Текст книги "Государственная Дума Российской империи 1906-1917 гг"

Царское намерение сорвалось. Если провозглашен конституционный акт, а в отношении Октябрьского манифеста Николай II так и говорил, что он сам даровал конституцию, если учреждена Законодательная Дума, контролирующая бюджет с правом надзора за «исторической» властью, то говорить при сложившемся соотношении прав о неограниченности царской власти означало нарушать правила логики. И хотя Витте приглашал царя встать на этот путь, заявляя, что «государственные интересы выше логики!», императору хватило ума совету этому не последовать. С государственным правом он был хорошо знаком. Тем не менее во все последующие годы вплоть до отречения он постоянно указывал, что права и обязанности самодержавного государя остаются как встарь. Это была его любимая формула. Она напоминает обращение староверов к царю-освободителю: «В новизнах твоих, государь, милая нам старина слышится!» По-видимому, в понятие «самодержец» император вкладывал какое-то свое, особое понимание.

С правами царя неразрывно связан его титул. В кратком его повседневном употреблении к титулу «император и самодержец всероссийский» добавлялось «царь Польский, великий князь Финляндский», связь этих трех важнейших частей империи покоилась на нераздельности трех престолов «в одном и том же священном обряде» коронации и наследовании этих прав. Все замыкалось на особе государя, его державных особых правах. Личность, имя императора – важнейшая скрепа всех частей империи.

Характерно, что в предшествующем (действовавшем до Петра I и Александра I) титуле Алексея Михайловича содержание понятия «самодержец всероссийский» раскрывалось важным, на наш взгляд, дополнением «Великая, Малая и Белая Руси». Это напоминало и о длительном процессе собирания земель и, что главное, о неразрывном единстве всех трех ветвей русского народа, как государствообразующего. Умаляя и даже официально упустив этот важный фактор, «законники» выпятили царское державное обладание двумя государствами, включенными в империю силою оружия. Международное право (Венский конгресс) признало, но польский народ не признал, не принял династическую унию, настойчиво добивался разрыва оной. (Польский вопрос оброс огромной литературой, но не здесь ее оценивать.) И что особенно важно: среди русских людей всегда было предостаточно друзей поляков, готовых встать под знамя «За вашу и нашу свободу».

В борьбе с польскими повстанцами императоры упразднили польскую, весьма широкую, автономию, но решения польского вопроса так и не нашли. Титул «царь Польский» не соответствовал и административным реалиям, не было уже королевства («конгрессувки», как говорили поляки). Был Привисленский край, жители которого при виде титула «царь Польский» могли только вздыхать о былом. И эти вздохи ловили русские радикалы. Отказываясь считать краткий титул шедевром, должно заметить, что полный титул царя был куда более удачен, он в сжатом виде в одной формуле напоминал об основных этапах развития российской государственности. А в большой государственной печати помещались не только названия былых царств и княжеств, но также изображались их гербы, государственные знамена, хоругви, святыни, символы славного былого. К этим выражениям уважения истории надобно добавить и свободу вероисповедания, то есть право каждого народа сохранять свой образ жизни, обычаи, культуру, традиции. Свобода вероисповедания – это в известном смысле предтеча гражданских прав.

Все это так. Но полный титул царя употреблялся только в высокоторжественных случаях. Публика о нем знала понаслышке. Да и правильное его толкование требовало определенных знаний. В этом плане характерен и спор ученых правоведов и историков о «единодержавии».

В плане особых прав царя характерно и обсуждение вопроса о «скрепе министра» при утверждении государственных документов царем. Витте объяснил, что была прежде в проекте (№ 1. – А. С.) статья, что акты, исходящие от государя, скрепляются председателем Совета министров, но потом эта статья была выкинута (из «советского» проекта. – А. С.) на том основании, что это не соответствует будто бы действительным отношениям председателя совета к государю. Государь как будто будет издавать только такие указы, на которые министры согласны; одни скажут, что этим отнимается последняя власть у государя, а другие – что министры, благодаря скрепе, являются ответственными за указы. Вот эта-то возможность парламентских неприятностей и запросов и решила, очевидно, исключение статьи. Так как, по словам Витте, министр может уйти с поста только тогда, когда он не может вести дело, а не тогда, когда он не согласен с отдельным указом. На замечание же Сольского, что министр должен представить государю все доводы, обусловливающие его несогласие, Витте ответил, что если министр порядочный человек, то он не будет же заявлять в Думе, что он возражал государю по данному делу. Статью порешили выбросить, но позже Сольский ее все же восстановил (ст. 24).

