Текст книги "Желание одержимого. Невроз навязчивости в лакановской теории"

Глава 1
О началах субъекта навязчивости

Стандартная психоаналитическая пропедевтика обычно начинает с перечисления существующих видов невротических расстройств как равноценных – невроз навязчивости в этом списке обычно следует за истерий и предстает в качестве ее альтернативы – субъект обречен в своем неврозе следовать путем совершенно определенным. Это отвечает замыслу Фрейда, который с самого начала сопротивлялся искусительной возможности представить нечто вроде комплексного невротического расстройства. Навязчивость нигде с истерией не смешивается и представляет собой совершенно отдельный тип патологической структуры.

Тем не менее, это не означает, что для навязчивого невроза здесь сделано все возможное и потенция его обособления исчерпана. Даже самое тщательное различие этих двух базовых невротических предрасположенностей не защищает их от генерализации на медицинской почве. Навязчивость в ней предстает таким же симптоматическим комплексом как эпилепсия или паркинсонизм – оптика, которой Фрейд временами не избегает и которая была в определенной степени нужна ему для того, чтобы не покинуть пределы врачебного знания.

При этом он сам более других оказался заинтересован в том, чтобы от этих, в первую очередь стилистических пределов медицинского дискурса отказаться. Все, что Фрейд проделывал в отношении своего предмета, доказывало, что, невзирая на изъявления лояльности медицинскому дискурсу, историю своего предмета он пишет заново, и в этом смысле все учебно-экзаменационные стереотипы в подаче тематики неврозов лишь сковывают его продвижение. Это снова особенно ярко сказывается именно в случае невроза навязчивости: так, если ту же истерию охотно используют как доказательство существования нервных расстройств, будто бы сопровождающих общество на всем протяжении его истории – пресловутый hysterus авторы медицинских учебников стереотипно возводят еще к античности – то невроз навязчивости сопротивляется подобному внеисторическому безразличию. С точки зрения психоаналитического подхода это делает его более достоверным и благодарным объектом исследования – даже не говоря этого напрямую, Фрейд не мог не оценить ту свободу, которой он располагал, изучая историю расстройства, становление которого вершилось буквально на его собственных глазах.

При этом авторы медицинского происхождения уделяют много внимания вопросам анамнеза обсессивного невроза, но при этом обходят, как лежащий вне их интересов, вопрос о происхождении самих структур навязчивости. Психоанализ поначалу, ввиду преобладания у его истоков медицинской основы, оказывается в точно таком же положении, хотя оно и вызывало у Фрейда смущение совершенно особого плана, заставив его совершать хорошо известные нападки на психиатрию.[8]8
  Наиболее концентрированно представлены в работе: Фрейд З. Общая теория неврозов. 16-ая лекция. Психоанализ и психиатрия. // Введение в психоанализ. СПб., 1999.


[Закрыть] Тем не менее, сам Фрейд по всей видимости не пользовался в полной мере теми средствами, которые могло бы дать ему размежевание на базе психоаналитического дискурса – на это указывает в том числе некоторое смещение, запаздывание психоаналитической инициативы относительно себя же самой.

Запаздывание это, тем не менее, преодолевается в тот момент, когда психоанализ вступает в определенные отношения с философским знанием. Эти отношения также организованы довольно сложно: для начала анализу пришлось отвергнуть вялые измышления философов о предметах, будто бы близких к теме бессознательного, чтобы потом, выдержав своего рода карантинный период, вернуться на философскую территорию совсем с другими требованиями, классическим примером которых остаются знаменитые «Ответы» из 17-ого лакановского семинара.[9]9
  Имеется в виду «Разговор на ступенях Пантеона» // Ж. Лакан. Семинары. Т. 17. Изнанка психоанализа. М., 2008.


[Закрыть] Требования эти были сформулированы так афористично, что они и сегодня не находят понимания в профессиональной среде – в те моменты, когда Лакан предъявил их практически напрямую, его слова не вызвали у читателей ничего, кроме глубокого шока.

