Текст книги "Две повести"

– Я в местной командировке. У меня аккумулятор сел, пришлось заряжать, – сказал я и посмотрел на жену: она прыснула в подушку. – Скоро буду. Скажи – скоро буду.

И, не дожидаясь комментариев, отключился.

"Какой, оказывается, умный у меня мобильник! – подумал я. – Зря, выходит, я его ругал!"

Я вернулся к жене, и еще минут десять мы шептали друг другу милые глупости, нежно касаясь губами открытых частей тела, тем более что все части тела были открыты. Наконец мы встали. Я принялся убирать в комнате, а жена пошла на кухню готовить завтрак. Плотный завтрак. Очень плотный. Чтобы подзарядить разряженные аккумуляторы.

За завтраком мы продолжали любоваться друг другом, не отпуская счастливые улыбки с наших лиц.

"Что же это такое делается? – думал я. – Как же мы жили раньше?"

"Что же это такое делается? – думала жена. – Как же мы жили раньше?"

Потом я одевался, чтобы идти на работу, а жена стояла рядом и бросала на меня нежные взоры. Я встал у порога. Она подошла, разгладила складки на рубашке, поправила галстук, воротник пиджака, провела рукой по отворотам куртки, спросила, все ли я с собой взял. Я смотрел на ее помолодевшее лицо и вспоминал наши первые месяцы супружеской жизни.

"Вот мы и снова голубки, – подумал я. – Постаревшие голубки…"

Жена была на семь лет младше меня.

"Вот мы и снова голубки, – подумала жена. – Постаревшие голубки…"

Муж был на семь лет старше ее.

Потом мы зависли в поцелуе, будто расставались навек, и я на нетвердых ногах, переполненный и взбудораженный, отправился в путь. Путь мой лежал в школу, и главной моей задачей на пути к ней было сохранение равновесия. Я пришел в школу в половине первого. Дождавшись звонка на перемену, поймал подходящего по возрасту мальчонку и послал за Андреем Красновым из третьего "Б". Через несколько минут появился Андрюха и испуганно на меня посмотрел.

– Что случилось? – спросил я.

Андрюха помялся и спросил:

– Папа, это ты?

– Не понял! А кто же еще? – удивился я.

– А ты сегодня уже приходил? – неуверенно спросил сын.

– Почему ты спрашиваешь? – спросил я, чувствуя, как портится настроение.

– Мы сегодня с Володькой Ивановым гуляли на перемене во дворе, а ты подошел к ограде и помахал мне рукой. Я думал, что ты пришел проверить меня и Светку, и мы с Володькой побежали к тебе, а ты ушел. Я сказал Володьке, что приходил мой папа, а он засмеялся и сказал, что это был его папа! Ведь это же был ты? – с надеждой спросил сын.

Мне стоило большого труда удержаться от трехэтажного мата, на который я был горазд еще с детства.

– Конечно, это был я, сынок. Я проходил мимо и увидел тебя с Володькой и помахал тебе. Но я сильно торопился, потому и ушел. Ты не обиделся?

– Нет! Я же знал, что ты сделаешь дела и вернешься!

– Вот и хорошо. А сейчас мне надо идти. Светка в порядке?

– Да! – радостно ответил сын.

– Ну, пока? – сказал я вместо "Господи, спаси и помилуй!"

– Пока! – крикнул сын и побежал к ненужным знаниям.

Я смотрел ему вслед и чувствовал, до чего же я устал.

19

И снова, как сутки назад, я покидал школу с тяжелым сердцем. Построив в шеренгу чувства гуманного содержания, я метался в сопровождении подзаборных слов перед замершим строем, раздавая зуботычины направо и налево. Досталось всем. Не поздоровилось даже здоровому цинизму. Когда я добрался до остановки, любовь, дружба и прочие светлые чувства уже лежали без чувств, другие разбежались, и на меня, потирая руки и скаля зубы, глядела неутолимая ненависть.

"Кого убивать будем?" – радостно подмигнула она красным глазом.

Убить хотелось всех.

"И нас со Светкой?" – спросил Андрюха.

"Никогда!" – успокоил я его.

"И меня?" – спросили глаза жены.

"Как ты могла подумать?" – упрекнул я ее.