Как видим, Витте довольно последовательно и настойчиво играл свою роль самого стойкого и преданного верноподданного охранителя неограниченных во всем прав монарха.

Однако особой радости от лицезрения этого монарх не испытывал. Он был слишком удручен поражением, утратой титула неограниченного монарха. С его точки зрения, это ведь был главный вопрос, Совещанием решаемый. И это состояние недовольного монарха давало себя знать. Неудовольстие царя резко проявилось при обсуждении третьей главы о законах, ознаменованно неудачным дебютом молчавшего дотоле члена совещания профессора Эйхельмана. Он попросил слова у государя. Его справка об Основных законах с кратким обозрением содержания их, с которой он начал и которой невольно и закончил свое участие в обсуждении Основных законов, была совершенно бесполезна. Он не понял ни предостерегающего замечания Фриша, что Сперанский, о котором он говорит, признавался до сих пор и признается лучшим кодификатором, ни нетерпеливого восклицания государя: «Нам ведь еще много осталось рассматривать!», и дождался еще более резкого окрика: «Но нам надо окончить это дело сегодня! Пойдем далее!» После этого эпизода особенных замечаний по главе о законах сделано не было. Почему же взорвался царь, славившийся выдержкой и тактичностью?

Позиция недовольного монарха проявляется со всею очевидностью. Не место теоретическим рассуждениям об особой роли коренных законов, когда главное в их пересмотре уже сделано, и вопреки его воле!

Где вы, профессор, были раньше, почему молчали? После драки кулаками не машут – такие примерно мысли роились в голове председателя, вслушивающегося в речь профессора права. Запоздалый дебют только бередил рану, не успевшую зажить. Невольное раздражение, совершенно естественное в положении Николая II, переносилось и на премьера как инициатора приглашения Эйхельмана. Хороших же подобрал защитников. Проиграв битву за титул, царь винил и премьера, не нашедшего должной формулировки статьи, винил и всех его советников.

Спор вокруг «неограниченности» царских прав имеет и другую сторону. В свое время правоведы (Таганцев, Лазаревский и др.) указывали, что спор шел по второстепенным вопросам, спор о словах. При этом имелось в виду, что никаких прав (в том числе неограниченных и чрезвычайных) все же не хватило, чтобы пресечь «смуту», предотвратить падение монархии.

Не прибегая к сослагательным наклонениям, надобно указать, что царь сохранил всю полноту своих прав не только де-факто, но и во многом и де-юре, если исходить из всей совокупности положений Основных законов (1906 г.). В сохранившихся статьях, не подвергавшихся пересмотру (изменилась лишь нумерация) положениях, составляющих до двух третей текста, было немало положений, фиксирующих особые, весьма широкие права монарха.

Еще профессор Лазаревский отмечал в своих курсах, что главное в царской власти то, что перед самодержцем все равны, все ответственны, от простого обывателя до первого министра. Царь вправе каждого отрешить от должности и наказать, если он преступил закон и волю монаршую. Лазаревский обратил внимание на статью 178 Основных законов (ред. 1892 г.) и соответствующую ей статью 222 новой редакции, где провозглашалось, что «царствующий император, яко неограниченный самодержец, во всяком противном случае имеет власть отрешать неповинующегося от назначенных в сем законе прав и поступать с ним яко преступным воле монаршей» (звучит как «правда воли монаршей» у Ф. Прокоповича при Великом Петре I, перед царем все равны в бесправии своем).

От таких статей веет глубокой стариной.

Когда-то дети боярские служили государю «конем и мечом», зная, что за царем не пропадет, они и одаривались щедро поместьями и шубами с царского плеча. И не всегда можно было понять, «за что императрицы вознаграждают, то ли за ратные заслуги, то ль рассчитываются с ласкателями (русский синоним фаворита) за египетские ночи».

Сохранение царских прав назначать и миловать выглядит архаикой, но последняя скрывает истоки, преемственность формул права; она одновременно свидетельствует об изъянах некоторых положений коренных законов плохо состыкованных между собою, и еще более несогласных буквой и духом конституционного права, декларацией о гражданских свободах.

