Текст книги "Избранные произведения (сборник)"

Глава десятая
«…ты не печалься, ты не прощайся…»

Внешность человека часто бывает обманчива. Порой за грубыми чертами лица и резкими манерами скрывается детская ранимая душа, а внешность херувима и мягкость в обращении скрывают садистические наклонности.

Господин Н. часто вспоминал человека, с которым его столкнула совместная работа в охранной фирме, вспоминал его грозную, отпугивавшую внешность, его смешную поговорку «Еврей в России больше, чем еврей», и случай, сблизивший их, таких разных, в сущности, людей, никогда не встретившихся бы в прежней, доизраильской жизни.

Случай же произошел как-то утром, на стоянке машин в «высотке», где господин Н. вместе с другими охранниками нес каждодневные «боевые дежурства».

В то утро он сидел, как обычно, у входа в здание и читал очередной сборник фантастики, совершенно не волнуясь за последствия, ибо вход, который он охранял, был не главным, камер слежения здесь не полагалось, да и время было раннее, полвосьмого, хорошее для охранников время, ибо нет еще ни начальства, ни посетителей. В такое время можно спокойно, не торопясь, позавтракать принесенным из дому сэндвичем, попить крепкого чая из термоса и почитать любимую книжку. Но только господин Н. впился зубами в бутерброд с «некошерной» колбаской, одновременно погружаясь в перипетии захватывающего сюжета, как вдруг ожила и захрипела на иврите стоявшая на столике рация. Из череды хриплых звуков господин Н. понял, что свободных охранников немедленно просят спуститься на стоянку машин, на «минус второй этаж».

Чертыхнувшись и оставив на столике бутерброд и книжку, господин Н., проклиная про себя «кабата»[57]57
  кабат – офицер безопасности (ивр.)


[Закрыть] Бени, бросился к служебному лифту…

В лифте он столкнулся с Бени, смуглым плотным «марокканцем», и тот обрадовано затараторил:

– Шимон, какая удача! Хорошо, что ты здесь! Этот Влядимир снова устроил «панчер»[58]58
  панчер – неудача, беда.


[Закрыть]! Он совсем сумасшедший: ударил Салама Шхаду! Избил его шофера, Ахмада! Давай! Только ты можешь, ты сильный… Кто еще может остановить его?

Господин Н. хорошо знал этих арабов, наезжавших в здание «Бейт-Африка» к одному известному адвокату, который помогал вести Саламу Шхаде его темные дела. Этот Шхаде был богатым строительным подрядчиком и главой большого клана в Самарии, строил дома и виллы в богатых районах Тель-Авива. Господин Н. не любил его и его личного шофера Ахмада за наглость и заносчивость. Заезжая в подземные гаражи, они норовили поставить машину возле «рампы», где парковаться запрещалось, ибо место сие предназначалось грузовым трейлерам, остальные же должны были проехать на стоянку, заплатив за час двадцать шекелей. Платить арабы не хотели, очевидно, по причине «бедности», и из-за этого всегда возникали конфликты с охранниками. Точнее, с одним охранником, Владимиром Козловским. Этого Владимира господин Н. приметил, как только начал работать в «Бейт-Африке». «Влядимир», как его называли охранники «сабры», издали напоминал африканского носорога. Ростом он был немного выше господина Н., примерно, метр семьдесят пять, но весь был какой-то массивный, шириной в дуб, тяжелые руки свешивались вдоль тела, тяжелая голова с покатым лбом сидела на толстой шее, надбровья изуродованы шрамами, маленькие глазки неопределенного цвета посверкивали из-под густых, тронутых сединой бровей. И голос, низкий, рыкающий… Про него говорили, что когда-то, в «Руссии» он был чемпионом то ли города, то ли области по боксу, в тяжелом весе.

Короче, «Влядимира» побаивались, и не зря. В случае конфликта с водителями минибусов, трейлеров или частных машин, а таковые случались довольно часто, учитывая склочный характер и наглость тель-авивских водителей, Козловский, в отличие от других «русских» охранников, хорошо воспитанных и закомплексованных представителей «алии‑90», коротко предупреждал:

– Извини, друг, здесь стоять не положено. Плати в кассу и езжай на стоянку.

