Текст книги "Черта"

«Черт, черт… Что же это такое, а? Чего они от меня хотят? Кто они, эти люди из Лаборатории? Чего добиваются?»

– Ну же, Андрей Ильич! – протягивал Бутову пистолет Альберт Иванович. – Проверьте теорию! В конце концов, вы же мужчина!

– Я не буду стрелять в невинного человека. Делайте со мной, что хотите – не буду!

– А кто вам сказал, что он невиновен? Считайте, что он виновен! И очень виновен, иначе бы он здесь не оказался. Считайте его вашим злейшим врагом, если вам так удобнее. Кстати, для вашего спокойствия наденьте эти перчатки, чтобы не оставлять отпечатков пальцев.

Он положил пистолет на широкую полку барьера, пошарил под ней, извлек оттуда белые нитяные перчатки и протянул Бутову. Все происходило, как в дурном сне.

«Ну, блин, и влип! Сходил, называется за книжкой, пропади она пропадом! – проскрипел Бутов зубами и взглянул на привязанного. Тот, неудобно скособочившись, сидел опустив голову. – Черт, подергался бы, что ли! Нельзя же так покорно!» – вскинулась внутри него неприязнь, не желая замечать собственное безволие.

«Ладно, я сыграю в твою игру! – решился он вдруг, глядя на протянутые перчатки. – Я докажу тебе, что ты и твоя техника с методикой – дерьмо! Сорок пять секунд – не срок. Главное – думать в это время о чем-нибудь постороннем. Считать это типа шутки. Типа проверки на вшивость. Как в армии. Только, что ты потом со мной сделаешь, если проиграешь… Черт, и зачем я только согласился…»

Надев перчатки, Бутов повернулся к барьеру и взял пистолет. Громогласная вещь удобно улеглась в руке и затаилась. Альберт Иванович сказал:

– Вы можете держать оружие двумя руками, если желаете. Не забудьте снять с предохранителя. Умеете?

– Уж как-нибудь.

– Когда будете готовы – скажите. Я начну отсчет. Лучше целиться в сердце.

Бутов спустил предохранитель, набрал побольше воздуха, медленно поднял пистолет и прицелился в голову несчастного. Мушка дрожала. Тут же всплыли воспоминания о том, что бывает после того, как нажмешь на курок – дуэт ручного грома и хлесткого бича – баса и тенора детонации, неистовый ураган освобожденного звука, успевающего за следующую после выстрела секунду тридцать раз обернуться туда-сюда, тридцать раз удариться в уши, родить в них тонкое пение, запутаться в собственном эхе и растаять в дрожащем воздухе, освободив место для запаха пороха. Вот что бывает после выстрела.

Бутов перевел пистолет на грудь человека и сказал, не поворачивая головы:

– Готов.

– Начали! – подхватил Альберт Иванович. – Один, два, три…

«Вот хрен тебе, а не один, два, три… Ишь, чего захотел… Не боѝсь, браток, не обижу… Не знаю, кто ты на самом деле, да мне и плевать…»

– Восемь, девять, десять…

«Надо было сразу отказаться… Зачем я взял пистолет… это ведь только отсрочка… Ну, не выстрелю я, ну, отпустят они меня, а если я пойду и заявлю, что тогда? Дичь какая-то…»

– Двадцать один, двадцать два, двадцать три…

«Хрен тебе, а не двадцать три… А тяжелая штука, оказывается, если долго целиться… Никогда не целился в живого человека. Странное ощущение. Ужас…»

– Тридцать, тридцать один, тридцать два…

«А в кого бы я мог выстрелить по-настоящему? В начальника? Нет, нормальный мужик… На работе все нормальные… Правда, есть один, пять лет назад меня обидел…»

– Тридцать девять, сорок, сорок один…

«Сорок два, сорок три, сорок четыре, СОРОК ПЯТЬ! ВСЁ! ХРЕН ТЕБЕ!..»

Только почему он не опускает пистолет? Почему продолжает целиться?