Это обнаруживалось на каждом этапе подготовки новой редакции Основных законов (об этом шла выше речь в описании «работы над документами» премьера), она проявлялась и на заседаниях Особого совещания как в споре о титуле и полномочиях императора, так и при обсуждении прав человека и гражданина, которые признаются за «верноподданными». Заметим, что в этом плане понятийный аппарат коренных законов тоже выглядит достаточно архаично.

Нестыковка положений статей, присущая всем проектам с общим креном в пользу прерогатив императора и в ущерб гражданским правам, обнаружилась при обсуждении статьи 15 (в «советском» проекте) о несменяемости судей, дискуссия фактически затронула более общую проблему прав человека и обязанностей подданного.

В Совете министров, как выше отмечалось, не было единства по этим вопросам, на отмене несменяемости судей настоял премьер, он же свел к минимуму и права граждан. Разногласие министров было указано и в Мемории. На совещании большинство ополчилось против столь им ненавистной неприкосновенности судей и предложило, что к числу верховных прав относится назначение и увольнение всех должностных лиц, а меньшинство полагало оставить незыблемым начало судебных установлений о несменяемости¹¹ (курсив мой. – А. С.).

Витте заявил, что монарху должно быть предоставлено право сменять всех должностных лиц. Против этого, сказал он, выставляется обыкновенно принятая нашим законодательством несменяемость судей, но не надо забывать, что до сих пор монарх мог нарушать это начало в силу неограниченности; в будущем Дума и Государственный Совет (в данном случае Витте и Совет взял в подозрение – так как много в нем было членов, из бывших судей) могут воспротивиться. Далее, ссылаясь на пример Франции, где некогда изгоняли судей-монархистов, граф Витте прибавил: «Также и у нас в переживаемое время нельзя закрыть возможность сменять судей. Они могут и теперь выносить революционные приговоры, всегда оправдывать. Если же их признать несменяемыми и Дума их поддержит – что же тогда будет?»

Предложение премьера его оппоненты оценили как санкционирование произвола и воскрешения «Шемякина суда», о котором поэт Александр Полежаев восклицал: «Хочу – сужу, хочу – на законе сижу!»

Поддержал Витте им же назначенный министром юстиции М.Г. Акимов, заявивший, «что необходимо иметь способы воздействия на суд в крайних случаях». Но, как мудрый юрист, он предложил, что это постановление надо изложить так, чтобы открыто принцип несменяемости не был отменен. «Если принять статью 15 в редакции большинства, то есть остаться при судебных уставах и судьи будут считать себя окончательно несменяемыми, то ручаться за последствия невозможно. Если революционное движение захватит суд, это будет конец государству!» Как видим, порывы революции проникали и в царские чертоги, влияли на законотворчество!

Но в дальнейших спорах распределение участников как бы перевернулось. Горемыкин в единоборстве с Витте надел зеленые цвета юстиции и заявил, что нельзя «умалять престиж судей! нельзя отменить того, что даровано населению уставами Александра II; начала несменяемости не следует отменять ни прямо, ни косвенно; это будет только поводом к нареканиям».

Против нового министра юстиции Акимова выступил бывший министр юстиции граф Пален. Многократно заявлял он прежде, что не в его вкусе новые веяния, но по настоящему спору он перешел на другую сторону, а на его стороне были все преимущества: и посадка у него была иная, не то что у противника, напоминавшего своим обликом скорее приземистого оруженосца, да и приемы графа Палена показывали, что он из «посвященных» ударом рыцарского меча. «Недовольных и без того много, – сказал он. – Дворянство всегда было опорою престола, но новыми законами оно будет раздражено; хотят то же самое сделать с судьями. В бытность мою министром, я имел много неприятностей от несменяемости судей. Но надо быть хладнокровным и не выходить из терпения. Надо помнить, что без несменяемости правды не существует». Далее он напомнил, что несменяемость была введена Александром II, а что обещано одним царем – обязательно для другого, и даже пророчески предупредил, что несоблюдение этого начала погубило короля Людовика XVI. Эти начала надо сохранять и отстаивать для блага России.

Фриш, товарищ председателя Госсовета, слывший знающим правоведом, указал, что «несменяемость существует у нас уже с Екатерины II, правда, только для судей, избранных дворянами, а после Александра II это начало было распространено родителем Вашим (то есть Александром III) даже на земских начальников в качестве судей, каким же образом можно теперь решиться это начало отвергнуть? Отмена была бы ошибкою»¹².

