Текст книги "Швабра, Ленин, АКМ. Правдивые истории из жизни военного училища"

* * *

В отношении армии существует множество заблуждений. Со стороны штатских лиц. Главное заблуждение состоит в том, что все военные одинаковые. Все зеленые, все аккуратные и подтянутые. Нет. Гражданам невдомек: маленькая полосочка на погоне, желтенькая или красненькая, в нашей среде означает целую пропасть! У одного военного она есть, у другого нет. Вот и стоят они по разным краям этой пропасти. Один задроченный, с ломиком или с лопатой, а другой – руки в карманах, да еще папироска в зубах. Полосочка – это статус! А если уж это две полосочки… А если это звездочка? Маленькая! А если уж большая?

Кстати, про полосочку я загнул. Как раз одну полосочку лучше не иметь. В наших рядах ее называют соплей. Потому что означает она звание ефрейтор. То есть не сержант, а лучший солдат. Рубанок, выскочка, человек, стремящийся к власти. Звание это настолько неуважаемо, что про него сложена масса пословиц. Самая расхожая: «Лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора». Впрочем, это звание можно получить невзначай. Кинут соплю на погоны к какому-нибудь празднику, вот и кукуй! Вроде поощрить хотели, а получается наоборот. Но это в войсках. У нас в КВАПУ ефрейтора не присваивают. А те ефрейтора, что приехали уже с войск с таким козырным, в кавычках, званием, лычку не носят. Хотя… Есть у нас во взводе ефрейтор. Мишель Банков. В смысле, Миша. Он свою лычку носит с гордостью. И все делает образцово. Командуют «Смирно!». Он замирает, как истукан. Говорят «Строевым марш!» – так ножку тянет так, словно на Красной площади!

Сам Банков родом из-под Рязани. Худой, вихрастый, по-деревенски простой, не особо контактный. Внешне похож на актера Валерия Золотухина. Батя у Миши учителем был. Утонул. Мама тоже работала в школе. Преподавала русский язык и литературу. Мишель-то не гренадер, он невзрачный. Но если нет сержантов поблизости и взводный ему поручает вести строй – ооо!!! Как он преображается! Набирает в легкие воздуха и что есть силы горланит:

– Отделениеееее!!!!

И обязательно кто-нибудь из строя брякнет, испортит ефрейтору настроение:

– Банков! Жопу не порви!!!

Мишель теряет кураж и, расстроенно махнув рукой, квело командует:

– Шагом марш.

И мы так же квело идем.

А еще у нас в каждой роте есть прапорщики и «сверчки», то есть сверхсрочно служащие. Статуса у них никакого, и стоят они на рядовых должностях. Но живут прапора́ на Увале, ходят вне строя, а в наряд их назначают лишь по столовой, дежурными. Или в караул, помначкара, то есть помощником начальника караула. Не поставишь же их дежурным по роте. Вольные, мля, стрелки.

Офицеры – это, конечно, другое дело. Самый главный у нас комбат Пельмень. Так мы называем его за глаза. Высокий, полный и добродушный дядька. Полковник Митюхин. Взводные в роте: капитан Хатько по кличке Му-му или Герасим, как кому больше нравится. Он никогда не кричит. Нудит. Вот, допустим, идешь мимо…

– Товарищ Сладков, ко мне!

И начинает тянуть резину… Ба-ба-ба, ба-ба-ба…

Ни о чем. Да возьми ты наори. Влепи наряд, два. Если я виноват, конечно. А если нет, какого хера меня останавливать?!

Второй взводный – Кот. Капитан Мезенцев. Он действительно похож на героя мультфильма «Кот в сапогах». Роста он небольшого, сухощавый, чуб кудрявый русый на лбу, нос чуть вздернут, глаза большие, синие. Человек без изысков.

– Строиться будем здеся! Нет, тама! Нет, тута, в калидоре.

– Товарищ курсант, у вас диколон есть?

Это вот Кот. Когда его назначают ответственным за проведение кросса на Черную речку, он сам никогда не бегает. Садится на свой «Москвич» и, покуривая, едет за строем. Контролирует. Однажды Кот меня поразил. Он зашел к нам на занятия по физо. Мы пыхтели в спортзале. Он постоял, посмотрел. Видимо, забыл, зачем пришел. Фуражку скинул и как был в кителе – прыг на перекладину! Подъем разгибом! Оборот назад! Подъем силой! Соскок! Легко так… Потом, не сгибая ног, опустил ладони на землю, резко встал на руки, вниз головой дошел до скамейки, перевернулся, взял фуражку и молча вышел. О-па! Вот так Кот.

