Текст книги "Избранные произведения (сборник)"

– А вы?

– А что я? Поздоровалась. Но, сухо так. Мне потом Мосечка говорит: «Что ты, Надя, разве с ними так можно?». Боялся он этого Ваську. Да а кто бы не боялся?

– Теть-Надь, а как же Ида? Ведь Раппопорт – ее папа! Как же она потом с этим…С Василь Иванычем жила?

– Подробностей я не знаю, милый друг, говорили люди, что Иду и дочек он отправил перед арестом отца в Крым, отдыхать в санаторий для работников НКВД. Он же тогда уже у них служил… Наврал что-нибудь. Эх, Сеня! Время тогда такое было… Вам, нынешним, трудно понять. Тогда дети от родителей отказывались, родители от детей, жены от мужей… Что там говорить! Иду я еще перед войной здесь видела. Приезжали они на дачу. Девочки уже тогда подросли. Розочка в первый класс пошла, а Машенька младше ее на два года… Похудели обе… И Идочка как-то вся сжалась, постарела даже. Балет она тогда оставила… Да… Сороковой год был, как раз перед Финской войной…

– А потом, после войны? Ведь уже прошло много времени.

– Больше я их не видела. Мне Паня говорила, домработница его… домработницу он, Васька, взял, чтоб за хозяйством смотрела. Так вот, она мне как-то рассказывала, что в сорок первом, перед самой войной, отправили их в ссылку, Иду и ее дочерей. На Урал. Как родственников врага народа. Я его как-то спросила, уже в сорок четвертом, приезжал он как-то сюда, мордастый, целехонек, грудь в орденах, так я спросила про Иду, а он мне: вы, мол, не беспокойтесь, Надежда Георгиевна, жива она и здорова, на поселении, а девочек я в интернат определил, это для них самый удачный вариант. Так и сказал: «удачный вариант»… Была у него здесь какая-то баба, фифа смазливая, говорят, певичка какая-то из ресторана… Потом и она пропала куда-то. А после смерти Сталина уволили Василь Иваныча из органов на пенсию. Мавр сделал свое дело…

– И что же, он так один и живет здесь с тех пор?

– Почему это – живет? Он жил здесь один, правда, дачу свою сдавал иногда дальней родне. У него родственники какие-то были в Ярославле, вот им и сдавал…

– А сейчас он разве не живет здесь?

– Уже нет, мил друг. Прошлой осенью прибрал его Бог… Говорят, обычный приступ аппендицита, да хватились поздно…

– Так он… умер?!

– Да… А штой-то ты так удивляешься? Все люди смертны. Даже если служили в НКВД.

– Да… как же?.. – и тут Семен, потрясенный услышанным, вдруг отчетливо понял, что рассказывать дальше ни в коем случае нельзя!

Нельзя рассказать тетке, что он видел этого жуткого старика, Василь Иваныча, и, не далее, как сегодня утром, разговаривал с ним! Да что там разговаривал, сидел с ним рядом на веранде его дачи, руку ему жал! Получается, что он сегодня утром, да и раньше, общался с… привидением?! Что же тетка подумает о нем? Что он, Семен Дрейзин, здоровый спортивный парень, начисто лишенный всяких темных предрассудков, спятил?

– А чтой-то ты так побледнел, Сень? – тетка внимательно вглядывалась в Семеново лицо. – Тебе не плохо? Ты что, переживаешь из-за смерти этого варнака? Брось! Не стоит он того. Уж если родных своих не пожалел, стоит ли его жалеть?

Она говорила еще что-то, но Семен слушал плохо. Кто же был тот старик, что разговаривал с ним в беседке, а потом просил о помощи и показывал семейный альбом? По всему выходило, что они с теткой говорили об одном человеке… Но он-то живой, по крайней мере, утром был жив, и Семен держал его за руку! Правда, рука та была ледяной…

Тетка Надежда что-то говорила ему, и он должен был ей ответить.