И горе было тому самонадеянному водиле, который начинал кричать и махать руками. Козловский наносил ему короткий удар в печень, закручивал руку и, вздернув задыхающегося, с выпученными глазами, нарушителя на носочки, вел того к кассе-автомату, стукал пару раз несильно лбом об автомат и приговаривал:

– Плати, с-сука невоспитанная! Плати, обезьяна бесхвостая! Учись культуре, черная морда!

На Козловского жаловались неоднократно и «кабату» Бени, и грозному директору всего здания, господину Ави Альбо, и даже в его охранную фирму, любой другой «русский» уже давно вылетел бы с этого места работы, но… к «Влядимиру», наверное, благоволил Всевышний. Его не выгоняли. И даже полицейские, которых неоднократно вызывали «обиженные» нарушители, почему-то относились к Козловскому снисходительно и называли его «наш крутой качок».

Что до господина Н., то он с Владимиром почти не сталкивался, работали они в разных сменах и разных местах большого здания. Лишь в самом начале своей работы в «Бейт-Африке» (а начинал господин Н. именно на стоянке) как-то утром в комнатке охранников познакомился с Козловским, еще не зная, кто он такой. Тот как раз сдавал смену, а господин Н. заступал. Они попили вместе чайку, выяснили, что почти земляки (Козловский был родом из Рыбинска, до Москвы рукой подать), что оба занимались когда-то боксом и самбо, правда, господин Н. «застрял» на первых разрядах (помешали травмы), а Владимир дошел до мастера, и приехали они в страну в одно время, в конце 90‑го. Может быть, короткое утреннее чаепитие было причиной обоюдной симпатии, а может, и то, что оба в прежней жизни занимались боксом, кто знает?

Встречались они по утрам, когда господин Н. открывал въезд на стоянку машин, и первым заезжал туда запыленный или забрызганный грязью (в зависимости от погоды) старенький «фольксваген» Козловского, они, обычно, обменивались приветствиями, взмахом рук, этим общение и ограничивалось.

Господин Н. знал, что Козловский проживал в южном городке, где-то рядом с Беер-Шевой и добирается до работы часа два.

– Квартиры там дешевые, – как-то объяснил Владимир столь неудобный выбор жилья.

Ну а по истечении времени господин Н. случайно узнал, что Козловского настигла беда. Во время очередного ракетного обстрела Юга его жена не успела добежать до укрытия. Господин Н. узнал о несчастье, постигшем Козловского, от одного из охранников, заменявшего того на смене: спросил, куда девался «крутой качок», и получил в ответ горестное качание головой. «Восточный» парень Моше ответил, что у «Влядимира» случилось горе, погибла жена при обстреле города С. ракетами. А через неделю появился сам Козловский, осунувшийся, весь какой-то посеревший, даже форма на нем, всегда туго облегавшая фигуру, висела мешком. «Кабат» Бени жалел его и ставил на самые спокойные места, чтобы, не дай Бог, не возникло конфликтов.

И все же конфликт случился по вине, (как и предполагал господин Н.) арабской наглости, и, вылетая из лифта на автостоянку, господин Н. лихорадочно прикидывал в уме, каким образом он сможет остановить Козловского, если тот всерьез разбушевался. Разница в весовых категориях, да и в мастерстве нанесения ударов у них существенная…

– Шимон! Пистолета у него нет! – догнал сзади голос Бени, но это было уже неважно. Он услыхал знакомый рев, сотрясавший пространство автостоянки:

– У-убью-ю, с-сука-а!.. Лех кибена мать!.. Ани сам зайн элеха-а![59]59
  «Лех кибена мать!.. Ани сам зайн элеха!» – грубые ивритские ругательства.


[Закрыть] В асфальт зарою, пидор гнойный!!

