Текст книги "Валентин Михайлович Пролейко"

26 октября 1951 г.

Эти две недели была небольшая запарка. У нас проводились контрольные работы. <…> Я все-таки опять собой недоволен. Времени свободного почти нет, вроде много внимания уделяю академике, а результаты не так хороши, хотя старшекурсники говорят, что для начала это хорошо.

Потом работа в бюро. Это не то, что было в школьном комитете, здесь надо быть более решительным, вовремя действовать и находить нужные выходы, и это очень полезно – дает опыт в области руководства, а из нас, как известно, готовят командиров производства, и этот опыт впоследствии очень пригодится. <…> А основная моя ошибка в том, что ошибки свои я почти всегда замечаю, но вот исправить их… Неожиданные неприятности, конечно, очень сильно меня не расстраивают, но все-таки оставляют отпечаток на моем настроении, что для меня имеет весомое значение. В прошлое воскресенье тетя достала мне билет в клуб Бутырской тюрьмы. Смотрел «Во имя жизни» («Посланец мира»). Это чуть ли не первое виденное мною драматическое произведение. Во всяком случае, мне понравилось. <…>

6 ноября 1951 г.

<…> Сегодня вечером неожиданно захотелось домой в школу. Все-таки как это верно, что школьные годы самые беззаботные; многое вспоминаешь с удовольствием, некоторое без него. Как там все было просто: просто учеба, домашняя жизнь, ребята, девчата! Здесь все немного посложней. Заметно требуется повзросление, нужен совершенно другой подход к жизни, учебе. И самое важное для подобного мне мальчишки – вовремя и правильно перейти к этому новому, может болезненно отрывая от себя куски прежних воззрений, но все-таки перейти. <…> Плохо только то, что я опять очень много обещаю. Вчера получил письмо от Пети Б. Вот кому солоно приходится. Все-таки я очень недоволен, что его так сильно затирают разные сволочи – бюрократы. <…>

8 ноября 1951 г.

В этом году замечательно встретил праздники. 7-го утром пришел в институт, откуда мы колоннами пошли к Красной площади. Шли довольно долго, часто останавливались, время этих остановок использовали весело. Наконец, в час дня мы прошли Красную площадь, прошли мимо Мавзолея, на трибуне которого стояли Буденный, Ворошилов, Берия, Маленков, Шверник. За Мавзолеем следовали трибуны с иностранными гостями, с которыми мы обменялись приветствиями. С Красной площади пошли к метро. Между прочим, многие наши ребята принимают меня за москвича и довольно часто обращаются за справками. <…>

Очень красиво было на Красной площади во время салюта. С первым ударом курантов, первым орудийным залпом и первой серией ракет в небе зажглись сотни прожекторов, цветные лучи которых устремлялись вверх, образуя своего рода шатер, в вершине которого на высоте 200–400 м был портрет Сталина, спущенный, наверное, с аэростата. При каждом следующим залпе прожектора приходили в движение, образуя очень красивую картину. Москва в этот вечер была прекрасной. По радио транслировались замечательные концерты (между прочим, один из артистов сказал, что Утесов – очень любимый зрителями и слушателями артист).

18 ноября 1951 г. (1 час 15 мин. ночи)

Только что пришел из Центрального дома культуры железнодорожника, где, наконец, увидел и услышал то, о чем мечтал – Утесова с оркестром. Я всего, пожалуй, ожидал, но не такого прекрасного исполнения и оформления концерта. Еще при закрытом занавесе оркестр начал играть варьированный марш из «Веселых ребят», занавес открывается и выходит Утесов; сам он уже пожилой, довольно высокий плотный мужчина. Под звуками «Сентиментального вальса» Чайковского он рассказывает о себе, о своей любви к музыке. Затем выступает Эдит Утесова «Летчик на курорте», затем Леонид Утесов делает обзор своего оркестра: 23 человека, 29 инструментов: 2 рояля, 3 скрипки, гитара, виолончель,

