Текст книги "Избранные произведения (сборник)"

Шхунат Флорентин
«Маленький подарок от Бога»
или Неотправленное письмо

Это письмо я нашел в письменном столе съемной квартиры в Южном Тель-Авиве, куда вселился после очередных мытарств по северу Израиля. Письмо, написанное на листочках, вырванных из школьной тетрадки, очевидно, одним из моих бывших земляков-москвичей, жившем в этой захламленной, пыльной квартирке до меня, почему-то не было отправлено прежним квартирантом по неизвестной мне причине. Первая страница отсутствует и, судя по тексту, письмо адресовано какому-то его московскому приятелю. Привожу его почти без изменений.

«…но сегодня с утра решил написать тебе. И потому, что давно ничего не писал, и потому, что хочу поделиться неожиданной радостью, коих становится все меньше и меньше в нашей жизни. В моей жизни произошло одно событие, и я чувствую, что оно прервет мое уютное одиночество последних десяти лет, к которому я, увы, уже привык. Около двух месяцев назад я познакомился (будем так говорить) с одной женщиной. Наверное, кое-кто из моих старых московских друзей, увидев ее и узнав обстоятельства нашего знакомства, ехидно скалил бы зубы. Ох уж эти московские снобы! Хорошо прожить жизнь в узком кругу знакомых тебе людей и ситуаций. Среди привычной с детства обстановки, в доставшейся от „предков“ хорошей квартире в приличном районе, иметь достойную твоего возраста работу, нужные связи и знакомства и т. д. А вот когда тебя унесло суровым ветром перемен в чужие края, когда ты вырвался из своего круга, и тебя мотает по миру, как сухой лист в бурю, вот тогда ты радуешься любому пристанищу и любому слову на родном языке. И наскоро проглоченный тобой кусок пиццы в дешевой забегаловке кажется тебе шикарным обедом, а снятый в скверном районе за триста долларов в месяц угол – приличной „хатой“. И тогда только ты сможешь оценить случайное знакомство с женщиной, говорящей с тобой (о, счастье!) на одном языке, да еще, к тому же, красивой и неплохо воспитанной. И ты уже не посмотришь на обстоятельства и место, где с ней тебя свел случай.

Познакомился я с ней на частной квартире для интимных свиданий, где она обслуживала клиентов из так называемого „среднего класса“ за сотню „баксов“ в час. Попал я туда совершенно случайно благодаря приятелю-охраннику. Естественно, что мы оба никак не можем принадлежать к израильскому „среднему классу“, но Миша – „бухарец“, денег у него хватает и без „охранной“ работы, ну, а я… А мне в тот момент, как говориться, просто подперло. И даже не с точки зрения нормального мужского „голода“, когда хочется трахнуть какую-то смазливую и не очень пожилую бабу, а просто обрыдло все на свете. Бывают в жизни каждого человека моменты, когда и свет не мил, и весь мир против тебя, и люди – враги, и каждая колдобина на дороге лезет под ноги, и окна домов похабно щерятся, и даже солнце в небе постоянно норовит слепить глаза, не говоря уже о прочих мелочах. Вот у меня как раз и был такой момент. Надо признать, такое случалось со мной и раньше, на разных этапах моей долгой (пятьдесят с хвостиком!) жизни, но легче от этого не становилось. Слабые духом в таких случаях лезут в петлю или бросаются под проходящий автобус, ну а тем, кто духом покрепче, приходится ловить соломинку в грязном потоке жизни, чтобы как-то выплыть.

Миша-бухарец и оказался на этот раз такой соломинкой. Вероятно, почувствовав мое настроение, (на такой работе, как наша, ничего не скроешь), он предложил мне „расслабиться в одном приличном заведении“.

Вот так мы с ней и встретились. Что же меня в ней поразило? Мало ли красивых, сексапильных, интересных баб было в моей жизни? Дважды был женат, да и в просветах между женами разве мало было всяких приключений? А девчонки, девицы, девки в экспедициях? Да чего там, ты про мои приключения знаешь не хуже моего! Но, только встретив Валю, я со стыдом понял, осознал, постиг, что ни-че-го не понимал до сих пор ни в женщинах, ни в любви.