– Сорок семь, сорок восемь…

Человек на стуле вдруг вскинул голову, замычал и задергался из стороны в сторону. Плохо понимая, зачем он это делает, Бутов ловил в прицел его ускользающую грудь, а человек уворачивался, и Бутов начал злиться.

– Пятьдесят пять, пятьдесят шесть, пятьдесят семь…

Вдруг человек запрокинул голову, выгнулся и застыл. В следующее мгновение его сердце оказалось у Бутова на мушке, с ним что-то случилось, и он нажал на спуск. И тут же вжал голову, ожидая грохота выстрела. Но вместо выстрела одновременно с бессильным щелчком прозвучало:

– Шестьдесят! Что и требовалось доказать.

Продолжая держать пистолет в вытянутой руке, Бутов повернул к Альберту Ивановичу растерянное лицо. Дьявол улыбался.

– Но… – произнес Бутов, медленно опуская руку.

– Что и требовалось доказать, – обернувшись Альбертом Ивановичем, повторил дьявол, подхватывая пистолет из его руки. – Пойдемте.

Не глядя на человека по ту сторону барьера, Бутов медленно стянул перчатки. Альберт Иванович взял его под локоть и увлек из тира за собой. На ходу передал пистолет человеку в камуфляже и повлек Бутова дальше, цепко держа под руку. Бутов следовал рядом с ним на вялых ногах, сгорбившись и не поднимая глаз.

– Но я не хотел… – сказал он, перед тем, как они покинули подвал.

– Верю, верю. Сейчас вернемся и все обсудим, – отвечал Альберт Иванович.

Они поднялись по лестнице и вернулись в кабинет. Альберт Иванович молча указал Бутову на стул. Некоторое время они сидели в тишине, затем хозяин кабинета сказал:

– Я должен извиниться перед вами, уважаемый Андрей Ильич, за небольшую мистификацию.

– Какую… – безразличным голосом откликнулся Бутов, не поднимая головы.

– Не было никакой психогенограммы. Это всего лишь пустышка.

Бутов поднял голову и посмотрел на Альберта Ивановича:

– Какое это имеет теперь значение, ведь я только что убил человека… – сказал он тускло и отвернулся.

– Вы никого не убивали.

Бутов повернул голову:

– Все равно… Мог убить…

– Да, могли.

Тут внимание Бутова окрепло, и он посмотрел на спеца, будто видел впервые. Твердые губы, раздвоенный подбородок, прямой нос и легкие, наполовину скрытые шапочкой морщины. Лицо, тонированное прочным загаром. Глаза без всяких там «хе-хе-хе» и «хо-хо-хо». Передо ним сидел умный, жесткий, опрятный человек. Пожалуй, ему, как и Бутову было под сорок.

– Скажите, зачем вы это делаете? – задал Бутов свой главный и единственный вопрос.

Вместо ответа спец достал из ящика стола книгу и положил перед собой.

– Вот ваша книга.

– Бред какой-то… – не выдержал Бутов. – Вы что, решили воспользоваться моей жадностью?

– Стремление обладать книгой – самая благородная жадность на свете, – со всей серьезностью ответил Альберт Иванович, глядя на Бутова, как на сильно помятый автомобиль. – Да, признаю, с вами поступили несколько жестоко, но только так и добывается настоящее знание. Позвольте, я вам в двух словах объясню, что такое метод двойной дивергенции. Собственно говоря, это даже не метод, а повседневная практика жизни, доведенная в нашем опыте до крайности. Почти все люди подвержены этой практике, так как они одновременно или раздельно во времени являются источником, либо приёмником волевой энергии – то есть, испытывают воздействие чужой воли и в свою очередь производят волевой акт в отношении третьих лиц, либо объектов. Типичный пример – действие рекламы и пропаганды или требование любовницы купить ей новое платье. Необходимо какое-то время, чтобы человек почувствовал воздействие и проявил соответствующую волю. Но то, с чем можно не торопиться в быту не годится при определенных обстоятельствах…

– Но я-то тут причем? – не выдержал Бутов.

– А притом что ваш случай убедительно свидетельствует, как быстро и легко можно заставить переступить порог даже просвещенного человека.

