Текст книги "Желание одержимого. Невроз навязчивости в лакановской теории"

Есть ли у невроза навязчивости потенции к такому же сплачиванию адресованных ему теоретических усилий, как у психоза? Мы знаем, что в этом плане сегодня функция психоза несомненна. Тем не менее голоса аналитиков, утверждающих, что именно на базе психоза ожидается прорыв в изучении субъектности, в некоторой степени звучат как рационализация – при всей своей поучительности психоз не представляет собой сцену, где желание царило бы во всей своей обыденности и при этом оставалось бы малоизученным, невзирая на повсеместную распространенность. Невозможность вывести анализ из истока иного желания, нежели фрейдовского – желания, которому так и не был поставлен диагноз, поскольку невроз навязчивости не является заболеванием, но представляет собой субъектную структуру во всех ее перипетиях – должна свидетельствовать в пользу необходимости иметь дело с этим неврозом как с основной материей психоаналитического исследования.

Введение
Невроз навязчивости как продукт аналитической мысли

Невроз навязчивости сегодня является местом пропуска, слепым пятном психоаналитической мысли. Будучи чрезвычайно близок к тому, что кажется сегодня чуть ли не естественным психическим состоянием субъекта, он не отличается обилием современных теоретических вложений. Особенность его состоит в том, что он присутствует в психоаналитическом знании как бы по умолчанию: большая часть новейших теоретических ресурсов психоанализа отозваны за его пределы – он чрезвычайно редко становится поводом для обсуждений. Этому способствует наличие смещения, легшего в основу теории классического анализа поскольку, вопреки расхожим представлениям о том, что мысль самого Фрейда основывалась на аналитике другого невроза – истерического – на деле именно навязчивость была основным источником для разработки мышления психоаналитического образца.

Напрямую Фрейд говорит об этом нечасто – тем не менее, есть строки, в которых его позиция относительно этого факта выражена совершенно бескомпромиссно:

Оценка навязчивого мышления… принесла бы чрезвычайно ценные результаты и способствовала бы нашему пониманию сущности сознательного и бессознательного больше, чем изучение истерии и гипнотических явлений. Было бы крайне желательно, чтобы философы и психологи, которые понаслышке или исходя из своих общепринятых определений развивают остроумные учения о бессознательном, получили сначала важнейшее впечатление от явлений навязчивого мышления; этого можно было бы чуть ли не требовать, не будь такой способ работы гораздо более трудоемким, чем тот, что освоен ими.[1]1
  Фрейд З. Заметки об одном случае невроза навязчивости // Навязчивость, паранойя и перверсия. М., 2006, с. 88.


[Закрыть]

Помимо проистекающих из этого отрывка важных следствий, сказанное в нем звучит так, как будто Фрейд уже предвидел то невнимание, которого после него будет удостаиваться навязчивый невроз не только в клинической, но и в более широкой интеллектуальной среде, включая почти полное отсутствие интереса к нему и со стороны упомянутого Фрейдом философского сообщества. Более того, Фрейд как будто предугадывал, до какой степени после изобретения психоанализа именно философская мысль вторичным образом будет оказывать влияние на клинику, возвращая ей то, что сама же почерпнула из нее ранее, при этом по-своему расставляя акценты. На фоне нынешнего клинического культа психозов, в который внесли вклад сначала философствующие литераторы и который после превратился в чрезвычайно привлекательный пункт и отдушину для клиницистов, скромная просьба Фрейда для начала уделить внимание обсессивному неврозу выглядит прозрением в отношении соблазнов, которым впоследствии будет подвержен психоанализ.

Соблазны эти не так уж многообразны, но интересно в них то, что все они как будто с умыслом обходят невроз навязчивости стороной: пик раннего интереса к истерии сменяется в постфрейдовской истории вспышкой очарованности психозами; между двумя этими интеллектуальными маниями находит приют и свою толику внимания перверсия – и только навязчивость остается рядовым и скромным клиническим феноменом, пользуясь репутацией самого исследованного и самоочевидного расстройства.