Что такое случай в жизни человека? Поневоле поверишь, что все в мире подвластно не случайным обстоятельствам, а некоей таинственной Высшей Силе, о которой мы понятия не имели в нашей прежней. „совковой“ жизни, Силе, управляющей жалкими муравьями, возомнившими себя, Бог знает кем.

Что же в ней было особенного, чего я не встретил в других? Разве можно это рассказать, объяснить обычными словами? В ту первую нашу встречу в тель-авивском бардаке я наскоро и грубо, стесняясь самого себя, удовлетворил свое желание и ожидал, что она также быстро захочет избавиться от моего присутствия. Естественно, ведь я для нее – очередной клиент: получил свое, плати деньги и вали! Но что-то мешало мне тогда просто так уйти. Я сидел рядом с ней на тахте и вдруг почувствовал, что ее рука гладит мою руку. Я встретил ее взгляд. В ее глазах была жалость. Жалость и понимание. И еще что-то, чему я не могу подобрать слова. Черт! И я тут же почувствовал, нет, это не игра умелой проститутки, рассчитывающей растянуть время подольше для дополнительной оплаты. Она каким-то своим особым женским чутьем распознала во мне что-то такое, о чем я и сам не подозревал. И меня, что говорится, прорвало. О чем я говорил с ней тогда? Нес какую-то околесицу о своей незадавшейся жизни, разумеется, привирал для красного словца. Но я понял тогда – ей это было неважно, наверное, и она истосковалась по простому человеческому слову.

Мы говорили обо всем, что накопилось, накипело в нас за это сумасшедшее время. Время скитаний. Наша бесприютность, наша тоска по оставленным в прежней жизни родным и друзьям, книги, прочитанные в юности, фильмы, которые мы там смотрели, хорошие песни. Мы рассказывали друг другу свою прошлую жизнь и не заметили, как сиреневые рассветные сумерки просочились сквозь плотные шторы.

Я взял на работе отпуск на два дня и впервые за все время своей жизни в Израиле заказал нам с ней номер в одной из гостиниц на набережной Бат-Яма. Я позвонил ей, она была согласна, я уловил сдерживаемую радость в ее голосе.

Мы встретились и провели в этой дешевой, по местным меркам, гостинице целые сутки вдвоем, и вот там я впервые почувствовал, что могу не притворяться кем-то, а быть самим собой. Кто она была тогда для меня? Чужая женщина, да еще и соответствующего поведения. Но вот парадокс! Именно с ней я почувствовал себя свободным.

И ощутил каким-то шестым или седьмым чувством, что наконец-то нашел то, к чему стремился всю жизнь – я нашел своего родного человека. Перед Валентиной мне не надо было изображать из себя этакого индюка с железными бицепсами и крутым нравом, которого ты так хорошо знал по прежней жизни. Я мог позволить себе быть уставшим, разочарованным в жизни, раздраженным на собственную невезучесть и даже(!) больным. Я мог (это выяснилось уже в первый месяц нашего совместного житья) на ее вполне откровенное заигрывание в постели сказать:

– Извини, я сегодня устал и не в настроении.

И не опасаться получить в ответ это женское, презрительное: „Эх ты, импотент несчастный“.

– Конечно, Сенечка, – отвечала она, мило улыбнувшись, – ты устаешь на работе, я знаю. Не переживай. У нас с тобой впереди выходные…

Вот так она отвечала. И вот, мы с ней вместе всего два месяца, ни разу за все это время не поссорились, хотя ты знаешь мой характер, да и может ли он быть иным при нашей сумасшедшей жизни?

А недавно она предложила мне съехаться и пожить вместе. Сама предложила, и я дал согласие, хотя раньше не пошел бы на такой шаг ни за какие коврижки, ибо все, встреченные мной до нее женщины, рано или поздно начинали делать разные гадости, устраивать скандалы по пустякам и, в конце концов, уходили, хлопнув дверьми и оставив после себя горький и тоскливый осадок несбывшейся сказки, напоминавший вонь сигаретных „бычков“ в чашке с недопитым кофе.

И вот завтра мы идем с ней к адвокату вместе с хозяйкой нашей будущей съемной квартиры (Валя сама нашла ее и договорилась за четыреста долларов в месяц, вполне скромно по нынешним временам). Второй этаж, с видом на тихий зеленый парк. Я оплачиваю квартиру, а Валентина коммунальные счета. Я хотел платить за все, но Валя даже рассердилась на меня:

– Я теперь официанткой не меньше твоего зарабатываю!