– Ну, убедились, и дальше что? Вы хоть понимаете, что с вашей помощью я стал убийцей? – снова перебил Бутов.

– Согласен – жестокий урок, суровая наука, но к этому надо быть готовым всегда.

– К чему к этому – к убийству?

– Да, именно. Зато теперь вы сможете скорректировать ваше поведение адекватно ситуации. Особенно, если вас об этом попросит партия или другая группа лиц. Каждому бы такую науку!

– Это же черт знает что, господа экспериментаторы! – задохнулся Бутов. – Вы что, не прочь пропустить через себя все население страны?

– Ни в коем случае. Тем более, что большинство населения к этому уже готово. Но вы – другое дело. Нам нужны союзники из ВАШЕЙ среды. Будем считать это вашим посвящением. Хочу верить, что с сегодняшнего дня вы – наш союзник.

– Союзник? В чем? Уж ни в этом ли… как его… ну, это… – торопился подыскать подходящие слова Бутов. Вялость сменилась злостью, и он больше не стеснялся.

– Вот мы и подобрались к главному! – блеснул глазами Альберт Иванович, – А вот в чем. По большому счету человеческое поведение состоит из суммы спонтанных волевых актов и актов, вызванных осознанной необходимостью. Причем их доля сильно колеблется в зависимости от степени развития субъекта. Для каждого уважающего себя индивидуума жизненная задача проста: во-первых, постараться избавить себя от спонтанных актов, а, во-вторых, осознать необходимость оставшихся. И если первая часть задачи сродни здоровой санации воли, то от реализации второй ее части будет зависеть, пойдете ли вы по пути французского непокорства, – Альберт Иванович выразительно похлопал рукой по книге, – отрицая необходимость и грозя вытекающими их этого неприятностями себе и другим, или, признав ее, обретете свободу. Сво-бо-ду! Вы понимаете, что это значит?

– Теперь понимаю! – обозлился Бутов окончательно, имея в виду собственную глупость и этого рехнувшегося типа в белом халате.

– Вот и прекрасно! Надеюсь теперь, когда вы сами видите, что убить человека ничего не стоит, особенно если вас об этом убедительно просят, вы постараетесь внушить это кому-то еще. Ваша книга, – подвинул он Бутову книгу.

– Нет, спасибо. Боюсь, она будет будоражить меня неприятными воспоминаниями.

– Как вам угодно, – сказал Альберт Иванович, вставая.

– Последний вопрос, – сказал Бутов, вставая вслед за ним. – Кто этот человек там внизу, и что с ним будет?

– Это человек, который на данный момент отказывается нам помогать. Не волнуйтесь, с ним все будет нормально. У нас всегда все нормально, – ответил он и направился к двери. Опередив Бутова, открыл ее, дошел с ним до выхода из лаборатории и выпроводил, пожелав всего хорошего.

Оказавшись на улице, Бутов огляделся. Летний день был в разгаре. В эту минуту в районном местечке, недалеко от города, подставив белую кожу ветру и солнцу, отдыхают его ничего не подозревающие жена и дочь. Через неделю он должен к ним присоединиться. Хватит ли этого времени чтобы забыть привязанного к стулу человека и сухой щелчок осечки? Хватит ли времени, чтобы разобраться – убийца он или нет? Успеет ли он ответить самому себе на вопрос: жизнь – это путь по лестнице ведущей вверх или вниз?

С голубого купола неба стекала сизая дымка и оседала на землю, постепенно уплотняясь и размывая ясную линию горизонта…