Все это ведет к тому, что любое упоминание навязчивости создает ложное впечатление, будто невроз навязчивости представляет собой нечто рутинное и разработанное настолько хорошо, что в его отношении можно рекомендовать только изучать стандартную матчасть. Это впечатление усиливается, когда лекторы, читающие курс истории психоанализа, невольно представляют дело так, будто бы с самого начала формирования аналитической клиники навязчивый невроз конкурирует с истерическим расстройством, не в силах при этом сравниться с ним ни в блеске проявлений, ни в показательности случаев.

Тем не менее, искать подтверждение тому, что во всем фрейдовском предприятии с самого начала укоренена именно обсессия и что именно она, а не яркая шаль истерии, определяет путь, по которому начиная с Фрейда движется изучение невротической структуры, можно не только в прямых указаниях Фрейда, но и в том характере, который носит любое аналитическое учение при условии, что оно ставит Фрейда в центр. Это становится заметно в тот момент, когда теорию Фрейда понадобилось поднимать из обломков, на которые она перманентно распадалась еще при его жизни. Занявшийся этим Жак Лакан впервые совершил в отношении обсессии прорыв, который во многом остался незамеченным в том числе и по той причине, что на новационности сказанного на этот счет Лакан никогда не настаивал.

В то же время последствия лакановского предприятия в области невроза навязчивости шире, чем обычно считается. Невзирая на то, что навязчивости в лакановских «Семинарах» специально посвящены лишь отдельные эпизоды его высказываний, невозможно не увидеть, что все первичные гипотезы лакановского анализа выполнены в обсессивном регистре и именно в нем получают клинический смысл. Вся тщательно прописанная ранним Лаканом история гегелевского поиска признания со стороны Другого, которого со всем упорством и безнадежностью добивается субъект – это, несомненно, обсессивная история, равно как и знаменитая концепция прибавочного наслаждения, как будто бы созданная для того, чтобы объяснить психические приоритеты именно невротика навязчивости. Все перипетии фантазма, в котором благодаря работе введенного Лаканом в клиническую теорию объекта а господствует бухгалтерия навязчивости, и, самое главное, лакановская модель траектории влечения, рассчитанная на то, что субъект совершает в отношении объекта набеги с извлечением косвенной награды, указывают на то, что именно невроз навязчивости является распорядителем того, что Фрейд называл «судьбой влечений» и что субъект обречен на обсессию, как говорили в эпоху Фрейда, «конституционным образом» – посредством предрасположенности, которая является в своем роде трансцендентальной по отношению к прочим вариантам психического развития.

Фрейд это видел в полной мере и именно поэтому, описывая клиническую картину обсессивно-компульсивного расстройства, делает замечания следующего характера:

В начале моих исследований мне пришлось предположить другое, более общее происхождение неуверенности у больных неврозом навязчивости, которое, казалось, ближе прилегает к норме.[2]2
  Фрейд З. Заметки об одном случае невроза навязчивости, с. 98.


[Закрыть]

Необходимо понимать эту фразу как можно более принципиальным образом: дело не только в том, что многие действия, выполняемые при неврозе навязчивости, представляют собой заострение обычных поведенческих и психических черт любого субъекта – хотя это бросается в глаза в первую очередь, и в свое наблюдение Фрейд вкладывает в том числе и этот первый и очевидный смысл. Но дальнейшее углубление этого соображения ведет именно в ту сторону, в которую впоследствии уходит Лакан: само желание субъекта вместе с его психическим аппаратом функционирует в экономике, ближайшим аналогом которой является обсессивность. Последняя коррелирует с самим устройством субъекта, и в этом смысле симптоматика невроза навязчивости представляет собой не поломку изначально свободного от нее состояния, а превращенную материализацию структурных соотношений в устройстве бессознательного. Материализация эта сопровождается усугублениями и сгущениями, которые местами приводят к нарушению дистанции между отдельными структурами и к искажению характера их связи, но, тем не менее, даже в этих случаях невроз навязчивости продолжает указывать на свое происхождение из базовых психических структур субъекта.

