Текст книги "Швабра, Ленин, АКМ. Правдивые истории из жизни военного училища"

А зачем их открывать ночью-то? Спать надо. Но сержант не унимался:

– Я тебе говном башку следующий раз наполирую! Будешь в сортире спать! И жить там будешь!

Очень смешно. Взять всех сержантов, обскоблить на ноль и лаком покрыть. Палубным, корабельным. А Колпаку еще покрасить лысину в красный цвет перед этим. И отверстие на затылке нарисовать, от мочеиспускательного канала. Вот весело будет. Сержант Член.

А завтра присяга. Учим текст, чтоб, как говорит старшина, «не блеять». Мама приехала. Поселилась в «Тоболе». Наш курганский пятизвездочный отель. Шучу. У него нет звездочек. Зато есть клопы. И лифт, в котором двери надо самому закрывать. Стены закопченные, как в замках у крестоносцев. Только зал осталось устроить, для рыцарских собраний, где можно глодать мослы и бросать их под каменные столы боевым псам.

Утро. Воскресенье. Нас, зеленых, выводят на плац. Принимаю из рук офицера красную папку с текстом присяги. Читаю наизусть, не заглядывая. Уводят в казарму. Сапоги скидываю, надеваю «брюки об землю», ну, обычные брюки, параллельные, и вместе с остальной толпой ухожу в увольнение. С ночево́й. Поели с мамой, улеглись спать. Позже я поймал себя на мысли: а я ведь толком про присягу ничего не могу рассказать. Вот как-то вывалился этот день у меня из памяти. Помню, что неохота было утром возвращаться в казарму. Тоска… Надо же, для военного это же главный момент в жизни! Второй день рождения, можно сказать. Был человек мамин и папин, а стал чужой, в смысле, государственный. Что это дает? Массу привилегий. Посудите сами, вот начнется война, все гражданские люди сядут в вагоны и вперед! То есть назад, в эвакуацию.

Вот и присяга. Не много же я бывал на этой площади.

А здесь стою, вон, в первом ряду, третий справа. Сразу после будущего сержанта Ершова. Мы тогда еще не знали, кто на что способен

А ты, мил-человек, пожалуй на передовую. Не хочешь? Подожди, давал присягу? Давал. Теперь не обижайся! Пшшшел в окопы!

– Комиссар!!!

– А?!

– У меня патроны кончились!

– Ну ты же коммунист!!!

– Та-та-та (и пулемет застрочил снова)!

Я, наверное, плохой человек. Никчемный. Не гражданин. Ну не возникло у меня особого чувства. Чего только не помню, а вот день присяги выветрился!

* * *

Посещение лекций и семинаров – это все, чем мы сейчас занимаемся. Утром развод, завтрак и по аудиториям. Этот батальон туда, другой оттуда, взвод здесь, учебная группа там. Две тысячи курсантов строями снуют по училищу вдоль и поперек. Время! Начало первой пары. Тишина. Любой праздношатающийся приравнивается к изменнику Родины.

А наши солдатики бывшие, ну те, что поступили из армии, как-то сникли. Сначала, едва мы переехали из палаток в казармы, они распушили перья, стали грубить нам, что пришли с гражданки.

– Алле, земма!

– Вешайся!

– Сюда иди, чмище!!!

– Ты че, череп, не понял?

Это сначала… Теперь они мармеладные! Не в падлу и поканючить, полебезить перед вчерашними школьниками:

– Петро!!! Поможи! Шо мэнэ тута писать? Я ж ниче́го не помню! Три года со школы прошло!

Сейчас лекция. Аудитория размером на роту. На сто человек. Я никак не могу уснуть. Это особый навык нужен – сидя спать. Клим, курсант Клименок, тоже сначала что-то пишет, потом дремлет. Я толкаю его локтем.

– Игорь. Не могу уснуть.

– Как же ты служить-то потом будешь?

– Ну да… Тяжела замполитская доля…

– Во, смотри, как надо.

Игорь Владимирович упирает деревянную линейку одним концом в стол, другим себе в подбородок. Как ствол автомата упирает в себя суицидник. Засопел. Треск! Линейка ломается, Клим бьется лбом о лакированную столешницу. Окружающие гогочут. Полковник, бубнящий лекцию, слегка повышает голос:

– Товарищи курсанты! Заняться нечем?!