10

Моя Элизия, мой выпавший из мира звук, ты продолжаешь звучать во мне, ты спасаешь меня от посмертного отчаяния! Как бы я хотел верить, что это ты говоришь со мной, говоришь через миры и неподкупное время, но выдумщик-разум, бесстрастный сочинитель и великий галлюциноген, настаивает, что это грёза, обман, иллюзия. Он всполошился, он опасается, что это первые признаки распада. Он утверждает, что тоскливое одиночество влияет на меня самым пагубным образом. Он взывает ко мне и напоминает, что он последний оплот моей личности и средоточие того вразумительного начала, что пока еще живет во мне. Дай я ему волю, он обретет сияющее хладнокровие и на правах чистого разума подвергнет ревизии все, что я нажил с тобой. Я знаю, он мечтает, что однажды я сброшу с постамента нашу любовь и, вооружившись молотом отчаяния, буду плющить ее, пока она дребезжащей жестянкой не закатится в самый дальний и пыльный угол пространства-времени. Только я пока еще не лишен воли и держусь за тебя, моя нескончаемая, моя непостижимая, моя неисчерпаемая! Ты – единственное, что не позволяет мне превратиться в чертового софиста, в одержимого чернокнижника, в неодушевленное алхимическое качество!

Я всегда по-античному верил, что когда буду уходить, ты поднимешься за мной к живым и, взяв за руку, отведешь на берег подземной реки. Харон через тиски мрачных скал прочертит последнюю черту по желтому пергаменту Стикса и, сбросив в воду сходни лет, оставит нас одних. Вечность моя, да будет тебе известно: мы похоронены рядом, как я и обещал. И в земле, и в памяти друг друга.

Ты ведь знаешь: мы можем бывать везде – хоть в Пенатах, хоть в Афинах, хоть в Кордельерах, но я большую часть времени провожу в нашем доме, который завещал твоим родителям. Расскажу о том, что вижу с нашей веранды. Продолжи мой рассказ, и я вопреки разуму поверю в тебя. А если разум посмеет вмешаться, я отрекусь от него. Лучше быть безумным, чем бесчувственным.

Радость моя, вокруг меня один из тех летних вечеров, которыми мы с тобой столько раз наслаждались. Видишь – все то же малиновое как засидевшийся гость солнце. И только убедительные доводы настенных часов заставляют его, наконец, убраться за горизонт, откуда оно еще долго будет грозить облакам багровым меркнущим кулаком. Короткое безвластие, и на подмостках смуглый обходительный вечер. Посулами с легкой ментоловой прохладой он переманивает нас на свою сторону. Ты ведь знаешь, он не обманет ожиданий – приготовит избалованным чувствам роскошное угощение и подаст его на необъятном малахитовом блюде под лилово-опаловым колпаком небес. С темной интригующей усмешкой вступит в права, избавится от горластых красок, подсурдинит звуки, распустит запахи-приглашения и будет священнодействовать от имени и по поручению ночи.

Ветер стих, говорила ты. Ветер – стих, отвечал я. О, этот неугомонный ветер – настоящий Фигаро воздушной среды! Ловкий мастер изымать недоимки и заполнять недостатки! Вот он обнаружил избыток давления воздуха и улетел на встречу с поставщиками, объявив на лету, чтобы до утра обходились без него. Деревья обрадовались, тут же принарядились в темно-зеленые глянцевые халаты и погрузились в чопорное раздумье. Обвисшие листья образовали чешуйчатую отражательную поверхность, и звуки при встрече с ними обретают отчетливый звенящий привкус. Этим пользуются цикады. Они запускают свои старомодные телетайпы и через деревья-ретрансляторы снабжают округу вечерними новостями. Птицы из глубины деревьев не соглашаются, перебивают, кричат: «Вздор! Вздор!» и предлагают свою версию событий – совсем как противная сторона в судебном разбирательстве. А тем временем великая зеленая страна наливается черным изумрудом. Милосердная трава дает приют каждому, кто печется о своем суверенитете. Даже бетонное электричество, как и дерево, растет из травы. Густым ароматным покровом она старательно скрывает невзрачный вид голой кормилицы-земли, словно пышный ковер подгнивший пол. Великая, благословенная страна, где все жители накормлены и имеют дом, где вышестоящие стоят на страже, а осенью снимают с себя последнюю рубаху и отдают тем, кто внизу. Великая страна, справедливая страна! Чуткая к переменам, она, как никто заботится о равновесии и будущих поколениях. Выходит, законы мира живого, но неодушевленного выше и разумнее, чем тот, в котором нам пришлось жить. Полюбуйся на это зеленое сообщество! Оно ликует в меркнущих остатках дня под грузными безмятежными облаками с намятыми боками, среди воздуха, пропитанного изъятыми у богов благовониями.

