Текст книги "Черта"

«Ну, падла! Так это всё из-за него!» – пронеслось в голове каждого из них.

Кацман съежился и превратился в карлика.

– А я-то тут причем? – залепетал он. – Я никому ничего не сделал! У меня даже охраны нет!

– Ох, уж эта охрана! – отходя от Кацмана, вздохнула Люся. – Никогда не могла понять, как взрослые мужики могут подставлять себя под пули вместо других, зная при этом, кого защищают! Извращенцы какие-то! Впрочем, на это способны только мужчины, и этим всё сказано. Ну, а ты, противный, что думаешь? – внезапно остановилась она возле Застоялова.

Застоялов напрягся и сглотнул слюну.

– Откуда я знаю, – хрипло ответил он и сжал кулак с браслетом.

– И ты не хочешь знать, кого так сильно обидел?

Застоялов дернулся, как будто его огрели кнутом по спине, оторвал задницу от кресла, но тут же застыл и находился в таком положении пару секунд, прежде чем медленно вернул всё на место. Лицо его налилось кровью.

– Не знаю. Ахмед, наверное, – через силу выдавил он, не глядя на Люсю, которая с любопытством наблюдала за ним, держа пистолет наготове.

– Я не принимаю заказы от мужчин. Тем более с таким именем, – официальным тоном довела она до сведения присутствующих.

Все за исключением Постоялова разом вскинули на нее глаза, а на их лицах проступили клинические симптомы остановки мозговой деятельности.

– Не по-о-нял! – хором вырвалось у них.

– А разве женщины уже не в счет, непонятливые вы мои? – вкрадчиво поинтересовалась красотка Люся.

Оторопевшие мужики во все глаза глядели на нее, забыв закрыть рты.

«Чего она несет? Какие женщины? Это что, шутка? Типа, карнавал с переодеванием? Может, подговорили охранника и Постоялова и дуркуют? То-то он попер на нее, как танк и натурально так откинулся! Ну, козел, в натуре!» – разом промелькнуло у них на грани облегчения.

– А что… – дружно начали они, переводя подозрительные взгляды с Постоялова на Люсю, но Люся не дала им продолжить:

– Нет, мальчики, все по-настоящему! – и безо всякого перехода добавила: – Ах, какой подходящий для такого события цвет у вашей гостиной! Бордовый? Пурпурный? Гранатовый?

Мужчины разом обмякли. Первым опомнился Состоялов:

– Послушайте, Люсенька, здесь какое-то недоразумение! – заговорил он, как можно проникновеннее. – Мы все деловые, серьезные люди, и у нас не может быть врагов среди женщин! Мы все вас любим, дарим вам цветы и подарки и фактически только для вас и стараемся! Конечно, он был не прав, этот наш… бывший знакомый! – и Состоялов закованной рукой с ненавистью дернул руку Постоялова, отчего она у него шевельнулась, как у сонного. – Разве можно быть таким грубым с женщиной!

– Вы хотите сказать, что я дура и не знаю, кого мне надо завалить? – нехорошим тоном спросила Люся.

– Боже упаси! – выдохнул Состоялов и изобразил те же слова у себя на лице.

– То есть, вы согласны, что это вас я должна завалить? – продолжала глумиться Люся.

– Но за что?! – трагическим голосом произнес Состоялов, вложив туда все благородное недоумение, на которое был способен.

– За компанию! – улыбнулась девушка Люся, постукивая глушителем по запястью левой руки, которую она, согнутую в локте, слегка от себя отставила.

«Ну, блин, попал конкретно! Ну, не въезжаю: почему тянет, чего ждет?!» – лихорадочно зашевелил извилинами Состоялов.

«Останусь жив – порежу суку на шнурки!» – скрипнул зубами Застоялов.

«Да что же это такое?! Это же самый настоящий садизм! Когда же это кончится!» – простонал про себя Кацман.

– Хотя, может быть, я кого-то успокою, если скажу, что только двоим вам не светит, – великодушно сообщила Люся и, насладившись подавленным видом мужчин, продолжила: – Ну что, крутые мои, страшно? То-то же! Это вам не малолеток беззащитных трахать!