А чем же, твою нудятину слушать? Лекция – как заклинание. Даже после чифиря в сон свалишься. Не спать – вот самое настоящее испытание. Сейчас вот нам читают историю СССР. Зачем она мне нужна, где я эти знания применять буду? На войне? Сидит солдат в окопе, а я ему: «Постой стрелять, послушай лучше про Третий съезд ВКП(б)»! Да меня на штыки поднимут. Или вон уснут во время боя, как Клим. Ересь, ересь несу. Не по-комсомольски все это. Как без истории партии в войне победить? Никак.

К нудным лекциям мы приспосабливаемся. Ленивые, например, сидят на передних рядах. Самые подвижные сзади. В чем секрет? Одни сразу после окончания пары бегут и занимают «спальные» места в следующей аудитории. Ленивые бредут еле-еле. С перекурами. И достаются им места «лобные».

Мы с Климом обычно уповаем на случай. Как сядем, так и сядем. И вот только к лекциям по истории русской, советской и зарубежной литературы я отношусь с должным вниманием. Мчусь на перемене, работая локтями, быстрее, чем молния. Чтоб занять места «на Камчатке». Если сесть впереди – отвалится голова. Этот предмет нам читает милая женщина. Действительно милая. Вот только прозвище у нее Алюминиевые трусы. Красивое лицо, прекрасная фигура, высокий рост. Приходит она на лекции в легком платье, которое на фоне широких окон просвечивается насквозь. Видна великолепная фигура, обтянутая нижним бельем. Может, и не просвечивается, может, это воображение казарменное додумывает, но прозвище вовсе не из-за этого. Голос у нее зычный. И пользуется преподавательница им изощренно. Она то вещает шепотом, то резко вводит в бой все децибелы. Мои перепонки то натягиваются, ловя каждый звук, то обвисают… Резкое повышение звука действует как удар в ухо. Милая дама, а эффект алюминиевый… Через пять минут таких голосовых вариаций у меня начинает болеть голова.

Уютнее всего на лекциях чувствует себя Коля Охотников, небольшого роста поджарый курсант. Он появляется в аудитории за минуту до лекции. Как профессор. Стелет под партами две газеты. Сзади. И ложится спать. Я так не могу. Спать на полу? Нет. Лучше сидя, сгорбившись, положив голову щекой на кисти рук.

– Шура, не спи!!!

А, это ты, сержант… Сзади меня часто садится Пух, извините, младший сержант Пухонин. Тот самый, что принимал мои документы при поступлении, на КПП. Он кладет свою сержантскую длань с грязными когтями на парту. Сверху – свою сержантскую голову. И сразу уходит в нирвану. Из фиксатого рта начинают течь слюни. Что тебе снится, друг? Конфетная фабрика? Или погоны старшо́го?

Каждый понедельник все КВАПУ собирали на плацу.

Впечатляло. Оркестр, торжественный марш. Развод на занятия…

Во время лекции преподаватели редко покидают свою конторку. Боятся нас, что ли? Вцепятся в кафедру, как не умеющие плавать за бортик бассейна. А как? Как им без своих записей, без конспектов, это ж надо знать лекцию наизусть. Или понимать предмет, который они нам талдычат. Короче, на задних рядах мы чувствуем себя в безопасности. Иногда в борьбе с курсантским сном наши педагоги пускаются на старинную хитрость. Произносят тихо и нежно:

– Все, кто спит…

А потом что есть силы рявкают:

– Встать!!!

Обычно мы успеваем толкнуть друг друга. Но бывает, некоторые олухи попадаются. Вскакивают под общий хохот. А чаще не олухи, а так… Сидит какой-нибудь чмырь. Преподаватель зашипит свое «Все, кто спит»… А его и будить никто не собирается.

В общем, учеба началась, но мы уже знаем, как от нее увиливать.

* * *

Сержанты. Сержантушки! Разве без вас это служба? Так, театр Сатиры. В КВАПУ мои отношения с «этой категорией военнослужащих» не сложились. С первых дней и ночей. Не со всеми, конечно.

На первых лекциях все были очень старательны.