Все это уже само по себе позволяет отвести, наконец, неврозу навязчивости то место, которого он заслуживает. Вопрос лишь в том, достаточным ли будет на этом остановиться. Даже если последовать за мыслью Фрейда и более пристально рассматривать обсессивную клинику как своеобразную модель психического аппарата, мы в лучшем случае останемся на уровне психологии, чего фрейдовская теория на деле не заслуживает, хотя бы даже в определенный момент сам Фрейд вполне этим удовлетворился. По мере того как психоаналитическая мысль отделывалась от метафизики как «науки тела», она постепенно оставляла иллюзии, привносимые тем позитивистским взглядом на происхождение невроза, в окружении которого она формировалась. В то же время может показаться, что именно этот взгляд то и дело прорывается в тексте Фрейда – особенно тогда, когда ему приходится заговаривать с публикой напрямую:

Проблема, каким образом и почему человек может заболеть неврозом, несомненно, относится к тем вопросам, на которые должен дать ответ психоанализ. Однако вполне вероятно, что этот ответ можно будет дать только по поводу другой и более частной проблемы – проблемы, почему тот или этот человек должен заболеть именно этим определенным неврозом и никаким другим. В этом состоит проблема выбора невроза. Что мы знаем в настоящее время об этой проблеме?[3]3
  Фрейд З. Предрасположение к неврозу навязчивости. Проблема выбора невроза. // Навязчивость, паранойя и перверсия. М., 2006., с. 109.


[Закрыть]

Отрывок этот характеризуется обманчивой понятностью, поскольку, как мы сегодня знаем, вопрос «происхождения невроза» является вопросом, в котором меньше всего имеет смысл полагаться на то, что философы фрейдовской эпохи называли «психической данностью», глубоко таинственным образом связанной с чем-то органическим. Речь идет не о конституционной физиологической или какой-либо иной подобной предрасположенности. Невроз – это то, что уже в риторике Фрейда помечается как «судьба», но судьба, предрасположение к которой укоренено не в тех материях индивидуального развития, с которыми имеет дело врач. В этом смысле постановка вопроса «о выборе невроза», как безо всяких экивоков формулирует это Фрейд, при всей внешней прямолинейности исключительно удачна, поскольку речь по существу идет о выборе, который совершает сам психоаналитик. Вопрос о том, что это за выбор, не может быть рассмотрен до тех пор пока акт этого выбора у специалистов все еще ассоциируется с тесной, до сих пор не прерванной связью психоанализа с медицинским подходом – связи, изначально носившей профессионально-нарциссический характер. Связь эту так и не смогли до конца разорвать лакановские замечания о шутовском характере, на который обречен аналитик, если он воспринимает свой предмет так же, как воспринимает его медик.

В свете исторической реальности этого аналитического выбора следует спросить: действительно ли невроз навязчивости был с самого начала обречен на то, чтобы поначалу соседствовать с истерией, при этом четко удерживаясь на своей нозологической половине, а после уступить популярную сцену другим, более интересующим широкую публику расстройствам?

Такая форма вопроса позволяет запросить клиническую историю психоанализа с позиции, на которую достаточно редко встают исследователи и которая еще реже становится поводом для описания взаимодействия аналитика с этими основными расстройствами, хотя именно эта позиция и является для психоанализа внутрианалитической, в отличие от подхода, для которого клинические проявления имеют самостоятельное нозологическое значение. Позиция эта должна рассматривать исторический подъем и упадок каждого из больших душевных расстройств в свете того, что Лакан называет «желанием аналитика». Речь идет не о «личном бессознательном» того, кто ведет анализ, а о предрасположенности, в силу которой сама теория психоанализа является результатом дискурса определенного типа. В этот дискурс, как и в любой дискурс вообще, особым образом вписана возможность реализации влечения через знание – в данном случае, это знание аналитика, большая часть которого, что характерно для знания вообще в том виде, в котором его существование застал Фрейд, является бессознательным.

В этом дискурсе все то, что для специалистов врачебного профиля является психической данностью, получает дополнительное значение. Истерия, навязчивый невроз или психоз больше не являются фактами нозологической реальности, по отношению к которым анализ предназначен для их изучения и корректировки. Их реальность находится совершенно в ином месте – там, где желание аналитика принимает определенную форму, предрекающую ход, который анализ примет. Именно это желание и находится за спиной у той воображаемой фигуры психоаналитика, ради которой анализант в свой анализ приходит.