4 кларнета, 4 саксофона (им, всем вместе 104 года), гобой, фагот, 4 корнета, 3 тромбона, труба, контрабас, флейта, аккордеон и набор барабанщика. После обзора Утесов выступает с художественным словом: Горький «Музыка толстых», причем оркестр с точностью копирует американский джаз. Сразу после этого выступает Эдит Утесова, поет какую-то песню на английском языке, после чего оркестр погружается в полумрак, а на сцену в наглухо застегнутом пиджаке и надвинутой шляпе выходит Утесов и поет «Песню безработного». Когда он кончил, зал так аплодировал, что он спел ее второй раз. После ее исполнения началась «Детская передача – Угадай-ка», оканчиваемая хором «бывших мальчиков», исполнивших детские песенки политического характера. Следующий номер – чудеса пластики – «Американские марионетки», после исполнения которого Эдит Утесова исполнила «На Волге». В заключение первого отделения – замечательно исполненная любимая песня Утесова «Нет, не забудет солдат» и два раза исполненная «Я – демобилизованный». Второе отделение началось таким же выступлением, как и первое. Утесов во втором отделении исполнил «Возвращение», «Ты одессит, Мишка», «Матросскую гитару», «Умный ишак», Маньянц исполнил «Дойну», Эдит Утесова – три народные песни (сюита), «Прощальную студенческую», А. Ревельс и В. Новицкий исполнили вальс (из к-ма «Весна»), оркестр, показывая чудеса исполнения, исполнил «Танец с саблями», и в заключение «Утесовская команда» исполнила «Ласточку-касаточку».

Лично для меня этот концерт лучше всех прочих, никакой аналогии его оркестра с каким-нибудь другим (и, конечно, с Кнушевицким), провести нельзя. «Ребята» в оркестре играют замечательно сыгранно (все без нот!), дирижировать им надо только начало номера, дальше все идет по инерции. Поет Утесов замечательно, с душой, особенно «Песню безработного» и «Ты одессит, Мишка» – зрители буквально ревели после этих номеров. Голос у него, правда, не очень сильный, но успех человека с выдающимся голосом не делает ему большой чести, а искусство исполнения Утесова ставит его много выше других исполнителей. Ценно и то, что его концерт – это не только пение с оркестром, это настоящий эстрадный концерт, с номерами художественного слова, танцами, акробатическими номерами, насыщенный интермедиями на современные политические темы. Но больше всего поражает мастерство исполнения оркестра – особенно «Танец с саблями». А в общем, лучшего я еще не видел, и ставлю оркестр Утесова выше всех остальных, считаю его лучшим достижением эстрадного искусства.

9 января 1952 г.

Итак, бурный для меня 1951 год кончился, начался 1952-й, который может быть не менее бурным. Результаты 1951-го года: окончил среднюю школу, не подумав как следует над выбором специальности, поехал поступать в ВУЗ, но не то поступил, не то нет в МЭМИИТ; еще не сдав экзаменов, разочаровался в узкой железнодорожной специальности; поступил в МХТИ на физ-хим, с которого, пожалуй, вышибут; кончил свой первый семестр, в срок сдал все зачеты. В 1951 году я получил аттестат зрелости, а вместе с ним – право считать себя совершенно самостоятельным, может быть, даже немного повзрослел. <…> Новый год в этом году встретил скучновато – неожиданно кончились деньги, пришлось припухать дома в компании дяди и тети, правда, слушая неплохой эстрадный концерт «Елка для взрослых». <…> В этом году стало официально известно, что мы обладаем секретом атомного оружия, что подтвердил т. Сталин, отвечая на вопросы корреспондента «Правды», но оно у нас только постольку, поскольку нужно может быть встретить новых «гостей» и проводить их вслед за фюрером и его бандой, мы по плоти и крови миролюбивый народ, о чем еще раз говорит новогоднее письмо Сталина японскому народу. <…>

13 января 1952 г.

Итак, мой первый институтский экзамен увенчался оценкой, присутствие которой около моей фамилии в школьном журнале было не столь частым явлением: по математике получил «посредственно». <…>

24 января 1952 г.

