Текст книги "Государственная Дума Российской империи 1906-1917 гг"

Нельзя сказать, что русское общественное мнение, правоведы обходили вниманием эту важную для многонациональной страны проблему согласования имперского и «местного» законодательства, гражданских прав коренной национальности, инородцев и пр. Вопрос вставал и при Сперанском, и позже. Он привлек внимание и при Николае II. Но в новой редакции Основных законов он не нашел должного разрешения. Простые русские люди в Финляндии оставались, из-за нестыковки законов, в положении граждан второго сорта. Конечно, была и другая сторона проблемы. В княжестве были воинские гарнизоны, крепости, в Хельсинки стояли на рейде русские дредноуты, размещался морской гвардейский экипаж, офицеры, генералы, гвардия были на особом положении. Но не об этих особых правах и привилегиях идет речь. Аналогичная ситуация была и в Прибалтике. Заметим, что еще при Сперанском при кодификации законов проблема имперских и местных правовых актов не получила должного разрешения.

Аристократия, элита, достигали взаимопонимания, делали карьеру за счет трудового люда. В привилегированном положении была аристократия немецкая, польская, тюркская, грузинская и пр. Она служила своему государю и своей династии (немцы-прибалты считали ее гольштинским домом). Характерно, что хан Нахичеванский, генерал Келлер и бароны Маннергейм и Врангель в дни вынужденного отречения Николая II были готовы двинуть свои корпуса (гвардии и казачества) на помощь императору по первому же сигналу, но он так и не последовал. Их поведение поразительно отлично от позиции великих князей Романовых. И еще. Во время Зимней войны 1939 г. у Маннергейма на столе стоял портрет Николая II с надписью «Мой Государь». Много позже он принимал у себя в Швейцарии как старых сослуживцев бывших русских офицеров Уланского гвардейского полка. Это был «его полк»¹⁵. Подобные факты свидетельствуют о наличии определенного образа мыслей, поведения, традиций, оказавшихся весьма стойкими, хотя все же и недостаточными «скрепами» империи.

Особого внимания заслуживают материалы Витте при научной экспертизе проекта законов. Они весьма характерны и помогают уточнить позицию премьера и суть тогдашних споров вокруг новой редакции коренных законов.

Особенное значение Витте придавал вопросу о титуле «самодержец». Соответствующая статья в проекте Государственной канцелярии гласила: «Государю императору, самодержцу всероссийскому, принадлежит верховная в государстве власть». Измененная Советом министров формула звучала так: «Императору всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть. Повиноваться власти его не только за страх, но и за совесть сам Бог повелевает». В сущности, разницы не было. Но в процессе работы над конституционными проектами возник вопрос о согласовании титула императора с наличием Госдумы и «началами Октябрьского манифеста». Исчезновение из титула словечка «неограниченный» и было связано с этим конституционным духом. Но Витте знал позицию императора, упорно настаивающего, что сохраняется «самодержавие как встарь». Императору было не по душе, что в проекте новой редакции законов исчезла «неограниченность» его власти. Витте, учитывая позицию царя, внес в формулу Совета министров это уточнение, заявляя, что, поскольку власть царя не будет более определена как неограниченная, необходимо назвать ее самодержавной. Он считал это своей главной заслугой.

Чтобы обосновать сохранение самодержавного характера царской власти, Витте обратился за помощью к В.О. Ключевскому и получил справку. Смысл ее был в том, что хотя после актов 6 августа и 17 октября царская власть «перестает быть абсолютной, неограниченной и становится конституционной», но тем не менее не перестает быть самодержавной. Доказывалось, что исторический термин «самодержавие» в Древней Руси не выражал понятий неограниченности и абсолютной власти, которые стали с ним связывать лишь в XVIII в. До Петра I самодержавие было символом единодержавия и означало независимость монарха и суверенность страны во внешнеполитическом отношении. Николаю II разъясняли, что он вернет «исконному старинному титулу русских государей» его первоначальное значение. Словом, царю Николаю надобно ладить с Думой, как и его пращуру Алексею Михайловичу, правившему вместе с Земским собором, и вместе с «лучшими людьми» оберегать интересы державы. Конституционный монарх – это гарант единства целостности России, нерушимости ее границ. Манифест 17 октября не уничтожил власти самодержавного царя. Аналогичные положения, но уже историко-правовой юридической аргументации излагались в трактате профессора-правоведа Киевского университета О. Эйхельмана, приславшего Витте свой проект Основных законов¹⁶.