– Как же… это все получается… Надежда Георгиевна? – Семен впервые назвал тетку по имени-отчеству. – Как же он мог… свою жену… детей… вот так? И почему их, вот таких, как он, потом не судили?

– Эх, Сеня, чистая душа! Да кого же из них после всего этого лиходейства под суд-то отдали, а? Хрущев, вон, осудил на партийном съезде «культ личности Сталина», и довольно. Нам всем рассказали, кто был виноват, Ежов да Берия… И хватит, довольно с нас…

– Но ведь были же исполнители, теть Надь? Вот такие Василь Иванычи. Их-то почему же оставили?

– Сеня, Сеня… Если таких вот судить, то знаешь скольких на скамью сажать надобно? Скамеек не хватит в судах! Да и судей тоже… Ладно, милый друг. Не думай ты о прошлых делах, не трави зря душу. Мертвых уже не вернешь. Старые грехи не исправишь. Вот вы, молодые, будете, дай Бог, жить в другое время, так новых не наделайте… Ничего, пойдешь учиться, в экспедиции будешь ездить. Вот и ищи свой тунгусский метеорит, дело хорошее. Может, так и девочку хорошую себе найдешь… Ну, давай, мне спать пора, устала я что-то… Завтра дел у нас много, Сень, грядки надо перекопать, сухие кусты и палую листву сжечь… Пошла я. Спокойной тебе ночи…

Тетка ушла к себе, на второй этаж, а Семен, убрав со стола, еще долго не мог заснуть, лежал на топчане и думал о неведомых ему до той поры странностях и загадках окружающего мира.

Семен засыпал и просыпался, и подмигивали ему из-за густых ветвей росшего рядом с верандой дерева далекие, серебристо-синие звезды…

И через много лет, когда уже отведал Семен Дрейзин горечь несбывшегося, постиг, что такое потеря близких людей, узнал предательство друзей и любимых женщин и прочувствовал на себе, что есть одиночество в чужой земле, куда уехал, не найдя счастья у себя на родине, – вот тогда он, незаметно превратившийся в господина Н., лежа на веранде кибуцного домика после дня тяжелой работы на фабрике, смотрел в густо-синее небо, слушал шелест пальм, вглядывался в желто-зеленые склоны Галилейских гор и часто вспоминал прохладу подмосковного леса, скрип сосны на садовом участке, перекличку поездов за дальним лесом и серебристые холодные звезды над академическим поселком. И улыбаясь далекому и наивному парню, верившему в прекрасный и несбыточный мир братьев Стругацких, он с удивлением вспоминал страну Россию. Эту странную сказочную землю, что одинаково порождает таких добрых и щедрых женщин, как его покойная «теть-Надя» и палачей, призраки коих до сих пор бродят по лесам и полям России, не зная покоя.

Глава девятая
«…вот моя деревня, вот мой дом родной…»

– Ну, слава тебе, господи, наконец-то прилетели! Вот мы и дома! – Валечка тяжело опустилась на диван, бросив сумки на пороге.

Господин Н., сидя в кресле, судорожно расшнуровывал свои тяжелые армейские ботинки, освобождая ноги от тисков. Новые ботинки, купленные им по случаю в одном из магазинчиков в Яффо (продавец-араб уверял, что это настоящие фирменные американские ботинки), здорово намучили его ноги в экскурсиях по Будапешту, куда господин Н. возил Валечку на ее день рождения. Была у них такая традиция: на Валечкин день рождения они всегда (уже четвертый раз подряд!) улетали на несколько дней в Европу.

Валентине нравились старинные европейские города. Нравились еще с тех пор, как посчастливилось ей уже в послеперестроечные времена вырваться в Варшаву с двумя своими товарками по «частному бизнесу». Как она говорила, – «поглядеть на Европу».

Поглядела и влюбилась. В красивые старинные здания. В величественные костелы. В мощенные аккуратным булыжником мостовые. И в вежливых, несуетливых людей.