Наступили мои первые студенческие каникулы. Второй экзамен – начерталку – я сдал на «хорошо». <…> Химию тоже сдал на «хорошо». <…> В общем, я все-таки все сдал. Сравнительно неплохое начало. Мои родители из чего-то сделали вывод, что у нас не дают стипендию с «тройками», и написали мне несколько писем успокоительно-порицательного характера. Я думаю, что если бы меня лишили стипендии (что здесь возможно почти для каждого студента), я бы не стал заставлять их тянуть меня дальше без стипендии. Пошел бы, пожалуй, работать; а поработать мне, действительно, не мешало бы; понял бы, что такое простой рабочий и как нужно стараться стать инженером. Папка все-таки молодец: помог установить электростанцию на хлопкопункте и провел оттуда сеть на чигиринский «проспект» – теперь в нашем «темном царстве» появился «луч света», дома работает приемник, радиола. <…>

8 февраля 1952 г.

Два дня уже занимаемся. Мои мрачные предчувствия сбылись: меня все-таки перевели по здоровью с физико-химического факультета. Очень обидно в восемнадцать лет чувствовать себя инвалидом. Настроение сейчас подлейшее. Теперь я не в 25-й, а в 27-й группе. Это бывшая наихудшая группа института, теперь ее разогнали и набрали из подобных мне экс-физхимовцев, сделав ее 27-й группой факультета специальной технологии (138-го факультета). 138-й факультет – это по всем признакам ОВ, ВВ, электроника (5-я специальность, на которую я и подал) и еще что-нибудь в этом роде. У меня ни малейшего настроения в будущем производить порох или иприт, а попасть на электронику не так то просто, так как почти все студенты подали заявление на 5-ю специальность. <…>

17 февраля 1952 г.

Всю эту неделю у меня довольно подлое настроение – никак не могу привыкнуть к новому факультету, новой группе. <…> В воскресенье получил письмо от Марии К. Она почему-то принесла в жертву свою гордость, просит вспомнить о прошлом годе. Письмо меня немного взволновало, но теперь уж, пожалуй, поздно. Вот Петькино письмо меня буквально взбесило. Теперь его лишили и работы грузчика, а другой никакой не дают; если же он не заработает, то он опять не сможет ехать учиться. В результате головотяпства станичного «городничего» и еще некоторых «руковолителей» он докатился до того, что пишет: «Чувствую, что если это еще будет продолжаться так, то если не сойду с ума, то буду с совсем разбитыми нервами».

Вот, сволочи, до чего довели такого хорошего мальчишку. У него такое стремление учиться или хотя бы плодотворно работать, а они его маринуют в кубанской грязи, не дают развернуться. Такие гады хуже открытых врагов: человек ехал из Болгарии, чтобы жить и учиться у нас, а они его грузчиком – разве же он виноват, что его отец когда-то совершил ошибку. Петька обратился ко мне за моральной помощью. <…> Я ответил ему и написал отцу, чтобы тот помог ему. И какое же я имею право киснуть из-за перевода на другой факультет, из-за того, что попал в группу, у которой запятнана репутация!?! <…>

28 марта 1952 г.

Сейчас так мало свободного времени, что очень трудно выкроить несколько минут для записи. <…> Успехи занятий пока нормальные <…>. Но этого очень еще мало для достижения цели, а цель – сдать эту сессию без троек, ведь стыдно же будет привезти домой «посы» в зачетке, что я тогда скажу родителям, ребятам, учителям. Впридачу ко всему начались занятия в электровакуумной лаборатории (которыми я хочу заняться всерьез), а Эрик Ажажа предложил мне по воскресеньям заниматься в яхт-клубе, чтобы затем заниматься парусным спортом (этим тоже стоит заняться, так как я совсем не занимаюсь физкультурой). <…> Не так давно в нашем БАЗе выступал композитор А. Хачатурян. Весь вечер сам по себе был интересен, но меня особенно заинтересовали слова, сказанные самим Хачатуряном: «К джазовой музыке я отношусь резко отрицательно, а к джазовым инструментам положительно» – очень правильные слова, я с ними целиком согласен. Я терпеть не могу «джазовых мальчиков», «стильных парней», но некоторые джазовые и полуджазовые вещи слушаю с явным удовольствием, хотя они и очень быстро надоедают (вот это, пожалуй, основной их недостаток). <…>

Я предложил папаше приехать летом в Москву, было бы хорошо, если бы он приехал, тем более что здоровье его ухудшается и попасть на прием к хорошему врачу-специалисту – необходимо. <…>

У нас дома с дядей часто происходят стычки на политические темы. Ему тяжело пришлось в жизни, много трудился – теперь он инвалид и, исходя из своего положения, он считает, что у нас в стране очень много недостатков, чуть ли ни одни недостатки. Вот тут-то мне и испытание как комсомольцу – убедить его, доказать его неправоту, что не так-то легко, а главное, не всегда удается. <…> Закругляюсь – час ночи.