И снова мужчины вскинули на нее глаза, и двое тут же их опустили. Но не от стыда, а для сосредоточения. Состоялов и Застоялов на полной скорости отмотали свои биографии вплоть до пионерских галстуков, с опаской присматриваясь к соответствующим эпизодам, но по их разумению фактов насилия там не нашли: все происходило по любви и согласию. Кацману же и отматывать было нечего – это точно не про него. Сумасшедшая надежда, что он и есть третий лишний, мигом завладела им, и он теперь почти с умилением ловил Люсин взгляд, всем видом давая понять, как он ее понимает. Двое других, закончив краткое изучение одной из сторон своей грешной жизни, исподлобья переглянулись, и Состоялов осторожно ступил на минное поле:

– Я, конечно, понимаю, что всякое бывает, но я такими делами, ей-богу, не занимался! Век воли не видать! – взвешивая слова и глядя прямо в глаза под черной полумаской, отчитался он.

Люся молчала.

– Я тоже не при делах, – для убедительности добавил Застоялов.

Люся продолжала молчать, поигрывая пистолетом, и ее вечерним мишеням, находящимся под прицелом и, буквально, скованным в движениях, не оставалось ничего другого, как, затаив дыхание, ждать, чем кончится молчание непредсказуемого ангелочка с глушителем. Ситуация была такая же, как если бы кошка, облизываясь, ходила вокруг попавших в капкан мышей.

Состоялов вдруг обнаружил, что рубашка на нем давно прилипла к спине. Он испытал неприятное ощущение и чтобы избавиться от него осторожно поежился, пытаясь отделить одну от другой. Он медленно прогнул спину, но рубашка не отделялась. Он вернул ее в исходное положение и, стараясь делать как можно незаметнее, повторил движение еще пару раз, однако безрезультатно. Тут ему в голову пришла мысль, что сейчас его грохнут, и будет все равно, мокрая у него спина или нет. Его нервы дрогнули. Он попытался взять себя в руки и заставить рассуждать. Конечно, он знал, как такие дела делаются и не мог понять, чего от них хочет эта баба и почему она не пристрелила их сразу. Хочет кинуть заказчика и получить от них втрое больше? Непохоже. А может, она садистка? А главное непонятно, кто заказчик! И где, наконец, эта долбанная охрана?! Состоялов прислушался, пытаясь уловить посторонние звуки: тишина царила гробовая. Состоялов запаниковал, и чтобы справиться со страхом спросил, стараясь выглядеть спокойным:

– Люсенька, может, мы можем быть чем-то полезны друг другу?

Вместо ответа Люся, вдруг, спросила:

– Скажите, Состоялов, зачем вам столько денег? Ведь вам не хватает только неба в алмазах!

Состоялов, совсем не готовый к такому вопросу, будто лишился брони. Он неожиданно для себя задрал голову, но увидел над собой только потолок в панелях красного дерева. Воображение совсем не к месту нарисовало в его запрокинутой голове картину, где каждая панель была окантована сверкающими камешками. Это было так красиво, что Состоялов, вернув голову в прежнее положение, посмотрел на Люсю и, по-детски улыбнувшись, сказал:

– А ничего, красиво!

В его голубых бандитских глазах на миг промелькнула такая неподдельная доверчивость, что Люся невольно отвела от него взгляд, как от беззащитного борова, которого ей предстояло прикончить.

– Ладно, хватит, – голосом судебного исполнителя приступила она к выбиванию табуреток из-под приговоренных. – Есть заказ, и его надо исполнять. Но перед тем, как все кончится, я хочу, чтобы вы кое-что поняли.

И Люся сделала паузу, желая, по-видимому, придать вес своим дальнейшим словам.

Трое бедолаг увидели перед собой финиш. Все они были не новички и правила игры знали. Они давно уже свыклись с тем, что их могут подстрелить в любой момент, и были по-своему к этому готовы. Но читать мораль перед казнью – это называлось «замочить с особым цинизмом». Нормальные пацаны так не делают. Это занятие для отморозков. Однако, эта баба превзошла даже их. Трудно себе представить, что бы эти трое с ней сделали, останься они живы! Внутри у них, вопреки смертельному страху, клокотало и бурлило. Однако кто же в такой ситуации захочет торопить события? И мужчины замерли на грани истерики.