Потом сонных сгорбленных фигур становилось все больше и больше

Есть у нас так называемые сержанты «свободные». Если ты таков – милое дело! Лычки есть, а должности нет. И ответственность тоже отсутствует. Присутствуют только льготы. Объясняю. Обычным дневальным или сервировщиком, если ты сержант, тебя никогда не поставят! Это курсантская доля. Ты везде старший. Временный, калиф на час. Но ходят такие сержанты в общем строю, и дрючат их уже не на сержантских хуралах, а при всей челяди, то есть при нас. Но в основном наши сержанты при должностях. Командиры. В нашем взводе таких аж шесть штук. Случилось же с нами такое счастье.

Во-первых, старшина. Прежнего, что на КМБ у нас был, Бобкина, в роте уж нет. Теперь есть Николай Петрович Боженко. Он и учится с нами, и спит в расположении нашего взвода. Родом Боженко из Украины. Срочную служил ракетчиком в Забайкалье. Оттуда и поступил. Роста среднего. Покатые плечи. Сам плотно сбитый, лицо круглое, на розовеньких щеках ямочки. Курсанты да и сами сержанты за глаза кличут его Пытровычом. С намеком на его украинско-пролетарское произношение и происхождение. Повезло с прозвищем. Вон в соседней роте старшина Самчук. Низенький, толстенький. Кличка Вантуз. Обожает ходить по казарме строевым шагом. Заложит руки за́ спину и шарашит. Все курсанты на занятиях, а он забьет на учебу болт и шлепает себе сапогами по «взлетке». В другой роте старшина, так тот Джуди. Сам он черный, как молдаванин. Нижняя губа висит. Ну просто нечеловечески висит. Есть кое-какое сходство с клиентами Дарвина. Джуди вроде как бегун. Легкоа́тлет! Отобьется рота после тяжелого дня, а у него как раз тренировка по плану. Сначала Джуди трусцой, в кедах, расслабленно так, шелестит по всей казарме до телевизора. А в обратную сторону уходит на ускорение. Летит галопом! Грохочет по полу! Метров шестьдесят получается. Финишной ленточки нет. Поэтому старшина со всего размаху бьется грудью о клетку комнаты для хранения оружия. Она трясется, гремит! А ему плевать, что народ спать хочет. Он-то во время занятий выспался у себя в каптерке. Побегает минут сорок и тоже на массу.

Вот наш старшина, Николай Петрович Боженко

У нашего Пытровыча свой пунктик. Он вроде как дзюдоист. После отбоя – на татами. Ну, мысленно на татами. Он выходит в спальное помещение в кимоно, где-то в районе лампочки дежурного освещения ритуально кланяется. Шипяще выдавливает из себя секретное слово, заклинающее врага: «Учико́ми!» Затем старшина привязывает к верхней койке коричневый медицинский жгут, именно к тому стояку, где на нижней койке сплю я. И давай с этим жгутом упражняться! Сначала как бы держит воображаемого противника за грудки. А потом скручивается, перекидывает полусогнутые руки через голову вниз, имитируя бросок. Хххаааккк! Он выдыхает громко, старательно… Пыхтит. Оба спальных яруса нещадно трясутся! Это ж не шведская стенка! Меня телепает в люле, как в «дембельском поезде»! А вся казарма слушает. Тренируйся, Пытровыч, тренируйся.

Еще в одной роте старшина – Валера Терехов. У него нет никаких прозвищ, кличек и погремух. Курсанты к нему так и обращаются – Валера. Учтиво и с уважением. И он того стоит.

Вот такой у нас уровень старшинской дифференциации. Простите за научный термин.

А сержанты? Вы думаете, я про них забыл? Неееет! Поехали. Заместитель командира нашего взвода. В солдатском просторечье – замок. Колпащиков Александр Валерьевич. За глаза мы его зовем Колпак. Он служил в Венгрии. В авиации. Приехал уже сержантом. А мне кажется, что он, Колпак, так и родился с лычками на плечах. «Словно в понедельник их мама родила! Па-па-па-па-па-па-па! О йессс!!!» Колпащиков всегда аккуратен, начищен и выглажен. Сказывается армейская школа. Пилотку он носит, надвинув ее на нос.

По сложению замок сухопар. Даже, можно сказать, худ. Рост небольшой. Голова непропорционально большая. Волосы прямые, черные, редкие. А вот брови густые. Сросшиеся. Нос прямой. Рот маленький. Губы тонкие. Голос слегка скрипучий. Чем-то он мне напоминает Пашку-Америку из революционного боевика «Трактир на Пятницкой». Только тот посимпатичнее будет. Хотя… Наклонности у этих двух персонажей, как потом выяснилось, одинаковые.