Она ушла из своего прежнего „ремесла“ через две недели после нашей первой встречи, и я дал себе слово, что никогда не буду ей поминать ее прежнюю жизнь. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Мало ли что было у человека прежде? Когда выбираешь новую дорогу, нельзя оглядываться назад. У каждого человека есть какое-то прошлое, не всегда удачное, недаром же говорят: „горький опыт“, но и жить все время в шкуре той самой вороны, которая, обжегшись на молоке, боится куста – участь незавидная. Мне почему-то кажется, что Валя именно тот человек, с которым можно вдвоем встретить старость. Я как-то раньше не задумывался над подобными вопросами. Но возраст, Витек, у нас с тобой, согласись, перевалил за „полтинник“, и так жизнь быстро покатилась, что не успеешь оглянуться, как придет к тебе Кондратий с косой. Ты не смейся, я тут как-то перетрудился в праздники, отстоял в охране две смены подряд, восемнадцать часов, пришел домой, хватил сто грамм коньяка и поехали вокруг меня стены, потолок закружился, валяюсь на полу, тело не слушается. „Ну, – думаю, – хана приходит!“ И сил нет встать, позвонить по телефону в „Маген Давид адом“ (это у нас так скорая помощь называется). Повалялся с полчаса, очухался. Потом врач мне сказал – давление скачет. Надо себя поберечь, мол, возраст у вас уже солидный. И вот, с того случая задумался я. Не хочется вот так, в одиночку, как собака, подохнуть. Так-то, Витек!

И еще одно. Тебе, конечно, этого не понять. Потому как родина у тебя, природного русака, одна-единственная. А вот у меня их, оказывается, целых две! Одна доисторическая, Россия, а другая историческая, т. е. Израиль. Мы же, евреи, богаче других и потому родины у нас две! И вот к этой второй родине у меня раньше было много претензий. Если честно (ты же помнишь), я и на нашу российскую жизнь брюзжал. А здесь-то, на родине предков! И встретили не так, и денег мало дали, и на работу по специальности не взяли, и местные „мизрахим“ косо смотрят!

Но Валентина, русская (то есть мама ее – нееврейка, а здесь национальность считают по матери), сумела примирить меня с Израилем! Вот тебе еще один парадокс бытия.

– Не увязай в мелочах, – любит она говорить, – разве там, где мы жили прежде, все было хорошо? Разве тамошняя жизнь всегда гладила нас по голове? Не знаю, как в твоей Москве, но в моем Саранске было не только голодно, но и страшно жить, особенно, в последнее время. Не злись на Израиль. Не в стране дело, а в твоем восприятии жизни. Живи для радости.

Не знаю, Витек, как будет проистекать моя дальнейшая жизнь, но у меня такое ощущение, что мы с Валентиной знакомы уже очень давно. А может быть, правы эти буддисты (или индуисты?): и у человека не одна жизнь, а много всяких перевоплощений? И мы с Валей уже когда-то, где-то встречались на перекрестках Земли?

Когда я жил на Севере страны, у меня в моем мошаве был сосед, религиозный парень. Его предки приехали в Израиль еще в семидесятых, он уже тут вырос, учился в ешиве и стал раввином. Так вот, он меня просвещал по части иудаизма (ты же понимаешь, каким я был в Москве евреем, курам на смех!), давал Тору читать. Вот он любил повторять, что как бы ни было трудно человеку на земных путях (а Бог не обещал человеку легкой жизни), но для каждого смертного (даже самого непутевого грешника) найдется у Всевышнего маленький подарок. Но подарок от Бога – это еще и испытание. Для его человеческой души.

Вот я и думаю – может быть, Валентина и есть для меня этот маленький подарок от Бога? А ты как думаешь?

Ну, ладно. На этом писать заканчиваю, дел невпроворот. Извини, что вышло длинно, хотелось поделиться радостью. Следующее письмо, наверное, напишу не скоро. Обнимаю. Передай от меня приветы всем нашим экспедиционным мужикам, кого увидишь. Как у вас с погодой? У нас идут дожди. Знаешь, как в песне поется: „Полгода – плохая погода, полгода – совсем никуда…“».