Толкованию понятия самодержавности в ее историко-юридическом аспекте посвящена обширная литература. Она связана неразрывно с определением характера и сути рождавшейся думской монархии. Подводя итог спорам современников о том, следует ли признать Основные законы конституцией, известный историк-правовед профессор Марк Шефтель пишет: «Только русская литература по конституционному праву дала ясный ответ: Россия стала конституционной, ограниченной, представительной монархией, хотя и наименее развитого типа по сравнению с другими конституционными монархиями Европы»¹⁷.

В дореформенной официальной терминологии власть императора именовалась как «самодержавная и неограниченная». В допетровской Руси слово «самодержец» – перевод титула византийского императора autocrator – имело значение «независимый», «самостоятельный». Суверенный государь, а не ордынский данник. Князь при этом делил власть (держал совет) с боярами (дружиной), митрополитом, с епископами (Освященный собор), с городским собранием (вече), которое могло и свергнуть князя («поди, ты нам не люб»). При наличии таких советников-соправителей, образовывавших своего рода триумвират, трудно говорить о нераздельности княжеской власти. Дело стало меняться с завершением собирания земель вокруг Москвы и падением ордынского ига. Иван Грозный потребовал всей полноты власти и внутри страны по отношению к подданным, замыкая все структуры правления, суда, законодательства на своей личности, опираясь на личную гвардию опричников. Политика эта потерпела крушение, вызвала Смуту великую. По ее ликвидации, при первых Романовых, «избранных на царство», когда рядом с царем и боярской Думой заседали в «Совете всея русской земли» Освященный собор с патриархом и лучшие люди на выборных началах, посланцы всех градов и всей земли от всех сословий, говорить о самовластии монарха не было оснований.

При Петре Великом ситуация в высших эшелонах власти стала иной, исчез Земский собор, упразднили и патриаршество. Термин «самодержец» был истолкован в смысле: неограниченный. В таком значении он был введен Павлом I (1797 г.) в Основной закон об императорской фамилии, а затем включен в Свод законов Российской империи 1832 г. На это положение Свода законов опирался император.

Между историками и правоведами не было в то время совпадения оценок в понимании терминов «самодержавие» и «единодержавие». Лазаревский указывал, что, согласно Основным законам (1832 г.), слово «самодержавный» есть синоним неограниченности «власти». Употреблены два слова, но смысл один – «та же власть». Лазаревский напомнил, что на аналогичной позиции стояли Н.М. Коркунов, А.Д. Градовский, авторы других курсов по русскому государственному праву, которые руководствовались понятийным аппаратом, задействованным М. Сперанским, то есть самодержавие означает не внешнюю самостоятельность, а внутреннюю ее безраздельность (Коркунов), русский император не разделяет своих верховных прав ни с каким установлением [органом власти] или сословием в государстве (Градовский)».

Конечно, классики истории русского государственного права знали, что единодержавие – древний, широко употреблявшийся до Петра I термин и что лишь с «духовного регламента» великого императора был произведен крутой переворот в лексиконе, отождествивший волю монарха с правдой. Тогда как в святой Руси полагали, что правдой во всем ее объеме обладает лишь Господь Бог. Исторические изыскания, заявляет вдруг категорично Лазаревский, для нас совершенно безразличны. «Мы придерживаемся научнолитературного и народного словоупотребления и слово „самодержец“ употребляем как синоним „абсолютизма“, то есть в смысле неограниченной монархии»¹⁸. Это по меньшей мере весьма спорно.