Этому процессу как раз и обязано хорошо известное лакановское наблюдение, согласно которому, невзирая на физиологическую зримость того же большого истерического расстройства, истерический субъект, будучи знаменитым персонажем ранней клинической сцены, по сути вызван к жизни эффектом переноса.[4]4
  «То, что аналитик в качестве аналитического опыта проводит в жизнь – это истеризация дискурса. Другими словами, это создание искусственных условий для возникновения дискурса истерика». Лакан Ж. Семинары. Т.17. «Изнанка психоанализа». М., 2008, с. 36


[Закрыть] При этом Лакан отмахивается от расхожего мнения относительно того, что перенос вызван пресловутой «нейтральностью» анализирующей фигуры, о которую желание пациента, направленное на врача, разбивается как о мраморную статую. Напротив, в основе предполагаемого бесстрастия аналитика лежит аналитическое желание, которое смещает фокус аффекта, при этом отнюдь не устраняя его полностью. Именно это подразумевается, когда Фрейд недвусмысленно заявляет, что истерическому субъекту необходимо «отказывать в удовлетворении».[5]5
  «Я также уже дал понять, что аналитическая техника наказывает врачу не давать нуждающейся в любви пациентке требуемого удовлетворения. Лечение должно проводиться в условиях абстиненции». То, что Фрейд говорит в дальнейшем, является по всей видимости его собственной рационализацией теоретического порядка: «Я хочу выдвинуть принцип, что у больных нужно сохранять потребность и страстное желание в качестве сил, побуждающих к работе и изменению, и надо остерегаться успокаивать их суррогатами. Ведь ничего другого, кроме суррогатов, предложить и нельзя, поскольку больная вследствие своего состояния, пока не устранены ее вытеснения, получить настоящее удовлетворение не способна». [Фрейд З. (1915 [1914]) Заметки о любви-переносе // Фрейд З. Собрание сочинений в 10 томах. Дополнительный том. Сочинения по технике лечения. М., 2008, с. 227.]


[Закрыть] Если такого рода отказ и приписывается внешней бесстрастности специалиста, то результаты его далеки от успокоительного влияния. Отказывать в удовлетворении – означает дополнительно усиливать и воссоздавать истеризацию, делая ее таким образом аналитическим и анализируемым фактом.

Тем не менее, отказ не является мерой, которая фигурировала бы в речи Фрейда в режиме чистого предписания. С одной стороны, Фрейд действительно постоянно берет рекомендательный тон, что заставляло многие поколения аналитиков думать, будто речь идет об описании приема, об элементах аналитической техники. При этом упускался из виду тот факт, что речь также идет о желании аналитика как желании самого Фрейда – о причине, побуждавшей его отвечать отказом там, где у анализируемого субъекта заявляли о себе позывы наслаждения. Фрейд не был в отношении этого полностью бессознателен – он прекрасно умел объяснить, почему этим позывам уступать не следует и какими негативными и разрушительными для того же анализа эффектами это чревато, но сама эффективность данного приема указывает, что без глубинного желания отказывать здесь не обошлось.

По этой причине именно в желании аналитика и возникают факторы, оформляющие невроз и делающие его тем, что он есть. В этом смысле не будет ни фигурой речи, ни слишком вольным допущением сказать, что невроз создается в том месте, где нехватка аналитика, его отношение к проявляемому пациентом желанию, встречается с неудовлетворенностью субъекта, создавая то, что соответствует так называемой «психической реальности невротического конфликта» чисто условно. Если мы не отказываемся от врачебных именований невротических расстройств, то лишь по той причине, что и за врачами неаналитического профиля вполне можно подозревать то же самое желание, в столкновении с которым самые известные неврозы обрели свой окончательный исторический облик.

Речь, таким образом, идет о процедуре, которая должна в наибольшей степени интересовать не врача или психолога, а скорее критического историка или современного философа, для которого вопрос «учреждения» или «воспроизводства» явления сегодня стоит на первом месте. Тем не менее, статус этого учреждения невроза через инстанцию желания психоаналитика остается довольно темным не только для условного «профана» – ничуть не больше ясности относительно него у той же философии, если мы при этом допускаем, что его понимают сами психоаналитики.