– Я и мои девочки, которые, кстати, следят за обстановкой снаружи – не тупые убийцы, как те, чьими услугами вы обычно пользуетесь, – вновь заговорила Люся, – и у нас есть идеи. Да, мы идейные, также как и вы. Только ваша главная идея – плодить вокруг себя зло, а наша – его истреблять. А поскольку во все времена главным источником зла были мужчины, то вы и есть наша цель. Вы создали этот мир и держите нас за реквизит. Вы устраиваете в нем ваши бесконечные разборки, от которых страдаем мы и наши дети. Кто сжег Жанну Д'Арк? Кто отрубил голову Марии Стюарт и Марии-Антуаннете? Кто застрелил Александру Федоровну и ее девочек? Кто толкнул в петлю Маринку Цветаеву? Кто задул свечу Ани Карениной? Вы, мужчины. Вы забираете у нас наших сыновей и делаете проституток из наших дочерей. Даже лучшие из вас не способны возвыситься до нас, чтобы ощутить мир и покой. Вы совершили самое главное преступление: вы заставили женщину взяться за оружие, а потому обойдемся без апелляций. Нам не нужна ваша собственность, нам нужна ваша жизнь. И мы ее возьмем. Мы не принимаем заказы от мужчин, чтобы не быть орудием вашей мести. Только женские заказы помогают нам определять точки зла. И сегодня ВЫ ответите за всю вашу тупую, жестокую породу…

Состоялов напряженно вслушивался в Люсины слова, пытаясь понять, о чем речь, и чем дальше он слушал, тем меньше понимал, в чем он виноват. Люся закончила говорить и навела на него пистолет. Состоялов непроизвольно вжался в спинку кресла, цепочка его наручников натянулась, уперлась снизу в цепочку другой пары и звякнула. И тут не выдержал Застоялов. Он рванулся из кресла к Люсе, но ограниченный в движениях тяжелым Кацманом, как пес короткой цепью, только бешено задергался в ее сторону и закричал:

– Андрюха!! Чего ты ее слушаешь, профуру непотребную!! Она же из психушки!! Ну что же ты, сука поротая, подстилка ментовская, стреляй, стерва, чего ждешь!!

И Люся выстрелила. В Застоялова. Серегу подкосило, и он с вывертом в пол-оборота обвис у стола с протянутой к Кацману, словно за помощью рукой. Сам Кацман оказался лежащим грудью на столе, с ужасом глядя с зеленого сукна на Состоялова. Все звуки, сопровождавшие сцену, тут же умерли, и стало тихо.

– Наш клиент, – спокойно заметила Люся.

Немного помолчав, она сказала:

– Я обещала, что один из вас будет жить, потому, что кто должен был умереть – тот умер, а к вам у нас претензий нет. Но, с другой стороны, два свидетеля – это слишком, а значит третий – лишний. Извините, как говорится – ничего личного!

И снова направила пистолет на Состоялова. Состояловым вдруг овладело такое безразличие, что ему захотелось зевнуть. Он поднял глаза и взглянул мимо черного дула прямо в глаза за полумаской. Потом не выдержал и зажмурился. Раздался выстрел. Состоялов дернулся и… открыл глаза: удивленное лицо Кацмана таращилось на него со стола, приоткрыв рот. Под его щекой растекалась лужица крови. Состоялов, плохо соображая, посмотрел на Люсю и спросил непослушным языком:

– Почему он?

Вместо ответа Люся коротким движением повернулась в сторону часов и, почти не целясь, выстрелила. Пуля попала в циферблат и освободила механизм боя. Искореженные звуки, похожие на предсмертную арию простуженной кукушки, заторопились наружу, освобождая туго сжатую пружину.

– Вот твоя пуля. Живи, если свои не пришьют, – сказала Люся и, повернувшись, неслышно покинула рубиновую гостиную, оставляя вместо себя насмешливый запах смерти.

…После ее ухода Состоялов некоторое время сидел, обводя глазами своих молчаливых друзей, потом с Постояловым на руках дотащился до телефона и вызвал братву. Оказалось, что кроме тех, кто в гостиной, убиты также водитель и три охранника, то есть, все, кто был на тот момент в особняке и его окрестностях. Пришлось вызывать ментов. Дознавателям в форме и своим Состоялов сказал, что нападавшими были двое мужчин в масках.