При виде подобных сшибок и аналогий государь как бы оробел и заметил (по протоколу): «Я ничего не имею против несменяемости».

А Акимов, уже скрываясь с арены, робко прибавил: «Против принципа несменяемости я ничего не имею, но желательно, чтобы хоть в случаях чрезвычайных государь мог принимать меры относительно увольнения судей, и перешел ко второй части той же статьи: во всех случаях, где оклады и пенсии чиновникам не установлены законами, они очевидно определяются государем; хотя эта любопытная очевидность, о которой, как указывалось, так хлопотал Витте при изготовлении «нашего проекта» в Комитете министров, вызвала даже замечание государя: «…однако в проекте Государственной канцелярии этого правила совсем не было». Даже Дурново усомнился в этой очевидности, заметив, что лично государь назначал пенсии только за заслуги исключительные, которые он один мог оценивать. А Сабуров бросил реплику совсем противоположного характера, что оклады, не установленные законами, должны определяться Думою и Государственным Советом.

Но граф Витте, очевидно, раздражился и заявил: «Так поставить этот вопрос нельзя»; и представил три случая необходимости такого права для монарха: «Есть тайные агенты за границею, их надо содержать; министрам надо назначать усиленные оклады, наконец, есть суммы на известное Его Величеству употребление. Дума же их не даст».

Сшибка с участием царя, внимательно слушавшего, закончилась «рыцарским» напоминанием Петра Николаевича Дурново: «Древнее право царей – право жаловать своих слуг – должно быть сохранено за монархом!» Вероятно, он вспомнил «боярина Оршу» Лермонтова: «Пожаловал в веселый миг соболью шубу с плеч своих!»

Прерогатива царского пожалования усиленных окладов и пенсий была сохранена. Ключи от двери в сокровищницу остались в руках монарха.

Следующая наиболее важная статья была о неприкосновенности права собственности вообще и, в частности, собственности на землю. Она вызвала страстные прения, причем также с полною перегруппировкою борцов. Представителем непримиримых аграриев выступил граф Пален: «Основание государственного благосостояния состоит в охранении священного принципа собственности; где в землях нужда, их можно будет добровольно купить. Дума должна это знать. Если поколебать собственность, то все нужно бросить. Допущение принудительного отчуждения собственности для наделения крестьян – это колебание основ государства». Его поддержал великий князь Николай Николаевич¹³, к ним примкнул и И.Л. Горемыкин. Он хотел добиться исключения всех статей о правах подданных. Когда же это не удалось, он предложил ограничиться неприкосновением собственности, которая, говорил Иван Логинович, должна быть установлена в ясной редакции, чтобы устранить поползновения Думы к наделению крестьян землею на счет частной собственности; русский народ поймет, что обсуждение этого вопроса может быть только по инициативе государя. Разумные крестьяне приобрели собственность при помощи крестьянских банков, и они благодарны правительству. Проекты вроде Кутлеровского (только что отвергнутый царем. – А. С.) производят неудовольствие даже среди крестьян. В вопросе о собственности нельзя оставлять щели. Пусть крестьяне ожидают помощи от государя, а не от Думы. Надо сказать, что отчуждение возможно только для нужд и пользы государства, или, как уточнил он позже, в случаях, законом определенных.

Противоположную позицию занял граф Витте, выражавшийся с особою страстностью. «Объявить крестьянам, – сказал он, – что отчуждение не допускается для надела их землею, это будет величайшею ошибкою. Несомненно, у нас будет закон, который допустит отчуждение частной собственности в пользу крестьян. Проект Н.Н. Кутлера я считаю вредным не потому, что собственность священна, а потому, что для государства вредно уничтожение культурных хозяйств. Если согласиться с Горемыкиным и запретить Думе касаться вопроса о частной собственности и если правительство не спасует, а действительно не допустит, чтобы Дума обсуждала проект об отчуждении частной собственности в пользу крестьян и чтобы этот проект прошел через Думу в Государственный Совет (прохождение его в Совете и для Витте казалось невозможным, ибо в марте Госсовет «зарубил» его проект о «хуторизации»), то через два месяца придется Думу разогнать штыками». Он, впрочем, полагал, что депутаты и сами поймут, что осуществить этот проект невозможно, и сами от него потом откажутся.