– Вот, Сень, и у них тоже социализм был, и одеты не так, чтобы очень шикарно, и в магазинах бедновато, а все же… чувствуется – культура у них другая. На улицах чисто, пьяные не валяются, и разговаривают не так, как наши… Пани, пани, пшепрошем… Европа!

Потому и решили они с господином Н. каждый год, хоть ненадолго, выезжать «в европы», чтобы, как говорила Валентина, «совсем не забыть мир европейской культуры».

Вот и на этот Новый год вылетели они на четыре дня в Будапешт.

– На больший срок мы не можем, мужичок, денег не хватит. Ты меня и так балуешь! Ну а на три-четыре денька вполне…

Хорошая знакомая Валентины работала в турфирме и помогла оформить льготную цену: всего 450 евро, плюс еще триста на «мелкие расходы» – сущая ерунда. С погодой, правда, не повезло, Будапешт встретил десятиградусным морозом с ветром, от коих уже успели отвыкнуть в жарком Израиле, да и одежонка оказалась неподходящей для такой погоды. Но… как-то приспособились, по будапештским улицам бегали шустро, отогревались в отеле или в метро. Облазили музеи, галереи, покрутились в центре, где раскинул палатки рождественский базар, посидели в уютных кафетериях, в общем, «поимели массу удовольствий».

И когда, заледеневшие от мороза, с наломанными от постоянной беготни ногами, они выгрузились в «Бен-Гурионе» и, набегавшись по длиннейшим переходам нового аэропорта, выскочили в неожиданную теплынь израильской зимы, и, промчавшись на такси по темным знакомым улицам Холона, выгрузились с чемоданами, ввалились в тишину квартиры, то оба одновременно и радостно выдохнули:

– Вот моя деревня, вот мой дом родной!

Сказали и рассмеялись облегченно. И потому, что наконец-то вернулись домой, уставшие от перелетов, мотаний по экскурсиям и таможенных досмотров. И потому, что сравнение Израиля с «деревней» показалось смешным. «Хотя, – подумал про себя господин Н., – если сравнить с европейскими городами, с их архитектурой и традициями… да и пространства там такие… глаз отдыхает. Тесновато у нас в Израиле…» И тут же поймал себя на том, что думает об Израиле – «у нас». И когда, остывая от суеты и толкотни перелета, откинувшись в кресле, ощущая босыми ногами мягкий ворс ковра (наконец-то дома!), он расслабился, потягивая из высокого стакана манговый сок, – вдруг вспомнилось… И поехала перед глазами давняя, из прежних времен, вытесняя окружающий мир, картинка…

…В то лето состав в его, Семена, археологической экспедиции, был удачным. В том смысле, что начальство отобрало исключительно студентов гуманитарных вузов, а среди этих мальчиков и девочек, будущих педагогов-историков, практически не встречалось ни пьяных дебоширов, ни любительниц эротических подвигов с местным населением. Все сложилось прекрасно, и Семен, набравший бригаду для раскопки сарматского могильника, быстро нашел контакт со своим «контингентом» – семерыми парнями и тремя милыми девушками из одного московского пединститута. Копали они в степи под Анапой. Рядом была казачья станица, в полукилометре голубел морской залив, а в двух шагах от раскопок приветливо шелестела ветвями роща миндаля и абрикосов.

Народ попался Семену толковый и любознательный. Терпеливо учились азам полевой археологии. Перемогали жару, назойливых злых мух, ранние подъемы после коротких летних ночей и, как результат ночных бдений у костра, хронический недосып. Подробно расспрашивали Семена о прежних экспедициях, о раскопках, где он побывал в свое время. Об археологических курьезах и анекдотах, коими богата история Государственного института археологии. И Семен, что называется, «распушил хвост»: рассказывал во время «перекуров» археологические байки.

Студенты очень любили слушать Семена (особенно девушки), и он позволил себе тогда расслабиться: затронул в разговорах довольно скользкую по тем временам тему о начальном периоде истории государства Российского. И о происхождении русских, как народа.