Итак, дальше! Дальше! Ершов Игорь. Командир нашей учебной группы. Высок, неплохо сложен, хотя разденется – худ и не накачан. Даже, прости меня господи, несколько женственен. Волосы темно-русые. Лоб узкий. Скулы округлые, слегка выступают. Глаза маленькие, глубоко посаженные. Подбородок мелковат, губы тонкие. Я его почему-то иногда представляю в бальном танцевальном костюме. На паркете. Рядом с роскошной дамой. Ершов аккуратен. Всегда застегнут. А вот такого солдатского шарма, как у Колпака, у Ершова нет. Чувствуется, что он гражданин. Не служил до училища в армии. Некоторые за глаза его зовут Ерш. Я считаю это вульгарным. Для меня он только Ершов.

Далее идет Калина. Вова Калиничев. Ну, этот, как говорил Пикуль, «от сохи на время». Лицо дауна. Маленькая макушка, скудный лоб, отвисшая челюсть и глаза, как у собаки-бассета. Младший сержант, комод. В смысле – командир отделения. Был он училищным кочегаром. Трудился, чтоб его приняли в КВАПУ. Своим горбом погоны курсантские заработал. А на них хрясь и две лычки накинули. И стал он для нас Самоваром. Стоит перед строем, маленький-неказистый, определяет нашу стратегию на ближайший день и сам себя кипятит. Заводится, в смысле. Клим в таких случаях имитирует движения казачка, который растапливает сапогом самовар:

– Пуф! Пуф! Пуф!!!

– Клименок! Один наряд вне очереди!!!

Калиничев перед строем почти всегда багровеет, хоть прикуривай! Злится, что за взрослого его не считают.

Так вот, сержанты наши, командиры… Я их никогда не считал членами нашего пусть хроменького, но коллектива. Они для меня стоят отдельно. Рядом, но вне. Как они ни стараются, как ни строят из себя иногда демократов. У Самовара вообще статус особый, с присвоением лычек курсантская среда его изрыгнула, а вот в сержантскую когорту он не попал. Не влез. Не получилось у него. Не приняли (деревенщина!). Вот и болтается, бедный… в проруби.

Взвод наш делился на две учебные группы. По двадцать пять человек. И когда я говорю «хроменький коллектив» – это про нашу пятьдесят пятую группу. В пятьдесят четвертой все в порядке! Там совсем другие сержанты. Кузя. Игорь Кузнецов. Комод. Он, кажется, вспоминает про свои лычки, только когда на лекции сзади нужно усесться. «Мне вас контролировать надо!» Садится и «топит массу». Есть в пятьдесят четвертой еще один младший командир. Никогда не забуду, как я его первый раз увидел.

Как-то осенью мы залетели с холода в нашу казарму, хотелось скорее согреться. По «взлетке» расхаживал какой-то солдат, причем десантник. Высокий, талия узкая, спина, наоборот, широкая, как армейский шкаф для посуды. Китель подшитый. С «декольте», в котором была видна тельняшка. Голубые погоны, голубой берет, короткие сапоги со шнурками на голенищах. Что за маскарад?

– Так, десантура, давай в строй!

Взводный Мандрико покрутил на пальце ключами.

Такая у него есть привычка. И показал на громилу пальцем:

– Это наш новый курсант. Суховеенко. Так, вставай в строй, в пятьдесят четвертую группу!

Выяснилось, Суховеенко прибыл из Афганистана, после госпиталя, потому опоздал. Вот его-то и назначили командиром пятьдесят четвертой группы. И оказались они с Кузей сержантами нетрадиционными. Если назначают группу на работы какие, на уборку территории, скажем, Сухой и Кузя вместе со своими курсантами шуршат. Носить надо – вместе со всеми носят. Мести надо – метут. Неееет… Это не командиры. Вожаки!

– Трушкин! Я тебя контужу!!!

– Все, Сухой, бегу!!!

– Охотник! Живее!!!

– Есть, Сухой!

Господи! Ну почему я попал в эту группу, а не в ту?!

* * *

– Рота, подъем!!!