Финальный аккорд
Роковая ошибка
(письмо из Тель-Авива бывшего хулигана, а ныне тренера по боксу из общества «Спартак», Александра Иванова, своему московскому другу)

«…Привет, старик! Решил написать тебе, так как интернета у меня здесь нет, да и все, что увидел и услышал здесь, за две недели пребывания в Святой Земле, переполняет душу. Боюсь, что потом, по прошествии времени, забуду. Во-первых, самое печальное событие из Тель-Авива: нашего Сени больше нет. Умер он внезапно, как рассказала мне его вдова Валентина, среди бела дня. Сердце остановилось. Пошел с утра на рынок, за овощами-фруктами, тележку взял, а когда назад пошел, а у него дом на горке стоит, значит, в горку, тележка груженая, да и жара здесь, не то, что у нас в Москве. В общем, сердце не выдержало, и все. Получается – ехал на встречу со старым другом, а попал на похороны, точнее, даже не на похороны, а на поминки, по-здешнему – „шива“.

Во-вторых, познакомился я здесь с его теперь уже вдовой, Валентиной, и ее родными, пожил декаду у них дома. Оказались хорошие, душевные люди, денег с меня не взяли, ни за питание, ни за то, что живу у них. Да, еще и свозили меня в Иерусалим, в старый город, там, где находится Храм Гроба Господня. Был в Храме, поставил там свечку, помолился и за Сеню, и за родителей своих, и за всех наших корешей, кого не стало за эти годы. Но расскажу все по порядку.

Если ты помнишь, мы как-то, еще лет тридцать назад, а может и раньше, говорили о смерти, и Сенька сказал, что хотел бы умереть мгновенно, как солдат на войне. Я даже помню, когда он это сказал, при каких обстоятельствах. Если помнишь, мы тогда всей нашей компанией часто на рыбалку ездили. Но тебя, Толик, в тот раз с нами не было. Ты тогда после соревнований с травмой лежал.

Так вот, сидели мы вечером на озере, клев, помню, паршивый был, вот мы и разговаривали о жизни. Тихо так, чтобы рыбу не спугнуть. И Семен вдруг, среди тишины, выразился стихами:

– „Родиться еще маловато. Хорошую смерть пусть подарит вам Бог…“

Что-то в этом роде. И на наше удивление сказал, что это из какого-то французского поэта, Беранже. Я даже запомнил фамилию. Сеня еще сказал, что это во Франции, в девятнадцатом веке был такой известный бард, вроде нашего Высоцкого. Ну, мы тогда ему довольно шумно возразили, (рыба все равно не клевала), что, мол, какая же может быть хорошая смерть? Смерть, она смерть и есть, ничего в ней хорошего быть не может, так как все кончается: и жизнь, и все радости ее, коих не так уж и много.

А он усмехнулся и сказал, что это еще как посмотреть. Может, за гробом еще ничего не кончается, а есть еще и другая жизнь, нам не ведомая. Ну, помню, мы тогда посмеялись, что Сенька рассуждает, как поп из Загорской лавры. А он возразил, что в этот наш детский атеизм не верит. Слово за слово, а он и вверни тут:

– А вот скажите, почему раньше, в прошлые времена, было так много героев в истории народов? Не важно, русских или французов, англичан или испанцев? Или у древних греков и римлян?

Он, если помнишь, по истории всегда был первым в нашем классе. Ну, мы, конечно, застыли, возразить нечего, да и знаний у нас таких не было. Мы же, в основном, по спортивной части: как выиграть схватку чистым броском или врезать такой хук, чтобы противника сразу в нокаут отправить? А Сеня среди нас в интеллигентах числился, хотя, сам знаешь, мог и сто двадцать кило выжать, и „болевой“ провести, и рыло наканифолить.