В ту ночь Состоялов прилег только под утро и ему приснился сон, будто стоит он на высоком крыльце особняка, а через въездные ворота к нему направляется процессия женщин, одетых во все белое. Впереди идут Мария Стюарт и Мария-Антуанетта, протягивая ему свои отрубленные головы. За ними – Жанна Д'Арк с вязанкой хвороста под мышкой, потом Аня Каренина, прикрывая ладонью пламя свечи, за ней – Маринка Цветаева с шарфиком на шее, позади них Александра Федоровна, последняя русская императрица, с окровавленными девочками, и далее – длинный белый хвост женщин без лица. Они поднимаются по ступеням, здороваются с ним и проходят мимо него в особняк. Процессию замыкают Постоялов, Застоялов и Кацман. Серега Застоялов останавливается возле него и говорит:

– Обманула нас Люся. На небе алмазов нет…

После того вечера Состоялов сильно изменился – стал замкнут, молчалив и отошел от дел. Со стороны братвы все подозрения вначале пали на него. Ему пришлось доказывать, убеждать, что заказчики именно этого и добивались и, наконец, ему удалось перевести стрелки на Ахмеда, и тот исчез.

Когда шум утих, он постарался как можно незаметнее навести справки, о том, не было ли в окружении троих его покойных друзей женщины по имени Аня Каренина. По ходу поисков он узнал о книге одноименного названия. Он достал и прочитал эту одну из редких книг, которые когда-либо держал в руках, и после этого долго сидел на веранде, глядя на тихую пасмурную погоду, на унылые неподвижные плети берез, на нелепые среди русского пейзажа заморские цветы – внучатые племянницы герани с подоконника его беспризорного детства.

Время от времени до него доходили новости о дерзких заказных убийствах людей его круга. Иных он знал, других – нет, но никогда не сомневался, что это работа Люси и ее подруг. Теперь, если позволяла погода, он садился на веранде и смотрел на звездную бездну, а звездная бездна – на него. Вдохновленный этим миром у него над головой, таким очевидным и таким невероятным, он стал много читать. По его указанию часы в гостиной разобрали и извлекли из них пулю. Иногда долгими зимними вечерами он устраивался в гостиной за новым карточным столом, который никогда не использовал по назначению, укладывал перед собой пулю, брал бокал с коньяком и, глядя на кусочек свинца, вспоминал тот роковой вечер. Сидя спиной к входной двери, он представлял, как она вдруг откроется и впустит женщину во всем черном, мягком и облегающем. Она пройдет, сядет напротив, и он расскажет ей, как сильно изменился после той их встречи. Изредка он бросал взгляд на молчаливый циферблат со стрелками, застывшими на пятнадцати минутах одиннадцатого, вспоминал эти пятнадцать минут, которые показались ему вечностью и жалел, что настоящая Вечность отмерила ему на всё про всё лишь мгновение…

12

…Помню пенную сирень вдоль белесого, шершавого под детской рукой забора. За ним пядь худосочной загородной тверди. Мои качели над змеистыми корнями еловых свечей. Смуглые руки матери. Под моими сандалиями мечется затоптанная земля. Приливы и отливы, как прикосновение к космическому пульсу. Замираю от страха и удовольствия. Это прообраз, предтеча наших с тобой любовных качелей. Любовь моя, несравненный мой, не яркие и восхитительные мгновения нашей близости чаще всего вспоминаю я, а до умиления лирические сцены домашнего уюта. Мягкий свет торшера, сладкие минуты покоя. Мы сидим на диване, и я, прижавшись головой к твоей груди, держу твои пальцы, и они у тебя, нерабочего человека, сухи, тверды и горячи. Нет ни прошлого, ни будущего, есть только мы с тобой, притихший янтарный полумрак и твоя ладонь. Я подношу ее к губам, целую и вглядываюсь в нее. Две поперечные сходящиеся линии, как два незаживающих шрама (когти судьбы?). Третий шрам-шарм начинается у запястья, сходится с двумя поперечными и скатывается вместе с ними в указательную область пясти. Это действующие лица первого плана. Им подают реплики подголоски полусквозного действия. Их реплики коротки и невнятны. Все это вместе с хором мелких морщинок складывается в причудливый рисунок, который ты можешь собрать в пригоршню, скомкать, а затем расправить и предъявить в том же виде. Я спросила тебя, что означают эти письмена, и ты сказал: «Все, что угодно. Это может быть выписка из книги судеб или записная книжка поколений, или память о прошлых грехах, или древние пророчества, или родовые заклятия. Словом, то, что невозможно разгадать и чего невозможно избежать. Мы окружены вещами, с которыми знакомы только по именам, нами же им и присвоенными. Это как с соседями: тот лыс, тот сед, тот стар, тот разведен, а того зовут Петрович. Но кто они на самом деле, приходится лишь догадываться. Волна молвы, в ней отзвук дна и пенный резонанс бездонья. Невелика хитрость говорить и писать о том, что видишь. Попробуй, напиши о том, чего не видишь и видеть не можешь!» Так ты говорил, а я вспоминала то, чему учила меня мать: «Мужчина ищет, а женщина ждет, когда ее найдут» Вспоминала и ликовала – я дождалась, меня нашли!