Строго говоря, забвение «единодержавия», а к этому, в сущности, пришел Лазаревский, не стыкуется с духом и буквой Основных законов, где провозглашается единство и неделимость державы Российской. Она, конечно, фокусируется на особе императора. Граф М. Сперанский не мог не считаться с этим. Можно и должно его положения уточнить, развить, но только не игнорировать. Проблема единой и неделимой державы – это стержень государственного национального самосознания русского народа (всех трех его ветвей), да и подавляющего большинства нерусских этносов, соучастников становления и развития российской государственности. За единую неделимую Россию сражалась Белая гвардия (четыре года день в день). Можно и должно оспорить ее идеалы, но феномен единой и неделимой – это неопровержимый факт. Историк права обязан все это учитывать.

Еще раз подчеркнем важность историко-правовых данных. Формула единодержавия появляется в результате объединения русских земель (княжеств и республик) в единое государство. Государь всея Руси перестает быть данником ордынских ханов. Единодержавие – это не только суверенность, независимость, но прежде всего единство, целостность державы и неприкосновенность ее границ. Внутреннее единство, мощь объединенных земель обеспечивают суверенность, достойное место Руси среди сопредельных цивилизаций. Внешним, парадным выражением этого могущества, единства суверенного бытия и был царский титул. Критики самодержавия, требовавшие его сокрушения, не приняли этого во внимание. Били в царя, попали в Россию.

Казалось бы, с переходом к правовому государству надлежало поднять значимость государственного единства, его внутренней целостности, несокрушимость его границ, и отразить все это в новых правовых нормах, статьях правовых актов. Ан нет, сделали наоборот. Сказалась идеологическая предвзятость, сиюминутные потребности борьбы за власть. Противопоставления единодержавия и самодержавия, а затем забвение первой ипостаси, конечно же, не случайный просмотр или недомыслие. Эти два понятия – суть выражение нерасторжимости, взаимообусловленности внутренней мощи единой державы с ее внешнеполитическим авторитетом, суверенностью, без первого нет и второго. И вся история России тому свидетельство. Прав был премьер Витте, произведя историко-правовую экспертизу проекта Основных законов. Насколько он смог учесть заключение историков-экспертов, показывают его дальнейшие действия.

Обобщая все эти факты, можно увидеть, что проведенная премьером научная экспертиза далеко не во всем оправдала его ожидания, более того, авторитетные заключения Таганцева и Мартенса шли вразрез с его пониманием дела. Он и обошел молчанием работу с ними, так же как замолчал записку Тхоржевского. Таков итог работы премьера над документами. Но был и другой этап в нашей конституционной одиссее, а именно официальное обсуждение проекта на заседаниях Совмина.

В мемуарах Витте пишет, что Совет министров рассматривал вопрос о переиздании Основных законов в спешном порядке и уже 20 марта представил их государю «в переработанном виде». На первом же заседании Витте настаивал и получил согласие министров, что необходимо до созыва Думы издать переработанные законы, иначе это сделает Дума, и тем самым «обратится в Учредительное собрание». Только князь А.Д. Оболенский не согласился и заявил, что эту работу «нужно предоставить сделать Думе».

Но на первом заседании, как это видно из записей барона Нольде (переданных Таганцеву), происходили сцены, которые в мемуарах Витте не получили отражения.

Как выше указывалось, министром был разослан Проект № 1 (Госканцелярии). Н.С. Таганцев в своем «обзоре существенных изменений, внесенных в стадию официального прохождения Проекта № 1 в Совете министров, указал, что Витте на первом же заседании столкнулся с оппозицией министра внутренних дел П.Н. Дурново, поддержанного двумя коллегами. Дурново вручил премьеру специальную записку с мотивировкой своих возражений. Витте не случайно в мемуарах полностью это замалчивает.