Но он продолжил давить нас эрудицией, мол, почему они, эти герои, появлялись в прошлом в таких количествах? Откуда берутся такие, как король Артур, Вильгельм Телль, Жанна Д’Арк, Александр Македонский или даже, полумифические, Геракл или Илья Муромец? Ну, мы, конечно, рты разинули, а он и сказанул: потому, говорит, что вера у них была. В загробную жизнь. Верили они, что со смертью жизнь не кончается, а лишь переходит в другую форму. В какую, спрашиваем. Не знаю, говорит, но вся их храбрость в бою, мужество, с которым они терпели голод, жажду, ранения, пытки и смерть, объясняется их верой в то, что Бог или боги вознаградят их за подвиги и мучения вечной жизнью. А откуда, думаете, взялась сила воли у Муция Сцеволы, когда он положил руку в огонь? А Жанна Д’Арк не испугалась костра почему? А за каким хреном Илье Муромцу надо было рыскать по степям в поисках Идолища Поганого?

Я, честно говоря, не знаю, кто такой Муций Сцевола и зачем он свою руку спалил, но про Жанну Д’Арк мы все знали из учебника истории и удивлялись, как эта девчонка смогла командовать армией и костра не испугалась.

Короче, мы тогда все помолчали и задумались. А Марч, ну, ты же знаешь его манеру задавать всякие вопросы, так он спросил:

– А что, в наше время разве не было героев безо всякой веры в боженьку? А как же герои Гражданской войны? А на Великой Отечественной разве не было героев?

Но Сенька и тут выкрутился. Почему, говорит, ты думаешь, что герои „Гражданки“ не верили в Бога? Верили, только признаваться в этом боялись. Потому как большевики объявили, что Бога нет. А в Отечественную героизм был уже не тот. Ну, тут мы, конечно, вскинулись, как же это, а все эти матросовы-гастелло? А наши собственные „предки“? Кто вернулся с медалями-орденами, а кто-то вообще не вернулся? Но Семен ответил, как припечатал. Такого героизма, как у людей древности, в наше время уже не было. В былые времена герои сходились друг с другом в рукопашную, лицом к лицу, это требовало от человека мгновенной мобилизации всех его качеств. Но для победы требовалась еще и вера, что за твоей спиной стоит некая огромная и справедливая сила.

Бог! А в двадцатом веке, когда Бога отменили, было создано оружие массового поражения, и одной бомбой или снарядом можно было сразу убить тысячу человек, герои стали не нужны. И героизм стал массовым. Это значит – бежит толпа народу с криком „ура“ брать высоту или там село, и кто добежит и выживет, тот и герой. А за спиной у них заградотряд бежит с пулеметами, чтобы они со страху назад не повернули. А все ваши гастелло и матросовы героями стали не потому, что верил и в Бога или какую-то великую идею, а от без ысходности. Деваться им было некуда – спереди враг, сзади заградотряд.

Мы, конечно, опять заспорили, а он отбрил нас в одно касание – в прежние времена ни в одной армии не было карательных подразделений, стреляющих в спину своим бойцам. Ни у Александра Македонского, ни у Дмитрия Донского, ни на Бородинском поле, ни в Порт-Артуре. И даже в Первую мировую Корнилов ввел смертную казнь на фронте только в семнадцатом году, когда большевики разложили царскую армию. А вот в сорок первом Сталин ввел заградотряды, потому как понял, что народ, у которого сначала отняли Бога, а потом землю и свободу, героизма проявлять не будет. Во имя чего геройствовать? Вот и появились в тылах воюющих армий отлично вооруженные, сытые ребята для поддержания массового героизма.

Вот такой у нас тогда вышел разговор. А времена-то андроповские[64]64
  «А времена-то андроповские» – т. е. период истории СССР, с1982 по 1985 г.г., когда генеральным секретарем КПСС был Ю. В. Андропов, начавший политику ужесточения репрессий против инакомыслия в Советском Союзе.


[Закрыть]. Мы тогда притихли от его откровений: крыть-то было нечем. Помню – долго молчали. Сидели потом у костра, варили уху из жалкого нашего улова, слушали лес, смотрели на звезды. И, когда уже все успокоились, выпили водочки и похлебали ухи, Сенька, мечтательно глядя в огонь, вдруг произнес:

– А хорошо все-таки было предкам. Была у них возможность быстро и красиво умереть. Пусть даже не все они были героями. Но смерть на войне или на охоте – достойная смерть. А сейчас? Что это за радость умирать в больнице среди чужих равнодушных людей, лежа в собственной моче?