И тут же перед глазами предстала картинка. На цементном полу валялся ничком шофер Шхады, шестипудовый амбал Ахмад, под его физиономией растекалась лужа крови, сам Козловский рывками двигался в направлении синего джипа, к задней стенке коего прижался сам Шхада, держащийся руками за собственный живот. Перед Шхадой стоял пожилой охранник Зив, заслоняя его от надвигающегося «Влядимира», протягивал руки вперед, увещевая, а на Козловском повисли директор «Бейт-Африки» Ави и «марокканец» Моше, пытаясь остановить неумолимо надвигающуюся расправу. Козловский напоминал медведя на задних лапах, на котором повисли охотничьи собаки.

Раздумывать было некогда. Господин Н. в два прыжка очутился перед Козловским, отодвинул Зива и, твердо глядя тому в подбородок, произнес внезапно севшим голосом:

– Володя, оставь! Он же полицию вызовет… по судам затаскает… тебе это надо? честно говоря, он ожидал мощного и четкого удара (Поддых? В печень? Свинг в голову?) и инстинктивно поднял руки, закрываясь от неизбежного нокдауна…

Но Владимир внезапно затормозил, брезгливо стряхнув с себя висевших на нем Ави и Моше, опустил руки, и глаза его, пустые и мертвые, смотревшие сквозь господина Н., обрели осмысленное выражение. И господин Н. вдруг увидел эти глаза, прозрачно-голубые, с проступающей сквозь льдистую колючесть болью. Мощное, пружинистое тело Козловского как-то все обмякло, сдулось, руки повисли вдоль тела и он, бросив скользящий взгляд на валявшегося в отключке Ахмада, на дрожащие фигуры «миротворцев» и вжавшегося в джип Шхаду, сказал:

– Ладно. Ты прав… Пойдем отсюда на х… – И медленно двинулся к грузовому лифту. «Кабат» Бени тут же суетнулся всем телом, сделал какой-то знак рукой начальнику здания и поспешил за господином Н., бормоча на ходу:

– Ну, вот… Барух-ха-Шем…[60]60
  «Барух-ха-Шем» – слава Богу (ивр.)


[Закрыть] Пойдите вниз, посидите там, попейте кофе… Поговори с ним, Шимон, успокой… А я пока вас заменю. У человека горе… Ты не думай, мы же люди, мы понимаем…

Он бормотал еще что-то, но господин Н. его уже не слушал. Он шел к грузовому лифту, глядя в сутулую спину Козловского и удивляясь про себя холодной испарине, охватившей его тело от паха до затылка. Неужели так испугался?

Они оказались на «минус первом» этаже стоянки, возле въезда для служебного транспорта, и тут господин Н. увидел низкую тумбочку-столик, два грубых табурета и какое-то подобие короткой лежанки. На лежанке валялась форменная куртка, рядом с ней выцветший рюкзак, набитый барахлом. Драный советский чемодан разевал пасть, набитую связкой разноцветных книг.

«Вот это знаменитое „лежбище Козловски“, – вспомнил господин Н. ходившую среди охранников шутку. На столике, засыпанном крошками, стояли две кружки, валялся недоеденный сэндвич. От всего этого скарба (да, именно это слово вспомнилось ему!), сваленного как попало, от этого скарба несло разорением и бедой, которую уже ничем не поправишь.

– Садись! – бросил Владимир. – Не побрезгуй… – он быстро достал из тумбочки рулон туалетной бумаги, оторвал кусок, энергичным движением смахнул с тумбочки крошки, вытащил початую бутылку водки «Смирноф», миску с двумя большими красными помидорами и очищенной луковицей, краюху черного хлеба, насыпал соль из драного пакета, разлил по кружкам водку.

– Давай помянем… мою Наточку…(голос его дрогнул)… ангельскую душу…Давай… «Черт! – подумал господин Н. – Я же на работе! Хорошо ему. Он заканчивает смену. А я? Целый день работать под «кайфом», не дай бог, еще Арон унюхает или еще кто…». Но, взглянув на Козловского, понял, что не сможет отказаться. Они выпили, не чокаясь, как и положено на поминках.