Тем не менее, именно благодаря тому, что эти требования прозвучали, возникает возможность снова заговорить о происхождении невротического образования, присутствие которого в психической жизни субъекта до сих пор вызывает у дискурса медицинской науки желание говорить о них как о «расстройствах», хотя, как замечал уже Фрейд, нет ни малейших оснований использовать в их отношении терминологию, принадлежащую традиционному спектру здоровья и болезни. Точно так же склонность преподносить все в рамках псевдодиалектической системы отношений индивида с окружающей его средой, обнаруживает все более нарастающую неспособность говорить о неврозе иначе как о дефекте развития, носящем защитно-приспособительный характер – в этой двусмысленной дилемме, где роль здоровья берет на себя сама болезнь, и находятся медицинские воззрения.

Все это подталкивает к убеждению, что происхождение невроза навязчивости, который все больше обнаруживает себя как господствующее невротическое состояние современности, необходимо искать в сферах, куда, как справедливо замечал Фрейд, рассуждение врача никогда не заходит. Не заходит туда, впрочем, и мышление социолога – второй фигуры, к которой перешло ведомство рассмотрений и оценок после того, как медик уступил свое место на арене производства знания социальному критику.

Точно такого же рассмотрения достойны прочие синдромы и состояния, с которыми субъект столкнулся неожиданно и сравнительно недавно, будучи не в состоянии в то же время понять, откуда они взялись. Состояния эти находятся в центре внимания многочисленных материалов на психологическую тематику – агорафобии, панические атаки, деперсонализации и дереализации. У объяснений, которые этим сенсациям адресуются, есть нечто общее: все они пропитаны стихийным антропологизмом и подаются не иначе как с глобальным историческим размахом. Винят при этом, как правило, «современность», которая таким образом выступает в роли кризиса цивилизационного масштаба, своего рода тестирования предельных психических возможностей субъекта. Гипотеза, будто бы этот кризис предъявляет к ментальной выносливости требования, выдержать напор которых субъект не в состоянии, отчего и впадает в невроз, по существу ничем не подтверждена, но при этом остается популярной, а ссылка на современные медиа и технологии, приводящие человечество в столь плачевное состояние, является чуть ли не официальной версией происходящего.

При этом нет никаких доказательств существования каких-либо нагрузок или скоростей, которые могут оказаться для субъекта чрезмерными. У Фрейда, во всяком случае, на это нет ни намека – риторика каких-либо «нервных перегрузок», которой уже тогда злоупотребляли отдельные врачи, была ему не свойственна; для описания субъекта, столкнувшегося с симптомами подобного типа, Фрейду вполне хватало концепта «тревоги» (Angst). Тем не менее, после Фрейда и его первых учеников, более-менее твердо державшихся его экономной риторики, не терпящей лишних понятий, все подобные состояния полностью перешли под ведомство психотерапии разных видов, мастей и языков, чему немало способствовало то, что сам Фрейд, как известно, оставил эту базовую тревогу без объекта.

Восполнить вызывающую, оставленную Фрейдом нишу можно было только полностью оставив медицинский дискурс со всеми его смысловыми последствиями – и движение в сторону от них происходит не ранее, чем для расставания с ними появились, как выражаются марксистские исследователи, необходимые предпосылки. Сегодня, после лакановского вмешательства, прежние ссылки на «темперамент» или «характер» звучат так же экзотично как и ссылки на «врожденную конституцию». Тем не менее, медицинская оптика до конца не преодолена, постольку на ее место так и не заступил до конца другой способ тематизации невротического. По существу, в практическом психоанализе постмедикалистская эпоха так и не наступила – аналитики, даже невзирая на известное лакановское заявление, что «анализ не лечит», все равно рассматривают себя попутчиками, сподвижниками врача. Это положение сохраняется даже там, где работы Лакана являются приоритетными и где есть все основания для опоры на них.