В виде последней реплики ему аграрии представили такие же кровавые перспективы. Граф Пален завил, что если Дума захочет отобрать земли, то ее, наверное, придется распустить или даже разогнать штыками.

И.Л. Горемыкин заметил, что если допустить обсуждение этого вопроса в Думе, то ее придется брать в штыки. Дума постановит обратить земли в национальную собственность, а это будет началом революции.

И наконец, в заключение Э.В. Фриш предложил редактировать статью так, что принудительное отчуждение недвижимой собственности допускается, когда это будет признано необходимым для государственной или общественной пользы за справедливое и приличное вознаграждение. С этой редакцией согласился и государь император.

Этот страстный спор по наиболее важному вопросу между сторонниками и противниками «отчуждения» части земель в пользу крестьян обнажил отсутствие у всех группировок властных структур аграрной программы. Как представители «непримиримых аграриев»¹⁴ (Пален, «Николаша», Горемыкин), так и их оппонент Витте, не дали решения проблемы, рисуя те же кровавые перспективы, как верно заметил Таганцев.

Надо учесть ход событий. В марте в Государственном Совете отвергли внесенный правительством аграрный законопроект, он исходил из принципов хуторизации деревни. А перед этим император «зарезал» проект (подготовленный министром земледелия Кутлером по его же царской инициативе) о решении аграрного вопроса на основе «отчуждения» помещичьих земель (за выкуп, конечно, и весьма высокий). Так и не нашла «историческая» власть путей к разрешению кризиса в деревне, а значит, и в стране.

Характерно, что в споре Витте (он соавтор проекта Кутлера) с Горемыкиным обнаружился тупик аграрной политики правительства, и выйти из него предлагали силою штыков.

Но совсем иной путь нашли сами русские крестьяне, его подсказала жизнь, опыт хозяйственный, смекалка мужицкая. Начало века ознаменовалось небывалым подъемом кооперативного движения. Крестьяне вступали в кооперативы, создавали на паях потребительские и производственные объединения, артели, товарищества. И власть, и оппозиция, в том числе и леворадикальная, окрашенная в социалистические тона, в этом вопросе отстали от жизни, «темный» мужик явно опередил корифеев большой политики по меньшей мере на два десятилетия.

В начале же века только немногие умы смогли увидеть в крестьянских «увлечениях» будущее страны. То, что не понимали Витте, Горемыкин, Столыпин и другие «столпы» и «рулевые» России, понимал уже тогда Д.И. Менделеев. В «Заветных мыслях» (завершены как раз во время «конституционных реформ») он набросал план развития страны, программу действий правительства, указывал, что нужно всеми мерами поддерживать развитие производительных сил, трудовую деятельность и предприимчивость. «Желательно при этом, чтобы начинающимся и особенно кооперативным (артельным) предприятиям было оказываемо исключительное внимание и всякие с них налоги уменьшаемы ради их усиленного возникновения» (курсив мой. – А. С.).

Вернемся к работе Особого совещания. На заседании 12 апреля приступили наконец к слушанию последних глав. По главе 11 «О правах граждан» вопрос об исчезновении в проекте Совета министров первой статьи о равенстве прав всех подданных, замененной исчислением некоторых их обязанностей, о чем выше уже указывалось, и не поднимался! Сделано было несколько замечаний по отдельным статьям, а потом высказались три различные точки зрения о необходимости этой главы вообще. И.Л. Горемыкин находил, «что вся эта глава не нужна, а может только вызвать недоразумение, так как правила об условиях и порядке осуществления всех этих свобод, по проекту, должны регулироваться новыми законами, а они будут подлежать обсуждению Думы. По моему мнению, – сказал он, – Основные законы нужно редактировать так, чтобы Дума не могла вовсе касаться всех этих вопросов; в Основных законах нет места этой главе, она возбудит только недоразумения». Граф Витте заявил, «что эта глава не имеет практического значения, но что иначе Основные законы будут односторонни, и что если эту главу исключить, то это вызовет общее негодование». И наконец, граф Сольский со своей стороны указал, «что глава эта имеет огромное значение, определяя права населения. Если ее не поместить, то эти права останутся неопределенными; смысл включения ее в Основные законы тот, что в основе своей права подданных не могут быть изменены, а лишь порядок осуществления прав определяется частными законами, которые могут изменяться по почину Думы». В этой сшибке за права человека граф – выпускник Лицея оказался на высоте! Обсуждение главной темы старались низвести до перечня отдельных свобод. В полемике с премьером граф Сольский возбудил также вопрос: почему им исключена статья о неприкосновенности частной переписки? На что граф Витте просто заметил, что статья эта исключена потому, что при нынешней организации полиции и сыскной части без этого права обойтись нельзя. Министр юстиции Акимов возразил, что этой статьи исключать не следовало (перлюстрации. – А. С.), так как надо, чтобы правительство не давало права на перлюстрацию.