Определить его в первом приближении можно только отрицательным образом, не позволив ему смешиваться с теми формами «творения реальности», которые современная философия закрепила за реальностью социального типа, изучая роль того, что называется «конституирующим», или «учреждающим дискурсом». Речь идет обо всех современных допущениях «конструирования реальности» как формирования явлений социальной жизни через практики, большая часть которых представлена закрепившимися способами высказывания. Все это – особенно в силу существующей традиции сугубо философского толкования того же психоанализа – недостаточно четко отделено от той причины, по которой о дискурсе и об инстанции высказывания порой говорит сам психоаналитик. В том числе в этом следует видеть причину, по которой психоанализ так легко возникает в философских текстах, развивающих фрейдовские или лакановские концепты, но не чувствующих себя обязанными рассматривать их именно как особого рода практику.

Это небезразлично для нынешнего положения психоаналитической практики, поскольку в рамках именно философского знания понять формулу «сотворения невротика» можно только, говоря или о мимесисе или же о том, что называют сегодня «перформативностью». При этом первым способом воспрещает оперировать сам Фрейд – это вытекает из того, что миметический характер воссоздания невроза имеет хождение только в среде анализируемых субъектов и не подразумевает вмешательства аналитика – способ, которым в описании Фрейда девушки заражались от своей товарки, истерические припадки которой давали ей преимущество.[6]6
  «Если, например, девушка в пансионе получает от тайного возлюбленного письмо, вызывающее ее ревность, и она реагирует на него истерическим припадком, то с несколькими из ее подруг, которые знают о письме, тоже случится этот припадок, и, как следствие, как мы говорим, психической инфекции. Это – механизм идентификации на почве желания или возможности переместить себя в данное положение. Другие тоже хотели бы иметь тайную любовную связь и под влиянием сознания виновности соглашаются и на связанное с этим страдание. Было бы неправильно утверждать, что они усваивают симптом из сочувствия». Фрейд З. «Психология масс и анализ человеческого Я».// З. Фрейд. «Я и Оно» М., 2002, с. 545.


[Закрыть] Способ этот, таким образом, является доаналитическим, и его приходится сразу же отбросить.

При этом все еще сохраняется второй, более изящный метод объяснения, предлагающий взгляд, настаивавший на первичности языковых практик в воссоздании того, что иногда условно называют «миром». Теория, описывающая такую возможность, появляется на философской сцене в форме переработанной теории речевых актов в которой господствует процедура так называемого перформатива. Последний наделяется способностью назначать и трансформировать символическую реальность посредством практик обозначения и высказывания. Речь идет о сотворении, забегающем вперед; именно в этом состоит позиция активиста, как фигуры, у которой с «реальностью» всегда свои счеты.

В тоже время опасность мышления посредством перформативного сотворения заключается в том, что при малейшем неверном шаге здесь легко сползти на уровень пресловутой «свободы воли» – этого мусорного со всех точек зрения метафизического концепта, который тем не менее, отбросить труднее всего. Постоянное смешение речевого акта с уровнем волеизъявляющего сознания – пожалуй, самая фатальная и самая крупная предубежденность, которая проистекает из любого активизма.

Так или иначе, «символическое конструирование реальности» кажется удобным решением – оно избавляет философию от точащей ее вины по поводу необходимости решить вызывающий тревогу вопрос отношений субъекта с реальностью. Тем не менее, данное решение, идеально подошедшее, например, представителям философии современного искусства, малопригодно для понимания того, что происходит в психоаналитической плоскости, хотя в ее рамках после Лакана речь также идет именно об акте. Любые попытки привить аналитический акт к акционизму любого сорта дезавуируют то, что в психоаналитическом вмешательстве происходит. Аналитики, как правило, подозревают об этом, но у них нет политической позиции, с которой можно было бы осуществить полноценное размежевание с социально-критической философской мыслью, не говоря уже о том, что такого рода отмежевывание было бы политическим действием, которое – в этом и состоит особенность аналитического дискурса – не будучи психоанализу совсем противопоказано, тем не менее не является для психоаналитика мерилом активности как таковой.

Подводя итоги в терминах того же философского жаргона, аналитический дискурс, в котором невроз получает именование и форму, не миметичен, но в то же время не перформативен. Во всяком случае, его продукцией не является то, что можно было бы назвать «новой реальностью». Психоаналитику, если он придерживается линии Фрейда, в наименьшей мере свойственна солидарность с тем, что претерпевший влияние лакановского учения политический активизм называет «субверсией» или «перформативным переозначиванием символического».[7]7
  Основной работой, закрепившей подобный подход, является классическое произведение Джудит Батлер «Гендерное беспокойство»: Butler J. Gender Trouble: Feminism and the Subversion of Identity.New York: Routledge, 1990.