В своей записке, датированной 10 марта, Дурново писал: «В этом проекте нет ни одной статьи, которая бы вносила в действующее ныне положение что-либо новое. Повторение в более общей форме недавно изданных законов при настоящих обстоятельствах в высшей мере опасно, ибо опять ставит на очередь те жгучие вопросы, которые после Манифеста 17 октября породили смуту по всей России и едва не погубили правительство. Еще более опасно вторично объявлять свободу личности и неприкосновенности жилища, не представляя никаких гарантий в том, что то и другое будет соблюдаться. Признавая, что теперь первенствующая задача правительства есть охранение порядка, думаю, что рисковать достигнутыми слабыми результатами ради опубликования теоретических положений вроде „прав человека“ будет действием безумным. Даже самое обсуждение таких проектов, – слухи о чем, без малейшего сомнения, проникнут в печать (что и произошло. – А. С.), – я признаю крайне неосторожным. Провозглашать принципы „всех свобод“, когда половина империи по закону, остающемуся в силе, ими не воспользуются, ради неизвестно чего, не соответствует требованиям практической политики, и такое провозглашение будет новым оружием, которое правительство без малейшей нужды с ребяческим благодушием передает в руки революционеров. Начертание законов, подобных излагаемому в проекте, есть дело будущего и может иметь место лишь после водворения в империи полного порядка и спокойствия.

Наконец, возбуждение вопроса об отношениях империи к Финляндии грозит такими сложностями, которые даже нельзя предвидеть. В настоящее смутное время таких вопросов ни обсуждать, ни возбуждать нельзя.

Ввиду изложенных соображений я прихожу к заключению, что проект подлежит отклонению безусловно, без подробного обсуждения по статьям»,

Дурново не был одинок¹⁹.

Несколько более осторожные возражения против полного пересмотра Основных законов были высказаны министром финансов И.П. Шиповым, который в первом заседании Совета высказывался против пересмотра Основных законов, но в письме от 18 марта заявлял: «Держась принципиально высказанного мною ранее взгляда, я тем не менее считаю возможным не настаивать ныне на своем мнении». Шипов все же высказал мысль, что лучше ограничиться изданием сенатского определения с указанием новых и пересмотренных статей Основных законов, коими надлежит впредь руководствоваться. Такая возможность не исключалась. Был подготовлен соответствующий проект царского указа Сенату, но он был позже признан непрактичным. В оппозицию к премьеру встал и обер-прокурор Святейшего синода, входивший по положению в состав Совмина, князь А.Д. Оболенский.

Определение премьером третьего оппозиционера А.Д. Оболенского как впавшего в детство – типичный софизм. Возражения Оболенского с позиции либерала последовательны и точны. Витте здесь проявил очередную бестактность. Согласно «расследованию» Таганцева, «мнение князя А.Д. Оболенского сводилось к невозможности издания накануне Думы Основных законов в виде связного единого текста «русской конституции». «Да не призван я ее писать, не хочу я ее писать», – заявлял князь в Совете²⁰.

И еще одна важная деталь – в картине заседания Совета министров, набросанной рукой Витте, отсутствует главный герой дня, второе лицо в государстве Российском (опять также забывчивость на лица и даты!).

Таганцев пишет: «В первом заседании 10 марта, как видно из краткого наброска его хода бароном Нольде, было сделано председателем Государственного Совета графом Сольским изложение хода всего дела по составлению проекта Основных законов. Потом графом Витте было возбуждено два вопроса: нужно ли вообще издавать основные законы? И как их издавать? Это старый вопрос: сенатское определение или новая редакция. Он был решен уже группой Икскуля. А затем отмечено в заметке барона Э.Ю. Нольде „Законы и декреты. Что есть закон?“. Эта запись несет в себе важную информацию о кураторстве Сольским всей работы над проектом, о преемственности всех ее этапов и лишает Витте лавров спасителя. Из этого видно, что вновь был возбужден вопрос, составляющий неизбежный конек графа о различии закона и распоряжения в порядке верховного управления. У Витте по докладу 2 марта уже было царское одобрение».

Продолжая сей обзор существенных изменений, внесенных в проект на стадии официального прохождения в канцелярии Совета министров, Таганцев пишет: «Из вводных статей сжались и получили более отчетливую и, так сказать, упругую форму статьи 1 и 3, определяющая территориальную сущность государства Российского и его неотъемлемый признак – государственный русский язык; из статьи 2 было выкинуто, по инициативе Витте, историческое указание на „державное обладание Финляндиею“, как сказано Витте; „при всей исторической его верности, упоминание сие, могущее показаться финляндцам несколько обидным, едва ли здесь необходимо в качестве юридического определения“».