Белогрудая соседская кошка (помнишь ее?) выставила голову из ближних кустов, дивясь дикому миру своих предков и пытаясь разобраться в нарастающем треске, писке, плеске, шлепанье, царапанье, щелканье, шуршании и их производных. Темнеет воздух, смелеют невидимые участники вечернего представления, не уступая друг другу в неучтивости. Как-никак жизнь – это театр, куда пускают бесплатно, но где каждый должен выбрать и занять место по силам, и даже попробовать подняться на сцену. Далеко, на самом краю блюда стелются, загибая края, потемневшие, в прожилках сизого обмана пупырчатые листья лесного салата, а над ними неподспудными вершинами громоздятся сытые, налитые сливочным светом облака. Ты видишь, мое солнце: захватчики-одуванчики уже сравнялись цветом с пиратским флагом. Дальние строения с прижавшимися к ним задремавшими кронами причудливой линией коверкают тухнущий горизонт. Ближе к центру блюда – домики с прожаренной корочкой крыш. Они как кусочки мясного филе в потеках ржавого сока, обильно заправленные зеленью, с приправой из пыльно-каменных дорожек. Там, за круглыми густыми кустами потные плотные мясные люди уже воскурили аппетитный фимиам своему богу обжорства. Сытный дымок, подгоняемый одурманенными голосами жриц и жрецов, пролезает через крепкие изгороди, продирается сквозь беспомощные заросли, чтобы по-соседски, не церемонясь, вручить визитную карточку от крепких зубов и цепких челюстей, что, обратившись лицом на закат, жуют время и обгладывают жизнь. Вот бойкая соседка (да, да – жива, что ей сделается) с совиным уханьем вместо голоса взвинчивает интонацию до недостойного уровня – то ли радуется, то ли злится. Ей в ответ вспыхивают громогласные звуки дикой музыки. Какое удручающее несоответствие возвышенной вечерней красоты с их взглядом на нее, как на подручный антураж! А над всем этим, расправляя черные плечи, вырастает ночь, с которой, в отличие от меня, никак не желают сливаться сливочные облака…

11

Для тех, кто забыл, напоминаю, что предметом моей заботы является ваша воля.

Замечали ли вы когда-нибудь рядом с собой трех почтенных дам, чей адрес и род занятий известны еще с древности? Одна из них прядет для вас нить, другая подталкивает ее под руку, третья пощелкивает ножницами, прицеливаясь обрезать расходный материал. Именно под их присмотром вершите вы события, разъяв которые по прошествии времени, можно разглядеть в них гортань интродукции, желудок конфликта, трепещущее сердце сюжета, пищеварительный тракт интриги, полные легкие мотивации и вас самих, послуживших пищей сему обаятельному союзу. Изучив их с дотошностью патологоанатома, вы, вполне возможно, не найдете в них изъяна и будете озадачены очевидным несоответствием здорового состояния частей и болезненной наружности целого, упуская из виду ту тонкую невидимую материю, которая одинаково одушевляет и события, и человека, и целые государства. Что же тогда есть ваша воля, как не слабые весла, влекущие ваш челн курсом, диктуемым неисправимо неисправным компасом?

Странно, что ваши создатели, делегировав вам часть своего могущества, не объяснили при этом, как им пользоваться. По факту волей в той или иной мере вооружен, а стало быть, опасен для равновесия Хаоса каждый из вас. По сути, волеизлияние противоестественно. Категорический вселенский императив гласит: динамическое равновесие прежде всего. Из этого следует, что воля с ее лицензией на неповиновение и разрушение есть прямая и безусловная пособница энтропии. Наталкиваясь на законы, она ищет, как их нарушить. Да, я индифферентен к добру и злу, но я против неподчинения закону, будь он хоть космический, хоть человеческий. Недопустимо отвергать право верховных сил на принуждение. Между тем для вас воля – это всего лишь психическая энергия, побуждающая вас к действию, и даже если она необузданна, она всегда целенаправленна, утверждаете вы. Сам бог велел вам преследовать те или иные цели, оправдываете вы свое головотяпство. Допустим, только с чего вы решили, что ваши цели не угрожают существованию других субъектов, не говоря уже о вашем собственном? Если бы вы были способны оценивать размах и вредные последствия ваших прихотей, вы бы спасибо мне сказали. До вас бы дошло, что я для того и существую, чтобы окорачивать необузданных. Призадумайтесь-ка: разве все когда либо претендовавшие на мировое господство империи не были, в конце концов, приведены в безобидное состояние? То-то же. К сему ваш покорный слуга.