Ведь что говорила официальная советская история? Город Киев основал некий князь Кий в пятом веке нашей эры со своими братьями Щеком и Хоривом. Славянские племена, пришедшие с Карпат в северо-восточные леса, мирно(!) потеснили живших здесь испокон веков финнов, основали города Смоленеск, Полотеск и проч., а на Ильмене господин Великий Новгород. Рюрик – фигура недостоверная, а если и был такой варяг, то обруселый, и роли в истории он не сыграл. Варяжская дружина его быстро растворилась среди местных славян, а государство основал Вещий Олег, который, по всем признакам, был русским, ну а его наследники, Игорь и Ольга – и подавно. Русские витязи под стягами Олега, а потом Игоря и Святослава разбили печенегов и хазар, ходили войной на Царьград, то бишь Константинополь, где прибили щит на ворота в знак полной победы. Святослав, Олегов внук, разбил Хазарский каганат, ходил на греков, был, правда, разбит и убит на обратном пути печенегами. Но Русь устояла, княгиня Ольга приняла христианство, а ее внук Владимир крестил Русь. Ну, дальше все ясно. Если тезисами, то никаких иноземных варягов на Руси не было, и основали Русское государство исконно русские князья.

Но у особо въедливых студентов возникали вопросы. И возникали они именно при раскопках, на фактическом, так сказать, материале. Если, скажем, Киев основал князь Кий, то почему об этом князе нигде нет никаких сведений? Ни в византийских, ни в арабских хрониках, ни в германских сагах. Об основателе франкского королевства Хлодвиге есть сведения в древних хрониках. О короле бриттов Артуре – то же самое. Даже о вожде гуннов, кровожадном Атилле, у примитивных в то время германцев сохранилась память в «Сказании о Нибелунгах». А вот о князе Кие – шиш! А ведь они – современники. У соседей, византийцев, – ничего. У готского историка Иордана – ни строчки. А ведь готы были соседями, да еще и угнетателями славян. И даже распяли их князя Буса, с другими старейшинами, за предательский союз с гуннами. Вот о князе Бусе известно, а о Кие – нет. Далее. Если Кий основал свой стольный град в пятом веке, то где же, граждане, славянская керамика, сиречь битые горшки на месте древнего городища? То есть сами горшки были, но… неславянские, а принадлежащие к так называемой «культуре шнуровой керамики», то есть предкам балтийских племен. Стало быть, основателями и насельниками древнего Киева городища были предки литовцев, а славяне заселили этот регион лишь в седьмом веке, ибо их керамическая лепнина, а также бусы, фибулы и прочие предметы культуры появляются именно тогда. Прокол? Еще какой! Два века – это не шутка. Пойдем дальше. В древнерусской Летописи ясно сказано, что князя Рюрика и его дружину («Трувор и Синеус») пригласили править славянские и финские вожди в Новгород. Но ведь тогда где-то должен быть и «Старгород»? И выяснилось, опять же раскопками, что «Старгородом» была Старая Ладога. А Старая Ладога, друзья мои, или Альдейтьюборг, оказалась торгово-ремесленным поселением с преобладанием, как показало содержимое могильников, балтийско-скандинавского этноса. И возникло поселение в восьмом веке, а Новгород упоминается в летописях лишь с девятого. И на всем пути от Ладожского озера до Киева и далее (да, том самом Пути из Варяг в Греки!) встречаются могильники с захоронениями в ладье, то есть скандинавские. А имена? На знаменитом договоре Олега с греками подписи не содержат ни одного славянского имени. Да и сам Новгород, и Белоозеро, и Ростов, и Полоцк, и прочие города «срубиша» датский конунг Рерик (он же Рюрик) со дружиною, а потом передал власть своему родичу Олегу, а если точнее, Хельги. Вот откуда и пошла Русская земля. Да и само название страны и народа – Русь, русы – это скандинавское слово.