– Ты, давай, Сень, закусывай, тебе еще работать! – Козловский ловко порезал помидоры и луковицу. Господин Н. впервые так близко видел его руки: мощные запястья, толстые пальцы сноровисто двигались, и господин Н. вспомнил, как уважительно Бени говорил:

– У Влядимира две правые руки![61]61
  «Две правые руки» – выражение, соотв. русск. «золотые руки».


[Закрыть]

«Только кому они теперь нужны, эти руки? – подумал господин Н., и Козловский, как будто прочитав его мысли, с горечью сказал:

– Вот, смотри, Семен, как несправедливо жизнь поворачивается… Тебе я могу рассказать, ты не из тех, кто языком треплет…

Он сделал паузу, разлил по кружкам вторую порцию, опрокинул водку в себя одним глотком, но господин Н. пить не стал, а приготовился слушать. Он понял: Владимир хочет излить душу. Кому же он еще вытряхнет накопившееся горе? Да и знал за собой господин Н. такое странное свойство – почему-то именно ему изливали свои откровения совсем чужие люди: случайные попутчики в загородных электричках, когда он пацаном-школьником ездил на дачу к тетке, сослуживцы в армии, когда боролись со сном в ночных караулах, незнакомые граждане в поездах дальнего следования, когда мотался по экспедициям. Наверное, было что-то в неулыбчивом и совсем некомпанейском на вид парне, что располагало к нему случайных людей.

– Вот ты мне скажи! – Владимир резко рубанул воздух ладонью. – Скажи мне, ты, ученый человек! Не возражай, знаю, что ученый! Мне Арон и Бени про тебя рассказывали. Ты и в газеты, вон, пишешь, и книги читаешь умные… Так скажи, ты в Бога веришь?

По такому вопросу, как вера во Всевышнего, господин Н. вообще-то старался не дискутировать, полагая, что вера – дело сугубо личное. Особенно его раздражали бесконечные споры на эту тему среди репатриантов из бывшего Союза, одинаково злил, как безграмотный апломб неверующих ни во что «совков», так и упертый фанатизм «хозрим бе-тшува»[62]62
  «Хозрим бе тшува» – вернувшиеся в лоно иудаизма (ивр.)


[Закрыть].

Но в данном случае надо было отвечать. И он ответил в том духе, что, конечно, не верит в «старика с бородой», мечущего громы и молнии в нарушителей библейских заповедей, но признает, что в этом огромном, непостижимом и непознаваемом до конца мире должно существовать некое организующее НАЧАЛО.

– А вот я, извини, не верю! Раньше, когда еще совсем малым пацаном был, верил. Бабка у меня верующая была, читала молитвы на идиш, книга у нее была в золотом переплете, на непонятном языке… Странные, невиданные буквы… И я верил, (как же не верить?), что моих дворовых обидчиков, этих злобных русских мальчишек, покарает всесильный Бог. Но… Сам понимаешь, еврей в России – больше, чем еврей! Жизнь заставила, и я, когда подрос, занялся боксом и самбо, потом пошел в «ремеслуху», потому как бабка говорила, чтобы еврею выжить, он должен знать какое-то ремесло, если уж головой не Эйнштейн, и на скрипке не рубит, как Ойстрах… А потом советское воспитание и школьные учителя веру из меня выбили. В восемнадцать лет я стал мастером спорта, на заводе начальник цеха говорил, что у меня золотые руки. И я тогда думал, что всего этого добился сам, своими силами. В моей жизни места для Бога не оставалось.

Когда бабку мы хоронили, то мать нашла какого-то замшелого старика, умевшего читать молитвы, мы стояли вокруг вырытой ямы, сверху нас поливал дождь, дед, запинаясь, читал что-то по книжке, а я думал, кому все это нужно, молись не молись, верь не верь, а всех нас ждет в конце вот такая яма.