Но Витте все же отстоял против Д.М. Сольского, Э.В. Фриша и М.Г. Акимова произведенное им исключение статьи о тайне переписки. При этом Фриш и Акимов ясно дали понять, что конституционная гарантия ничего общего с практикой иметь не должна. Но Дурново возразил, что, если сохранить статью, «будет масса жалоб на рваные конверты». Дурново, как и ранее, высказывал мысль, что нельзя дразнить гусей, повторять без конца фразы о правах человека, а на практике держать половину страны на военном положении. Генерал-реалист называл вещи своими именами и резал свою правду-матку.

Речь в этом споре шла о правах человека – этого русского аналога «Декларации прав человека и гражданина» или «Билля о правах». Эти статьи, как выше упоминалось, были внесены в законы коренные на первом этапе работы над проектом в Государственной канцелярии (Проект № 1) инициативой графа Сольского, и естественно, что он защищал эту редакцию и был прав.

При подготовке «советского» проекта Витте свел эти права на нет и теперь в Особом совещании он все-таки добился сохранения, одобрения своей «советской» редактуры, запугивая собравшихся «общим негодованием» в случае отказа признать эти проекты. При этом премьер, отражая мнение большинства участников Совещания, признавал открыто, что выполнять декларацию о свободах вовсе и не помышляет. Итак «советский» проект прошел, проскользнул между «геркулесовыми столбами». Можно представить удивление премьера, когда он увидел 23 апреля в опубликованных законах иную редакцию прав человека. Кто же это мог сделать?

Это – вопрос, имеющий решающее значение для понимания всей одиссеи конституции 1906 г. Но пока Витте этого не знает, сидя на Совещании. Это все еще впереди.

Последнее, относительно важное, расхождение в мнениях явилось по вопросу о назначении количества контингента новобранцев, в случае неутверждения закона о предложенном контингенте к 1 мая текущего года Государственной Думой.

По проекту Совета министров в этих случаях оставался в силе размер контингента предшествующего года; по мнению министра внутренних дел П.Н. Дурново, потребное число призывалось Высочайшим указом (не ограничено размером прошлого контингента).

За мнение Дурново высказались Горемыкин, великий князь Николай Николаевич, Стишинский и военный министр Редигер.

Граф Витте находил, что, хотя главный вопрос не в числе лиц, а в потребных для надлежащего числа средствах, нужно дать верховной власти право призывать на службу потребное число лиц, независимо от воли Думы.

Э.В. Фриш и государственный контролер Д.А. Философов, напротив того, стали на ту точку зрения, что начиная с реформы воинской повинности при императоре Александре II всегда число новобранцев определялось законом, а закон может быть проводим только через Думу. Изъять определение контингента из ведения законодательных учреждений – значит отступать от начал, торжественно заявленных в Манифесте 17 октября.

К этому же мнению склонялись граф Сольский и Фриш.

Но решительное влияние оказало мнение великого князя Владимира Александровича, который заявил: «Если Дума будет оказывать систематическую общую оппозицию, это будет очаг революции. Ее надо будет разогнать. Но раз Дума будет существовать, то нельзя ее лишать права рассматривать тот вопрос, который касается всего населения. Надо же надеяться, что в ней будут русские люди, а не все sans-patrie и что она не будет состоять сплошь из врагов России. Я не сочувствую Думе, но раз ее дали, было бы несправедливо не дать ей и этого права».

Вот и сопоставьте мнения якобы творца Думы графа Витте и открытого защитника самодержавия великого князя Владимира. Которое либеральнее? Весы заколеблются!

Государь, который сначала предположил, что можно отнести этот вопрос в область вопросов верховного управления, порешил оставить статью в ведении Думы.