Затем шла глава первая, начинающаяся с обрисовки сущности верховной власти. Витте, чтобы иметь возможность выставить себя в роли единственного спасителя монарших прерогатив, особенное значение придавал вопросу о титуле «самодержец». Соответствующая статья в проекте Государственной канцелярии гласила: «Государю императору, самодержцу всероссийскому, принадлежит верховная государственная власть». Измененная Советом министров формула звучала так: «Императору всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть. Повиноваться власти его не только за страх, но и за совесть сам Бог повелевает». В сущности, разницы не было, что отметил сам царь.

Далее шел общий абрис проявлений власти верховного управления государством в отношениях международных, в управлении внутреннем.

При определении державных прав внутреннего управления было внесено, по особому указанию Витте, в статье 15 постановление о праве государя всем должностным лицам, «которых оклады содержания не установлены особым законом, назначать содержание в размерах по его личному усмотрению, а равно о праве назначения размера пенсий всем тем должностным лицам, коим размер таковой не установлен законом, а также право его назначать усиленные оклады содержания, пособий и пенсий служащим и их семьям».

Именно эти права царя подверглись самому сильному обстрелу прессы. Ибо сохранение этих прав ставило в финансовую, материальную зависимость весь чиновничий корпус «служилых людей» даже в самых высших эшелонах власти.

Значительно изменились главы о правах подданных (Декларация прав человека). Прежде всего исчезла первая же статья, говорившая о равенстве всех поданных перед законом, невзирая на их происхождение и вероисповедание. Исчезла попытка закрепить Основным законом самое крупное завоевание мятущегося народа; исчезло указание о равноправии сословий и, в частности, столь долгожданная отмена служебного бесправия податных сословий, отсутствовало предположение о закреплении Основными законами полноправия старообрядцев, евреев и вообще иноверцев. Взамен ее ставилась статья о малозначительном предмете, да к тому же в ничего не содержащем изложении: что условия приобретения и утраты прав подданства определяются «законом»; это положение даже и намека на какое-либо право граждан в себе не заключало.

А за нею следовала уже новая статья об обязанностях граждан: защищать престол и Отечество, платить налоги и отбывать повинности.

Следовавшие далее судебные гарантии русских подданных, перенесенные в Основные законы, были Витте оспорены. Граф Витте поставил под вопрос внесение правил судебных уставов 1864 г. в перечне личных вольностей – премьер настаивал, таким образом, на отмене положения несменяемости судей – этой сердцевины судебных уставов.

Особые сомнения вызвала у графа Витте статья 25, гласящая, что всякое задержанное (администрациею) лицо в течение 24 часов (а там, где нет судебной власти, в течение трех суток) должно быть или освобождено, или представлено судебной власти для надлежащего постановления. Статья, которую защищал Нольде и которую Витте выкинул еще на предварительной стадии, работая над документами, пометив: «Едва ли это у нас исполнимо». Ну где уж тут было думать всерьез о правах подданных: «Не до жиру, быть бы живу!»²¹

Руководящим принципом, как и в главе первой, при перечислении прав носителя власти верховной, было стремление расширить по возможности и укрепить казавшуюся несокрушимою цитадель забронированных постановлений Основных законов.

Самый материал для пополнения проекта Государственной канцелярии был дан законом о реформе законодательных учреждений; то есть Манифестом 20 февраля 1905 г., но в каком объеме надо было воспользоваться им для установления неприкосновенности законов? Это была существенная и нелегкая задача! В этом отношении и у графа Сергея Юльевича явилось некоторое сомнение: конечно, не в том, правильно ли придавать этим постановлениям характер основных, а только в том, нужно ли это? Под главою четвертою проекта его экземпляра имеется заметка: «В Манифесте говорится, что Дума и Гос. Совет не могут возбуждать (вопроса о пересмотре?) основных законов и законов о Госуд. Совете и Думе: нужен ли (?) при этом настоящий отдел основных законов?» Но затем это замечание вычеркнуто, а весь раздел этот в проекте, внесенном Канцеляриею в Совет министров, был не только оставлен, но и весьма расширен, сравнительно с предположениями Государственной канцелярии.