Машинально сую истертые ноги в раструбы галифе. Наматываю портяночки. Как это, что это? Это песня. Кадриль, заучить наизусть которую некоторым из нас до сих пор не удается. Некоторым, но не мне. Показываю! Значит… Стульчик пододвигаем поближе. Расстилаем этот дивный матерчатый прямоугольник на его сиденье. Сначала надо закутать большой пальчик. Потом рраааззз!!! Одним махом всю ступню. Обернуть вокруг голени оставшуюся часть портянки. Уголочек заткнуть за обернутое… Все! Ляля! И чего нас пугали портянками? Я про носки-то уж и забыл. Удобно. Вспотели ноги, снял, перевернул, намотал на ступню сухое, а мокрое вокруг голени. И вперед! «На русский город Калькутту!!!»

Одеваемся дальше. Куртку! Ре́мень! Не реме́нь, а именно ре́мень! Так произносит наш командир взвода лейтенант Мандрико. А еще он говорит не това́рищество, а товари́щество. Может, так и надо? У нас в КВАПУ свои слова, свои выражения. Взять хотя бы такой всеобъемлющий термин, как чмо. Назвать так в лицо – значит оскорбить жестоко. Чмо – это плохой человек, без вариантов. А вот чмошник – скорее, неопрятный курсант. Во всем: в содержании формы, в санитарии, в отношениях со своими товарищами. Можно еще сказать чмырь. Не чмо, конечно, но тоже ничего хорошего. В воинском коллективе такими терминами бездумно лучше не награждать. Можно и ответить. В туалете, после отбоя. Есть еще зема. Это дружеское обращение, ну, типа, земляк. Это слово может произноситься громко, как означающий удовольствие клич, с протяжными «е» и «м»: «Але, зеемма!» Есть еще одно слово, которое символизирует негу, блаженство, ничегонеделание – таски. Спросите у брата-курсанта, как дела. Он ответит: «Та́ски!!!» О! Значит, ажур! Значит, живем!

Что еще про курсантский язык? Взлетка – центральный проход в казарме между кроватями. Увал – увольнение. Увал с ночевой – значит увольнение до утра. Кстати, деревенька, где стоит КВАПУ, так и называется – Увал. Шланг – сачок по-граждански. Шланговать – значит уклоняться от каких-либо действий, в которых участвуют другие близкие тебе курсанты. Все пучком – все хорошо. Череп – молодой воин. Кусок – прапорщик. Полкан – полковник. Чайник, чипок – буфет курсантский. Рулить – командовать. Отбиться – легально спать в кровати. Давить на массу, топить массу, замкнуть на массу – спать вне распорядка дня, например, в сушилке или на лекции. Оружейка, ружпарк – комната для хранения оружия. Брюки об землю или параллельные брюки – парадные, под ботинки. Подшива – кусок белой материи. Из него складывают подворотничок и подшивают на внутреннюю часть воротника х/б или п/ш. Кембрик – тонкая пластмассовая трубочка, которую подкладывают в подшиву, чтоб подворотничок смотрелся объемнее, красивее. Но если такой фасон не понравится сержанту или взводному, подворотничок могут запросто оторвать и заставить подшивать снова. Самоход – самовольная отлучка из части. Минус – низшая курсантская раса, бесправный человек, ну, то есть первокурсник. Минус – это я уже объяснял, потому что одна лычка на рукаве «парадки» или шинели, под шевроном. Ну и, наконец, дыня. Это… как вам объяснить… Командирский фаллос. Если, к примеру, про кого-то говорят: «Его надели на дыню или натянули на дыню, – это значит получил он от командира по самые елды, ну вы поняли! И так далее. Просекли, короче, фишку, въехали? Ну, тогда ништяк!

* * *

– Строиться!

Ах ты… Сегодня у нас не просто зарядка! Сегодня у нас среда. Кросс на Черную речку. Изнурительное, я вам скажу, дело. Путь курсантский лежит за КПП, мимо кочегарки нашей убогой, метров восемьсот по Увалу, а потом – трехкилометровая просека в густом хвойном лесу. Бежим. Под ногами красная глина дороги, перетертая на жаре до дисперсной пыли. Шуршанье сапог. Тяжелое дыхание роты. Над нами стая злых, голодных уральских кровососущих. Курганский комар – редкая особь. Мне кажется, он-то сможет долететь до середины Днепра. Надо было Гоголю сюда заглянуть… Если уральский комар попадает в лоб, остается шишка. Это реальный бройлер. Говорят, что кто-то видел, как комары воруют у нас в столовой со столов кусковой сахар. Что ж, это возможно. Если комар впивается, скажем, в шею, то чувствуешь, как тебя покидают силы, утекает кровь. Давление падает, начинается головокружение. Спасения от них нет. Кто-то из ребят мажется мылом, кто-то выливает на себя перед кроссом весь свой (и соседский!) одеколон. Нееет! Уральский комар от этого только звереет и нападает на тебя еще более яростно.