Третий офицер, командир нашего взвода, лейтенант Мандрико Александр Васильевич. По прозвищу Бешеный. Его слова-паразиты: веселей и псамое (это самое). Он нас еще не знает. И мы его.

Ну а ротный наш… Ротный наш майор Штурдер. У него даже клички нет. Ее заменяет фамилия. Когда он заходит в расположение, люди вжимаются в стены. Они превращаются в змей, ящериц, перекрашиваются в тон кроватей, окон, дверей. Чтоб стать незаметными. Как рептилии. Да, собственно, Штундер и смотрит на нас как на жаб. С отвращением. И, надо сказать, наши отношения полны взаимности. Рассказывая друг другу, мы никогда не говорим: «Встретил меня как-то Штундер» или «Подозвал меня как-то Штундер». Нет. Только «Поймал меня как-то Штундер!». Именно поймал, а не встретил или подозвал. Ротный никогда никого не зовет по имени. Никогда я не видел жалости в его стеклянно-серых глазах. Да какой там жалости! Даже простой человеческой заинтересованности. Только брезгливость. Рост метр восемьдесят примерно. Тело спортивное, как говорит Карлсон, в меру упитанное, волосы пепельные, лицо красное с багровыми трещинками на прямом носу и на впалых щеках.

– Сержант Еремеев!

– Я!!!

– Еремеев, идите на хуй!

Штундер разговаривает шипя, выдвинув далеко вперед свою массивную челюсть. Мы передразниваем его в разговоре друг с другом. «Тэвэриш кэрсэнт, эээ». А бедный сержант Еремеев, которого Штундер послал при всех… Он, опустив голову, бредет по казарме из общего строя в сторону телевизора. Видно, что он в прострации, в состоянии грогги! Словно боксер, которого минуту назад в трусах и перчатках под руки подняли с пола ринга. После хорошего апперкота в печень.

– Еремеев!!! На хуй – это не туда, это туда!!!

Штундер расслабленным пальцем указывает в обратную сторону, на умывальник. Еремеев молча разворачивается и опять бредет. А всего-то дел – ротному показалось, что сержант Еремеев его невнимательно слушает на послеобеденном построении.

– Товарищи курсанты!!!

Мы превращаемся в большое, коллективное ухо. Не упустить что-то важное. Для нас, для Родины. Да что там – для всего мира.

– Товарищи курсанты! Прекратите высасывать мясо из зубов!!!

Вот такой у нас Штундер.

Лейтенант Мандрико. Позже, в Чечне, в н.п. Борзой, я встретил офицера, майора Щербакова, у которого Александр Васильевич, уже в другом военном училище, был ротным. И там тоже у него было прозвище Бешеный. Сейчас он на пенсии, живёт в Донецке, в одном из самых опасных районов. И не уезжает. Мы видимся и дружим

В батальоне есть еще офицеры. В соседней роте, допустим, командир Вася Сапунов. Капитан Сапунов. Курсанты за особенности характера называют его Девятый. Объясняют так: в ротном сортире о́чки. Их восемь. А Вася – девятый. Не очень любят его. Но он стреляет как бог и бегает как олень. Чистый, аккуратный, и потом, у Васи плохо – это плохо, хорошо – хорошо. В основном, правда, плохо. Следующий – замполит нашего батальона. Николай Иванович. Фамилия его коммунистическая – Ульянов. Но мы его меж собой зовем Плуг. За странную привычку гордиться тем, что пришел он служить «от сохи». Он среднего роста, щечки розовенькие, пухленькие, носик острый. Когда отдает честь, пардон, осуществляет воинское приветствие, ладонь не прикладывает к головному убору, а утыкает в щеку. При этом пальцы держит не вместе, как положено, а словно сжимает ими невидимый апельсин.

Это наши воспитатели. Те самые модели, на которые через четыре года мы должны походить.

* * *

Наш большой учебный корпус полностью не отапливается. Частями. Сутки одна половина, сутки другая. Все вместе училищной кочегарке не потянуть. В учебный корпус шагаем в шинелях. Гардеробов в КВАПУ не предусмотрено. Таскаем верхнюю одежку повсюду с собой. Перекинув через левую руку. Так трактирный «половой» держит на руке свое полотенце.