"А как же мы?" – выглянули из-за ее спины сестра и два племянника.

"Не дергайтесь!" – велел я им.

"Тогда убей Иванова!" – прищурилась ненависть.

"Ладно. Не будем никого убивать – сдался я. – Пусть убивают нас".

Посмотрев на меня с презрением, ненависть скрылась в черной норе.

Подлетела маршрутка. Я влез, пробрался на заднее сидение и скрючился там посреди дымящихся развалин порушенного счастья. Все, что мы с женой непосильным трудом воздвигли этой ночью, рассыпалось в пух и прах. Обгоревшие остатки светлых чувств в завитушках пепла пожелтели и съежились у моих ног, как та пресловутая газетка. У кого-то зазвонил телефон.

"Ну, сейчас начнется…" – устало подумал я.

И началось. Звонили сразу всем. Попутчики, а было их шестеро, вскинули трубки и принялись полоскать мозги своим абонентам.

– Кстати, получила от тебя открытку, немного была шокирована…

– Ну, а в остальном ты человек нормальный, поэтому мы договоримся…

– Да так как-то все… Просто грустно мне последнее время. С парнем рассталась. Так хочется с кем-то новым пообщаться…

– Повысилась, не помню на сколько. Про похолодание вообще не в курсе, так как это конкретно по погоде, но, думаю, действительно не больше 4-х процентов. Вот примерно так…

– Не скажу, но признàюсь – было дело!..

– Последний раз спрашиваю – где деньги?..

– Кто ж тебя, такую умную, выдержит-то?..

– Ты чего такой злой? Расслабься, улыбайся чаще! Работать будет легче…

– И подогнать им под окна новую тачку, чтоб они, сволочи, все в обморок упали!..

– Жизнью надо быть довольным, радоваться и ценить каждый момент, потому что никто не знает, когда она кончится…

– Это, конечно, негатив, но по сравнению с новой методикой оценки кредитных рисков по Мозелю, это ерунда…

– Не страшно, а просто жутко страшно!..

– Можем погулять, в кафешку сходим, фильм посмотрим у меня дома…

– А мне пофиг. Мне оба варианта хороши…

– Не умничай! Твой удел – терпеть!..

– Да кто ж спорит! Я ведь к тому, что дело не в радости или нерадости. Это каждый сам выбирает. А в том, что все когда-то кончится, и выбора здесь нет.

Внезапно все разом смолкли, и в наступившей тишине чей-то культурный баритон пропел:

– Прелесть, просто прелесть! Не то, что моя корова!

Я непроизвольно выпрямился и потянулся в просвет между головами, откуда прилетели эти слова. Неужели?!. Не может быть!.. Опять он?!. В просвете маячил аккуратный затылок антиквара Иванова. Я приготовился его окликнуть, но тут же прикусил язык: имя-отчество Иванова напрочь вылетело из головы.

"Черт, как же тебя зовут?" – занервничал я, выдернул из кармана бумажник, нашел визитку и прочитал: Виктор Владимирович. Ах, черт! Виктор Владимирович! Почти, как меня!

Я снова поставил язык наизготовку и снова дал отбой. На меня вдруг налетели сомнения. Я вернулся на полчаса в прошлое, когда ни с того, ни с сего взялся крушить семейное счастье. Отчего и на кого я так взбеленился? Да, действительно, Андрюха упомянул про отца Володьки Иванова. Но почему я решил, что это был "мой" Иванов? Но даже если и "мой", то почему я решил, что Иванов – это ОНИ? Отчего в моей голове все вздыбилось от одного упоминании о нем? Причем тут Иванов? Ведь он такая же жертва, как и я! Он же свой!

"Тамбовский волк ему свой!" – угрюмо сказал кто-то незнакомый.

Я недоверчиво прислушался к раскатам чужого голоса в своей голове и стал ждать, когда освободится место в окружении Иванова. Звонки и разговоры, как по команде прекратились. Бледные лица попутчиков отразились в окнах. Наконец позади Иванова освободилось место. Только я собрался пересесть, как встал сам Иванов. Я тут же пристроился за ним, решив, что войду в контакт на улице. Мы вышли, и я тут же окликнул его:

– Виктор Владимирович!

Иванов уходил, не оборачиваясь.