Самое правило о замуровании всех основных законов также потерпело изменения. В первоначальном Проекте под № 1 это было выражено так (ст. 51): «Основные законы (ст. 5—17), (значит, без первых четырех статей. – А. С.), равно как постановления, упомянутые в ст. 18, могут быть предметом законодательного пересмотра не иначе как с соизволения Его Императорского Величества». В проекте, представленном Витте, была особая (4-я) статья: «Основные законы подлежат пересмотру не иначе как по почину Государя Императора», а в статье 52 было указано, что законодательные учреждения могут возбуждать предположения об изменении законов, за исключением Основных законов. Затем, в последующих корректурах проекта, статья 80 была исключена, а конец статьи 54 (бывшая 51) был изложен так: «За исключением основных государственных законов, почин пересмотра которых принадлежит единственно Императорскому Величеству».

Затем было графом Витте и вовсе исключено указание на одновременность созыва и закрытия Думы и Совета; также исключено им правило, что при досрочном роспуске Думы она созывается в новом составе не позднее как через шесть месяцев после ее роспуска. Это уже право на бессрочный роспуск, фактический разгром Думы.

Далее, по окончательной редакции проекта, внесенного Канцеляриею в Совет министров, был внесен ряд постановлений: о Государственном Совете и его членах по особому назначению, о равном числе членов по назначению и по выборам; о рассмотрении законодательными учреждениями росписи государственных доходов и расходов и ассигнований, росписью не предусмотренных, о кредитах, не подлежащих рассмотрению палат или какому-либо сокращению, о случаях неутверждения росписи и неназначения к 1 мая контингента лиц, подлежащих призыву, а также технические правила о последовательности рассмотрения проектов законов и утверждения их государем и, наконец, правила о предъявлении запросов министрам.

Затем, как уже упоминалось, в личное одолжение графу Витте была включена статья о декретах, выходящих от высших представителей управления.

Наконец, в статье об ответственности за общий ход государственного управления включено имеющее огромное политическое значение и сделавшееся потом боевым лозунгом добавление, что они отвечают «перед Его Императорским Величеством». И наконец, грозная статья 66 о возможности привлечения к ответственности Государственною Думою или Государственным Советом министров (которая признана была, как я указывал, не только опасною и мало понятною и Тхоржевским, и бароном Нольде, получившая дополнительное, но решительное замечание графа Витте, «что такая ответственность возможна в особом суде, но не по суду Думы и Государственного Совета») была вовсе исключена.

Иначе говоря, министры объявлены неприкосновенными особами. Императорское правительство ответственно только перед царем, последний его формирует, пестует, охраняет.

Результаты совещания Совета министров вылились в его Мемории, которые послужили канвою для последующих занятий Особого совещания.

Ввиду подробного изложения всех главных вопросов, затронутых во время обсуждения, приведем краткий обзор выводов Мемории.

Как отмечено в Мемории, заседаний Совета министров было пять (10, 12, 14, 18 и 19 марта), но, несмотря на такую продолжительность обсуждения, несмотря на огромную важность обсуждаемых вопросов, Мемория представляется весьма поверхностною и не идет в сравнение с обработкою материалов, прежними совещаниями. Она скользит по затронутым вопросам, не углубляясь в их сущность. Она очень невелика: в Мемории всего восемь страниц. В ней отмечены внесенные Совмином поправки редакционного характера. В сущности, как выше отмечалось и что установил Таганцев, основная часть поправок была определена графом Витте во время «работы над документами». За этой фразой, столь любимой бюрократами всех времен, скрываются тайны «стряпни», в том числе и конституционного характера, призванной «начертать пределы дарованного населению участия в государственном строительстве и сопоставить их с точным указанием сферы Верховной власти Государя, так как надолго оставлять несогласованными прежние законы и вновь преподанные начала было бы невозможно без дальнейших колебаний общественного сознания, а оставить этот труд до созыва Думы значило бы вовлечь впервые собранных представителей населения в опасные и бесплодные прения о пределах их собственных прав и природе отношений их к верховной власти, тогда как они в монарших предначертаниях должны найти определение ближайших условий своей производительной для общей пользы деятельности» (цит. по книге Таганцева).