Ваше любимое занятие – провести черту и поделить ею человеческий мир на антиподов: например, на курящих и некурящих, на веселых и грустных, на положительных и отрицательных, и так далее. В результате один и тот же человек оказывается одновременно по разные стороны множества баррикад. Таков лоскутный абстракционизм вашего мышления, таков ваш метод познания. По мне, уж если делить вас, исполосованных, то не на добрых и злых, не на умных и глупых, не на сильных и слабых, а на тех, кто подчиняется и тех, кто подчиняет. Лично я предпочитаю иметь дело с последними. Что проку в слабоволии? Слабоволие, как и слабоумие – это прозябание, это деградация, это досада. Я предпочитаю противников с трудолюбием мула, назойливостью мухи, цепкостью паука, увертливостью ящерицы и неразборчивостью шакала. Их воля эластична, эгоистична, плодовита и свободна от предрассудков, их поступки не укладываются в рамки привычного, их победное разочарование прямо пропорционально потраченным трудам. Вы только посмотрите на их лица! Не лица – медальный оттиск! Влекомые вертикальной тягой, они карабкаются по наклонным плоскостям финансовых и административных пирамид, имея целью достичь вершины. Их профессиональная болезнь – кессонная: та, что обнаруживается при подъеме со дна на поверхность, сопровождается эйфорией и головокружением и где вместо избытка азота – лишние деньги. С нею тесно связана ее разновидность, которую я именую синдромом кессонного потолка. Именно такими потолками украшают они свои уже не хижины – дворцы. Вот также, страдая, напрягаясь и пестуя крайности – садизм и апостольское служение, ползет по отвесной стене человечество. Ему кажется, что оно производит культурные и материальные ценности, но для меня они не более, чем хлам. Я бы понял вас, если бы после написания книги в пустыне грохотали грозы и распускались цветы, а миллион долларов гарантировал бессмертие. Увы, то и другое происходит только в вашем воображении.

Власть и мошну имущие – обожаю с вами играть! Мой ломберный стол всегда к вашим услугам! Потакая вам, одержимым, я делаю так, чтобы выбравшись из нищеты и безвестности, вы нашли другие, еще бòльшие беды. Хотите пример? Извольте:

 
…и аз воздам
 

Как-то вечером в рубиновой гостиной одного из тех особняков, что были отстроены на деньги, поначалу именовавшимися бюджетными, а, стало быть, для этих целей не предназначенные, но возмутительным образом в него превратившиеся, вокруг массивного карточного стола собрались четыре серьезных господина небрежного поведения. Об их серьезности говорили, в первую очередь, лица, от вида которых у иных слабонервных граждан вполне могли поползти по телу мурашки, но вовсе не оттого, что внушали собою страх, а потому что были вида всезнающего, как у чертей. Небрежность же заключалась в том, что, развалясь в удобных креслах, четыре господина лениво перебрасывались картами, словами и паузами, не забывая при этом периодически глотать табачный дым и спиртное. И хотя манеры их не переходили рамок сдержанности, а атмосфера вокруг ничуть не уступала среднеанглийской, было ясно, что англичан в их роду отродясь не бывало.

Звали этих господ Состоялов, Застоялов, Постоялов и Кацман.