Начатое Лаканом размежевание на основе обозначенного им «дискурса психоаналитика», таким образом, не завершено, и фактически можно утверждать, что для него на текущий момент едва ли подготовлены основные пути. Тем не менее, двусмысленное сотрудничество с дискурсом медицины становится для психоанализа все более тягостным, а ложность его положения со временем усиливается.

В то же время это не означает, что, разорвав с «врачебным делом», психоанализу необходимо вернуться к «философии» или «философской мысли», поскольку дискурс, который представляет эту мысль, также не является аналитическим. Фактически, он не оставляет психоанализу места – и это происходит даже в тех случаях, когда современные философы пишут о психоанализе или используют элементы его теории.

Происходит так потому, что философский дискурс – это высказывание о субъекте, отношения которого с тем, что психоанализ называет «знанием», организованы как призыв обратить к этому знанию свое желание. Это не означает, что в этом он тождественен дискурсу научному – речь в философском высказывании не идет о «новом знании». Тем не менее, предполагается, что знание, которое ищет философ, каким-то образом затерто, отсутствует в кругу публичного высказывания – например, прикрыто ходом повседневности или потребительской иллюзией. Требование философии, таким образом, заключается в призыве освободить для этого знания место в речи.

Именно это делает дискурс философии непсихоаналитичным – а вовсе не то, что он «абстрактен» и не соприкасается с непосредственным личным опытом субъекта. Психоналитический дискурс точно так же не имеет к этому опыту непосредственного отношения – именно здесь разного рода экзистенциальные психотерапии, сделавшие на психоанализ свою ставку, сбиваются с пути, настойчиво и бесплодно требуя от анализа того, что не является его продуктом в принципе.

Психоаналитическое высказывание не предлагает знания и не создает его. При этом оно имеет тот же предмет, что и философия – не в том смысле, что оно занимается условиями постижения действительности или формированием этической повестки. Для психоаналитического подхода важностью обладают последствия того, что философия предъявляет в качестве «знания» – последствия вызванных таким образом философией изменений в позиции субъекта. Все это имеет значение, поскольку, как намекает лакановский подход, искать исток невротизации современного типа, сопровождающегося пришествием субъекта навязчивости, психоанализу предстоит именно здесь.

Крупнейшее философское событие, сформировавшее этот исток, у всех на слуху – это пресловутый картезианский переворот. Сказано о нем в разных источниках очень много, но эти высказывания, тем не менее, в целом остаются в рамках одного и того же дискурса. Даже в том случае, когда достижение Декарта сегодня опровергается в пользу какой-либо «другой субъектности» или ее отсутствия, мы все еще имеем дело с философским мышлением – в текстах такого рода, возможно, меняется содержание и политическая позиция, но не меняется установка относительно «знания» – то есть, позиция собственно акта высказывания. По этой причине, невзирая на общепризнанную масштабность картезианского события, существует такие его следствия, которые даже и сегодня остаются недоступны для оценки. Тем не менее, они касаются всех, и философия всегда об этом подозревала, по умолчанию предполагая, что после этого переворота существование субъекта никогда уже не будет прежним.

С точки зрения философии субъект, благодаря этому перевороту, встает в позицию, где его новоприобретенное философское Я становится, как верно заметили анархисты, сделавшие из этого единственно возможные выводы, его «собственностью». В период, подготовивший возникновение психоанализа, когда все же выяснилось, что субъект владеет собой не слишком хорошо и что его Я всей картины происходящего не исчерпывает, эта убежденность была поколеблена, но лишь как неудавшееся притязание. Обвинение картезианского субъекта в слишком большом куше власти, который он вознамерился сорвать – вот основное настроение периода постколониалистского разочарования, если свести к двум словам его программу – или, точнее, движущий им аффект. При этом уверенность в том, что кое-что в этой области субъекту все же удалось заполучить, остается незыблемой, и ее подтверждением служат те разнообразные обломки прежнего философского величия, во взаимоотношениях с которыми субъект сегодня никак не может определиться.