– Виктор Владимирович! – догнал я его и тронул за плечо.

Иванов обернулся… и оказался не Иванов!

– Ах! – остолбенел я. – Ах, простите!..

– Что вам? – спросил незнакомец недовольным голосом и, не дождавшись ответа, пошел своей дорогой.

– Извините, обознался… – пробормотал я вслед.

Но как же так? Почему не Иванов? А кто же это? Спору нет, одет незнакомец иначе, чем Иванов, и без барсетки, но затылок-то, затылок!

"Может, все же, догнать? – застыл я, не сводя глаз с исчезающей фигуры незнакомца, – Про корову-то он один в один сказал. Так говорил Иванов, так говорил я во сне. Или это совпадение? Или еще один Иванов?"

"Хватит нам одного Иванова…" – пробурчал кто-то незнакомый. И я остался там, где стоял.

Чтобы утешить изумление, я решил пройти пешком. Разодетая по-летнему весна потешалась надо мной, требуя сменить настроение, но я брел, не обращая внимания на ее насмешки. С каждым шагом образ Иванова приобретал угрожающий вид. А как иначе? Он не подходит к телефону, который сам же дал, по-хозяйски ведет себя во сне и меняет личину наяву. Кто же он такой?

"Враг! – сказал кто-то незнакомый. – Убей его!"

"Как же я его убью, если не знаю, где его найти?"

"Как найдешь – сразу убей! – велел назойливый голос. – Иначе он убьет нас!"

"Кого – нас?"

"Нас. И тебя тоже" – обрубил незнакомец.

"Да кто вы, наконец, такие?» – вспылил я. Наверное, я даже шевелил при этом губами – так я был возмущен.

"Мы – твои друзья. Мы – это ты" – вразумил меня голос.

"Да пошли вы!.. – мотнул я головой, отгоняя незваного гостя. – Тоже мне, друзья нашлись!"

"Ну, гляди, хозяин! Мы тебя предупредили…" – ответили мне угрюмо.

У меня зазвонил телефон.

– Алле! – ответил я раздраженно.

– Это Света. Вы где, Виктор Петрович? Шеф уже ругается…

Голос Светочки-секретарши звучал виновато.

– Уже на подходе. Сейчас буду. Скажи – сейчас буду, – не стал я слушать дальше и захлопнул трубку: "Ну, люди! Приспособились из воздуха деньги качать! Мне бы ваши заботы! Между прочим, воздухом дышать надо, а не издеваться над ним!" И скинув куртку, прибавил ходу, надеясь утопить черные мысли в водовороте движения.

Я люблю ходить. Идти так, чтобы пустела голова. Чтобы черные мысли не поспевали за мной. Я умею ходить быстро и размашисто и не выглядеть при этом торопливым и смешным. Для этого надо иметь подвеску бегуна на длинные дистанции, которую я сохранил, несмотря на сорок лет и некоторую прибавку в весе. Что такое мои сорок лет? Можно сказать, самое начало пути. Умственного пути. Когда порой хочется убежать от первых итогов пути физического. И нет в этом случае лучшего способа, чем ходить быстро и размашисто. Так учил меня отец.

Я набрал ход и поймал ритм. Встречные шарахались от меня, как отечественные авто от черного джипа. Было около двух часов, когда я добрался до работы. Мой расчет оправдался лишь наполовину. С одной стороны, двигаясь со скоростью значительно выше средней, я убежал от возможных сцен вроде вчерашней очереди за автографом. С другой стороны, когда я закончил бег и остановился перед бизнес-центром, со дна моих мозгов, словно буй из подводной лодки, всплыл итог подспудной работы ума:

"Или мы, или они. Кто-то должен умереть".

Это означало, что быстрая и размашистая ходьба больше не помогает, и что отныне праздник черных мыслей будет всегда со мной.

Поднимаясь по лестнице, пропитанной мягким светом ламп и плотным запахом кофе, я не обнаружил внутри себя привычного рабочего настроения. Ноги шли тяжело, с души воротило. Может, виной была истерзанная страстями бессонная ночь, может, сказалась нарастающая чертовщина утомительно-необъяснимых событий. Так или иначе, предстояло маяться и притворяться бесконечные четыре часа. С этим настроением я и открыл дверь моего бюро.