Потом Мемория отмечала, что ввиду принципов, провозглашенных Манифестом 20 февраля, сохранено единственно за монархом почина в пересмотре Основных законов, важное значение получает полнота их изложения. Ввиду невозможности точно разграничить по содержанию закон от повелений в порядке управления Совет признал необходимым возможно подробнее определить ту область, в коей власть верховная осуществляется единолично. Поэтому надлежит придать «указам о приведении законов в исполнение» более распространительное определение, а равно упомянуть о праве государя издавать указы, направленные к ограждению государственной и общественной безопасности и порядка, к обеспечению народного благосостояния».

Переходя далее к правам верховной власти руководить органами управления, в виде их назначения и увольнения, Мемория указывает на возникшее по сему предмету среди членов Совета разногласие. Большинство полагало установить это право без всяких ограничений, то есть распространить его и на ту сферу, представители коей пользовались по уставам 1864 г. так называемым правом несменяемости. Далее отмечалось, что министры не пришли к одному мнению в вопросе о несменяемости судей. Большинство находило, что зловредность такого права до сих пор корректировалась тем, что и эти чины знали, что монарх неограниченный волен сменить их в случае признанной им необходимости, а с другой стороны, что он волен отменить и самый закон о несменяемости; а теперь эта сдержка отпадает, так как отмена несменяемости в будущем зависела бы от согласия членов Думы, а потому надо с этим покончить теперь. Но меньшинство не могло согласиться на отмену права, принадлежавшего к основным началам судебных уставов и дающего возможность судьям решать дело по совести, и прибавляли, что отменить это право теперь, после обещаний Манифеста 17 октября, было бы неудобно с точки зрения общей политики, к тому же меньшинство предполагало существование этого права безопасным, ввиду законной возможности увольнения неблагонадежных судей в порядке дисциплинарного производства²².

Затем в Мемории следовал, в довольно общих выражениях изложенный, перечень прерогатив власти верховной в отдельных сферах управления государством, то есть как во внешних международных отношениях, так и внутренних; в частности, Мемория говорила более подробно о порядке управления вооруженными силами государства.

Мемория указывала, что Совет счел необходимым внести в проект основных законов наиболее важные постановления сметных правил, что «даст им необходимую устойчивость, так как они будут подлежать пересмотру лишь по непосредственному почину Верховной власти». Заметим, что эти же принципы были применены к Учреждениям Государственной Думы.

Затем указывалось на внесение в Основные законы особых правил на случай неутверждения или несвоевременного утверждения бюджета и ежегодного контингента новобранцев.

Подводя итог своим наблюдениям, Н.С. Таганцев пишет: «В самом конце Мемории, посвященной почти что целиком только изложению соображений о главе первой проекта о самодержавной власти, – указывались также и некоторые статьи главы четвертой о правах граждан и три последние главы. Но всем им посвящены в самом конце Мемории буквально следующие строки: «Совет министров полагает желательным: 1) в видах ближайшего согласования правил об основных правах и обязанностях российских подданных с современными условиями жизни нашего государства исключить из подлежащей главы некоторые не отвечающие этой цели статьи (это указано нами выше. – А. С.) и восполнить новою особою статьею, подтверждающею свободу совести на основании указа от 17 апреля 1906 года об укреплении веротерпимости, 2) согласовать постановления последней главы о Совете министров с единственно правильным при нашем строе началом ответственности министров пред Вашим Величеством, за направление их деятельности и пред судом за нарушение долга службы».

Мемория была подписана всеми министрами, но обер-прокурором Синода князем Оболенским было подано особое мнение²³.