Так это выглядит со стороны современной философии, выражающей по поводу картезианского кутежа свое возмущение, и по этой причине то, что в совокупности она производит в последнее время, особенно в областях затронутых марксизмом, не вызвало бы у Фрейда никаких диагностических затруднений. Более того, еще в дофрейдовский период этот продукт уже был назван по имени – это рессентимент, вина, сопровождаемая подавляемым возмущением. Поскольку вина как известно в психоаналитической перспективе противоречит стыду, отправление ее закономерно носит бесстыдный характер, о чем Лакан прямо и в то же время труднопостижимо для привыкшего к философии читателя и говорит в самом актуальном, полностью посвященном проблеме современности, единственном в своем роде семинаре «Изнанка психоанализа».[10]10
  Лакан Ж. Семинары. Т. 17. «Изнанка психоанализа». М., 2008. Глава XIII «Власть невозможного», с. 228–246.


[Закрыть]

При этом еще ранее, шаг за шагом, начиная с самых первых лекционных циклов Лакан корректирует и заменяет привычное значение картезианского свершения, одновременно возвращая тем самым и фрейдовскому начинанию тот смысл, который был перетолкован и утрачен в пользу представления о Фрейде как о самом амбициозном картезианце современности. Весь лакановский проект – это возражение расхожему мнению, представившему Фрейда в качестве рыцаря, стоящего на границе освещенной лучами осознанности территории, отделенной от мрака неприсвоенной субъектом инстинктивности. Представление о соотношении сознания и бессознательного как тени и света, привнесенное именно философами, само по себе увело в тень реальные последствия картезианского переворота.

По этой причине лакановское вмешательство не сводится, как порой считают, к снятию акцента с инстанции Я и переносу внимания на бессознательное, получившее таким образом статус новой структурированной осмысленности. Смысл лакановского обращения к Декарту в ином – лакановская психоаналитическая пропедевтика показывает, что грамматика картезианского заявления создает в субъекте зону новой тревоги. Именно картезианская программа ответственна за появление бессознательного в известном нам сегодня облике. Картезианское Я, в отличие от того, что о нем думают, само по себе бессознательно – во всяком случае, бессознательны все основные последствия его самоутверждения. Тревога, которую в европейском субъекте пробудило его же собственное, произнесенное устами Декарта, высказывание, пошла на образование бессознательного, определив его структуру и сделав шаг в сторону создания предпосылки для того, что в аналитической оптике в дальнейшем получит наименование «симптома».

Подобный взгляд противоречит воззрениям философской современности и позволяет разорвать с представлением, окружающим фрейдовский анализ и полагающим, что бессознательное является чем-то сродни мифу, родовому преданию, пришедшему к нам из досовременных обществ и якобы заглушенному самоуверенной картезианской речью. Речь эта у Лакана перестает выступать неким заблуждением, морок которого необходимо с себя сбросить – мнение, к которому часто склоняются самые разнообразные интеллектуальные движения ближайшей современности, критикующие картезианство как историческое недоразумение, которое можно подвергнуть коррекции в том числе с помощью упора на ту или иную концепцию бессознательного. Вопреки этому, прибегнув к каламбуру можно сказать, что Декарт, думая, что создает сознательного субъекта, создал субъекта бессознательного как субъекта желания, устроенного совершено особым образом.

Все это резко меняет привычную оптику – в том числе и ту, с точки зрения которой философы и критики современного общества рассматривали, использовали и популяризировали учение о бессознательном. Увидеть ограниченность этого использования – означает приступить к созданию другого подхода и другого дискурса, который задействует психоаналитическую мысль в ее наиболее неразработанных после Фрейда аспектах. В первую очередь это касается феномена невротизации, поскольку мысль промарксисткой направленности уже выразила свое мнение о происхождении этих состояний. Типичное объяснение у всех на слуху и сводится к повреждающему влиянию общества капиталистического производства и потребления, которое приводит к нарастанию изолированности индивида, росту тревоги и развитию внутреннего конфликта. В этой оптике психоанализ предстает паллиативным подходом, который не только ничего не способен поделать в отношении этого положения, но и со своей стороны усиливает его тем, что подкрепляет изоляцию посредством индивидуальной работы и аналитического сеттинга, воспроизводящего отчужденные отношения меркантильного общества.