Первая пара у нас – ЗОМП. Защита от оружия массового поражения. Загадочный для многих предмет. Изучаем мы, изучаем поражающие факторы газов, бактериологических штаммов, ядерного оружия, водородной бомбы, и что? Сто разделов о смерти, а в конце один маленький – про жизнь. И сберечь ее, жизнь, в случае химической атаки, судя по всему, не удастся, натяни на себя хоть миллион ОЗК. Что? Вы не знаете, что такое ОЗК? Изобретение дьявола, не иначе. Прорезиненный костюм, предназначенный для защиты тела от воздействия удушающих газов или смертоносной мороси. Мы его, этот ОЗК, то и дело напяливаем поверх шинелей, стремясь выполнить норматив. Почти всегда безуспешно.

Но сегодня мы не в поле, а в аудитории. Групповое занятие. И как назло, мы находимся на неотапливаемой стороне. Да тут без ядерной бомбы можно простудиться и запросто умереть. Сидим в шинелях, стучим зубами. Звонков у нас не дают, чай, не школа. Все занятия начинаются и заканчиваются по преподавательским наручным часам. Вот уже шаги в коридоре. Вот он уже рядом. В аудиторию заскакивает полковник-преподаватель. Кличка – Зарин Зоманыч. В честь химического оружия, изобретенного немцами. Мама мия, да он в одной рубашке. Вот это закалка. Наш командир Ершов вскидывает руку к головному убору.

– Товарищ полковник…

– Отставить, сержант! Почему люди в шинелях?

– Так здесь ноль градусов…

В кои-то веки наш товарищ Ершов решил постоять за нас, сирых и убогих.

– Что за нежности? Снять шинели!

Поторопился я. Сержантик воспринял команду как некую благую весть! Как будто ему только что сообщили, что у него родился сын! И он с воодушевлением транслировал эту новость нам:

– Внимание, группа!!! Шинели снять! Товарищ полковник…

– Молодцы!! Садись!!!

– Садись!!!

Мы садимся, подкладывая шапки под задницы, придавая им форму кто «пирожка», кто «домика». Двойная польза. И простатит стороной обходит, и мода курсантская соблюдается. У нас в КВАПУ большинство учащихся носят шапку «домиком». Берешь ее, шапку, в руки, бьешь кулаком внутрь – верхняя часть становится выпуклой, как купол цирка (символично, правда?). Некоторые для придания устойчивой такой формы мочат головной убор в воде и натягивают на перевернутую вверх дном трехлитровую стеклянную банку. Ставят на ночь в сушилку, и утром «домик» готов. Для поддержания формы складывают шапку плашмя и, сжимая поля, опять же под задницу. Я шапку ношу «пирожком». Все наоборот. Крышу вминаешь. И складываешь. Получается головной убор, как у Леонида Ильича Брежнева. Не каракулевый, конечно, но зато с кокардой.

Занятия продолжаются. Зарин Зоманыч, заложив руки за спину, прогуливается вдоль доски.

– Так! Тема – отравляющие газы. Записываем!

Ручка не пишет. Паста реально замерзла. Ну, в смысле, застыла. Клим раскрутил свою ручку и дует в трубочку стержня. Думает, так заработает, запишет. Господи, глаза-то у него как вылупились, не выпали бы. Я блуждаю взглядом по аудитории и останавливаю его на Заманыче. Что-то препод наш сегодня какой-то пухленький. Когда это он успел так потолстеть? О-ба! Над воротом у него торчит салатовый ворс. Батюшки, господин полковник, да ты у нас в свитере. Напялил его под рубашку, а сам под моржа косишь. Мамин свитер небось, яркий такой. Подсказать ему, чтоб свой галстук-«удавку» поправил, чтоб «вшивник» его не светился… О, вот вам еще один военный термин – «вшивник». Он означает любую неуставную одежду, надетую под уставную. Свитер, вязаная жилетка, чесаный пусер от армейского лыжного костюма – все одно. Заметит сержант, отнимет, порвет и выкинет в «шаттл», ну, в смысле, в мусорный бак, что в туалете. Равно как подтяжки, и они запрещены, их тоже туда. А вот я для себя сделал такой вывод: сколько под п/ш не пихай, все равно будет холодно. Поэтому спастись от простуд и обморожений можно через привыкание, через закалку. Вот поэтому из исподнего я ношу только трусы и майку. Все. Как бы холодно ни было. Как это у классика? «Человек – такая скотина, ко всему привыкает». Так же «утепляется», например, Сухой. А есть у нас во взводе вообще уникальный курсант – Витя Мыцкий.