Композицию всеобщего безделья я ухватил с первого взгляда.

Ваня сидел на стуле, положив вытянутые ноги на стол и уставившись в книжонку явно непроизводственного содержания. Маня, держа в одной руке кисточку и отставив растопыренные пальцы другой руки, склонила, совсем как художник перед творением, голову, оценивая качество нанесенного маникюра. Саня уставился в компьютер, откуда неслись звуки пальбы и взрывов. Ваня, не меняя позы, вскинул голову в сторону двери, и лицо его вытянулось. Двое других, не замечая меня, продолжали заниматься своим делом.

– Виктор Петрович, а чего вы вернулись? – вскочил Иван. За ним, заметив, наконец, кто пришел, последовали Саня и Маня.

– То есть? – нахмурился я, пропуская мимо ушей глупый вопрос.

– Так вы же, вроде, уже ушли!

– Куда ушел?

– Ну, вы же сами сказали, что заболели, и шеф вас отпустил!

– Да? И давно я заболел? – вскинулся я.

– Так ведь… минут пятнадцать назад, – ответил Иван, находясь в явном затруднении.

– Иван, ты мне лучше скажи, а ты сам-то здоров? – грозно начал я, но что-то заставило меня сбавить тон, и в конце фразы я даже улыбнулся.

– Я? Вроде, здоров… – растерялся обычно бойкий Иван.

Что-то тут было не так. Я на секунду задумался.

– Значит я, по-твоему, заболел, лег спать и ушел? – осторожно пошутил я, нутром чувствуя, что участвую в очередной подлянке моих кураторов.

– Ну да, типа того! – облегченно рассмеялся Ваня, видя, что разговор, минуя административную плоскость, перешел в плоскость юмора.

– Значит, говоришь, ушел? – сказал я, обводя глазами комнату, чтобы выиграть время. – Ушел, говоришь… – продолжал тянуть я, пускаясь в путешествие по комнате. Молодежь следовала за мной взглядом, как за случайно залетевшей пчелой.

"Значит я, оказывается, уже был, но заболел и ушел. Интересно, черт возьми, а почему я не в курсе? Впрочем, чему тут удивляться! И не такое уже было! Пора бы привыкнуть. Ладно, нет худа без добра. Будем выкручиваться…"

– Да, вернулся. Забыл кое-что, – сказал я небрежно и, усевшись за свой стол, принялся неторопливо выдвигать ящики, выглядывая, что взять в подтверждение моих слов. Я рассеянно рылся в бумагах, пока не наткнулся на старую записную книжку. Книжку эту начал еще мой отец. Я же в память о нем продолжил делать в ней заметки, пока она не кончилась. Кочуя из ящика в ящик, книжка оказалась, в конце концов, на самом дне самого дальнего ящика, откуда я ее и извлек.

– О! Нашел! – натурально озвучил я находку и сунул ее в карман. – Теперь можно идти болеть! Отпускаете?

– Конечно! – радостно оживились подчиненные. – Болейте на здоровье!

– Иван, остаешься за старшего. Звони, если что, – строго наказал я и удалился.

– Поправляйтесь, Виктор Петрович! – хором напутствовали меня вслед Ваня, Саня и Маня.

"Ну, это уж как повезет!" – подумал я и направился в кабинет шефа, чтобы узнать, не наплел ли я ему без меня чего лишнего.

– О! Виктор Петрович! Вы уже выздоровели? – вскинула на меня лицо Светочка, когда я вошел.

– Здравствуй, Светочка! Пока еще нет, – откликнулся я. – Все в порядке?

– А что могло случиться за пятнадцать минут? – улыбнулась Светочка.

– Правильно, – согласился я. – Шеф у себя?

– У себя, заходите.

Я зашел.

– Виктор, ты еще здесь? Давай, иди лечись и не распространяй мне тут заразу! – накинулся на меня Хотябыч, словно мы с ним только что расстались.

– Да вот пришлось вернуться. Забыл кое-что. Хотел дома поработать.

– Взял?

– Взял.

– Ну, вот и иди, лечись. Звони хотя бы.

– Обязательно. Еще раз, до свиданья!

– Пока, пока, – отмахнулся шеф.

