «сор», потом стреляли – «тир», а вместе все это было «сортир», который представляли как очередь в санузел – люди стоят и нетерпеливо переминаются с ноги на ногу.

После шли по домам ужинать и как бы спать. Когда родители засыпали, наши мальчики приходили с лестницами и помогали девочкам выбраться из дома. Мы все встречались на берегу реки «под березой». С собой приносили патефон и под «Брызги шампанского», «Тайну» и другие песни в исполнении Утесова, Виноградова, Лещенко (не Льва) танцевали у костра и ели испеченную на углях картошку, выкопанную на колхозном поле за рекой. Расходились только под утро.

И так каждый день все лето. Нам было очень хорошо вместе. Все были немножечко влюблены, но на пары не разбивались, это случилось несколько позже. Некоторые поженились. Друзьями мы остались на всю жизнь.

За лето мы настолько привыкали друг к другу, что и в Москве, хотя учились в разных школах, продолжали встречаться. 8 сентября, в Натальин день, Шура подарил восемь чашечек: всем – керамические, а мне – фарфоровую.

С этого началась наша дружба. Зимой мы ходили в театры, в кино, иногда встречались на катке в парке Горького. Причем, как Шура позже признался, кататься на коньках он терпеть не мог, но тогда виду не подавал.

Мама ничего мне не запрещала и всегда входила в мое положение. Однажды я не могла пойти на свидание из-за больного горла. Мама, видя, как я страдаю, сказала: «Закутайся, дыши в шарф и иди».

Если я уходила на свидание, не успев сделать уроки, просила бабушку прочитать заданный параграф. Бабушка его читала, искала в домашней библиотеке дополнительный материал и утром за завтраком пересказывала мне прочитанное.

Я училась в женской школе № 43. Наш класс был очень дружным. Мы до сих пор собираемся. И хотя судьбы у всех сложились по-разному, мы и сейчас одинаково смотрим на мир. О нашем классе четырежды писал журнал «Огонек»: два раза в 1953 году, затем – в 1965-м и четвертый раз – в 2006-м.

В 1953 году «Огонек» опубликовал наши сочинения на тему «О чем я мечтаю». Мы были десятиклассницами, и нашими мечтами попросила поделиться Маргарита Алигер. На ее статью отклики шли со всего Союза и из множества соцстран. Письма читателей легли в основу второй публикации Алигер. Третья и четвертая были о том, как сложились наши судьбы.

У меня до сих пор хранится альбом с фотографиями авторов писем, пришедших на первую публикацию в «Огоньке». Обо мне в статье было сказано немного: «Героини сочинения Наташи Белоусовой, две школьницы, гуляющие по Москве на заре после выпускного вечера, ведут между собой жаркий спор о том, какая профессия лучше: педагога или архитектора». Но зато была напечатана моя фотография. А те десятиклассницы, чьи снимки поместили в журнале, получали больше всего писем. Лишь одной девушке никто не писал. И тогда я попросила Шуру послать этой школьнице письмо. Что он и сделал, подписавшись вымышленным именем студента пединститута. Маргарита Алигер об этом, естественно, ничего не знала, поэтому письмо студента пединститута, который «горячо откликнулся на решение девушки стать учительницей», обильно цитировалось в «Огоньке».

А некий парень Слава из Ростова-на-Дону прислал очень трогательное письмо мне. У меня уже был роман с Шурой, поэтому я попросила свою бабушку ответить Славе. Бабушка написала письмо от моего имени, Слава ответил, завязалась переписка, которая продолжалась полгода. Парень влюбился и вдруг сообщает, что приезжает в Москву. Я была в ужасе. Говорю бабушке: «Встречайся с ним сама, он в первые же минуты поймет, что писала не я». Но все-таки пришлось идти. Я отправилась на встречу вместе с Шурой. Слава был в Москве проездом. Мы показали ему город, а вечером пошли провожать. Когда поезд тронулся, Шура помахал рукой и крикнул: «Ну, Славик, пиши!» Больше Славик не писал.

В 1953 году я оканчиваю школу, и после выпускного бала мы с Шурой едем на дачу. Когда мы идем от станции по ржаному полю, он достает из кармана завернутые в какую-то тряпочку маленькие часики, выпрошенные у бабушки, и дарит мне за окончание школы. Ремешка у часов не было, поэтому Шура завязал их мне на запястье зеленой ленточкой. Потом он дарил мне и машины, и шубы, и бриллианты, но с теми часиками не сравнится ничто. Я их храню до сих пор. Правда, они не ходят.

Однажды я спросила у мамы, как распознать, настоящая любовь или нет? И мама ответила: «Если ты увидишь его в кальсонах и не разлюбишь после этого, значит, любовь настоящая». До сих пор не знаю, люблю ли я своего мужа, – кальсон у него не оказалось.