Яхта «Эльф», Р-20-3

10 апреля 1952 г.

С 1-го апреля произошло новое, пятое снижение цен, правда, только на продовольственные товары, на 10–15%, но и это большой плюс <…>. Два воскресенья езжу в яхт-клуб – ст. Водники. Готовим яхту «Эльф» к сезону. Работа на свежем воздухе мне нравится, тем более, что я уже сильно соскучился по работе. Занимаюсь пока нормально – хвостов нет. Недавно узнал интересную новость: прежде, чем попасть в «Сокол»[16]16
  У метро «Сокол» находилось студенческое общежитие МХТИ.


[Закрыть], нужно один год жить в Жаворонках; сначала я немного испугался, но потом решил, что это совершенно справедливо и если придется – поживу. <…>

5 мая 1952 г.

Праздники прошли. 26-го был в институте неплохой вечер. Выступал наш эстрадный оркестр. Жалко, что у нас не учат играть, я бы с удовольствием поучился бы на кларнете. <…> 1-го мая был на демонстрации, видел Сталина, вышел из дома поздно и поэтому Красную площадь проходил не со своим, а с Потемкинским институтом. Шли с Красной площади и начали разбираться, кто же кроме Сталина был на Мавзолее. Больше двух человек (Сталина с кем-нибудь) никто не запомнил, и общую картину удалось восстановить только из газет вечером. <…>

11 мая 1952 г.

Сегодня целый день был в «Спартаке», поработали нормально, так что к вечеру «Эльф» спустили на воду. Видел парусные гонки – красивое зрелище. <…> За это время видел в «Экране» цветную «Сказание о земле сибирской» – толковая картина и музыка толковая, вчера там же смотрел новую «Незабываемый 1919»: замечательная картина: исторический материал, техника съемки, игра артистов – смотришь такую вещь с удовольствием.

24 мая 1952 г.

С понедельника начинается зачетная сессия, я уже сдал три зачета <…>. В воскресенье ходил в первую парусную гонку – здорово и интересно. Шли на нашем «Эльфе» Р-20-3, я шел с Вовкой, пришли мы пятыми, Эрик с Федькой шли дублерами, пришли третьими. После гонок с Вовкой ходили в лес, притащили домой по огромному букету черемухи. <…>

2 июля 1952 г.

Подведем итоги: стукнуло девятнадцать лет, кончилась экзаменационная сессия, обнаружилось, что я серьезно болен. После марксизма сдавал теоретическую механику. Потом к «бороде», профессору Игнатьеву – получил «хорошо». За механикой сдавал химию. К химии я плохо подготовился и получил сначала «посредственно». 30 июня я праздновал свое девятнадцатилетие. С утра сдавал Щеголеву марксизм; он сказал, что у меня отличная логика, но я бузил в теории и получил «хорошо»; спустя два часа пошел пересдавать химию и заслуженно получил «хорошо». Пересдавал я их главным образом потому, что стыдно было ехать домой с тремя тройками в зачетке, кроме того, химия идет в диплом. <…> Сдали с Вовкой документы Пети Башмакова в Институт цветных металлов и золота. Институт хороший, но я боюсь, что его туда не примут. <…> Сегодня меня вызвали в военкомат на комиссию. Рентген показал, что у меня плохо с легкими – очаги туберкулеза. Ну, уж чего, а этого я никогда не ожидал.

С лучшим другом Петей Башмаковым, 1952 г.

То восхищались врачи моими легкими, спрашивали, не чемпион ли я по плаванию, а теперь вдруг туберкулез. Это, пожалуй, осложнение после гриппа; был ряд простуд – <…> зимой в институте, когда мы после жаркой аудитории бегали в корпус физики, и во время работ в яхт-клубе. Я немного недолюбливал Федьку за то, что он так дрожит за свое здоровье, но как бы не пришлось убедиться, что он более прав, чем я. <…>

6 августа 1952 г.