Вот и прошли занятия. День прошел. Мы в казарме. Скоро отбой. О чем это я вам рассказывал… Давеча, в аудитории… Да, вот, вспомнил, Витя Мыцкий! О нем разговор был. Так этот курсант лично мне не дает спать. Вернее, засыпать. Витя свердловский кадет. В смысле, выпускник Свердловского Суворовского военного училища. Родом из Казахстана, из города Токмака. Из родни – одна мама. Тихий, спокойный курсант. По сложению он худ, как велосипед. Аж синие вены на плечах проступают. Витя спит, как лягушка, я слышал, они замерзают, стекленеют на зиму, весной размораживаются и дальше прыг-скок. Отходя ко сну, Витя не укрывает себя одеялом, только простынкой. Я видеть этого не могу. То есть если вижу, меня скручивает морозная судорога. Я всегда умоляю:

– Витя, ложись пораньше. Или попозже. Если я вижу, как ты накрываешься простыней, мне уже не заснуть. Кровь стынет в жилах.

– Ладно, ладно, Слон. Договорились!

А я обычно укладываюсь спать основательно. Надеваю пижамку, то есть армейский лыжный костюм с начесом. Ночной колпак, в смысле, зимнюю шапку с опущенными клапанами. Поверх себя кладу две шинели. Одну спускаю в ноги, подтыкая полы ее под матрас, под ступни. Накрываюсь одеялом. Сверху кладу вторую шинель. Некоторые спят в «конвертике». То есть, не расправляя кровать, залезают со стороны подушки под заправленное одеяло. Испытано – так холоднее.

– Рота, отбой!!!!

При декламации этого короткого выражения запятой не предусмотрено. По крайней мере интонационно. Слова произносятся слитно. И громко. Но мы чувствуем эту команду заранее. Мы принимаем ее предварительно, как радиосигнал, своим маленьким курсантским мозгом-локатором, дергающимся, пульсирующим в ожидании отбоя. Локатор – он где-то между ушами, в черепной коробке. О-па! Сигнал принят, температура тела, пульс, давление, химический состав крови курсанта тут же меняются. Он тут же превращается в мумию. Он больше не воспринимает реальность. Он не с нами, не здесь. Он уже спит. Ни один Вольф Мессинг не добивается такого скоростного введения аудитории в транс, как наш дежурный по роте.

– Отбой, мля, команда была!

Где-то там, в солдатских казармах, в войсках, после отбоя молодым солдатам положено восклицать: «Вот еще один день прошел!» А вся казарма подхватывает: «Ну и х… с ним!!!»

* * *

Я стал напрягаться. Меня не отпускают в увольнения.

Я стал догадываться… Подозревать. Не изучить мне город Курган. Не избаловать себя штатским борщом, пирожками, пельменями. Не дано. Ну не пускают, и все, вычеркивают из списка счастливчиков. Земляки, мои товарищи, один за другим уходят в увал. По субботам-воскресеньям, по праздникам. Я встречаю их в парадно-выходной форме. Кителя, фуражки, «брюки об землю», «дипломаты»-чемоданчики в руках. Они торопятся на КПП.

– Давай, старик! Счастливо! А ты что, в наряд, что ли, собираешься?

Какой наряд… Я заколдованный. Что бы я ни делал великого, например, целый день хорошо себя вел, ноль внимания! А стоит где-то пропеть не в унисон, дрючат по самые е́лды. Только я засобираюсь в Курган, офицеры морщатся:

– Увольнение? Вы с ума сошли, товарищ курсант! У вас одни взыскания!

А выход в город – поощрение!

– Что ж, я самый чумной в роте? Все за ворота, я в наряд.