И я, не зная, плакать или смеяться, покинул постоянное место работы.

Не ведаю, кто был тот шутник, который все устроил, и как он это сделал, но, положа руку на сердце, скажу, что он сделал именно то, в чем я так нуждался в тот момент.

"С паршивой овцы хоть шерсти клок…" – думал я, выходя наружу и не представляя, куда идти.

20

Оказалось, что пока я изворачивался и подыгрывал темным силам, вертихвостка-весна успела сменить наряд.

Небо прикрылось белой пеленой, легкой, но достаточно плотной, чтобы стало невозможно различить, где находится солнце. Без него с сухих блестящих улиц исчезли густые подвижные тени, остановились городские солнечные часы, и разочарованный город погрузился в хмурое, как время ожидание. Весна стала похожа на Светочку-секретаршу, сменившую прозрачную голубую блузку и юбку выше колен на строгий брючный костюм.

Постояв у обочины и приведя внутреннее содержание в относительный порядок, я решил двинуться домой. Хотелось уединения. Помня вчерашний спектакль с автографами, я не пошел в сторону метро, а тут же у работы сел в маршрутку, чтобы затем поменять ее на другую. Внутри находились еще два человека. Я уединился на заднем сидении и принялся рассеянно глядеть на город, подставляющий мне свои виды в резиновую раму окна. Мы уже проехали половину пути, когда за окном замелькали деревья старого парка.

"А не выйти ли мне здесь? – неожиданно подумал я. – Посидеть у воды, подышать свежим воздухом, подумать…"

– Браток, тормозни, пожалуйста! – в следующую секунду громко попросил я и еще через пять секунд высадился на обочину у входа в парк.

Было тихо и безлюдно. Я посмотрел на деревья, молча глядевшие на меня из-за ограды, и понял, что погорячился. Идти в парк в эту пору было все равно, что идти по собственной воле в палату к выздоравливающим скелетам. Чем там дышать? Испарениями потеющей надежды? О чем там думать? О бренности жизни? Но я вошел и медленно двинулся по размытому с краев асфальту центральной аллеи.

Старый, придавленный пасмурным небом парк имел сумрачный, серый, с легким кладбищенским оттенком вид. Безголосые деревья готовились распустить языки листьев, мечтали о шумных июльских собраниях и прислушивались, как в их онемевшие пальцы проникает кровь. Земля под деревьями, покрытая коричневыми трупами прошлогодней листвы, уже оттаяла и вовсю торговалась с глупым воздухом, меняя могильные холод и сырость на сухое тепло. Одинокие стрелки зеленой травы бесстрашно пробивались к низкому, задернутому голыми ветвями небу. Ворòны, как черные телеграммы, носились от дерева к дереву, раскатисто оскорбляя друг друга на лету. Запах тлена, свидетель и посланник обратной стороны бытия, преследовал воскресающую жизнь неуместной мудростью ненужных откровений.

"Какое тут все серое, – думал я, закинув руки за спину и неторопливо передвигая ноги. – Хотя, если подумать – что плохого в сером цвете? Похоже, это цвет самой природы в моменты сосредоточения и концентрации. Серый – значит, живучий. Всякий цвет должен стремиться к серому".

Встретив по пути несколько пожилых пар, я вышел на берег реки. Тут было безветренно, но прохладно. Я подтянул молнию куртки, поднял воротник, уселся на скамью и уставился на воду.

Дрожащее отражение небесной пелены бесшумно и неторопливо скользило на встречу с горизонтом. В одном потоке уместились и благородно урожденные воды истока, и талые воды с пропитанных навозом полей, и целеустремленные безродные ручейки с безымянных пригорков, и сточные воды попутных городов. Несмотря на внешнее спокойствие, серая сплоченная масса жила напряженной жизнью. Отдельные ее слои, чуткие к температуре и рельефу, образовывали невидимые стремнины и течения, вплоть до противоположных. Спотыкаясь на неровностях дна, сталкиваясь и обтекая друг друга, они порождали выбросы и завихрения, заставляя поверхность недовольно морщиться.

"Что такое, по большому счету, река? – подумал я. – Всего лишь наклонный желоб переменного сечения. А ведь сколько всего насочиняли в ее честь! Ох, эти писатели! Хлебом их не корми – дай воспеть грязную жидкость!"