Рядом со мной пыхтит Клим. Я-то знаю, он пыхтит так, для проформы. Чтоб как все. На самом деле бегает он как африканский страус. Ляжки здоровые, глаза выпучит, локтями работает, будто в толпе: «Ху-ху! Ху-ху!» – биоробот!

– Слон, ты как? Нормально?

– Угу…

Здесь необходимо напомнить – в училище меня зовут Слон.

Я высокий. Узкая талия, широченные плечи. Бугристые мускулы. Светлые вьющиеся волосы, большие голубые глаза. Шучу. В моей внешности ничего героического. Я – среднестатистический. Узкий таз, узкие плечи. Худой. Высокий. Ну как высокий… Метр восемьдесят. А Слоном прозвали… Не знаю, наверное, из-за длинного носа и больших ушей. Однажды в наряде по кухне нас с Климом поймали, когда мы удили мослы из училищного бульона, и начпрод закричал:

– Сладков! Твои уши надо на холодец пустить! Три дня училище кормить можно!

Я отвлекся, впереди Черная речка… Бежать становится все тяжелее. Двигаюсь на автомате, терплю, жду, когда откроется мифическое второе дыхание. Самой Черной речки мы пока еще не видали. Не знаем, действительно она черная или нет. Обычно мы не добегаем до заросшего кустарником берега метров сорок. Ответственный офицер разворачивает батальон в обратную сторону:

– Правое плечо вперед!!! Прямо!!!

Несмотря на природное любопытство, у меня всякий раз не хватает сил выскочить из строя и глянуть сквозь эти заросли. Глянуть и плюнуть в черную воду густой слюной. И сказать: «Как же ты задолбала меня, речка Черная!»

Некоторые курсанты, глотая воздух широкими ртами, пытаются на повороте вывалиться из строя, отстать. Но тут голос подают сержанты-церберы:

– Заднепряный! А ну в строй!

– Я не могу больше, товарищ сержант!

– В строй, я сказал!!!

Цербер, цербер… По-моему, это чудовищный пес из греческой мифологии. Что-то нам учительница по истории в школе рассказывала. Цербер не пускал мертвых в царство живых. Боже мой, все как у нас!

В казарму я, как правило, возвращаюсь совершенно мокрым. С трудом поднимаюсь на наш третий этаж. Ступеньки выросли. Они теперь высотой не пятнадцать сантиметров. Полметра минимум! Кидаю куртку на стул – на кровать ничего класть нельзя, у сержанта будет истерика. На негнущихся ногах иду умываться. Скоро построение на занятия.

* * *

Комары исчезли. Прилетели белые мухи. Ноябрь. Нам выдали полушерстяное обмундирование. Темно-зеленый цвет. Шапки дали. Офицерские. Исподнее белое, которое тут же окрестили белугой. И еще дали «космическое белье» – кальсоны голубые, офицерские.

А тем временем к нам пожаловали настоящие холода. Сначала снег белой поземкой заскользил по плацу. А потом он и вовсе повалил, как перо из рваной подушки. И началась сибирская затяжная зима. Я-то вот все: «Урал, Урал!» А ведь Курган – это Западно-Сибирская низменность. Не в моральном смысле низменность, в географическом. Точнее, Юг Сибири. Но нам от этого Юга совсем не теплее.

– Рота, выходим строиться! Построение на прогулку через десять минут!

– Построение через пять минут!

– Выходи строиться!!!