Поднебесный мой, подлунный, заоблачный мой! Я вижу себя рядом с тобой на нашей веранде. Прошло уже несколько часов после того, как, путаясь в косматых одеждах и кулисах, малиновое солнце покинуло небесную сцену. Померкли сияющие лица внимавших его пылу облаков, потухли краски, озарявшие аркады его гримерной. Почерневшее пространство поглотило образы и звуки дня, заменив их россыпью молчаливых огней. Звездочки, весь день в досаде ожидавшие свой звездный час, завладели небосводом и оживили его безмолвным щебетанием. На землю опустилась ночная мгла и пролила свет на устройство мира.

Где-то там, далеко незаметно родилось осторожное движение, легкая рябь тронула горизонт и, вспучив его экономным свечением, сообщила о появлении нового персонажа. Взволнованные звезды, возбужденно перемигиваясь, выстроились в созвездия и приготовились к встрече. Над землей повисла томительная пауза, наполнив нас почтительным любопытством. В сгустившемся воздухе воцарилось напряженное ожидание, и лишь развязные соловьи не стеснялись нарушать акустику ночи виртуозными трелями.

Но вот из глубины сосредоточенных небес донеслись не сдерживаемые более откинутым пологом дня протяжные, похожие на извилистую мелодию факира звуки небесного механизма и, подчиняясь им, над засыпающим горизонтом тихо поднялась змеиная голова полулуны. Оглядев мутным взглядом притаившийся мир, она неторопливо извлекла из-за кулис круглое тело в дымящемся неглиже и выставила его напоказ. Тусклое, сонное свечение делало ее похожей на красно-малиновую дыру в черном небе, через которую на Землю из своего волшебного убежища проникают сущности всех мастей. Излучая космическое безразличие, она разлеглась на краю земли, словно лучезарный масштаб, дарующий небесной карте меру и обличие, после чего, следуя надоевшему за многие годы ритуалу и превозмогая багровую лень, нехотя оторвалась от горизонта…

Мне, что называется, торжественно и страшно, я жмусь к тебе, а ты читаешь:

Скрип мировой оси в ночи, недвижен циферблат

тавром степным кровоточит небесный постулат

полночный часовщик создал смещением движенье

и светопредставление, как светопреставленье

Я присутствую при сотворении поэтического мира, и это так грандиозно, так величественно. Я чувствую себя жалким ничтожеством, и этого вполне достаточно для обожания. Я тебя обожаю, мой творец! Ты делишься со мной вдохновением, ты созидаешь и возвышаешь меня! Я спрашиваю, как это у тебя получается, и ты отвечаешь: чтобы сочинять стихи, надо сначала онеметь, а потом заговорить на чужом языке.

…По лунному лику услужливо забегали ватки-облака, стирая с него остатки сна. Туманы далеких лугов торопливо расступились и пали ниц, выказывая нижайшее почтение. Лунный диск приобрел очертания, его поверхность просветлела, и на нем проступили всем знакомые, но никем не разгаданные знаки. Луна благосклонно улыбнулась, и слабое сияние впервые озарило подлунный мир. Застыв над горизонтом, словно модель в начале подиума, луна демонстрировала обновленные прелести, прислушиваясь к беззвучным аплодисментам звезд. Любимица небесных бриллиантов, бессменная фаворитка солнца и зеркало ее тщеславия, она готовится оживить царство теней.

Вначале околдовала леса и поля. Пепельный полусвет отделил от темноты верхушки оцепеневших деревьев, пригладил коврами послушную траву, и среди покорных пейзажей, как среди декораций, замерло мелкое зверье, боясь обнаружить дрожащее присутствие.

Потом поманила океан. Воды океана послушно дрогнули и потянулись к ней, забыв о берегах, которым они весь день клялись в любви, облизывая и лаская. Из раздавленного мрака глубин на поклон к ней устремились диковинные, похожие на исчадия ада обитатели.