И еще одно… Бабка мне рассказывала, что до войны она жила в Белоруссии, в одном местечке, где было очень много набожных евреев, соблюдавших всякие там заповеди вопреки советской власти. И как ни гоняли их советские агитаторы, они придерживались, как говорила бабка, «веры отцов». Как подкатила война, то местные Советы стали евреев эвакуировать, так из этих верующих ни один не сдвинулся. Говорили, куда же мы пойдем с насиженных мест, Бог, если что, нас защитит. Из всей родни только бабка со своей сестрой убежали, вместе с отступавшей воинской частью. А всех этих верующих фрицы через неделю согнали к силосным ямам и расстреляли. Спас их Бог? Нет! Бабка моя спаслась безо всякого Бога и нам с матерью жизнь дала. Вот я и подумал тогда, что выдумали себе люди этого Бога для облегчения жизни. Забыл я про бабкины молитвы.

И потом уповал только на себя. И на ринге, когда кровью и потом зарабатывал звание мастера спорта. И в армии, когда дрался после отбоя один с пятерыми «дедами», в кровь, насмерть! И когда замерзал в тундре в пятидесятиградусный мороз возле заглохшей «полуторки», работая в геологической партии. И в схватке с уголовной шпаной в поезде «Архангельск-Москва», и в разборках с заводским начальством, и в семейных дрязгах с родителями моей русской жены, не переносивших «зятя-жида», – я всегда был один на один с жизнью.

И когда переехал на «постоянку» в Израиль.

Я жил на «схируте» в Рамат-Элиягу. Ты знаешь, что это такое, Рамат-Элиягу? Это такое место в западном Ришон-Леционе! Сплошная «мароккань» и эфиопы, ну и наши, «русские», кто победнее. Наркоманы, проститутки, уголовная шушера. Полиция туда даже не суется. Ну и полно религиозных, «хабадники»[63]63
  «Хабадники» – иудейское религиозное движение, разновидность хасидизма.


[Закрыть]. Ничего в том Рамат-Элиягу не было, ни кинотеатра, ни приличного ресторана, ничего… Только «русская» библиотека в «матнасе». «Русские» книжки и работа по сменам. Вот и все радости. Иногда позволял себе короткие «романчики». Думал, чего мне уже суетиться, возраст к пятидесяти, перспектив никаких, старая семья осталась в России, а молодым, да интересным бабам пожилой мужик ни к чему, им подавай перспективного, с хорошими деньгами и квартирой в Раанане. Ладно, думал, блядей на мой век хватит. И вдруг, как гром среди ясного неба. Она. Моя Наточка… – голос его прервался, но Козловский сделал усилие, переборов подступившие слезы, плеснул в стакан водки, залпом выпил, зажевал огрызком огурца. – Что она во мне нашла? До сих пор не пойму! Морда квадратная, от прежней фигуры ничего не осталось, сплошные валики, характер паршивый, сам знаю, что не подарок. Деньги – только те, что заработал на стройках, да заводах за восемь лет… А что машина, так этим здесь никого не удивишь… И понимаешь, ты, вот была у меня там, в России, какая-никакая жизнь. Семья была… Потом еще бабы разные. И думал я, что к пятидесяти годам я о жизни этой знаю все! Везде был, всего повидал, ничем меня не удивишь и ничем не возьмешь. И вот тут появилась она… Наточка… И понял я, что ни-че-го я в жизни не понимал и не разбирался… и женщин у меня настоящих не было, а одни прошмандовки. Обидно мне стало и… радостно. Обидно, что тридцать с лишком лет псу под хвост пролетели, а радостно, что все же, на старости лет, дал мне Бог счастье настоящей любви! Дал, чтобы потом забрать…

Козловский снова глотнул из бутылки и господин Н. заметил, что он пьет водку, как воду, уже не замечая «градусов». Самого господина Н. хорошо развезло, сказалось и слабая закуска и духота подземного гаража, поэтому голос Владимира доносился, как будто из другого мира.

– Как я могу теперь верить в Бога, если Он может вот так, безо всякой жалости забрать у меня самое дорогое, что было в жизни? Да, что там я… Ты бы видел Ее! Какая она была добрая со всеми, как ее любили наши соседи… К ней, веришь ли, приходили советоваться, приходили жаловаться на эту окаянную жизнь… И вот ЕЕ, такую добрую, справедливую, светлую почему-то можно так убить! Почему? За что? Кто ответит за эту смерть? Никто! Любая дрянь, скотина, падаль человечья может жить припеваючи, но только не Она!