[Закрыть] Все, что аналитический акт производит в отношении невроза, лежит в направлении не созидательного производства и не властного (пере)именования, а соблазнения на уровне желания Другого, в котором наименование расстройства выявляет не реальность невротической или психотической симптоматики, а желание того, кто в анализе находится. Речь идет о моменте, о котором даже лояльные Фрейду аналитики часто забывают, как забывают они и о том, что проявленное таким образом желание структурно опережает их собственное и что не пациент желает желанием аналитика, как часто по ряду причин полагают, а, напротив, аналитик находится в зоне, где невротическое желание субъекта само себя благополучно, не без посредства аналитика, увенчивает успехом.

По существу единственной особенностью, отличающей позицию аналитика от позиции современного философа или активиста, состоит отправление этой позиции из того начального факта, что из данной зоны ему никуда не двинуться. Именно признание этого факта – а вовсе не его учреждение – представляет собой то единственное, что хоть сколько-то в аналитической деятельности напоминает собой т. н. «решение» или «акт аналитического вмешательства». В этом смысле на активиста, вступающего с реальностью в отношения, напоминающие отношения настойчивого рыцаря с прекрасной дамой, аналитик похож менее всего. Тем не менее, аналитическое желание участвует в происходящем в области клиники, и следствием этого как раз и является появление психоаналитической теории, которая служит не объяснением этого желания, а его репрезентацией, представлением.

У этого желания есть довольно отчетливые контуры, которые позволяют говорить о том, что «выбор невроза» в анализе уже произошел. Так, в случае истерического невроза желание аналитика заключается в желании знать, что истеричка скрывает. Именно это и вызывает к жизни ту характерную механику обращения с истерическим неврозом, в которую с головой поначалу бросился Фрейд и которая привела в итоге с одной стороны к бурному развитию его теории, а с другой ко всем тем, хорошо известным, специфическим злоупотреблениям, которые были характерны для его выводов о природе истерического страдания. Сегодня ни у кого нет сомнений, что в ходе этих выводов Фрейд слишком часто забегал вперед. В то же время именно его желание наложило отпечаток на характер развития его размышлений о бессознательном, в котором каждая большая гипотеза, объясняющая его устройство, в итоге оказывалась слишком «сильной» и по этой причине должна была быть позднее скорректирована или заменена. Это забегающее вперед движение также носило следы истерического желания, которое побуждает желание аналитика обнаруживать готовность потерпеть неудачу ценой той или иной яркой гипотезы – желание в своем роде погибнуть как автор на глазах у строгого читателя.

Каким образом с аналогичной позиции можно рассмотреть невроз навязчивости? Какой отпечаток желание аналитика, направленное на невротика этого типа, наложило на развитие фрейдовской теории в целом?

Ответ на этот вопрос осложнен тем фактом, что истерическое желание, представляясь – точнее, будучи желаемым представляться – бурным и драматичным, без труда нашло выражение в методологии психоаналитического подхода. Можно заметить, что аналитик лишен в отношении истерии какого бы то ни было сопротивления на теоретическом уровне: он заблуждается в своих гипотезах, но делает это вместе с истерическим субъектом. Невроз навязчивости же допускается в клинический дискурс на совсем иных основаниях: лишенный драматизации, хорошо и подробно описанный в медицинской литературе, он выглядит до такой степени проработанным, что какое-либо самодеятельное вмешательство здесь на первый взгляд просто исключено. Характерно, что если описание истерии в клинической литературе является пластичным, – вплоть до того, что говорят даже об «эпохальном изменении» картины истерического невроза, хотя сама истерическая позиция при этом, как известно, никуда не исчезает – то подача невроза навязчивости остается примерно в одинаковом положении: его симптоматика не изменяется со временем, и вместе с этим не претерпевает особых изменений ее описание.