Слабейший пункт этой рабочей гипотезы, которую, как правило, рассматривают как нечто аксиоматическое, состоит в локализации места тревоги. По существу, даваемое философами объяснение ее происхождения оказывается внепсихоаналитическим. Приписывать причину тревоги внешним обстоятельствам, – какими бы могущественными и фатальными они ни были, – означает выпадать из мира понятий, созданного Фрейдом, в котором источником тревоги должно являться нечто внутреннее. При этом, говоря о «внутренних источниках», Фрейд не исходил из наивно-метафизического посыла. Тексты Фрейда нельзя рассматривать и критиковать с точки зрения деконструкции оппозиции «внутреннего и внешнего» – их склад задан дискурсивностью иного порядка и должен получать толкование в соответствии именно с ним. Другими словами, в этих текстах нет ничего наивного или самоочевидного.

Отсутствие самоочевидности подтверждается тем фактом, что фрейдовский текст может получить толкование лишь ретроактивным образом, задним числом. Именно в этом и состоял смысл лакановского вмешательства: речь не о том, что Лакан монополизирует Фрейда, поняв его единственно правильным образом. Обращение Лакана является восполнением Фрейда там, где происхождение интересующего Фрейда предмета – бессознательного – уходит корнями в область, о которой сам Фрейд не мог в то время поставить вопрос, но которая является оправданием избранной им эвристической стилистики.

Область эта находится в ведомстве философии, но при этом выскальзывает из ее дисциплинарности, поскольку философский подход состоит в разыскании, анализе и оценке различных истинностных способов высказывания о сущем. Психоанализ же подходит к этому с иной стороны – для него это область неотвратимых последствий некоторых из сделанных в философском дискурсе высказываний, само озвучивание которых необратимо изменило конфигурацию и параметры субъективности.

С данной точки зрения источник тревоги следует искать в этом изменении – и именно в этом смысле данный источник является «внутренним». Говоря о том, что нечто, участвующее в образовании бессознательного желания, исходит «изнутри» субъекта, Фрейд метонимическим образом указал на тот факт, что оно восходит к дискуссиям философов. Дискуссии эти во многих смыслах носили предположительно «внутренний» характер – здесь речь метафорически может идти об узости и замкнутости собственно философского сообщества, но она также идет и о внутреннем характере структурных изменений в самом субъекте современности, которые опережали актуальный экономический и политический контекст.

Тем самым вопрос о происхождении невроза – и, в частности, невроза навязчивости – ставится Лаканом в совершенно иной плоскости. Ни внутренний душевный конфликт, ни коррумпированность социального устройства, ни даже само бессознательное не являются его носителями. Образующая его тревога прорывается со стороны высказывания, которое лежит у истока учреждения субъекта – высказывания, превратившегося в его самоутверждение. С этой точки зрения убежденность, что заявление Декарта было понапрасну упорствующей в себе неудачей разума, что оно представляло собой выдачу желаемого за действительное просто отбрасывает тревогу, ворвавшуюся в мир субъекта вместе со сделанным заявлением. Точно так же необходимо относиться к постколониалистским концепциям, увидевшим следствием этого высказывания лишь репрессивный, «фаллический» эффект, который должен быть компенсирован на политическом уровне – концепции эти также скрывают определенную тревогу.