Поучительные споры вызвала и статья 18 проекта Совета министров – о верховном праве государя объявлять местности на военном или исключительном положении. Не довольствуясь этою чрезвычайною мерою, граф Витте, находя ее все же недостаточной, предложил ввести еще новую статью – так сказать, проектировать возможность революции сверху: «Государь в обстоятельствах чрезвычайных издает указы в видах предотвращения грозящей государству опасности». Витте прибавил, что считает эту статью необходимой. Статья с конституционной точки зрения была, выражаясь фигурально, сногсшибательная. Ни в одном государстве еще не мыслилась «вольность» монарха сделать переворот в силу закона, когда ему вздумается. Первым вышел из оцепенения, как в «Руслане и Людмиле» после coup d’etat, устроенного Черномором, А.А. Сабуров, член Госсовета, в прошлом министр просвещения, бывший соратник М.Т. Лорис-Меликова, он скромно заявил, что, по его мнению, эта статья лишняя, так как и без того есть статья 36, которая говорит об исключительных полномочиях государя императора при особых обстоятельствах; эти полномочия можно расширить, если их недостаточно, хотя они и без того широки. В обоснование позиции оратор привел свои расчеты. До 1903 г., по полицейским признаниям, с высочайшего соизволения, без суда, ссылалось до 5000 в год, и это подготовило почву для революции 1905 г. Если считать в круг по 20 человек, затронутых на каждого сосланного, то получится ежегодный контингент недовольных до 100 тысяч. Нельзя держать страну в бесправии; нельзя основывать управление на штыках. Правительство должно иметь в исключительных случаях большие полномочия, но все-таки они должны быть определены законом. Даже Дурново был озадачен и только нашелся сначала сказать, что цифры Сабурова не точны (но других не указал), что такая статья нужна и «особенных последствий не вызовет». Мы, дескать, ко всему привыкли, только дерзай! Князь А.Д. Оболенский в ужасе воскликнул: «Ведь это равносильно отмене Государственного Совета и Государственной Думы!» Даже государь, очевидно, был несколько ошеломлен, ибо только объявил: этого не может быть, и новая статья может быть применяема лишь при обстоятельствах чрезвычайных (?). Горемыкин сказал, что это бывает и в иностранных государствах! Но Фриш отпарировал это замечание тем, что там эти меры предусматриваются законом: «В данном же случае предполагается совсем другое, чего до настоящего времени не было». Тогда Дурново освободился от ошеломления Чародея и уже с отрезвленным пониманием прямо заявил: «это (то есть что такой меры никогда не было) совершенно справедливо, но и такого положения, в котором находится ныне Россия, тоже никогда не было. У нас есть охрана, но эта мера должна действовать сверх охраны, когда опасность грозит существованию государства. Тогда порядок должен быть установлен указами, которые никакой закон не может нормировать. Министр внутренних дел П.Н. Дурново прибавил: «У нас (очевидно, по данным личного опыта) и администраторы таковы: или ничего не делают, или делают очень много – середины нет, поэтому нам такие чрезвычайные меры необходимы». Граф Витте в своих репликах, вытягивая, так сказать, диапазон пригодности придуманной им меры, прибавил, что во всех государствах бывали минуты, когда необходимость заставляла прибегать к переворотам, а мы сделаем это на основании закона. И наконец, Дурново взял последний громовой аккорд: «Опасность грозит государству великая – у нас для опасностей есть положения достаточные для минутных беспорядков, а эта статья имеет в виду опасность высшего порядка на тот случай, если придется сказать, что Дума и Совет не существуют. Несомненно, это будет государственный переворот, но его лучше основать на законе». Гроза переворота по предписанию закона привела в ужас даже самого министра юстиции Акимова: «Во всем мире нет таких законов, которые предусматривали бы государственный переворот. Если есть сила, можно произвести переворот и без закона, если ее нет – и с законом переворот не сделаешь». С Акимовым согласился и столь мало обыкновенно с ним согласный Э.В. Фриш, а затем А.А. Сабуров обратился к государю со словами: «Постановление возбудит недоверие народа не только к правительству, но и к вам, государь. Тогда не поверят, что вы сами отказались от ваших прав: скажут, что вы сами предвидели государственный переворот!» Обращение подействовало. Государь заявил: «Я соглашаюсь этой статьи не вводить».