Позавчера мы с папашей вспомнили, что ровно десять лет назад – 4 августа в 7 часов вечера мы драпали от немцев из Каневской. Немецкие «Юнкерсы» бомбили в это время железнодорожный мост, на радиоузле рубили огромную мачту антенны, а наш фургон, крытый черным толем и запряженный парой почтовых лошадок, покидал взбудораженную станицу. Потом 35 км за одну ночь – Брюховецкая – Тимашевская – Медведковская – совхоз-сад под Краснодаром. Ночью у какой-то станицы нас сбросили с дороги, пропуская кавалерийскую часть, чуть не попавшую в окружение. Потом снова степь; горящий хлеб, горящие нефтебазы. И вот Краснодар. Наши попутчики, семья начальника почты Ильина, решают остаться у немцев. Впереди очень страшная переправа через Кубань.

Но здесь нам повезло. В тот момент, когда мы подъехали сбоку к мосту через Кубань на основной магистрали, ведущей к мосту и сплошь забитой машинами, у передней машины лопнула ось и она приостановила все движение. Мы воспользовались этим и сбоку въехали на мост и проехали совершенно одни, хотя перед мостом скопились сотни машин и подвод.

С отца еще успели взять проездной сбор, пока эту машину не скинули под откос. Мост в это время бомбили, в центре Краснодара уже были немецкие танки, в воздух взлетел маргариновый завод. Военные связисты, увидев в отце коллегу, посоветовали ему ехать на Тахталукай. И вот вся масса беженцев от моста через Кубань двинулась на Энем, а наша подвода на Тахталукай. Через час от всей колонны, ехавшей на Энем, немецкие самолеты ничего не оставили. Потом горящий, весь в развалинах Шаумян, где сходились несколько шоссе и который с немецкой аккуратностью бомбили каждое утро ровно в 8 часов. Потом Туапсе и море.

Я долго не мог понять, что это действительно море, так оно меня ошеломило, и убедился, пожалуй, только тогда, когда спустился к воде и увидел утопленника. Дальше за Туапсе Лазаревская и вторая крупная бомбежка (первая была за перевалом, от которого в памяти у меня остались груши, горная речка, светящиеся гнилушки и вой шакалов). Недалеко от Туапсе у нас сдохла одна лошадь; отец купил у армяна другую, и мы после небольшого перерыва снова двинулись дальше. Сразу за Лазаревским мы встретили семью Козловых, с которыми и ехали до Сочи. Адлер, Сочи, Новый Афон, Гагры, Сухуми; в Сухуми отец получил направление на Очамчире, где мы и поселились. Начались ежедневные купания в море и Галидзге, потом учеба во втором классе, отличное его окончание, дружба с Котиком (ленинградским беженцем), весной воз– вращение уже на машине в Каневскую. Для меня путешествие было только интересным, для родителей – тяжелым. Достаточно отметить, что отцу оно обошлось в 18 тысяч, накопленных раньше на покупку дома, не говоря уж о многих трудностях и нередких рисках жизнью.

31 августа 1952 г.

Итак, мой отпуск закончился. За лето я отдохнул, поправился, загорел <…>. Почти каждый день я проводил примерно так: вставал в 8-9 ч, в 11 часов шел на речку, где был до 4–6 часов вечера. На речке купались и катались на Юркиной «Чайке». Два или три раза ездили на рыбу с удочками на целый день, один раз сделали набег на сливы в колхозном саду, иногда топили лодки с какими-нибудь девицами: в общем, «Чайка» прославилась на всей речке. Вечерами три раза в неделю ходил на скачки (танцы). <…>

Москва нас встретила паршиво: собачьим холодом и дождем. И вообще, показалась она мне какой-то нехорошей, сильно захотелось домой, пришлось даже бороться с этой, правда, недолгой, но ощутимой слабостью. <…>

Был в институте; общежитие на «Соколе» обещают дать с января, попробую пожить до этого времени у дяди. Да, чуть не забыл: благодаря моему чуткому руководству в мой институт подали документы и поступили Петя Башмаков и Борис Середа. <…> Несмотря на то, что я летом не соблюдал предложенный мне папашей санаторный режим, я совершенно забыл, что у меня что-то с легкими; пожалуй, потому что занимался водным спортом и был все время на свежем воздухе (даже спал во дворе). <…>

Валентин на лодке «Чайка» в Каневской

9 сентября 1952 г.