Несмотря на то, что гостиная была отделана и обставлена с хорошо оплаченным вкусом, присутствие в ней указанных персон уюта ей не добавляло. Наоборот, посторонний наблюдатель почувствовал бы здесь что-то бивуачное, временное, случайное и ненадежное, отчего внутри у него обязательно зародилось бы убеждение, что все это, однажды ловко украденное, в один прекрасный момент вдруг возьмет да и рухнет, не спросясь, в тартарары. Не помогали ни услужливый полумрак, ни наполовину придушенные звуки, ни волны исходившего от камина тепла, ни демонстративное отсутствие женщин, ни ароматные пары заморского пойла, что покидали содержимое широких бокалов и отправлялись бродить по воздуху, мешаясь с одеколоном и дымом дорогих сигар. Походно-этапные флюиды дополнялись наличием красномордого охранника, расположившегося поодаль на одном из диванов.

Конечно, какой-нибудь впечатлительный наблюдатель, может, и ощутил бы эти метафизические флюиды, только мужчины за карточным столом, судя по их добродушному бурчанию, ничего этого не замечали и находились в прекрасном расположении духа. Вот, к примеру, Состоялов, дружески прищурив глаз, заботливо спрашивает Кацмана:

– Ну что, Абрамыч? Приссал?

На что Кацман невозмутимо отвечает:

– А я в памперсах.

Или вот, например, Застоялов ласково подбадривает Постоялова:

– Не ссы, братан, еще отыграешься!

На что Постоялов, скрипя зубами, мудро замечает:

– Не за то отец сына бил, что тот в карты играл…

И так далее с тем же разнообразием. Господа резались в очко, и дорогие башенные часы, невозмутимо помахивая золотого отлива маятником, были единственным, не считая охранника, свидетелем их приятного времяпровождения.

И вот в тот момент, когда внутри башни решили, что пора отбивать десять часов, ручка на двери гостиной пришла во вращательное движение. Двигалась она так медленно, что никто из присутствующих, включая охранника, не обратил на нее внимание. Из часов полились представительные, полновесные звуки и, подталкивая друг друга, наполнили гостиную. Мужчины примолкли, не пытаясь спорить с часами, и чтобы заполнить паузу, потянулись кто за коньяком, кто за сигарой. К этому времени ручка замка, окончательно вступив в сговор с тем, кто ею завладел, дошла до упора и позволила неизвестному слегка приоткрыть дверь, чтобы через образовавшуюся щель незаметно наблюдать за происходящим в гостиной. То ли мелодичный бой заворожил тех, кто там находился, то ли человек за дверью был ловок – так или иначе, но с последним ударом часов человек этот, никем не замеченный, проник в гостиную и мягко прикрыл за собой дверь. Впрочем, внешние обстоятельства весьма этому способствовали: в помещении, как уже говорилось, царил полумрак, а человек был одет во все черное, мягкое и облегающее. К тому же… постойте, постойте! Да никак это женщина! Ну, конечно, женщина! Женщина со стройной, обольстительной фигурой, с черной мягкой сумочкой через плечо и… Но позвольте, для чего же на ней полумаска?!

Первым незваную гостью обнаружил охранник и для порядка вскочил на ноги. Вторым – Постоялов, который сидел лицом к двери. Он несколько секунд всматривался в полумрак, а затем вопросительно посмотрел на Состоялова, который был хозяином особняка и, сидя напротив Постоялова, не мог видеть того, что происходило за его спиной. Состоялов поймал вопросительный взгляд Постоялова, догадался, что для ответа на вопрос ему надо обернуться и, извернув свое неповоротливое тело, выглянул из-за высокой спинки кресла. Застоялов и Кацман, сидевшие к нему вполоборота, тоже проявили интерес, и вся компания уставилась на таинственную фигуру у дверей.

– Ты кто? Чего тебе надо? – на правах хозяина спросил Состоялов, страдая от неудобного положения.

Вместо ответа женщина, грациозно качнув бедрами в тесных кожаных брючках, плавно двинулась в их сторону. Охранник сделал ей навстречу два шага. Женщина, не останавливаясь, быстро извлекла из сумочки удлиненный предмет. Из него тихо хлопнуло-свистнуло, и охранник упал ей под ноги. Длинноногая визитерша без труда перешагнула через него, подошла к столу и направила на вскочивших мужчин пистолет.