Скажи, что это за страна такая, где хорошо живут только воры всех мастей, лавочники и проститутки? Ты помнишь, ка-а-ак нас сюда зазывали? Ка-а-кие басни нам рассказывали! При-ез – жай-те! Мы вас всех примем, всех ус-тро-им! Работу дадим-м-м! Квар-р-ртир-ры дешевые! Ах, гадье! И ведь поверили! Это мы-то, с-сов-ветс-с-кие евреи! Трав-вленные волки… пережившие и Гитлера, и Сталина! И все застои и пер-р-рес-стройки! Н-но я, слышь, не верил им, этим сохнутовским зазывалам! Пр-рос-сто деваться было н-некуда… Дум-мал, ладно, вр-рете вы гладко, да мне-то что? У м-меня две пр-равые р-руки. Если выжил в Советском Союзе, то. выжив-ву и в Из-зраиле!

Ну, а когда ЕЕ встр-ретил… мою Наточку… Ведь, ты не поверишь… от Нее не только это обычное… женское… От Нее СВЕТ в доме был! Понимаешь, ты? СВЕТ. И я старался, рвал жилы на стройке, зарабатывая эти окаянные шекели. Но я радовался, у меня теперь была Она… Ради Нее я был готов на все, понимаешь? А Она меня еще жалела, говорила, не работай так, Вова, не надо. Но я не хотел, чтобы Она, со своим высшим инженерным образованием, убирала чужие квартиры и подтирала в туалетах за этими свиньями! Не-е-ет, сказал я себе, продержусь, но Она будет у меня жить достойно.

Сорвал я, правда, спину на этих стройках, но заработал все же! Квартиру мы купили. На Юге страны. Говорили, покупайте, там цены ниже и машканта льготная. Да и кто ж знал, что этот старый разъебай Шарон выгонит евреев из Газы, и наш тихий Юг начнут обстреливать ракетами? Никто не знал… А Она так радовалась: вот, теперь у нас своя квартира… С работы уволилась. А там, на «югах», с работой оказалось туго. Ну, я вот, в охранники пошел, а ей, в ее-то возрасте, куда было деваться?

Козловский замолчал, погрузившись в свои невеселые думы. Казалось, он вдруг забыл про господина Н. и про все на свете. Духота подземного гаража опускалась на плечи, мягко обволакивала двоих, сидевших за маленьким столиком, пожилых мужчин.

Владимир долил остатки водки в кружку, выпил, не закусывая, и продолжил тихим, задавленным голосом:

– Вот с этого все и началось, с ее безработицы. Оформила она пособие, но ей сказали эти жирные бабы в «Битуах леуми», что она обязана, слышь, ходить отмечаться, а они будут посылать ее на разные черные работы. А если она откажется, то и пособия платить не будут. Вот такой у них закон. Я тогда сказал: «Плюнь на них, обойдемся, возьму еще подработку». А она мне: «Куда тебе еще работать, ты и так с этих дежурств не вылезаешь, я тебя совсем не вижу, только в выходные…» А тут как раз эти обстрелы начались… Но для сволочей из «Битуаха…» все равно, все должны ходить отмечаться… И в то утро… Я как почувствовал что-то… Вот, ты веришь, никогда не отличался чутьем на плохое. А тут… Я сказал: «Не ходи! С утра эта мразь из Газы начала обстрелы. Не ходи!». А Она: «Ну как же я не пойду? Вот эти женщины, они же приехали на работу, не побоялись, у них тоже семьи, дети. Они ждут, неудобно…» Ей всю жизнь было неудобно перед другими. И я, иди-от! Ее отпусти-и-ил! И сам в Тель Авив уехал, боялся опоздать. И уже на подъезде к нашему зданию услыхал… У меня же радио РЭКА в машине. Передали, что в городе С. при обстреле погибла… Имя и фамилию назвали, так что никакой надежды мне не оставили… Я Бени, «кабату», сразу позвонил, и он понял. Он хороший парень, хоть и «марокканец»… Уговаривал меня не гнать назад сразу, может, это ошибка, и она ранена, а я в таком виде в аварию попаду… Но я погнал назад, к Ней, ничего не видя, и по дороге думал об одном: может быть, Бени прав, и она только ранена. Но, очевидно, Бог совершает милость по отношению к человеку лишь один раз…