А.Ш.: Моя жена уже слышать не может историю, что я женился на ней из-за коровы. Если раньше это было как бы полушуткой, то теперь все воспринимают историю всерьез.

Такое ощущение, что я сидел на пастбище, наблюдая за коровами, а потом стал потихоньку выяснять, кто хозяйка приглянувшейся скотины, и только тогда женился. На самом деле все было не совсем так. Корова у будущей жены действительно была, и я вправду люблю молоко, но, увы, через полмесяца после того как я на Наталии Николаевне женился, корову продали.

Н.Б.: А появились коровы в нашей семье так. Когда мы вернулись из эвакуации, то на даче в Новом Иерусалиме не нашли даже моих кукол – все было разграблено. В эвакуации в Узбекистане я переболела всеми возможными болезнями: скарлатиной, корью, суставным ревматизмом, брюшным тифом. За пять дней до отъезда в Москву, спрыгнув с крыши двухэтажного гаража, сломала обе ноги. А по возвращении у меня еще обнаружилось и затемнение в легких. На семейном совете решили купить корову. Но коров тогда не продавали, еще шла война. Бабушка написала письмо Михаилу Ивановичу Калинину с просьбой дать разрешение на приобретение коровы (конечно, можно было написать и кому-нибудь пониже, например председателю местного колхоза, но бабушка считала, что все надо делать по полной, ее любимая поговорка: «хоть раз да вскачь»). Разрешение было получено.

Поскольку мама и бабушка в коровах разбирались плохо, выбрали самую красивую, с необыкновенными глазами. За красоту корову назвали Афина Паллада (ласково – Лада). Бабушка купила сепаратор, чтобы было свое масло. Построили сарай для Лады и домик для Маруси, которая за ней ухаживала. Но молока хватало только на кофе. Причем кофе с молоком мы пили лишь летом, когда жили на даче, а 9 месяцев в году его пила Маруся.

Были еще попытки наладить молочное хозяйство, приобретались другие коровы – тоже красивые, но немолочные. Последнюю из них застал Александр Анатольевич. Правда, он на нее не очень обращал внимание – нас больше интересовал сеновал над коровником, где мы собирались ночью большой компанией. Утром Маруся удивлялась, почему корова не дает молока.

Спустя годы, когда Александр Анатольевич достиг уровня интервьюируемого, стал рассказывать, что женился на мне из-за коровы. Ну, действительно, не отвечать же на вопрос журналистов, почему выбрал в жены именно эту девушку, что влюбился, понял – она на всю жизнь и без нее не могу…

Предложение Александр Анатольевич сделал очень лаконично: «Пошли в загс». Но при этом поставил передо мной огромный бумажный сверток. Развернув его, я обомлела – цветущий куст бледно-розовой сирени. Зимой!

Накануне свадьбы я сказала маме, что пойду к Шуре и останусь у него ночевать. Родители и бабушка с дедушкой долго совещались, но все-таки меня отпустили. Я захватила полотенце и ночную сорочку. Ширвиндты жили в большой коммунальной квартире, где у них было восемнадцать соседей. Демонстрируя на кухне перед соседями сорочку и полотенце, Шура объяснил: «Взял себе жену, а вот и все ее приданое».

Фаты на свадьбе у меня не было – она считалась буржуазным пережитком, а платье сшила мама из кусочка белой парчи в 70 сантиметров, купленного в комиссионке. На рукава материала не хватило, и бретельки сделали из двух ниток жемчужных бус.

Свадеб было три. Первая – для родственников и друзей родителей Александра Анатольевича. Вторая – для моих родственников. И третья – для наших друзей, на которой был почти целиком Театр имени Ленинского комсомола: Рита Лифанова с мужем Евгением Симоновым, Вока Ларионов с женой Ганной, Юра Колычев, Вадик Жуков, Миша Державин, однокурсники Шуры Володя Земляникин, Лев Борисов (то, что у него есть старший брат Олег, мы тогда и не знали). Были наши дачные друзья – Миша Козаков с женой Гретой, все семейство Журавлевых. Пришли мои двоюродные сестры Кудрявцевы: Аня, только что вышедшая замуж за известного певца Виктора Беседина, и Таня, которая чуть позже выйдет за актера Юрия Назарова.

Миша Державин подарил белые настенные часы. Прошло больше полувека. Они висят на даче, заводятся ключиком и ходят!

Витя Беседин пел эпиталаму Рубинштейна. Танцевальную часть вечера открыла пара – Михаил Козаков и мама Шуры Раиса Самойловна – мазуркой.