<…> Еще довольно часто вспоминаю о доме. Так вот сидишь на лекции, слушаешь, слушаешь, а потом вдруг перед глазами возникает какой-нибудь эпизод из летней жизни. Жалко отца с матерью, они же совершенно одни остались, а я с ними последнее время нехорошо поступал, дома с ними почти не бывал, с мамой ссорился из-за того, что поздно приходил. А она же по-своему совершенно права и мне хочет только добра, а из-за этого глупого письма от Н.И.[17]17
  Маму расстроило письмо от сокурсницы Нади И. Она вообразила, что ее Валик должен жениться! – Примеч. И.П. Пролейко.


[Закрыть] она очень расстроилась, подумала невесть что и очень за меня испугалась.

<…> Вчера замечательно провел день в яхт-клубе. Из «Спартака» вышли в 12 часов, имея на борту 6 человек. Ветер был приличный, за полтора часа дошли до Бухты Тайн, где в красивом месте устроили что-то вроде пикника. Когда шли назад, я почти всю дорогу сидел на румпеле. Все-таки как здорово самому вести яхту! <…>

17 сентября 1952 г.

<…> Учеба пока двигается нормально – «хвостов» нет. Вот только почему-то никак не могу привыкнуть к этому 138-му факультету. Если бы попасть на электронику, было бы очень здорово, но возможности попадания на нее выражаются в десятых долях процента. Остальные специальности связаны с органикой, а она мне не очень нравится. <…>

30 сентября 1952 г.

<…> Трудновато бывает с деньгами. У отца зарплату сбавили на 150 руб. в месяц, а тут еще в придачу куда-то дома пропали 200 руб., наверно дядя увел. Вообще-то он мужик неплохой, но эта слабость его сильно портит. Привыкаю жить экономней: усваиваю привычку питаться на 5-6 руб. в день; обедать удавалось и на 1 р. 80 к. <…> Помогает черный хлеб с горчицей и солью!

9 октября 1952 г.

Только что было бурное собрание нашей группы с присутствием членов бюро и актива. Я начинаю убеждаться, что комсомольского руководителя из меня никогда не выйдет. Все собрание сидел, молчал, а когда окончилось – начал икру метать, и вообще у меня нет элементарных признаков руководителя: мало требователен, не всегда вовремя нахожу правильные решения, не пользуюсь достаточным авторитетом. Стоит только удивляться: почему же на протяжении стольких лет я попадаю в руководство? Надо как-то в этом вопросе перестраиваться.

Сейчас в стране очень интересный и важный период – идет XIX съезд партии <…>.

С моими легкими уже, оказывается, все в порядке, в том году я на ногах перенес воспаление легких. В прошлое воскресенье у нас были последние гонки «Закрытие сезона» – пришли третьими. Мне все больше и больше нравится парусный спорт: по-моему, он дает почти морскую закалку, да и не все же я время буду выбирать втупую стаксель и править шверт, придет время, и я сяду за румпель. <…> Смотрели «Композитора Глинку» – мне понравилось так, как давно ни одна картина не нравилась. Особенно замечательны сцены, когда показывают народ – в момент петербургского наводнения и в тяжелом труде (передвижение церкви). А какая музыка! Я вышел из кино и задумался: как же у меня совмещается эстрадная и классическая музыка. Первую я люблю давно, удачные мотивы или мотивчики мне определенно нравятся, а вот классическая – более серьезная и нравится мне тоже, иногда даже сильней, чем эстрадная, по-особому, по-своему. <…>

2 ноября 1952 г.

Мое материальное положение дает крен. Отец теперь получает чистых 512 руб. и многим помочь мне не может. Присылает ежемесячно 100 руб., но я очень был бы рад, если бы он и этого не присылал, т.к. им самим не хватает. <…> И в довершение всего у меня несколько раз таинственно исчезали дома деньги, всего уже испарилось 370 руб. <…>

7 декабря 1952 г.