Дневальный надрывается, радостный, что ему эта прогулка не предстоит. Надеваем шинели. Клапана шапок опускаем и подвязываем тесемки под подбородком. Воротники поднимаем. Выходим на плац, принимаем «бычью стойку»: кулаки сжаты до хруста, руки напряжены, голова втянута в плечи. Строимся и медленно бредем по училищу, как военнопленные. Распоряжение командования округа: минус двадцать пять – зарядку не проводить. Только прогулку. Вот мы и гуляем. На улице туман. Минус пятьдесят. У некоторых из нас почему-то приподнятое настроение. Они балуются. Расхожий фокус-покус: приблизиться сзади к впередистоящему и подуть ему легонько за воротник. Человек дергается, как будто ему свинца расплавленного под шинель плеснули! Хоооолоооодно!!!! Есть среди нас модники. Те накидывают на шеи белые вафельные полотенца. Как кашне. Кто-то подсовывает полотенце под шапку, сооружая маску, как у американских бандитов из фильма «Виннету сын Инчучуна». Сержанты молчат. Они сами замерзли. Все, кроме Сухого. Этот даже клапана шапки не опускает, изредка потирая уши руками. Через тридцать минут наши скорбные ряды приближаются к жилому бараку, ой, к казарме.

– Разойдись!!! Построение на завтрак через двадцать минут!

Вся толпа грохочет сапогами ко входу в казарму.

– Аааа! Давай-давай, земммма!

Ту-ду-ду!!! Окоченелые до чугунного состояния сапоги бухают по лестничным маршам. Галопом заскакиваем в расположение и сразу метим в сушилку. Забиваем ее своими телами до отказа, охлаждая собой атмосферу. Температура в сушилке плюс двадцать. Плюс пятнадцать. Десять, пять. Все, можно идти умываться, здесь уже не согреешься.

Сухой – боец. По утрам он выскакивает на улицу, за казарму, и, ломая руками жесткий уральский наст, растирает им свой накачанный торс. Мы берем с него пример.

– А ну, Слон, потри!!!

Хлопаю ладонями по широкой, как обеденный стол, сержантской спине, растираю. Наст сразу же тает, стекает маленькими ручейками по багровой коже, и ручейки эти застывают, превращаясь в сосульки.

В казарме тепло. Где-то плюс десять. За ночь надышали. И не только ртами. Если кто-то вздумает проветрить, его убьют. Пусть уж лучше тяжелая атмосфера, чем легкая, морозная. По утрам уборщики с ведром и с тряпкой вытирают вдоль окон пол. На стеклах наледь толщиной сантиметров в десять. К подъему она подтаивает, с подоконников течет вода. Кочегарка училищная, как фельдмаршал Паулюс в Сталинграде, в сорок третьем, вот-вот сдастся. Говорят, всего один котел пашет. Температуру в расположении определяем, выдыхая пар изо рта. Если он жиденький, его еле видно, значит, тепло. Густой пар – в казарме холодно.

– Строиться на завтрак!

Надеваем шинели и опять погружаемся в холод. Прежним способом. Клапана вниз, «бычья стойка», тяжелая поступь военнопленных. Вперед! Хлеб, чай, «дробь шестнадцать». Берегись, рацион, идем на сближение!

* * *

Массу времени мы проводим на занятиях в «позе Гагарина». Сидя. Лекции, семинары, самостоятельная подготовка… А еще собрания. На партийные ходит элита. Члены КПСС. Они заседают где-нибудь в канцелярии или в Ленкомнате. Места им хватает. Обсуждают какие-то важные проблемы. Какие? Мы не знаем. Коммунистов у нас немного. В основном офицеры. Курсантов – членов партии в батальоне человек десять. Остальной же сброд тухнет на собраниях комсомольских. Как это бывает? Очень просто. Дневальный орет во все горло:

– Рота! Берем стулья!!! Рассаживаемся в расположении!!!

Берем стулья, прижимаем их задами на «взлетке». Активисты или те, кого заставят, выволакивают трибуну. И погнали. Сперва утверждаем повестку дня. К примеру: «Влияние решений Двадцать шестого съезда КПСС на жизнь и деятельность комсомольской организации пятой роты второго батальона КВАПУ». На трибуне появляется ротный или взводный. Докладывает нам об актуальности темы. Потом обсуждаем мы. А что? Действительно, влияние Двадцать шестого съезда огромно. И оно так велико, что за ним не видно таких мелочей, как отвратительная кормежка в столовой, как наша кочегарка, которая вот-вот крякнет и мы будем, наверное, жечь костры в расположении, чтоб лапти не склеить от холода… Но эти вещи у нас, как времена года, живут отдельно, сами по себе, и обсуждать их у нас не принято.