А может быть… Я уже готов предположить самое невероятное. Допустим. Я. Носитель какой-нибудь важной для Родины информации. Сам не зная того. Может, я обладатель тайны и обязан хранить ее в себе, как в сейфе. Избегая возможных контактов с иностранцами. Но зачем тогда вместо увольнения на кухню меня пихать, в наряд? На тумбочку? Не отпускаете ценного курсанта в город – создайте ему достойное времяпрепровождение здесь, на базе. Эх, ерунда все это. Если не пускают, зачем же мне тогда выслуживаться? Зачем дисциплину блюсти? Выгнать не выгонят, а свободы мне что так, что эдак не видать. А поэтому… Ну я вам сейчас… Что? Наряд вне очереди? Да пошел ты, сержант! Да, товлейтенант! Я, товлейтенант! Так точно… Есть пять нарядов вне очереди. Свиньи. Гнобят. Ничего! Посмотрим, у кого нервы крепче.

Но это я так, хорохорюсь. Порой накатывает хандра. Хочется видеть людей, одетых в гражданское платье. Надоели шинели. Я устал от квадратных, нарезанных в кубы сугробов, от гуталиново-сапожного запаха, которым пропитана вся наша казарма, устал от вида самолетов-памятников на нашем аэродроме. Мне хочется троллейбусов и трамваев! Я со слюнями внимаю рассказам о том, как сослуживцы оттягиваются в кафе и городских ресторанах. Не «принимают пищу», как рыбий жир принимают или пилюли. Едят! Как люди. Едва я завожу разговор об увольнении, сержантов начинает бить эпилепсия. Как будто я прошу отправить меня в Вашингтон. Выступить на радиостанции «Голос Америки».

Уже потом, спустя десятилетия, мне станет известно об одном разговоре. В кабинете замполита батальона однажды зазвонил телефон.

– Добрый день, это подполковник Сладков. Да-да, из Москвы. Академия Ленина.

– Здравия желаем!

– Вы ведь не хотите отрицательных показателей ни для себя лично, ни для батальона, ни для училища?

– Никак нет!

– У вас там есть курсант такой, Сладков. Есть же?

– Так точно! Второй батальон! Комбат полковник Митюхин!

– Постарайтесь, чтоб Сладков не выходил за пределы училища. Ни под каким предлогом!

– Как так?

– А его нужно всегда под учетом держать. Под охраной. И тогда у комбата все будет нормально, и у КВАПУ, и, надеюсь, у вас лично. Да и у меня тоже…

Руководство батальона свято исполняло заповедь моего папы. Четыре года. От звонка до звонка, ой, простите, от «а» до «я»!

Правда, все-таки я уже был в увольнении. Два раза. И это для меня неплохой результат. Один раз, на присягу, приезжала мама. И еще я как-то занял первое место в подтягивании на перекладине. Среди лишенных выхода в город. Таких, как и я. Не усмотрели мои командиры, допустили меня к состязаниям. Пришлось отпустить. На три часа.

Я еле успел махануть в город, счавкать, как голодный пес, тарелку уральских пельменей, глыкая, вымахать стакан водки, закусив черняшкой, и втолкнуться обратно в «шестерку», примчавшую меня «домой» на Увал.

Вот, собственно, все. Кваповцы могут засомневаться: «Он не бывал в Кургане! Свистит!» Ну да, действительно, я должен рассказать обо всех случаях моего посещения этого славного города. Пару раз был на кладбище. Состоял в похоронной команде. Не знаю, считать это увольнением или нет? А еще однажды мы впятером тащили рояль заместителю начальника КВАПУ Сорокину на седьмой этаж. По распоряжению его величества Штундера. Спасибо ему, целый день тащили. Представьте себе, новостройка, лестница узкая, как в замке Иф, в башне у Монте-Кристо. Заволокли, чуть не сдохли. И вот он, полковник Сорокин, вышел к нам. Отец родной. И молча выдал каждому по конфетке. Я глазам своим не поверил. Зачем? Взял бы и сказал просто: «Спасибо, мужики, вижу, заебались, как каторжники, но извините, у моей дочери скоро сольфеджио». Я б его понял. А так конфетка, на каждого. Вот ублюдок. Как ни хотелось есть, я ее все-таки выкинул.