Вопреки им следует настаивать на том, что история с картезианским высказыванием является незавершенной и что восприятие ее в качестве устаревшей и активное постколониалистское покаяние на ее счет не затрагивают ее следствий, приведших к появлению фрейдовской науки о бессознательном. Целью этой науки первоначально являлось указание на присущее субъекту глубокое замешательство, на момент внутреннего преткновения, выражавшийся в пресловутых «нервных расстройствах». Фрейду удается объяснить некоторые особенности этого замешательства через привлечение концепта «бессознательного» – рискованный ход, бесспорный выигрыш которого позднее обернулся возвращением обскурантизма как в философской, так и психоаналитической областях. При этом превращение невроза в главный предмет исследования закрыло собой начальный повод для появления анализа – то самое, что чувствительный к этой подмене Лакан впоследствии назовет «тревогой». С тех пор этот лакановский концепт успел стать поводом для точно такого же количества злоупотреблений, как и концепт «бессознательного», и превратиться в точно такую же пустую, внеисторичную универсальность. Тем не менее, местом его приложения остается то вполне конкретное – и в то же время трудноуловимое – замешательство, которое Фрейд застает в качестве одной из основных черт субъекта своего времени и которая привлекает его внимание, притом что оптика, позволившая ему уловить данный момент, и сегодня остается недостаточно хорошо освоенной и скрытой за отдельными эпизодами его учения.

Сам Фрейд называет эту черту «неудобством», Unbehagen. Неоднократно указывалось, что один из традиционных переводов «неудовлетворенность» не совсем уместен, притом что, как это ни странно, оказывается вполне уместен нейтральный «дискомфорт». Сам спектр значений термина указывает на то, что речь идет не о разочаровании или лишенности чего-либо (направление мысли, уводившее последователей, – например, фрейдомарксистов, – зачастую в не совсем верном направлении и приведшее их в итоге к поискам перспективы для субъекта в области грубо понятой сексуальной разрядки). Напротив, у Лакана речь идет не столько о запрете на удовлетворение и вытекающей из него фрустрации, сколько о некоей изначальной сбитости субъекта с толку, его специфической дезориентации в пространстве. Как это ни противоречит популярному способу чтения Фрейда, любой смысл, связанный в анализе с сексуальным удовлетворением, оказывается таким образом перед этой дезориентированностью вторичным.

То, что Фрейд относит эту дезориентацию на счет всей культуры в целом, следует приписать, по всей видимости, искушению универсального антропологизма, которое было характерно для его эпохи. Антропологизм этот и сегодня остается крайне соблазнительным. В тоже время часто умалчиваемый момент заключается в том, что у Фрейда не было ни малейшей возможности судить об этой дезориентации за пределами того исторического момента, в котором был укоренен со своим аналитическим желанием он сам. Момент этот достаточно широк и не ограничивается лишь тем, что доступно аналитическому наблюдению непосредственно – Фрейд это чувствовал и потому требовал, чтобы психоанализу было позволено судить обо всех явлениях жизни, включая также и те, что могут быть почерпнуты из литературы, искусства, философских измышлений и прочих источников. Тем не менее, нет никаких оснований предполагать, что пресловутое Unbehagen характерно для каких-либо еще исторических периодов, кроме пресловутой «современности», и что это каким-то образом выходит за пределы так называемых «Gegenwartsprobleme».[11]11
  Проблемы современности (нем.)


[Закрыть]

Принадлежность к этим «Gegenswartsprobleme» не означает, что современность необходимо понимать как совокупность известных нам явлений «современной жизни» – таких как кризис религиозного сознания, прогресс технологий, развитие медиа и т. п. – все те признаки, по которым современность опознается чисто феноменологически. Сам тезаурус Фрейда, где всем этим вещам отводится поразительно мало места и где господствует совершенно иная лексика, указывает на то, что его мысль имеет своим следствием также иное определение «современности». Современность для Фрейда – это пробуждение тревоги по поводу возникновения сознания, которое имеет своим следствием образование бессознательного.