Мне вдруг припомнился сегодняшний сон, в котором я тонул вместе с коляской. Ощущение удушья не забылось, и я, добавив к нему воображаемые объятия ледяной воды, повел плечами.

"Бр-р-р! Не дай бог там оказаться! Сразу конец!" – содрогнулся я, глядя на вкрадчивый бег воды, как жертва – на обманчивую обходительность палача. Смотреть в моем настроении на реку было таким же удовольствием, как сидеть рядом с виселицей и пялиться на готовую к употреблению петлю. Мне стало неуютно. Я завел глаза вбок и попытался сосредоточиться.

"Итак, что мы имеем на сегодняшний день? – попробовал я использовать тишину для подведения неутешительных итогов. – Расшатанные нервы плюс болезнь воображения, плюс ненормальное обострение любовных чувств и бешенства. Участвую в дурацких постановках и жду, когда рядом рванет. Меняю футболки и, разинув рот, гляжу людям вслед. Покоя нет, воли нет, счастья нет. А что есть? Есть обгоревшая бумажка с нравоучениями, которую можно взять в руки, но невозможно сжечь. Есть антиквар Иванов, который где-то прячется. Есть голоса во сне, голоса наяву, и все говорят загадками. В потоке событий и звуков, что я за это время увидел и услышал, смысла не больше, чем в потоке мутной жидкости, что течет мимо меня из одного бассейна в другой. Сколько это будет еще продолжаться? Как долго я смогу это выносить?"

Вряд ли подобные мысли мог скрасить даже самый приятный пейзаж, не говоря уже о моем унылом антураже, который сам нуждался в поддержке. Не удивительно, что с таким грузом на душе я легко погрузился в черные воды меланхолии. В памяти, не знаю почему, всплыли образы родителей. Видимо оттого, что обоих уже не было в живых.

Мне исполнилось пятнадцать, когда неожиданно умерла мать. Для нас с сестрой это был ужасный удар, и отец поначалу стал нашей единственной поддержкой. Он не жалел нас, а просто был рядом. Хотя смерть матери испортила его характер, я все равно любил его. Отец пропал без вести через пять лет после смерти матери. Ему было всего сорок пять. Я долго не мог смириться с его исчезновением. Никто нам толком так и не сказал, что с ним случилось, но, как ни странно, это оставляло надежду.

"Эх, батя! – подумал я, – Эх, батя, батя!.."

Меланхолия сделала свое черное дело, и я ощутил на глазах излишки влаги.

"Отставить!" – приказал я себе и шмыгнул носом.

Чтобы привести нос в порядок, я полез за платком и наткнулся на записную книжку. Вытащив книжку вместе с платком, я положил ее на колени, и после того как воспользовался платком, снова взял ее в руки.

Это была обычная записная книжка размером приблизительно десять на пятнадцать в коричневой коленкоровой обложке. Гибкий носитель внешней памяти эпохи ограниченной телефонизации. Я раскрыл ее. В глаза бросился знакомый почерк отца, мелкий и ровный. Фамилии, телефоны, пометки. Судя по их числу, у отца был обширный круг знакомств. Фамилии отец писал полностью, имена и пометки – сокращенно. От этого большинство слов нуждалось в расшифровке. Никогда прежде я не пытался изучать записи отца, не видя в этом смысла. Друзей его я знал и без книжки, а случайные знакомые меня не интересовали. Я и сейчас не пытался вчитываться в поблекший бисер букв, а рассеянно скользил по ним взглядом, питая их видом нахлынувшие воспоминания.

Книжка не имела алфавита, и записи следовали в хронологическом порядке. Отец использовал синий, черный, зеленый и красный цвета, желая, видимо, придать каждой записи особое, цветное значение. Я тут же вспомнил его любимую четырехцветную ручку. Медленно листая, я дошел до места, где записи отца обрывались и начинались мои. Испытывая светлую грусть, я гладил глазами последнюю страницу отцовых записей, готовясь захлопнуть книжку, как вдруг меня прошибло, будто молнией. Неброским черным цветом в третьей строке снизу было написано:

"Иванов Викт. Влад. антикв. 7-77-06-66"…

Истинное изумление немногословно и косноязычно. Звуки и слова, издаваемые им, восходят к незамысловатым выражениям человека при виде падающего на него дерева. Потому как в этот момент главное – не говорить, а вовремя отскочить.