А еще как-то Штундер нас с Фэном, простите, с курсантом Загородним, отправил в Курган за гирями. Ох нагулялись мы! С нагрузочкой! По четыре пуда на каждого. Мы приобрели гири в ЦУМе. На въезде в город. И куда? Естественно, сразу домой. Хотели погрузиться в такси, у шофера аж дар речи пропал. Только и успел он прошипеть: «Да она ж не поедет, ребята, с такой поклажей!» Пришлось волочь гири на автобусную остановку и добираться в «шестерке». Прибыли на Увал. Руки-ноги отваливаются. Мы ж не ломовые кони. Пробовали срезать путь, перебросить бесценный груз через забор, у кочегарки. Проходящий мимо капитан Попроцкий так кричал, что мы, опасаясь землетрясения, очень бодро просеменили до КПП. А это не ближний путь, скажу я вам. После этого «увольнения» руки у меня стали длиннее на полметра каждая. Не сгибая ног, целый месяц я спокойно доставал ладонями землю.

Есть еще один легальный способ побывать за забором. Называется он просто, по-народному, случка. В сельском хозяйстве этот термин означает спаривание. Овец, коров, лошадей. Кинологи спаривают сук и кобелей. У нас в КВАПУ на случках собирают вместе молодых дам и курсантов. Обращается, скажем, какой-нибудь ректорат какого-нибудь курганского института к командованию училища, так и так, приглашаем ваших к нам. Придумывают культурный повод и вперед. Посылают к девчатам наших чудо-богатырей. Зачем? Сбить казарменное либидо? Элементарными биомеханическими упражнениями? Наверное. Был и я на одной из таких вечеринок. Рассказываю. Однажды нам объявили: отправляемся на творческий вечер композитора Евгения Доги. Он пройдет в курганском швейном училище. И вот нашу пятьдесят пятую группу отправили в город. Построившись, мы долго стояли и мерзли у облезлого входа в швейное ПТУ. Сержант Ершов, проходя вдоль строя, вдруг остановился напротив и заглянул мне в глаза. Пытается прочесть мои мысли? Гипнотизирует? Внушает, чтобы я на первой минуте встречи не разделся догола и не принялся мастурбировать? «От этого Сладкова можно ожидать все что угодно!» Приказал подтянуть ремень. Я подтянул. Заставил застегнуть крючок. Застегнул. Наш контакт прервал хриплый женский голос из форточки:

– Товарищи курсанты! Заходите!

Нас завели в темную комнату. Патефон заиграл музыку Доги (он вообще в курсе, что в далеком Кургане в городском профтехучилище идет его творческий вечер?). Объявили: композиция «Мой ласковый и нежный зверь». Это про Штундера, подумал я. Клим, не оценив подарок начальства, непрерывно зудел под ухо: «Ну и нахуй нам эта хуйня…» Завели неказистых девушек. Минут сорок мы медленно танцевали. Их руки у нас на погонах. Наши на их впавших боках. До соития не дошло. Да и никогда ни у кого не доходило. В нас вселили надежду и позволили обменяться адресами и телефонами. Потом увезли. Решили не доводить до смертельного коитуса. В роту прибыли ночью. В казарме построили рядом с тумбочкой, у входа в рейхс, ой, простите, в ротную канцелярию. Цель достигнута. Либидо прошло. Ротный, майор Штундер, ходил меж наших рядов. Долго принюхивался. Потом заревел, как животное из киноленты «Миллион лет до нашей эры»:

– Не нужен нам никакой Дохха!!! Отбой!!

Судя по всему, единого мнения на методику эстетического воспитания будущих офицеров-политработников в КВАПУ еще не сформулировано. Как говорится, есть и сторонники, есть и противники этого аспекта познания мира. Штундер наверняка уверен – пускай лучше плац метут, чем музыку слушают!

Игорь Шураев (Рыжий) и Саня Загородний (Фэн) делают вид, что играют, хотя сами в Моцарте ни бельмеса!

Итак, случка со швеями закончена. После вопля Штундера «Разойдись» я наскоро вычертил уриновый вензель на стенке нашего ротного писсуара. Прошелестел в расположение. Закрутился в кроватно-шинельный кокон. Пару мгновений в голове билась мысль: «А мне он нужен, твой дохгхгхга, в таком варианте, чмо ты болотное». Рядом что-то примерно такое шипел Клим. На тело навалилась истома. Отбой, курсант Сладков… Отбой… Та-да-да, та-дадам! Тарадам-та…

* * *

– Так, псамое! Строиться, взвод! Колпащиков, а ну давай людей в расположение!!!