Жара и духота делали свое дело, мир плыл перед глазами господина Н., и лицо Владимира размывалось, искажаясь гримасами страдания. И вдруг он резко приблизил лицо, дохнув перегаром, странная ухмылка обнажила редкие желтые зубы, и глаза его, выцветшей прозрачной голубизны, задрожали подступающим безумием:

– Слушай, ученый человек, что я тебе скажу! Я это понял четко, когда отпевали на кладбище мою Наточку. Я понял! Мы, маленькие простые люди никому не нужны. Ни Богу, ни правительству, никому на свете. Вот ты подумай! Что такое эта Газа? По площади не более моего Череповца. И что же, при всей мощи израильской армии, при ее возможностях, с ее разведкой нельзя прекратить эти обстрелы? Да я в это никогда не по-ве-рю! И никто не поверит! И вот прибывает к нам в город этот сытый откормленный кабан, министр обороны, и уверяет нас, что делается все воз-мож-ное, и что правительство о нас думает, х-ха-ха, и даже(!) дадут денег на… укрепление крыш! А? И никто во всем городе не плюнул в его толстую харю! Не-е-т, ты слушай! Ты помнишь, как Горбачев начинал перестройку? Ка-ак он красиво говорил! И мы тогда поверили ему. А чем все кончилось? Раз-ва-лил огромную страну, миллионы людей, таких, как мы с тобой, пошли по миру, а он, с-сытый, гладкий, лекции в Америке читает, денежный фонд у него неслабый. Он никак не пострадал. А мы, маленькие люди, теперь его авантюру расхлебываем. И так везде, Сеня! И всегда так было! И в Израиле то же самое. Им, там, наверху (он поднял палец к пыльному низкому потолку) на-пле-вать, что во время очередного обстрела от «касама-шмасама» погибла жена какого-то там «руси», Вля-ди-мира Козловского!

Лицо его снова исказилось безобразной гримасой едва сдерживаемых рыданий.

– Ладно, хватит об этом! Я вот, лучше поставлю тебе одну старую песню. Ее Наточка очень любила…

Он ловко извлек из драной сумки небольшой приемник-«комбайн», поставил его на столик, включил в розетку. Из ящичка вынул маленький серебристый диск, вставил в приемник, щелкнул тумблером…

И, отгоняя духоту и мрак подземных гаражей, заструился, потек низкий мелодичный голос давно ушедшей в небытие эстрадной звезды 60‑х, голос, напомнивший о прохладе подмосковных лесов, о зеленой сибирской тайге, о веселой быстрой речке Бирюсе:

 
«Там, где сосны-ы, где дом родно-ой,
Есть озе-ера с жи-ивой водой.
Ты не печалься, ты не прощайся,
Все-е впереди у нас с тобой…»
 

«Надо же… – подумал господин Н., – и я эту песню когда-то очень любил… И моя Валентина тоже. Ну да, это ж наши песни… наша молодость, наша жизнь…» Он заметил, что Владимир сидит отвернувшись, и толстые плечи его вздрагивают. Господин Н. не умел утешать, да и разве можно утешить человека, потерявшего самое дорогое в жизни? Он тихо пошел к грузовому лифту, оставляя за спиной чужую разрушенную судьбу, и только нежный голос, разгоняя духоту, провожал его до лифта:

 
«Как кукушке не ку-укова-ать,
Ей судьбы нам не предсказа-ать.
Ты-ы не печалься, ты не прощайся,
А вы-ыходи меня встреча-ать…
 

Лифт вынес его наверх, к свету, к яркому солнцу, к шуму улицы. Он кивнул «кабату» Бени и занял свой пост на входе в здание. Люди заходили в здание, улыбались, открывали сумки, шутили. Жизнь шла своим чередом.

До начала военной операции «Литой свинец», остановившей обстрелы южных городов, оставалось чуть больше двух месяцев.