Когда соображение вернулось ко мне, я обнаружил, что стою у скамьи, сжимая в опущенной руке записную книжку, и что у меня болит голова. Наверное, не успел вовремя уклониться от свалившейся на нее новости. От удара слова разметало в стороны, и они, причиняя боль, толкались в голове в попытках восстановить разорванные связи. Раньше всех опомнился незнакомый голос:

"Ну что, хозяин, получил по башке?" – злорадно поинтересовался он.

"Но как же так? Ведь это же… Нет, нет, не может быть… Отец знал Иванова? Как? Когда? Зачем? Почему Иванов про это не сказал?.." – метались плоские, пришибленные слова.

"Потому и не сказал, что злодей" – точил камень сомнения незнакомый голос.

"Нет, нет, отец не мог знать Иванова! Скорее всего, это тот же фокус, что и с газеткой! Запись наверняка поддельная! Хотят меня добить окончательно!" – заметались, наконец, в полную силу очнувшиеся мысли.

Я рывком поднес книжку к невооруженному глазу и впился в черные буквы. Дневное освещение способствовало, я вглядывался напряженно и долго, пока зрительный нерв не запросил пощады. Результат не обнадежил: запись выглядела подлинной. Хотя, честно говоря, для прицепившихся ко мне жуликов такой фокус был пустяшным делом. А если нет? Если это запись отца, и он действительно знал Иванова? Что тогда? Тогда это означало только одно: на самом деле все гораздо хуже, чем я думал.

Момент был настолько принципиальный, что я, охваченный смятением и забыв про книжку в руке, устремился на выход. По пути я все же вспомнил о ней и запихал в карман.

"Домой, домой! – торопил я себя. – Будем разбираться дома! С увеличительным стеклом! С пристрастием! С водкой!"

Я выскочил из парка и почти сразу поймал маршрутку. Рухнув на первое попавшееся место, я уставился в спинку сидения, из-за которой торчала макушка водителя и попросил:

"Ну, родимый, давай! Вперед!"

Машина присела, рванулась и понеслась. На первом же повороте одна половина пассажиров навалилась на другую.

– Ёёёёханый бабай!.. – не сдержался кто-то веселый.

"Быстрей, быстрей, быстрей!" – подгонял я водителя, всем телом устремленный в его сторону. И что удивительно, мы действительно неслись так быстро, насколько было возможно. Машина, как очумелая шарахалась из стороны в сторону, проскакивая в последний момент светофоры, обгоняя иномарки и почти не тормозя на поворотах. Пассажиры зароптали, и, наконец, кто-то не выдержал:

– Эй, водила! Ты че творишь?!

"Молчать! – приказал я. – Всем молчать! Стрелять буду!"

Ропот стих. Слышен был только визг тормозов и обиженный вой мотора.

"Молодец, молодец, давай, давай!" – вошел я в раж.

Водитель демонстрировал чудеса вождения. Его макушка давно исчезла из виду. Машина сбилась с маршрута и неслась туда, куда было нужно мне.

"Направо!" – командовал я, и она поворачивала направо.

"Прямо!" – и она неслась прямо.

"Молодец!" – хвалил я, и она рвалась дальше.

"Стой!" – завидев свой дом, подумал я, прежде чем сказать: – Стой!

И прежде чем я сказал, машина со всего лета остановилась, и тут уж все пассажиры, подавшись вперед, как при рвоте, разом простонали:

–Ё-ё-ё-ё-ё-ё-ёкалэмэнэ!..

– Спасибо, браток! – кинул я в сторону водителя, оставив его разбираться с прибалдевшими гражданами.

"Домой, домой, домой!" – гнал я себя, не разбирая дороги.