– Сидеть, – услышали они тихий голос.

– Да ты что творишь, ссука! – вякнул было Постоялов, у которого события последней минуты наложились на раздражение от проигрыша.

Раздался новый хлопок. Постоялов раскинул руки, упал в кресло и, подставив своим приятелям удивленное лицо с дыркой во лбу, как был в состоянии раздражения, так и отлетел к праотцам.

– Сидеть, – повторил тихий голос.

Мужчины рухнули в кресла. Роковая красотка выбрала место, откуда ей были видны их застывшие лица, и все тем же ровным голосом сообщила:

– Он обознался. Я – Люся.

И покачивая пистолетом, поинтересовалась:

– Может, здесь кому-то еще не нравится мое имя?

Оставшиеся в живых благоразумно молчали.

– Тогда приступим к делу, – продолжила Люся, не глядя вытащила из сумочки две пары наручников и бросила их в центр стола. Браслеты приглушенно звякнули. – Сделайте одолжение, соедините себя с сидящими напротив. Только без глупостей и побыстрей – мне еще в парикмахерскую нужно успеть.

Кацман, который теперь оказался почти напротив таинственной Люси, первым сообразил, что от него требуется. Не смея взглянуть на нее, он схватил пару наручников, защелкнул на себе один из браслетов и протянул вместе с дрожащей рукой Застоялову. Тот, однако, продолжал сидеть, пряча руки под столом и не делая попыток исполнить Люсин приказ.

– Серега!.. – умоляюще попросил Кацман.

Люся, в свою очередь, приставила пистолет к Серегиному затылку и молча попросила о том же. Аргумент подействовал, и Застоялов повиновался. Люся зашла со спины к сидящему без движения Состоялову и сказала:

– А тебе что, особое приглашение нужно?

Состоялов, пока неизвестная баба нянчилась с Постояловым и предыдущей парой, торопливо соображал, что же это такое происходит, какая бл**дь его заказала, почему не сработала охрана и как из всего этого выкрутиться. Его непростой жизненный опыт воспитал в нем определенную хладнокровность и теперь торопился подсказать ему верное решение.

– А где охрана? – безразлично спросил он, глядя на мертвого Постоялова, задумчиво глядевшего в потолок.

– Лежат, кто где, – равнодушно ответила Люся.

– Что, все, что ли?

– Все, кто попал под руку.

И это было хорошо. Значит, остался еще кто-то живой, и есть шанс, что этот кто-то поднимет тревогу. А так как сразу его, Состоялова, не грохнули, то решение напрашивалось само собой: надо тянуть время. Состоялов медленно застегнул браслет на запястье и, положив кулак на сукно костяшками вверх, с сухим шелестом доставил его к центру стола.

– Кацман, помогите, – велела Люся.

Кацман, всем своим видом показывая, что он не сторонник глупостей, отделился от кресла. Орудуя одной рукой, он привалил тело Постоялова к краю стола и, удерживая его руку за кончик рукава, завел ее на стол, защелкнул второй браслет и, согнувшись пополам, вернулся на место. Картина получилась, надо сказать, экстравагантная: четыре мужика, сковав себя наручниками, чего бы они в здравом уме никогда с собой не сделали, образовали, если смотреть на них сверху, крест вроде трефового и, разбросав по столу карты, спиртное и курево, сидели молча, не поднимая глаз. Посторонний наблюдатель тут уж точно бы растерялся: то ли колдуют люди, то ли грехи замаливают!

– Итак, мальчики, как вы думаете, за кем я пришла? – задала принципиальный вопрос Люся, пустившись неторопливым шагом вокруг стола и похлопывая себя пистолетом по бедру.

Мальчики, набычившись, молчали. Подставляться первым никто не хотел, а про себя подумали, что уж точно не за ним.

Люся сделала круг, остановилась возле Кацмана и стала смотреть на него в упор. Состоялов с Застояловым тут же учуяли ее взгляд и, сильно удивившись, тоже стали разглядывать Кацмана, как будто видели его впервые.