Данный факт необходимо рассматривать не как проявление клинической устойчивости данного невроза, а как нечто, непосредственно обязанное особенностям желания навязчивого типа: оно на первый взгляд не требует от аналитика особых подвигов, но не подает ему руки, заводя его в то же время в ловушку самообмана. Не случайно Лакан иронически называл анализ навязчивого невротика «медовым месяцем для психоаналитика». Усмешка несомненно обязана тому, что так кажется только поначалу. Высокая степень рефлексивности навязчивого субъекта, его внешняя «самокритичность», его готовность следовать за указаниями аналитика, контрастирующая с независимой и сопротивляющейся позицией истерического субъекта, – все это поначалу обманывает того, кто надеется найти в обсессике союзника анализу.

На деле именно навязчивый невроз оказывается наиболее сильным средством соблазнения в аналитике чего-то такого, что относится не к желанию выманить на свет скрытый объект, а к рубежам, на которые психоаналитик то и дело отступает ввиду того, что само по себе удержание аналитической позиции, как мы знаем от Лакана, является невыполнимой задачей. Если истерический невроз и вызвал к жизни некоторые, говоря современным языком, неполиткорректные решения Фрейда, которые в ряде случаев приводили к резкому концу лечения и которые сам он впоследствии в полной мере готов был рассматривать как свои фатальные ошибки, то невроз навязчивости, никогда не сбивая аналитика с ног, тем не менее побуждает его делать тысячу уступок и впадать в непрерывную череду малых заблуждений, через которые и движется подобный анализ.

Так, зачастую вместо того, чтобы вмешиваться посредством переноса в отношения навязчивого невротика с его Благом – в основном, анального характера – аналитик то и дело невольно начинает эти отношения поддерживать. Уступая рассудительности такого анализанта, его рационализациям, его обучаемости и всегдашней готовности увидеть «свой анализ» со стороны, аналитик то и дело незаметно для себя теряет нить, и аналитический процесс провисает как бечева воздушного змея в мертвой зоне. Если в ходе анализа истерического невроза сообщаемое анализанту часто носит невыносимый для последнего характер, – что снова указывает на желание аналитика в свете истерической позиции, в которой истерическое отрицание вызывает со стороны аналитика подмеченный Лаканом андроцентричный, фаллический напор, который призван запирательство преодолеть – то в случае невроза навязчивости аналитик всегда искушаем компромиссами, вовлекаясь в ту экономику, из которой сам навязчивый невроз и вышел – экономику обменов и выдвижения условий, которая по существу является основой конструкции обсессивного субъекта.

В сеть этих компромиссов аналитик и попадает в том случае, если оказывается не подготовлен или подготовлен лишь со стороны узко клинической. Именно по этой причине невроз навязчивости является бессознательным самого аналитика и, шире, бессознательным психоаналитической теории в целом. Если истерия позволяет сделать вывод о самом наличии желания аналитика, побуждая его предъявить свое влечение к объекту, скрываемому истеричкой, напрямую, то невроз навязчивости играет совершенно иную роль – он говорит о том, что изначально вытеснено за пределы самого психоаналитического знания. Именно в этом смысле он является логически «вторичным» по отношению к истерии. Вторичность эта, таким образом, носит внутренний для самой позиции аналитика характер, не связанный ни с частотой распространения данного типа невроза в популяции ни с историей медицинской науки.

Это является одной из главных причин того двусмысленного положения, которое навязчивый невроз занимает в аналитической истории, где ему так и не удается выйти на первый план в облике, который не содержал бы в себе черты теоретического формализма. Риторика, в которой о неврозе навязчивости ведут речь после Фрейда, является не столько психоаналитической, сколько нейтрально-врачебной – в ней больше констатации, чем эвристичности. Эта маргинализация обсессии резко контрастирует с двумя соседствующими крупными нозологическими единицами – истерией и психозом – которые в разное время подверглись активной «философской депатологизации» и получили культурно-политическую значимость, а вместе с ней и частичку активистской доблести.

За честь невроза навязчивости охотников побиться не нашлось, и это может означать только то, что он затрагивает позицию аналитика гораздо глубже и сильнее, нежели соседствующие расстройства. Исследованию, таким образом, подлежит сама эта затронутость, поскольку именно она, по всей видимости, создает область, которая в желании аналитика соответствует работе с неврозом навязчивости.