Суховеенко (Сухой) – справа, обтирается на морозе.

Слева – Шураев (легендарный каптёрщик Рыжий), тоже обтирается. Меня почему-то нет

Некомсомольцев среди нас нет. Не положено. Училище-то политическое. Да я и сам уже на излете школьной жизни еле успел заскочить в последний момент. А вот мой друг детства, Андрей Леонидович Выдрин, не успел, но все же поступил в вертолетное училище. И правильно, зачем ему комсомол. Ему же не будут доверять так, как нам. Подумаешь, дадут ему машину вентокрылую, сколько она стоит, мильен? Заставят людей перевозить. Это всего лишь тела пассажирские, оболочка. А нам души, души людские доверят, вот это да.

Так, отвлеклись, о КВАПУ. В целом партийная жизнь у нас кипит. Собрания батальона, собрания рот, взводов, учебных групп меняют друг друга. Все по-взрослому. Такие, как я, на подобных важнейших мероприятиях стараются примоститься где-нибудь на галерке. Я уже научился спать сидя и собрания использую в целях накопления энергии, необходимой для выживания в училище. Впрочем, случаются собрания по поводу, печальные, но интересные. Например, когда кого-нибудь дрючат за дисциплину. Тогда на наших глазах разворачивается самая настоящая драма.

У нас есть такой порядок. Если начальству надо кого-нибудь отчислить из училища, так виновного сначала исключают из комсомола. Организуют собрание, выводят его на лобное место и давай препарировать! Вопросы задают в основном активисты. Провинившийся мямлит, как перед виселицей. Вроде как все по правилам. Но мы-то уже знаем, судьба несчастного уже решена. И не на собрании, а в кабинетах. У комбата или у начальника училища. Если попался с пьянкой простой смертный, жалеть не станут. Турнут из ВЛКСМ, ну и автоматом из КВАПУ. Срежут курсантские погоны, заставят пришить солдатские, а дальше пошел вон, в УАБ, учебно-авиационную базу. И служи, друг, мерзни, как пес на помойке, с лопатой наперевес, пока два года общего стажа не стукнет. В смысле, общей выслуги лет.

Отчисление у нас – самое жестокое наказание. Чуть залупнешься где, сержант тут же пугает:

– Не нравится, товарищ курсант???!!! Пишите рапорт!!!

В нашем батальоне четыреста пятьдесят гавриков. Курсанты, сержанты, старшины. И нас убеждают, что до выпуска доползут где-то четыреста. Пятьдесят несостоявшихся офицеров-политработников за четыре года отчислят.

Есть ребята, которые сами уходят. Вон Серега Циркунов, сидел-сидел на гауптвахте, так и перешел из курсантов в солдаты, не выходя из камеры. Он и теперь там же сидит. Есть ребята ну прям невезучие. Вон, Игорь Тоготин из нашего взвода. Попался. В компании с дамой и рюмкой водки в лесу. Ну глупость же. Такой большой лес, и на тебе, вышел на его пикник сам командир взвода. Выгнали. А ведь Тоготин год в училищной кочегарке пыхтел, чтоб поступить. И все пошло прахом. Когда читаешь об этом, кажется, ну и что, не получилось из тебя замполита, иди в космонавты, в артисты, в ученые. Кажется, целый мир рушится, о котором ты мечтал, которого достиг, и вот теперь его отнимают. Игорь перед отправкой на базу еще неделю жил в нашей казарме. Уже знал, что отчислен, но все равно со всеми вместе вставал в строй. Вовремя, никого не задерживая. Наш взводный даже сказал как-то:

– Жалко, Тоготин, что тебя отчислили. Я только сейчас к тебе присмотрелся. Ты порядочный человек.

Памятный снимок с Михаилом Банковым. Неуживчивый и прямолинейный. У него не было папы полковника или генерала, он поступал с флота и старался выжить в КВАПУ самостоятельно и дойти до выпуска. Но законы казармы Мишель знал и соблюдал их всегда

Да, жалко… А некоторые служат. Да взять хотя бы меня. Если бы моих сержантов спросили, а не отчислить ли нам товарища Сладкова, о! – я уверен, меня бы они сами, на руках, с чемоданом моим на КП отнесли. Но. Пока у них такой возможности нет. Даже не знаю, хорошо это для меня или плохо.