При этом вместо того чтобы спросить, каким образом сознание может иметь следствием свою противоположность, следует скорее спросить, что это за сознание. Поиск ответа на этот вопрос должен продемонстрировать, что Фрейд заведомо ставит под удар все настойчивые попытки ученых тематизировать «сознание», воспринимающих его как некий изначально данный и универсальный феномен. Часто современные исследователи сознания наивно указывают, что в своих попытках они опираются в том числе и на Фрейда и что именно он открыл для психологии возможность развивать эту тему. Этот довод рассыпается при более требовательном чтении фрейдовских работ, поскольку для Фрейда сознание не является ни универсальной способностью, ни феноменом психики. В психоаналитической перспективе сознание представляет собой особое положение, в которое субъект попадает, когда оказывается перед знанием определенного типа – и в данном случае это то самое знание, которое оказалось за кадром в тот момент, когда Декарт предлагает свою систему, где ошибочно выдает за знание то, что ему удалось сформулировать. Картезианский акт достигает успеха лишь в одном – он учреждает нечто, но при этом то, что он учреждает, вопреки надеждам Декарта на «ясность и отчетливость», оказывается непредставимым и для субъекта неусвояемым.

Момент этот примечателен сегодня тем, что он наносит еще один удар по рожденной в современной философии концепции политического активизма, несомненно возникшего в том числе благодаря тому остаточному доверию, которое философское размышление все еще к Декарту испытывает. Основной проблемой этой концепции является то, что она очевидно не учитывает базового наблюдения Фрейда, согласно которому любое ясно выраженное намерение, ища воплощения, имеет в итоге своим следствием отнюдь не то, что помещено в фокус цели изначально. С этой точки зрения надежда на политическую силу акта разоблачается, превращаясь в то, чем она по существу и является – наивным секулярным заклятием, светской магией современного типа.

Та же ставка на перформатив как на микроакт символического творения и преодоление вечной, присущей субъекту социальной немощи, опровергается тем, что в основе современности лежит изначальная мизкреация, промахнувшаяся попытка творения. Именно здесь находятся истоки того, что через ряд складывающихся после Декарта культурных условий впоследствии опознается как «невроз». Представляя в расхожем восприятии область чисто индивидуального «неудобства», невроз скрывает свое происхождение, заставляя психологическую науку или философию пускаться по его следу, разыскивая закономерности в той области, где общность случаев представлена схожей симптоматикой или же социальными условиями. При этом социальность всегда предстает в том виде, в котором в ней нет ничего, что не годилось бы на выделку той же «индивидуальности», что в итоге уводит вопрос в тупик.

Необходимо вывести вопрос о неврозе из пределов этой ложной диалектики «индивидуального и общественного» и предоставить базу для описания обсессии – поскольку именно она, как предстоит показать, является матрицей невротизации современного типа. Для начала необходимо рассматривать как симптоматические те интеллектуальные приемы, которые размечают поле публичных дискуссий последних двух столетий – холивары между частным и публичным, теоретическим и практическим, диегетическим и экзистенциально пережитым, обыденным и трансгрессивным. Неустанно разрабатываемые паллиативные варианты перехода от одного к другому, об которые постоянно запинается субъект, представляют собой не что иное, как выражение недоумения по поводу вездесущности пресловутого Unbehagen – здесь мысль Фрейда вовсе не является каким-то наивным или слишком смелым обобщением. Не является эта мысль и чистой психологией, поскольку речь идет о впечатлениях и опыте, которые субъект не получает ни из своего окружения, ни непосредственно через «исторический контекст». Лежащая в основе невроза коллизия не дана субъекту ни в памяти, ни даже – необходимо признать это с самого начала – в бессознательном.

В этом смысле вся теория «первичной травмы», оказавшая огромное влияние на публицистику середины 20 века, оказывается устаревшей – она завершила свою историческую миссию адаптации фрейдовского учения к представлениям прошлого столетия. Лежащий в основании этих представлений биографический психологизм принес Фрейду славу, но оценивая по достоинству некоторые измерения его текстов, традиция их изучения систематически отбрасывала иные. Обратившись к ним, можно восстановить значение феномена обсессии, ответив тем самым на фрейдовское требование отнестись к нему со всем вниманием, которое необходимо удерживатьдо тех пор, пока это требование не будет выполнено.