После этого поднялась и розовым ломтем легла на неровные, черные зубы городских домов. Расплющив круглое лицо, луна прижалась к окнам и заглянула внутрь, пробуждая на мгновение у тех, кто ее видел реликтовое чувство ужаса и покорности.

Под ее невыносимо-пристальным взором заблеяли застигнутые врасплох влюбленные. Бородатый художник при виде нее опрокинул в себя стакан, крякнул и почесал голову. Бессильно уронил руки молодой поэт, в чье лицо, искаженное творческой мукой, она мимоходом взглянула. Разгладил натруженный лоб философ, переводя собранный возле носа взгляд от абстрактного к конкретному. В кресле у окна впала в историческое забытье тихая, белая старушка, уносясь в далекие времена своего беспечного новолуния. Огромная, румяная, величавая – луна ступила на темно-синий бархат небес, и торжественное восхождение началось…

Бесстрашный мой, великий мой, я и есть то мелкое зверье, что затаилось в твоих объятиях, боясь обнаружить дрожащее присутствие. Я жмусь к тебе маленькой испуганной девочкой, оглушенной величием незнакомого, таинственного мира. Что я могу противопоставить и как могу противостоять этим космическим родам, этому воплощению ужаса и красоты, этому геометрически совершенному небесному плоду? Спасибо тебе, мой чуткий: ты одним щелчком развеиваешь мои страхи:

Нигде, никак и никогда

никто, ничто и нипочем

не нанесет тебе вреда

и не придет к тебе с вредом, – гладишь ты меня, и я благодарно целую тебя.

…Холодное сияние охватило половину неба и неудержимым потоком хлынуло на землю. Лунные кисти принялись наносить повсюду серый блеск серебра, будь то развалины или дворцы, болотная коряга или клавиши рояля, рекламный щит или могильная плита. Бледные, как перед обмороком дома послушно подставляли бока, пряча за спиной прозрачные тени. Деревья, словно темные цыганки укрылись мешковатой одеждой, расшитой блестящими нитями и перламутровыми пуговицами. Безвольные поля и луга, как обессилевшие пловцы, погружались в призрачный свет, широко открыв неподвижные глаза. На невозмутимо-черной поверхности вод заплясали серебряные лодочки. Мерцающий океан синего серебра поглотил околдованные ландшафты и сомкнулся над вершинами самых высоких гор, осыпав их молчаливые снежные покровы сверкающими искрами. Остывающий воздух купается в нем, как в чудесном бальзаме, торопясь залечить раны, нанесенные злыми лучами солнца.

Луна поднимается все выше, теряя в размерах, но приобретая в блеске. Наступает час теней. Луна подает знак, и миллиарды призраков вырываются из тьмы подземелий, вознося хвалу милостям повелительницы. Подставляя черные тени под водопад серебряных струй, они стремительно наполняются магическим светом, становясь невидимыми среди буйства лунной стихии. За короткое время они завладевают пространством, и от этого светлеют тени домов, деревьев и гор. Без роду и племени, без пола и возраста, они наполняют лунный эфир гвалтом и толчеей и устремляются к назначенным целям.

Врываясь в жилища живых, они напрасно сводят невидимые запястья на их сонном горле, не в силах причинить им зло. Разъяренным пятном торопятся они обратно под лунные стрелы в надежде довести освобожденную ненависть до твердости веревки. Другие невесомыми лучами бродят по спящим фигурам, норовя попасть на лицо и через закрытые веки прорваться кошмаром в их сны. Третьи виснут на крыльях летучих мышей, чтобы освещать место на теле сонной жертвы, куда те вонзают трясущиеся мелкие зубки. Четвертые несутся впереди рыскающих ночных хищников, наполняя их зрачки возбужденным свечением. Пятые сливаются в прозрачные смутные формы и бесшумными стаями скользят над землей. Есть и такие, что поднимаются в небеса и проводят время в созерцании и беседах. Незатихающий хоровод, словно свора гончих псов, переливается под снисходительным взглядом ночной хозяйки, торопясь воспользоваться колдовской силой ее пронзительных лучей. Бессильное бешенство, злобная радость, бесстрастное соучастие, тихое наслаждение – все слилось в беззвучном карнавале полнолуния. Из всех обитателей подлунного мира только цикады – ночные сороки – единственные, кто чувствует их присутствие. Съежившись от ужаса, они отчаянным треском оглашают воздух, пытаясь таким образом изгнать страх из своих крошечных сердец…