Давно не записывал: причина все та же – нет времени. В первых числах ноября у меня какая-то сволочь снова увела из чемодана 100 руб. Пришлось занять деньги и поработать. Работали с Петей Б. и Артемом Э. на овощной базе – таскали мешки с картошкой по 40–60 кг, за один день (6 ноября) заработали по 28 руб. Работа не очень легкая, но это, наверно, так показалась с непривычки. Петька говорит, что это легкая работа, и мы почти ничего не делали. <…> Ребята из нашей группы долго уговаривали меня принять участие в вечеринке. В конце концов, я согласился и теперь не жалею. Было очень весело, я даже начал танцевать (сразу и, говорят, неплохо). Первый танец, который мне удался, – квикстеп «Иоганна».

С Петей мы теперь почти все время вместе. Иногда бывает очень трудно, особенно ему, но мы все время стараемся друг друга поддерживать и морально и физически. У него недавно был такой период, когда он почти совсем отчаялся. Питался он тогда таким способом: из своих денег брал один рубль, у кого-нибудь из товарищей просил 15 коп. «на автомат» и на эти 1 р.15 к. покупал батон, которым целый день питался. Кроме того, он все время ходит в рваных ботинках, которые не поддаются никакой чистке. Ему очень трудно, но он очень хороший парень, и многие его друзья стараются ему помочь. Я как-то ему напомнил русскую пословицу: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Действительно, один из его товарищей второй уже раз выхлопатывает ему небольшую безвозвратную сумму в профкоме. Слава Снесарев со своей матерью передали ему небольшую посылку. В общем, пропасть ему не дадим, и сами, конечно, не пропадем. <…>

5 января 1953 г.

<…> Для меня Новый год начался паршиво. Общежитие в Жаворонках еще не получил, а находиться в компании с моим «милым дядюшкой» нет никакого желания. Ежедневно приходится думать, где сегодня ночевать. Несколько раз ночевал у Петьки на даче, которую мы с ним за царивший в ней порядок прозвали «гальюн». Придется привыкать и к этому.

17 января 1953 г.

Ну, дрянь дело. Как у нас говорят, горю, как швед. Первые три экзамена сдал на трояки. <…> Да, увял я сильно, главное, обидно то, что результаты моих экзаменов хуже, чем у самых тупых членов нашей группы. Я, правда, сейчас не очень много учу и положение у меня не очень хорошее, но можно было бы добиться лучших результатов. Конфликт с дядюшкой постепенно улаживается. Он, кажется, начинает понимать, что глупо обокрасть человека, а потом его же облаять. Пять дней назад в «Правде» было интересное сообщение о раскрытии шпионской банды врачей из Кремлевской больницы. Большинство из них евреи. В связи с этим в эти дни можно было наблюдать, как группы людей (чаще всего подвыпивших) ходили по улицам и орали: «Бей жидов, спасай Россию». Машину, в которой ехала мать моего знакомого (русского), остановила толпа и предложила ей вытряхиваться: мол, хватит, повозили Коганов. И вообще настроение у многих антисемитское. Правда, в одной знакомой мне семье во все это не верят и объясняют чудовищными махинациями нашего правительства. Главу этого семейства в свое время арестовали (он был видный ученый), теперь он умер в тюрьме. Наши арестовали в 1949 г довольно крупную группу ученых. Черт их знает, пожалуй, они и правда заслужили этого, хотя и жаль, что мы лишились сразу группы ученых-специалистов. <…>

3 февраля 1953 г.

Я опять дома. Экзамены завершил трояком по органике. <…> Так что, эту сессию я сдал как никогда паршиво. Домой в последний день решил ехать сам и затащил Петьку: теперь пропадаем здесь со скуки – страшная грязь и нет электричества. <…> Целый день сижу дома, клею марки, или читаю: если есть с кем, играю в шахматы. Вообще, мне становится как-то неприятно от той мысли, что я когда-то здесь жил, а родители мои и сейчас еще живут в этой дыре. Эта самая Кубань, черт бы ее взял вместе с ее подлым народом, считается житницей России, а в магазинах пусто, сахар, крупы и многое другое надо везти из Москвы, хлеб здесь дороже, чем в городе, дрова и вообще топливо чуть ли не на вес золота, а за водой приходится месить грязь на расстоянии доброго километра.