Ворвавшись в подъезд, я проскочил мимо лифта и, обходясь четырьмя ступенями из десяти, вертолетом взлетел по лестничной спирали, на ходу доставая ключи. Дверь встретила меня железной грудью, но я быстро расправился с ней и проник в квартиру. Очутившись в прихожей, я бросил взгляд на вешалку. Верхняя одежда жены и детей еще где-то гуляла. На всякий случай я прислушался. Тихо. Я быстро разделся и прошел к себе в комнату. Там я достал из кармана и положил на стол записную книжку, снял пиджак, бросил его на кровать и уселся за стол. Отдышавшись и собравшись с мыслями, я приступил к планомерному штурму вновь открывшихся обстоятельств.

Первым делом я нашел в одном из ящиков стола лупу, специально предназначенную для документов. Выглядела она, как рюмка, у которой вместо дна – увеличительное стекло. Если поставить ее на текст вверх дном, то глаз становился надежно вооружен. Отодвинув занавеску и обеспечив освещение, я принялся за исследования. После десяти минут пристрастного разглядывания, присматривания и сравнения мой вооруженный глаз вынужден был согласиться со своим невооруженным мнением и признать, что запись выглядит, как настоящая. А поскольку самодовольных средств, вроде химического или углеродного анализа у меня не было, пришлось обратиться к уклончивому мнению анализа логического.

"Итак… – начал я, – допустим, что запись настоящая. Возникает вопрос: когда она была сделана?"

Я внимательно перелистал страницы, но нигде не обнаружил привязки ко времени. Только фамилии, телефоны, пометки. Черные, синие, зеленые, красные. Разноцветные свидетели уснувших отношений. Аккуратные хранители человеческой неразборчивости. Ладно, попробуем зайти с другой стороны. Примечательно, что после Иванова следовали еще два человека, после чего записи обрывались.

"Почему отец перестал пользоваться книжкой почти сразу после знакомства с Ивановым? Потому что пропал вскоре после знакомства? Или потому что его привычки вдруг резко изменились?"

А вот это уже интересно! На моей памяти отец резко изменился только однажды. Это случилось вскоре после смерти матери. Он как-то сразу стал замкнут, нелюдим, а к нам с сестрой, я бы сказал, недостаточно внимателен. В сравнении с веселым, жизнерадостным человеком, каким он был раньше, эту перемену невозможно было не заметить. Хотя, понять его можно, поскольку мать он любил чрезвычайно. Мы с сестрой это знали и не обижались. Итак, можно предположить, что отец познакомился с Ивановым до, либо сразу после смерти матери. В этом случае можно утверждать, что знакомство с Ивановым не являлось непосредственной причиной его исчезновения, поскольку он прожил после этого еще пять лет. А потому не стоит вешать на Иванова всех собак, как это назойливо делает мой самозваный ангел-хранитель. Тем не менее, это всего лишь предположение, и опасаться Иванова следует.

"Правильно, – пробурчал незнакомый голос. – Не дай пропасть, хозяин…"

Кроме того, можно с уверенностью сказать, что с отцом приключилась та же беда, что и со мной. Иначе, чем объяснить, что отец, а через двадцать пять лет его сын знакомятся в огромном городе с одним и тем же человеком? Что это, случайность? Конечно, теоретически и даже практически сын, с разрывом в двадцать пять лет, может случайно пройти мимо человека, с которым был знаком его отец. Может даже случайно его задеть и даже извиниться. Но представить себе, что незнакомый человек снабдит его после этого своим телефоном – невозможно. Здесь видится преднамеренность. Здесь есть что-то необъяснимо наследственное. И вопрос – кто кого нашел, имеет один ответ: в обоих случаях встречу подстроил Иванов. Так кто он и на чьей стороне?

"Имею задать вопрос", – поднял руку незнакомый голос.

"Давай" – разрешил я.

"Знакомство отца с Ивановым и смерть матери – это случайное совпадение или как?"

"Не болтай ерунды!" – оборвал я и отключил ему микрофон.

Короче говоря, поддельная запись или подлинная – одно можно сказать с уверенностью: кто-то методично и умело, как в бане, добавляет в мою жизнь горячего пару.

21

Телефон, бесцеремонный и невоспитанный, как и всякий неподвластный нашей воле предмет, прервал мои терзания необычно громким звонком.

"Фу ты, черт! – дернулся я. – Что ж ты так орешь, мать твою!.."

Я посмотрел на дисплей. Со мной искала встречи любимая теща.

– Алле! – поприветствовал я ее.