Мы возражать ему не стали, потому как нам, тогдашним молодым и здоровым парням, эта его мысль показалась дикой. Разве мы тогда задумывались о смерти? Двадцать пять лет от роду, все мышцы тела играют и поют. В голове ветер дальних странствий и замечательная долгая жизнь впереди.

А Сеня уже тогда задумывался о смерти, о том, какой она должна быть. Красивой? Легкой? Или наоборот – страшной?

Я все же думаю, СТРАННЫМ он был человеком. Мы просто тогда не замечали его странностей.

А вот сейчас, в Израиле, стоя над каменной плитой, на которой написаны на незнакомом языке его имя, фамилия и тире между двумя датами, слушая свист жаркого ветра под названием „хамсин“, я думаю, что плохо мы, его кореша, все же его знали. Вот, спрашивается, какого черта он вдруг сорвался и уехал из России, его родины, бог знает куда? Что его погнало в неизвестность? Ведь все у человека было. И квартира своя в хорошем районе, на Филях, и работал он тогда в ЦБНТИ[65]65
  ЦБНТИ – Центральное бюро научно-технической информации в Москве.


[Закрыть], ездил в свои экспедиции каждое лето к Черному морю, ходил с нами в „качалку“, ездил на рыбалку, и бабы его любили. Даже, я не знал, но ребята рассказали по секрету, что его рассказы хотели напечатать в каком-то столичном журнале. Потому как времена уже настали демократические, и стало можно публиковать правдивые истории про нашу жизнь. Так чего человеку не хватало? Я как-то бывшую его благоверную спрашивал, Светку. Помнишь, такая фигуристая блондинка, „Брижит Бардо“ из десятого корпуса, что на Почтовой улице? Так вот она ответила, мол, что ты хочешь, мой „еврей евреич“ всегда был ненормальный. Мало того, что мотался каждое лето по своим экспедициям, рылся в курганах, клады искал. Взрослый мужик, а как ребенок. Так и в обычной жизни все не как у людей. То мог недели две меня, такую красавицу, не замечать, книжки какие-то умные читал или в вашей „качалке“ часами пропадал. А то, как начнет меня е…ть, так мог целые сутки с меня не слазить, я порой думала, что кончусь под ним. А после экспедиций своих вообще бешеным становился, я после его „езды“ два дня на работу ходить не могла. Какая же нормальная баба такое вынесет? Как ни крути, а жена мужа лучше всех знает-понимает. Вот такие дела!

Ты, конечно, можешь мне возразить, что Сенька всю жизнь страдал от антисемитизма, что в детстве его возле школы била шпана за „длинный нос“, что не поступил он в МГУ[66]66
  МГУ – Московский Государственный Университет.


[Закрыть] на „истфак“ из-за еврейской мамы, что в армии у него были проблемы с начальством, а после „дембеля“ не мог устроиться на хорошую работу, потому как времена тогда были сложные, и инвалидам „пятой графы“ государство не доверяло. Может быть, так и было, но с другой стороны, разве мало в советские времена было евреев в науке, среди артистов или писателей? А нас с тобой разве не били в детстве хулиганы на Почтовке? И, скажем, в Физтех[67]67
  Физтех – Московский Физико-технический институт, один из лучших вузов в стране, готовил кадры для оборонных отраслей науки. Прием евреев в него был ограничен.


[Закрыть] ты тоже не поступил и учился в Политехническом, а я, вообще, сначала два года в армии отпахал, а уже потом в Институте физкультуры учился, хотя мы оба природные русаки.