Шура Бешеный, наш взводный Мандрико, вертит ключами на пальце. Колпак, похожий из-за непропорционально большой головы на скворца, точно так же крутит связкой и верещит:

– Второй взвод, строиться в расположении!

Ключ на пальце – признак высокого казарменного положения. Если у тебя ключей целая связка, ты совсем и совсем непростой. Не командир, не свободный сержант, но! У тебя есть некая автономность. Вход в помещения, пребывание в которых нормальным курсантам категорически запрещено. Избранные заботливо пристегивают ключи к пистолетной лямке – тонкому полуметровому ремешку. Один конец этой лямки вместе с ключами в кармане. Второй вместе с тренчиком на ремне. Все надежно, чтоб не потерять.

Итак, наш взвод строится в расположении.

– Равняйсь!!!

– Отставить… Так, товарищи курсанты…

Слово «так» – самое военное слово на свете. Без него не начинается ни одно выступление, ни одно рассуждение, ничего. Без «так» вообще невозможно принятие ни одного важного решения. Это почти что предварительная команда. Если наш командир громко говорит «Так!» – значит, все, опять нам всем предстоит какого-нибудь дерьма нахлебаться.

– Так! Пятьдесят четвертая группа! Готовимся в караул! Суховеенко, заводи своих в Ленкомнату. Учим уставы! Ясно?!! Трушкин!!! Что вы на меня смотрите?

– Слушаю, товарищ лейтенант!

– Правильно делаете, Трушкин! Все, отправляй, Суховеенко!

– В Ленкомнату заходим, группа!!!

Голос Сухого гремит в казарме, как раскат грома. Получив приказ, его курсанты, демонстративно минуя Ленкомнату, уходят курить. С самим же Суховеенко во главе.

– Так! (Бл…, опять «так»!!!) Пятьдесят пятая! В наряд по столовой! Ершов! Получаете у старшины подменку. Переодеваете личный состав (не «людей», не «своих ребят», не «гвардейцев», а именно «личный состав»). В семнадцать быть в столовой! Инструктаж! Дежурный по училищу проводит! Смотрите, сегодня – сам Мотуренко!

– О бля, Мотор…

– Разговоры, Сладков!!!

– Да я молчу, товлейтенант!

– Рот закройте, товарищ курсант! Лучше думайте, как наряд на «отлично» пронести!!!

– Есть…

– Занимайтесь, Колпащиков!

О! Занимайтесь. Еще один казарменный термин. Сигнал. Побуждение к действию. Не существует у нас в КВАПУ таких выражений: работайте, несите службу, учите, действуйте, приступайте, продолжайте… Все вбирает в себя одно только «занимайтесь!».

Колпащиков бьет кулаком по двери каптерки. Там держит оборону рыжий каптенармус Шураев.

– Рыжий! Шураев! Подменку давай!

– Строй людей! Всех сразу! А то будут потом по одному тащиться!

Шураеву наши сержанты побоку. И Колпак ему не указ. Шураев родом с Кубани. Высокий, плечи узкие, таз широкий, башка белая, почти рыжая, глаза хитрющие… Казак, одним словом. Вот сейчас он стоит и смотрит на Колпака наглым взглядом, выставив вперед ногу. На пальцы наматывается-разматывается пистолетная лямка. Заветный знак. Ключи, целая связка! Он – каста, отдельное казарменное сословие. Потому что каптенармусы – лица, «приближенные к императору», читай – к старшине. В их руках все имущество: обмундирование, чемоданы, парадка… Портянки потные, грязные, шершавые от поллюций простыни, зассанные трусы, вонючие кальсоны… И не только. У них есть свобода. «Шураев, вы почему не на занятиях?» «Я на склад, белье получать…» – Бросил через плечо и погремел дальше ключами.

Однажды каптерщик нахамил даже нашему взводному.

– Шураев, я не понял, ты что не в строю, вольный казак, что ли?!!

– Да, казак!

– Так, все! А ну пошел в строй! Старшина! Боженко! Чтоб я его не видел больше в каптерке!!!

Из-за пазухи Провидения нашего Рыжего, естественно, никто никуда не убрал.

А каптерка, ребята, это «остров сокровищ». За первые шесть курсантских месяцев я провел в ней в общей сложности минут пять, не больше. «Получил? Распишись. Следующий!» Каптерщики там едят, пьют чай, спят, спрятавшись от старшины в стеллажах под парадкой… В общем, живут. Одно плохо. Друзей «домой» приглашать нельзя. Поэтому у каптеров, как правило, нет друзей. Приходится выбирать: либо дружба, либо каптерка. И ключи на ремешке.