Почему мои родители, довольно культурные и образованные люди, должны жить, вернее, влачить скучное и скудное существование здесь, в этой дыре, и перспектив никаких нет, а такие подонки человечества, как мой «милый дядюшка» и большая часть жителей нашего дома живут в Москве, пользуются всеми преимуществами цивилизации, не принося почти никакой пользы. А эти проклятые казаки! Недавно отец на работе назначил ночное дежурство нашего соседа. У того были на ночь какие-то грабительские планы: ну, он, конечно, начал ругаться и процедил сквозь зубы «…захватили власть и радуются», на что папаша спокойно ответил: «А что же вы так плохо защищали свою Кубань в 1917 году?» Красноречивый диалог, нечего сказать.

1 марта 1953 г.

Прошло много времени и событий. <…> Приехали в Москву, пошли к моим не чистым на руку родственникам, а через два дня я перебрался в Жаворонки. Это было в воскресенье, ровно две недели назад. Целый день мы были в «Спартаке», катались в лесу на лыжах. <…> После этой прогулки я с Петькой и чемоданом оправился на новую квартиру и попал на проводы масленницы. Для завоевания «авторитета» пришлось солидно выпить. Хозяева мне понравились, ребята тоже. <…> С ребятами жить значительно веселее, чем в обществе не очень далеких и не чистых на руку горе-родственников. Здесь можно интересно поспорить и вообще полезно провести время. За последнее время я сдружился с Левкой Мизрахом.

До сих пор у меня не было ни одного хорошего товарища-еврея, но Левка – замечательный парень. Везде сейчас довольно говорят о евреях, предателях, «Джойнте», сионизме и т.д. Всех евреев ненавидят уже за то, что они евреи, но Левка, хотя и еврей, но стоит многих русских. Он очень остроумен, хорошо разбирается в музыке и довольно быстро прививает любовь к музыке и мне. Он мне достал билет в Большой театр на «Руслана и Людмилу» – подобного удовольствия я еще в жизни не испытывал. Какая это музыка, какой героический сюжет, какое исполнение и декорации!! Мелодии одна лучше другой <…>, теперь я начинаю понимать, что такое музыка. «Руслан» воодушевил меня стоять в очереди, и вот мы с Петькой на «Лебедином озере». Теперь восхищаемся театром, оркестром, исполнением. Я с величайшим удовольствием поглощаю музыку и до боли в глазах слежу за движениями балерин (главные партии – Плисецкая и Л. Жданов). <…> Я сразу как-то прозрел. Меня теперь привлекают многие симфонические мелодии. <…>

11 марта 1953 г.

Случилось очень большое несчастье. Умер Сталин. Еще неделю назад сообщили о тяжелой болезни его; было это в прошлую среду, на первой лекции мне об этом сказал Сергеев. Весь этот день и у меня, и у Левки, и многих ребят было паршивейшее настроение.

Уже было ясно, что это – смерть. Теперь я потерял вообще всякое доверие к медицине, по-моему – это какое-то сборище коновалов и мясников. Уж не могли спасти такого человека. Положение с каждым днем ухудшалось, и вот в пятницу 6 марта я, приехав из Жаворонков и увидев на клубе Зуева траурный флаг, узнал от Зои Львовой, что Сталин умер 5-го в 21.50. В институте в этот день было очень много народа, но тишина стояла гробовая. Мы чуть не освистали Арефьева, который начал лекцию довольно плоскими высказываниями, что, мол, теперь не надо получать троек и опаздывать на лекции. Днем в БАЗе[18]18
  БАЗ – Большой актовый зал.


[Закрыть], битком набитом народом, состоялось траурное собрание (неплохо выступил Кириченко), вечером всем институтом стали пробиваться к Колонному залу. В эти дни в Москве творилось что-то неописуемое, какое-то Вавилонское столпотворение. Вся Москва ринулась к Колонному залу. Я сделал две отчаянные и неудачные попытки. Первый раз меня всю ночь мяли на Сретенке (наш институт там сильно потрепали). Я предпринял все возможное, лишь бы попасть: пробивался через конную, пешую, моторизованную милицию и солдат, лазил через многочисленные заборы, крыши, автомобили, исследовал множество московских дворов, меня терли, толкали и били, то же делал и я, но прорваться удалось первый раз к площади Дзержинского, второй раз к Министерству речного флота и Большому театру.