Да, если на то пошло, то Сенька был более русский, чем многие русские. По крайней мере, русскую историю и литературу он знал лучше всех нас. Да что я тебе рассказываю, ты и сам знаешь. Как сочинение писать, так мы все тряслись, ну как про этого Онегина или Печорина с Татьяной писать? А он за сорок минут все напишет и сидит, и еще нам подсказывает. А помнишь, как к нам на урок истории методист из районо пришел? А тема урока, как сейчас помню, была „Становление Русского государства при Иване Третьем“. Так кого наша покойная историчка, Надежда Семенна, вызвала, чтобы не позориться? И Сеня на весь урок свой ответ растянул, да так рассказывал, как будто он лично с войском на Угре стоял против хана Ахмата и с литовцами под Оршей дрался. Методист ушел довольный, Надежда Семенна сияла, а мы спокойно вздохнули. А помнишь, как он как-то вечером, когда мы шли с тренировки по боксу, заступился за Таньку Зимину, когда ее шпана в Бауманском парке в беседку затащила? Ты еще тогда сказал, какого черта мы из-за этой шлюхи рисковать должны, блядь она и есть блядь. А Сенька рванул туда, не думая, что может на нож налететь. Ну и мы за ним. Отбили тогда ее, вломили шпане, говорят, их потом в больницу увезли. А Танька за Сеней ходила влюбленной кошкой, все намекала, чуть трусы при нем не снимала, а он, дурак, не воспользовался. Говорил, что без любви не может с бабой лечь. Мы тогда еще над ним смеялись.

Так какой же он после этого еврей? Если разобраться, то выгоды он в жизни никакой не искал. Учился в педагогическом, на истфаке. Учитель истории – какая от этого в жизни выгода? Я понимаю, пошел бы он в „Плехановский“[68]68
  Плехановский – Московский институт торговли им. Плеханова. В него прием евреев был не ограничен.


[Закрыть], по торговой части. Или выучился бы на стоматолога, за зубы граждане хорошо платят. А что такое учитель истории в наше время, да еще в школе? Получал гроши. Да еще и экспедиции эти, то в Казахстан, то на Кавказ, то в Карпаты. Но, если попросишь у него денег взаймы, никогда не отказывал. На что он только жил?

Потому и жены от него уходили. Юрка Зильбербрандт как-то выразился, что Сеня должен был жениться на своих. В смысле на еврейках. Мол, еврейка бы его не бросила. А я думаю, он неправ. Еврейка бы еще скорее его бросила. Обхождение еврейская баба любит, нежности всякие.

Вот и получалось так, что бабы Семена любили, а вот жить с ним долго под одной крышей не могли. Может быть, дело тут не в русских женах, а в том, что несемейный он был человек. Что-то гнало его в чужие края. Он ведь и сам говорил, люблю, мол, странствовать по свету. Я думаю, если бы у нас в Союзе, во времена Брежнева, разрешалось простым людям по миру ездить, как сейчас, то Сеня бы мотался по разным странам. Но никогда бы не уехал из России навсегда. Ведь он, хоть и еврей, а любил Россию. Я точно знаю, я же с ним столько раз по нашим подмосковным лесам бродил, когда на озера ездили рыбачить. Идем, скажем, по грибы, мы с Серым или с Марчем по земле шарим, под елки заглядываем, а он идет себе и по сторонам смотрит. Или вверх, на деревья. Я ему как-то сказал:

– Сень! На деревьях грибы не растут. Ты вниз смотри. Как грибы называются? Подберезовик. Подосиновик.

А он рассмеялся и отвечает:

– Все правильно, Сашка, но я люблю на лес смотреть. На деревья. Красиво у нас в лесу. Нигде больше таких лесов, как у нас, в Подмосквье, нет.

– Так-таки и нет? – спрашиваю.

– Нет. Я точно знаю. Я ведь и в Карпатах был, и на Кавказе, и на Южном Урале. Там, конечно, тоже есть красивые места. Но таких лесов, как наши, нет больше нигде.