Вот, примерно, такими байками развлекал Семен своих отрядников на перекурах, и они, как ему казалось, очень внимательно слушали. Иногда удивленно восклицали что-то вроде: «Ну, надо же, а мы не знали!» или «Ах, как интересно!», или «Откуда Вы все это знаете?». Вот только когда он обратил внимание на внешность одной из девочек, платиновой блондинки Олечки, голубоглазой, с породистым носом – горбинкой, и сказал: «Вот вам пример проявления древней норманнской крови», девочка почему-то обиделась, надулась и заявила: «Неправда! Я – русская!» – и надменно вскинула головку. И все они как-то напряженно замолчали. Но Семен рассмеялся, разряжая обстановку:

– Бросьте, ребята, тут нет ничего странного. В генах российского народа много чего отпечаталось: и варяги, и половцы, и татары, и немцы, с кем только не приходилось воевать русским, кто только не проходил через территорию огромной страны, чего только в этой крови не намешано!

Ну, вроде бы посмеялись, пошутили…

А потом, незаметно подкатила осень, экспедиция закончилась, могильник законсервировали, собрали рюкзаки и на перекладных двинули к железнодорожной станции. Втиснулись в вагон на полустанке (поезд стоял три минуты!), заплатив ворчащей для порядка проводнице пятьдесят рублей (!), ехали к отдельном купе, как короли. Пили чай, играли на гитарах, рассказывали «бородатые» анекдоты и вспоминали экспедиционные курьезы. Но, (Семен четко ощутил это), отношение к нему как-то неуловимо изменилось. Он не был больше их начальником, по возрасту он был старше, и они как-то обходил и его, стараясь общаться больше между собой, употребляли в разговоре свои особые молодежные выражения, а когда он вмешивался в их разговоры, вежливо выслушивали, но продолжали говорить друг с другом, как будто Семена не было. Иногда, правда, он ловил боковым зрением некие странные взгляды, перемигивания, хихиканье вперемешку с непонятными Семену шуточками на молодежном «сленге». Но он не обращал внимания, ибо по характеру был незлобив и относился к этим славным молодым ребятам снисходительно. Семнадцать лет разницы – это не шутка!

Но когда подъезжали к городу Белгороду… Купе уже наполовину опустело, часть народу сошло раньше, оставались лишь блондинка Олечка, ее подруга Светка и двое мальчиков из Историко-архивного. И вот поезд уже стал тормозить, и Олечка радостно воскликнула:

– Ну! Наконец-то! Подъезжаем! Меня папа должен встречать!

И тут у Семена как-то само собой вырвалось:

– Вот моя деревня, вот мой дом родной! – сказал он просто так, без всякого умысла и тут же поразился перемене в лицах своих ребят.

Они словно окаменели, затвердели скулами, и в глазах заблестел ледок, а вежливо-милая девочка Олечка вдруг ощерилась на Семена и с шипением осведомилась:

– Вы… Ты что это? Ш-шутить вздумал, да? Нас-смеш-ш-ничать? Издеваеш-ш-шься над нами? Над нами, значит, издеваться можно?

Семен даже растерялся от такой неожиданной в этой девочке ненависти. И от ледяной стенки, в которую мгновенно превратились эти славные, такие знакомые и понятные ему ребята.

– Оль, да ты что?! Что с тобой? Что с вами со всеми? С ума посходили?

Состав резко дернулся и застыл, лязгнув колесами. Мимо окна по перрону спешили люди.

– Ну, вот мой папка! – крикнула Олечка и подхватив рюкзак, выскочила из купе.

– Ладно, вы извините ее, – примирительно выдохнула Ольгина подруга Светка. – Она просто устала, переволновалась, а вдруг папахен не встретит…

И мальчики-студенты согласно закивали головами, как лошадки. Переволновалась девушка…

Но до самой Москвы они с Семеном не контактировали, замкнулись в себе, изредка перебрасывались пустыми фразами, Светка куда-то все время убегала. В Москву прибыли рано утром, быстро собрались, попрощались как-то скомкано, на ходу, без обычных для таких, приехавших с экспедиций, групп, традиционных обменов адресами и телефонами.