Белесой смуты торжество,

в разгаре прыткий контрданс

и отвергает колдовство

слова, молчанье, диссонанс

Прости меня, мой волшебник, за бабью чувствительность и пустой треск крошечного сердца! Прости мне мое тривиальное пятичувствие и профессиональное лицедейство! Спасибо, что поверял и доверял, что терпел мое мелководье и не гнушался моей заурядности! Спасибо за утешительные объятия и незаслуженное восхищение, за твое большое и милосердное сердце! Знай: чувствуя себя притороченной к твоему седлу поклажей, я избавляла себя от всего, что могло стать тебе обузой!

…Луна в окружении звезд уже давно взошла на престол и оттуда молча взирает на просторы сияющего великолепия. Все, что есть на земле вертикального подобрало, как подолы, свои и без того негустые тени, освобождая место для новых хранилищ лунного серебра. От умопомрачительного зрелища некоторые звезды теряют сознание и падают вниз, сгорая в любовных объятиях очарованного воздуха. Белый диск, будто немигающий взгляд одноглазого гипнотизера, изливает на околдованный мир волны серебряного своеволия, не давая ему возможности очнуться. Кажется, небо и земля погрузились в летаргический сон, и само время превратилось в лунатика. Покорная природа коченеет под порывами лунного ветра, и только городские фонари, окружив себя дрожащими желтыми пятнами, изо всех сил противятся бесплотному нашествию с небес, да невменяемые соловьи, закатив безумные глаза, без устали делятся птичьим восторгом.

Между тем лунное колесо катилось по ночному небу, увлекая за собой тех, над кем сова в час их рождения распростерла мягкие крылья и на кого взглянула круглыми, как луна глазами; кто по-настоящему просыпается только ночью и кто, гоняясь по ночам за добычей и удовольствиями, чаще находит разочарование и страдания. В лесах, саваннах и джунглях ночные хищники, вытянув вверх морды с остатками лунной крови, воем возблагодарили ее за успешную охоту. В городах делили награбленное воры, отгородившись занавеской от ее понимающего взгляда. Возвращались домой удачливые игроки, радуя глаз цветом денег, устилающих путь. Не замечая лунных красот, брели проигравшие. Вываливались на улицу пьяные гуляки, с изумлением обнаруживая ее совсем не там, где оставили. Расставались до вечера люди богемы, смешивая на прощание слезы восторга со змеиными поцелуями. Затихали в предрассветном забытьи измученные больной совестью и лунными шорохами грешники, так и не вспомнив про себя что-то смутное и главное. На сеновалах и простынях засыпали среди лунных пятен утомленные любовники.

Горизонт на востоке озарился: это из своей гримерной на сцену нетерпеливо и бесцеремонно возвращается солнечное светило, нисколько не заботясь о зрителях, очарованных непостижимой мелодией таинственного факира. Луна послушно бледнеет, ее лучи, как перетянутые струны лопаются, тают, стекают с камней, расстраивая и разрушая серебряную музыку ночи. Первыми это чувствуют пузыри-призраки. Съеживаясь и прижимаясь к земле, они один за другим проваливаются в подземелья, посылая на ходу проклятья зарождающемуся дню. Улетают, убегают, расползаются по норам, щелям и укрытиям те, кто прилетел, прибежал, приполз на ее призыв несколько часов назад. Неуверенно смолкают уставшие цикады. Вдогонку слабеющему лунному колдовству мстительно галдят смелеющие птицы. Предметы проступают из темноты, обретая плоть и твердь. Природа скидывает призрачные покровы, приходя в себя после ночного беспамятства и обращая взор к светлеющему небу – туда, где в лиловом желе скользит безобидный лунный желток. Самодовольный дневной геоцентризм идет на смену пугающему ночному полиморфизму.

Но перед тем как завершить очередную эволюцию и растаять, словно кусочек сливочного масла на белесой сковородке неба, скромно улыбнется царица ночи: уж она-то, как и я, знает, что днем открывают только новые земли, но ночью – новые миры.

Милый, одинокий, бесприютный мой, я знаю, ты меня слышишь! Признай же меня и отзовись!