Вот так. Ты же знаешь – я красивых слов не люблю. Но Сеня был патриот нашей земли, настоящий, без дураков, и вот лежит он теперь в этой сухой песчаной почве, где и лесов-то никаких порядочных нет, одни пальмы да туи, и жара сорок градусов. Я вот думаю, как он мог здесь жить, среди этих пустошей и тропических зарослей? Его вдова Валентина мне как-то обмолвилась, что Сеня ей жаловался, не могу, мол, я на эту чахлую растительность смотреть. И вздыхал – вот у нас, в Подмосковье, вот там были леса! Вот я и думаю, как же так получилось, что наш Семен бросил все и покинул Россию навсегда, чтобы успокоиться в этой сухой песчаной земле, и шелестят над его могилой не березы и клены, а пальмы с фикусами. И чем больше я над этим задумываюсь, тем сильнее сосет что-то под сердцем. Тоска какая-то накатывает. И лезут в голову мысли, коих у меня отродясь не было. А у тебя разве не возникает подобных мыслей? Это все, я думаю, времена виноваты, неустроенные наши новые времена, в которых мы внезапно оказались из-за всех этих перестроек. Помнишь, как хорошо и спокойно мы когда-то жили? И еще ругали, дураки, Брежнева, анекдоты про него рассказывали. А все же, какая тогда была ясная жизнь. Но нам все хотелось еще чего-то, хотелось, как у „них“, там, на Западе. Шикарных машин, виллу у моря, собственную яхту, отдыхать на Канарах, повидать дальние страны. Как будто у нас, в Анапе или в Прибалтике плохо отдыхалось! А теперь Прибалтика – чужие государства, и многие русские уже отдыхают на Канарах. А другие, вот, как Сеня или Юрка Зильбербрант, повидали дальние страны. Стали ли они от этого счастливее? Думаю, что нет. Потому что, как ни крути, а все мы, и Ивановы, и Зильбербранты, дети одной земли, нашей суровой и неласковой родины, и никуда от этого не деться.

И все же тревожная мысль не дает мне покоя, веришь, иногда даже по ночам не сплю. А мысль эта такая: мы все, я имею в виду русский народ, мы все в какой-то мере виноваты в том, что наши евреи вот так, за каких-то пять лет, покинули Россию. Ты, конечно, будешь надо мной смеяться и не верить, спорить со мной и говорить, как и многие, мол, чего им всем здесь не хватало? Но значит, чего-т о все же не хватало? Если не какие-то там Березовские-Абрамовичи, а простые парни, вроде нашего Семена или Юрки, рванули черт знает куда, как только открыли границы! И вот я хочу тебя спросить, как человека правильного, справедливого и патриота:

– Нет ли во всей этой истории с массовым отъездом евреев нашей РОКОВОЙ ОШИБКИ?

Ведь как наши великие писатели, все эти толстые-достоевские, про русского человека говорили-писали? Что мы самые-самые добрые, справедливые и великодушные, что русский человек так душевно широк, что поймет и хохла, и дикого тунгуса, и черкеса, и „друга степей“ калмыка? А на деле что вышло? От черкесов в результате Кавказской войны, говорят, лишь сорок тысяч осталось, остальные погибли или в Турцию сбежали. Калмыков в конце Отечественной войны в Сибирь выслали, якобы за измену. Тунгусов споили к чертовой матери еще при царях, и выродились они. Ну, а про евреев даже писать не хочется, мы ведь об их беде даже толком не знали, да и не хотели знать. Но теперь-то каждому школьнику известно, кто выдавал и убивал евреев при немцах за пачку махорки и пайку хлеба. Наши же русские и украинские мужички. А „дело врачей“ при Сталине? А вся эта свистопляска по поводу „мирового сионизма и его пособников“ во времена СССР? Помнишь, как Юрку с его красным дипломом не приняли в секретный НИИ после института, и вкалывал он на шинном заводе сменным инженером? Про Сеню я уж не говорю, в аспирантуре ему отказали, и оттрубил он три года в школе. А после мыкался по экспедициям старшим лаборантом. А сколько таких семенов было по всей стране? А „еврейские“ анекдоты, что рассказывали в любой компании, стоило только „принять на грудь“? Сколько в них было унижения и клеветы по отношению к своим же товарищам-евреям, с которыми вместе работали, проводили праздники, дружили семьями.

Помнишь этот анекдот времен брежневского застоя? Вызывают еврея в партком института: поступило из КГБ сведение, что собирается он со своей семьей уезжать в Израиль. Ну, спрашивают его, скажите, уважаемый Исаак Абрамович, Вы в отделе какую должность занимаете? Я, отвечает, старший научный сотрудник, завотделом. А зарплата у Вас какая? Двести двадцать рублей. Так, а ваша жена где работает? На химическом предприятии, старший инженер. А у нее заплата хорошая? Сто восемьдесят рублей плюс премиальные. Ну, а как у вас с квартирой? Спасибо, трехкомнатная, кооперативная, на Ленинском проспекте. А на работу вы как добираетесь? У меня своя „Волга“. Ну, а дети у вас устроены? Все нормально, сын на четвертом курсе института, а дочка английскую спецшколу заканчивает.