– Пока-пока, начальник… Пока-пока… Пока-пока…

Он поплелся домой, благо от Курского вокзала пешком ему было близко. И пока шел, размышлял… Ну, чего они взъелись на него, все же было нормально в экспедиции? Он не перегружал их работой, не замечал их слабостей по части ночных бдений, развлекал интересными историями. Но потом столичная жизнь взяла свое, и он забыл о вагонном инциденте.

Напомнил ему о летних разговорах приятель, тоже историк, начальник одного из отрядов на тех же раскопках, Миша Л. Он неожиданно позвонил Семену уже в ноябре, сказал, что недавно вернулся из Средней Азии, с симпозиума по проблемам истории кочевых народов и захотел, вот, встретиться… Семен удивился, они не были близкими приятелями, но дал добро. Миша приехал, привез коньяк. Поджарили яичницу, сели, «вздрогнули»? И вот тогда Мишка, азартно выставив бороду, трагическим шепотом произнес:

– Дрейзин! У тебя этим летом была бригада. Ну… на сарматском кургане. Так? – Семен утвердительно кивнул, зажевывая ломтем яичницы проглоченный коньяк.

– Ну, были. Такие приятные, интеллигентные ребята.

– Ага-а, – зловеще протянул Мишка, – ин-тел-лигентные, говоришь? А вот, скажи, Балда-Иваныч, о чем ты с ними там беседы вел?

– Как о чем? – удивился Семен. – О сарматском воине, погребенном в этом кургане. Об истории северного Причерноморья. Ну… И вообще… О походах Олега, Святослава, о войне с хазарами… О роли варягов в становлении Руси…

– О-о! Вот оно! – торжественно воскликнул Мишка, наливая вторую стопку. – Вот на чем ты влип! А что еще ты вкручивал сим любознательным отрокам и отроковицам?

– А в чем дело?

И тут Миша, выпив по второй, принялся раскрывать Семену глаза.

Дело было в том, что у Мишки старший брат работал в организации под веселым названием КГБ. И ведал как раз вопросами борьбы с «внутренними врагами». Собственно, Мишка и не скрывал места работы брата, в Институте археологии об этом знали, но сам Мишка никогда не интересовался текущей политикой, не участвовал в разговорах на скользкие темы, будучи погружен в своих античных греков, а если и говорил, то только о Геродоте и «скифах-борисфенитах». И его братец, соответственно, никогда не интересовался Мишкиными, как он выражался, «черепками и ржавыми железками».

Но, по приезде из экспедиции, брат вдруг пришел после работы и стал пристрастно расспрашивать его о раскопках и о людях, с кем Михаилу приходилось работать.

– У вас работает такой Семен Дрейзин? – спросил он.

Михаил ответил утвердительно и удивился такому интересу «Конторы глубокого бурения» к приятелю. И тут брат-кегебешник раздраженно сказал, что в его отдел среди прочих дел поступил донос от студентов-археологов на своего начальника отряда Дрейзина С. П.

– Понимаешь, я бы этим и заниматься не стал, поручил бы кому-то из подчиненных. Да и дело-то! Такая х…ня! Но начальство сказало, у тебя же брат там работает, в этой экспедиции, вот и расспроси его. А мне больше делать нечего! У меня эти доносы вот где сидят! А этот… Ты бы видел! Написали с грамматическими ошибками! Студенты, называется! – и брат почти дословно процитировал сие творение российских студентов-историков второй половины 20 века. – «Мы, такие-то, такие-то… являемся русскими патриотами и любим свое отечество, нашу советскую Родину и бережно относимся к ее истории и традициям… Но в этом году мы были на раскопках исторического памятника нашего прошлого, сарматского кургана под городом Анапой, и наш начальник, еврей по национальности, Дрейзин С. П., позволил себе намеренно искажать историю русского народа, его этническое происхождение и его славное героическое прошлое… Дрейзин вел на раскопе сионистскую пропаганду, пытаясь убедить нас, что наши русские города основал некий варяжский конунг (князь) Рюрик со своей дружиной, а это не так! Рюрик – лицо не историческое, а древняя летопись может врать. Наши исторические князья Олег, Игорь, Аскольд и Дир, святая княгиня Ольга и Владимир – исконно русские! И никакие иудеихазары никогда не собирали дань со славян, это сионистское вранье. А если какие-то варяги поставили подписи под договором Олега, то это купцы, которых Олег использовал, а потом прогнал… Наш князь-воитель Святослав разбил хазар-иудеев и их проклятый каганат, а потом разбил и греков, и держал их в страхе. А то, что его осадили в Доростоле и потом коварно убили по дороге домой, то это иудейские козни… Наш святой князь Александр Невский оборонял Русь от немцев и шведов и никогда не водил дружбы с татарами. А еврей Дрейзин пытался внушить нам, что святой Александр Невский был предателем русского народа… И в наших жилах никогда не текла и не течет кровь варягов и всяких там хазар-иудеев! Наши учителя истории в школе и в институте никогда не рассказывали нам таких лживых сказок и мы, настоящие русские патриоты, настоятельно просим вас обратить внимание на сиониста Дрейзина и изолировать его от работающих в экспедиции школьников и студентов…». И все с ошибками. Кто этот Дрейзин, едрена мать? И мое начальство все время нудит: обращай, мол, внимание на еврейский контингент, среди них могут быть сионисты…

– Короче, – подытожил Михаил, – тебе еще повезло, что это мой брат. Я ему ответил, что ты – нормальный мужик, я за тебя ручаюсь. А то, что этими юными засранцами изложено, как вражеская пропаганда, на самом деле имело место в нашей истории. И Рюрик с варягами действительно основал государство. И первые князья были иноземные. Ну так это и в других странах бывало. Например, Англию в 11 веке завоевали норманны. Но англичане не стыдятся сего факта. И Александр Невский с Батыем союз заключал против собственного брата, Андрея. Нормальная борьба за власть. И варяжская кровь, наверняка, в русских жилах переливается, как и много других кровей. А этим полуграмотным дуракам надо историю лучше учить. В общем, успокоил я брата, он этот донос порвал и в корзинку выбросил. Но ты, Дрейзин, думай, дурило, с кем и о чем можно болтать. Это тебе урок. Давай выпьем!

Выпили тогда, посмеялись над незадачливыми «патриотами» из Историко-архивного. Но осадок остался. «Вот, значит, почему они так себя вели в поезде, – раздумывал Семен, снова и снова вспоминая перипетии той истории. – Вот почему были все эти перемигивания, насмешечки… И эта истерика девочки Оли, которую я на раскопе назвал в шутку варяжской княжной. Она, видите ли, чисто русская, а не какая-то там… И еврей Дрейзин не имеет права даже пошутить на тему «вот моя деревня…», потому как это не его «деревня», а славный город Белгород. И еврей Дрейзин не имеет ни к этому городу, ни ко всей русской истории никакого отношения. Знай свое место, жид пархатый, засунь язык в ж. пу и помалкивай…»

Семен еще продолжал ездить в экспедиции до самого своего отбытия на ПМЖ в Израиль. Но с подчиненными ему студентами больше на исторические темы не общался. Да и вообще ни на какие темы. Но обида не отпускала и, работая с очередной «командой», он теперь недоверчиво вглядывался в молодые славные лица, слушал их шутки и отвечал на вопросы настороженно: а вдруг среди этих энтузиастов снова найдется «патриот», который донесет на еврея Дрейзина, куда следует.

Но в какой-то момент, стоя на вершине недокопанного кургана, оглядывая придавленную полдневной жарой кубанскую степь с повисшими в белесом небе орлами, шуршащими в выжженной траве полевками и неподвижным каменным болваном на соседнем кургане, он вдруг понял, что вовсе не нужен этой земле со своей любовью к ее истории, со своим неистовым копанием в ее курганах, и со своими научными гипотезами. Старший лаборант Института археологии…

Той же осенью он получил вызов и подал документы на выезд, благо времена были уже перестроечные, и никто из коллег не возмущался и не уличал публично в «измене родине», а некоторые даже тихо ему завидовали: вот, мол, уедешь в свободное государство, будешь там копать библейские холмы… Счастливец!..

М-мда… С «библейскими холмами» как-то не получилось. В Израиле и своих, коренных, хватало для ковыряния в этих самых холмах. Он помотался по разным работам, какие приберег Израиль для новых репатриантов, как-то: мыл автобусы в автопарке, посуду в маленьком ресторанчике на тель-авивской набережной, собирал фрукты в кибуцах на Севере, работал на маленьких грязных фабричках Гуш-Дана, где частные хозяйчики измывались над «олим ми Русия», как только позволяло им широко трактуемое и гибкое, как лиана, израильское законодательство. И, наконец, нашел успокоение в охранной фирме, где работал в основном ночами, когда затихает бурная жизнь в бдительно охраняемых высотных зданиях центра Тель-Авива, и обитают в них лишь ненормальные трудоголикиадвокаты, запоздалые уборщицы и ночные охранники. Он смирился с мыслью, что никакого будущего у него в Израиле быть не может, а есть лишь настоящее, роптать и исходить злобой по этому поводу глупо, а из предлагаемого жизнью и судьбой бытия надо извлекать максисмум маленьких человечьих радостей. Но разве окружающие его израильтяне-сабры жили иначе?

А поскольку в Валюхином лице он встретил полное понимание по части путешествий, то и стали они вдвоем ездить отдыхать за пределы Израиля: она, – чтобы «не забывать культурную Европу», он, – чтобы отвлечься от рутинной, опостылевшей работы. Правда, даже недельный круиз по островам Средиземноморья или полет в Мадрид и Венецию стоил недешево. Прямо скажем, очень даже дорого для кармана охранника или уборщицы тель-авивских офисов, но…

– Брось, мужичок, не жмись, – успокаивала Валечка. – Денег больших нам с тобой все равно не скопить, миллионерами не стать, так давай получим удовольствие от жизни!

«И то правда, – думал господин Н., в очередной раз разжимая кулак при оформлении заказа в турфирме, – сколько ее осталось, той жизни? Или работа эта сволочная доконает, или в теракте убьют». Но, начав свои путешествия по «европам», господин Н. вдруг заметил нечто странное. При возвращении в Израиль. Вот, когда самолет касался колесами земли… Или нет, уже потом, когда проходил таможенный досмотр, и девочка в полицейской форме, мельком глянув на распяленный чемодан, мило улыбнулась и сказала:

– Поздравляю с возвращением домой!

Домой… домой… Когда он услышал это в первый раз, то посмеялся. А потом, с каждым разом, с каждым своим прилетом из разных мест «милой старушки Европы», все более проникался этим новым незнакомым ощущением своего дома. Пусть неуютного, еще плохо освоенного нового дома, где в кучу свалены коробки и чемоданы с упакованными вещами, где мебель не стоит на привычных местах, а по углам – кучи мусора от недавнего ремонта. И все же это свой дом. Пусть плохой. Пусть в нем трудно, неуютно и порой опасно жить. И пусть он, по сравнению с помпезными, набитыми архитектурной роскошью и богатством другими «домами», с их дворцами и храмами, с их уютными кафе и старинными особняками, кажется деревенским сараем. Но здесь никто не скажет ему, ухмыляясь:

– Чего же тебе не хватает, жидовская морда?

И никто, прищурившись, не скажет:

– А зачем ты занимаешься нашей русской историей?

И никто не будет злобно ощериваться на его шутливое «Вот моя деревня, вот мой дом родной…».

– Сенечка! – позвала из спальни Валентина. – Ложись уже… Светает… Скоро утро…

И, вытягиваясь на чистой хрустящей простыне, чувствуя, как уходит, уплывает полетная усталость из пальцев ног, проваливаясь в долгожданный сон, господин Н. улыбнулся про себя: «Вот уж, действительно, моя деревня… мой маленький Холон… И этого никто у меня не отнимет…»