– Пятьдесят пятая группа!!! Ну вы будете получать подменку или нет?! Пять минут даю! Потом убываю на склад! В п/ш на кухню пойдете!!!

– Это ты щас пойдешь!!!!

– Ну давайте, давайте! Жду!

* * *

В КВАПУ течет своя жизнь. Закрытое, спрятанное от глаз общества существование. И жизнь эта неоднородна. Внутри есть еще жизни. Субстанции. О них некоторые курсанты и даже офицеры не подозревают. Возьмите санчасть. Вроде ничего необычного, больничка больничкой. Ан нет, там, внутри, свои законы. Свой распорядок, свой темперамент… Свое курсантское управление, не имеющее ничего общего со штабом училища. Даже рацион питания свой. Дальше идем. Караул. Пожалуйста, и там все свое, даже законы. Сделаешь что-то не то – получишь не просто наряд вне очереди, а тюремный срок. Оружие ж на руках. Хотя у нас на постах, на стенах бараков разные надписи вырезаны: «И спать хочется, и родину жалко». Или вот еще: «Умри, но спи». Даже диссиденты свои есть, ясно?!

Теперь возьмите наряд по кухне. Заступая в него, ты за сутки проживаешь маленький кухонный век. От приема до сдачи дежурства. И хоть что творится в училище: пожар, тревога, народный праздник, – ты существуешь по-своему. Твоя боевая задача – накормить остальных.

– Строиться!!! Равняйсь! Товарищ полковник, наряд по кухне для инструктажа готов!

Мы выравниваем ряды у корыта с парашей. В это корыто сбрасывают объедки все кваповские батальоны. Когда это корыто наполняется, его выволакивают во двор, грузят на сани, и училищная кобыла по кличке Сорога влечет корыто на училищный свинарник. Не знаю, почему это пикантное место выбрано для наставления будущего наряда на путь истинный. Но… такова традиция.

– Вольно!!!

Суровый бас начальника кафедры связи полковника Мотуренко, кажется, слышен не только на кухне. Даже на далеком стрельбище и на не менее далеком свинарнике. У Мотуренко кличка Мотор. Не только из-за фамилии. У Мотора огромный рост, широкоплечая сухая фигура. Сейчас он в галифе, китель его собран на талии портупеей, хромовые сапоги зеркально блестят. Хищный нос Мотора выглядывает из-под козырька фуражки. В меру широкие скулы обтянуты смуглой кожей. Мотор похож на хищную птицу, на грифа. Он не лукав, не коварен. С курсантами неизменно официален и строг.

Мотор любит позаниматься с отягощениями. Как-то его сын, курсант третьего курса, в увольнении привел к себе домой, в Курган, друзей из родной роты. А дома папа. Засада. Хотели ребята выпить, покурить, расслабиться. Не получилось. Весь день жали гири, еле уползли.

У Мотора и в кабинете стоит гиря. Я сейчас внятно назову предмет, который полковник Мотуренко преподает: наземные средства связи и радиотехническое обеспечение. Уфф… Так вот, если ты на семинаре или на зачете «плывешь» по НСС РТО, есть маза спастись: отожмешь «двухпудовку» десять раз – всегда «тройку» поставит.

Мотуренко мне чем-то напоминает киношного белогвардейского офицера. Он невпечатлительный и решительный. Была тут у нас история. Шел развод на малом плацу. Как раз под окнами нашей казармы. Мы с Климом стояли дневальными. Настроение было не очень. И как его можно поднять? Внизу строился весь будущий наряд по училищу. А тут Мотор, и он командует. Идея у нас с Климом родилась моментально. Гиря! Мы берем из казарменного спортгородка гирю. Раскачиваем ее в четыре руки и катапультируем в окно, с четвертого этажа. Уиииууу!!! Взрыв! Что такое?! Неужели мы не рассчитали силы и забросили в артиллеристский склад?! Далековато, метров восемьсот до него будет! Оказалось все проще. Гиря попала аккурат в канализационный люк. Буууухххх!!! Осколки разлетались по всему плацу. Но Мотор всегда готов к бою, зычно он подает команду, словно ждал нашей выходки: