Текст книги "Оригинал и его Эго"

Глава 4

До дома Фролоф добрался около восьми вечера. Во дворе молча и кучно горбились машины. Он с трудом нашел просвет, втиснул туда свой «Range Rover» и поднялся к себе на четвертый этаж.

– Как день прошел? – вышла в прихожую жена.

– Устал немного, – ответив на заботливый поцелуй, сообщил Фролоф.

– Ты ужинал?

– Да, забежал тут в одно место…

– Тогда садись пить чай.

– Чай с дождем…

– Почему с дождем?

– Сам не знаю. Просто пришло на ум, – обнял Фролоф жену. – Чай с дождем, чай вдвоем. Это так по-английски. Филимон и Николетта пили чай в начале лета. Чувствуешь консонанс? – скользнула его рука пониже пояса халата.

– Чувствую… – закрыв глаза, замерла жена.

– Вот за это я тебя и люблю, – скользила его рука по податливой глади халата.

Сократив ее имя с Вероники до Ники, он забавлялся тем, что лепил из того, что осталось забавные, подходящие его настроению производные. Мог даже назвать ее Николяхой.

– Как там Артемка? – стараясь продлить единение, спросил он.

– Мать говорит, все нормально… – нежась в объятиях, забормотала она. – Сегодня ходил с дедом на рыбалку… С мальчишками местными в футбол играл… Хвастается всем, что осенью в школу пойдет… Дед в восторге, как он плавает… Видишь, бассейн на пользу пошел… – длила она тактильное блаженство.

Фролоф целовал ее изнывающее в любовном томлении лицо и, добравшись до губ, прилип к ним. Рука его к тому моменту потеряла всякий стыд.

– Всё, Филюша, всё, – оторвалась раскрасневшаяся жена. – Ты же знаешь, мне сейчас нельзя…

– Знаю… – пробормотал возбужденный Фролоф.

– Как лекция прошла? – поправляя волосы, спросила жена, когда они устроились за столом. Не размениваясь на мелочи, она всегда спрашивала по существу.

– Ты знаешь, неплохо. Молодая элитная аудитория, настроение накатило, и вообще, захотелось правды. Ну, я и наговорил немного лишнего…

Жена вопросительно на него взглянула, и Фролоф усмехнулся:

– Боюсь, кое-кому не понравится. Скажут: пишет одно, говорит другое. Раздвоение личности, однако…

– Пусть говорят, – уронила жена. – А лучше пусть попробуют что-нибудь написать. Хотя бы на деревню дедушке…

Фролоф благодарно дотронулся до ее руки:

– Спасибо, Никуша! Ты сегодня просто прелесть! Немного бледная и черты обострились, как в наш медовый месяц…

– Это, наверное, от месячных… – смутилась жена.

– Бедняжечка моя! Вот ляжем, и я тебя обязательно пожалею! – сложились в плаксивую трубочку его губы. – А ты меня пожалеешь?

– Пожалею… – порозовев, отвела глаза жена.

Когда потом в постели, исполнив обещанное, она спрятала лицо в основании его шеи, он обнял ее и сказал:

– Спасибо тебе, моя скромница! Ты же знаешь, я в долгу не останусь. Вот поправишься, и верну тебе сторицей. Хорошо?

Вместо ответа ее губы оставили на его шее липкий поцелуй. Он ткнулся губами в ее волосы:

– Знаю, ты делаешь это через стыд и завидую тебе. Стыд есть душа нравственности, а у меня с ним дефицит…

– Не думай об этом, – обратила она к нему лицо с влажными грешными губами. Он накрыл их ртом, втянул и долго не отпускал. Когда же отпустил, заговорил:

– Ты ведь знаешь, концептуальная бессюжетность – мой конек, но сегодня после лекции мне пришла в голову мысль… Мне привиделась книга, где герой, никому не известный сочинитель, бичует власть, невзирая на чины и звания. Ради тех, кто меня сегодня слушал, бичует…

– И?.. – подала голос жена.

– И я подумал, а не попробовать ли себя в политической драме? Вдруг получится!

– Филюша, по-моему, это плохая идея. Не то сейчас время, чтобы воевать с властью…

– Но, Никуся, я не собираюсь воевать с властью, власть – это святое! Я не против власти, я против тех, кто к ней примазался! Ты посмотри, из-за азиатов по Питеру стало страшно ходить! Нет, я не за себя боюсь! Я боюсь за нашего сына, за внука, за тебя!

– У нас и своих дикарей хватает…

– Это так, но ведь какая-то падла из власти их сюда завезла и вряд ли по недомыслию! В общем, как всегда: пока одни у нас сопли жуют, другие этим пользуются…

– Филюша, русская литература весь девятнадцатый век только тем и занималась, что обличала власть. Чем это закончилось, сам знаешь. Сегодня парадигма изменилась. И потом, Полынову это вряд ли понравится. Ему нужен твой проверенный временем дискурс, а новый – это всегда риск. Читатель может тебя не понять.

– Такое должен понять…

– Филюшенька! – прижалась к нему жена. – Утро вечера мудренее. Давай завтра об этом поговорим, хорошо?

– Хорошо, – поцеловал он ее.

– У меня сейчас одно на уме… – пробормотала Ника.

– Что именно?

– Чтобы этот тампонаж поскорее закончился…

– И что?

– Что, что… Соскучилась, вот что…

– Ах ты, моя скромница! – стиснул ее Фролоф. – И тебе не стыдно?

– Конечно, стыдно. До сих пор стыдно. Такая уж я дура…

Последовало взаимное и бурное изъявление чувств. Фролоф попытался ее ласкать, но она остановила:

– Не надо, мой хороший, а то я не засну…

После чего уложила голову на плечо мужа и пожелала ему спокойной ночи.

Для Фролофа это был второй брак. Первый раз он женился в двадцать три на однокурснице. Вернее, она его на себе женила, после того как он с ней на пятом курсе переспал. Пришел к друзьям в общежитие и в коридоре столкнулся с ней. Неподдельно обрадовался: она всегда ему нравилась. И не столько незаносчивой красотой, сколько мягкой, непререкаемой внутренней силой, которой так не хватало ему самому. К тому же ему казалось (или только казалось?), что она с первого курса странно, с напряженным интересом на него поглядывает. Она пригласила его в гости, и он зашел вместе с ней в чистую, уютную, на три постели комнату с легким дурманом девичьего душка. Она угостила его чаем, в ответ он по секрету признался, что пытается писать. Она искренне удивилась, попросила что-нибудь почитать, и он обещал. Ушел от нее приятно возбужденный. На следующий день в институте сунул ей тайком три отпечатанных листка, а назавтра она, подойдя к нему в перерыве, сообщила: «Неплохо, Фил, совсем неплохо! Есть что-нибудь еще?» Он принес, и ей снова понравилось. За этим последовало сближение: они приоткрыли друг другу свою прежнюю жизнь, и выходило очень похоже – только у нее в провинциальном городе, у него в Питере. Среди прочего он снисходительно помянул свою первую школьную любовь, она иронически свою. Через месяц он осмелел и пригласил ее к себе. Она пришла в его квартиру, где кроме него никого больше не было. «И не будет до завтра» – сообщил он между прочим. Потом они пили чай, и он рассказывал, с чего начиналось его увлечение литературой. О сочинениях на вольную тему и о зарубежных романах, с которыми надеялся познать тайны мастерства. О том, как вникал в стиль превозносимого на все лады Джеймса ихнего Джойса, как путаясь в ирландских именах, топографии и старомодных манерах героев, с трудом одолел «Портрет художника в юности» и тут же забыл; как читая Фаулза, испытывал сильное раздражение от той искусственной глубины, от той глубокой ямы, которую автор вырыл на его, Фролова, общеобразовательном пути. Живопись у него изображалась художественной истиной в последней инстанции, а герой – похабный, вздорный старик, ее носителем. Не удивительно: сильнее всего раздражает то, чего мы не понимаем. «Да, в моей квартире не висят картины Пизанелло, Ван Гога или кого-то еще из их чокнутой братии, – блистал эрудицией Фролов, не ставший еще к тому времени Фролофым. – Зато в моей комнате стоит пианино. А это будет посильнее вашей живописи!» К слову сказать, несмотря на все его последующие попытки сближения, живопись так и осталась холодна к нему. «Как бы то ни было, темная материя сублимированного бессознательного захватила меня» – закончил Фролов и выжидательно уставился на Людмилу, как звали однокурсницу. Она неожиданно встала, взяла его за руку и повела в комнату, где находилась широкая супружеская кровать его родителей. Там она к его изумлению молча разделась, откинула покрывало с одеялом и легла. Она оказалась девственницей, он – девственником. После смущенной, косноязычной паузы, в течение которой он поменял запятнанную кровью простыню, они соединились уже более основательно. После он долго и с чувством ее целовал, а потом попросил выйти за него замуж. Она с достоинством согласилась. Его родители приняли ее как родную, она быстро обжилась, и всё бы ничего, но если взять, как это принято у нормальных людей, за аксиому, что для невинной новобрачной секс становится краеугольным камнем новой жизни, то в их случае эта аксиома опровергалась напрочь: секс, как впрочем, и само замужество, был ей не то чтобы в тягость, но определенно не в радость. Она отдавалась, будто снисхождение делала. Тем не менее, диплом защищала, будучи уже немного беременной.

В положенное время родился сын, и отцовство мало того что заслонило от Фролова напасти той поры, так еще и освободило от завалов неуверенности и самоедства чистый, незамутненный родник творческой энергии, которая в одночасье овладела им. Именно тогда он написал свой первый и, как он до сих пор считает, самый искренний, самый романтичный и стильный роман «Вернуть рассвет», посвятив его, к слову сказать, жене, которой материнство определенно пошло на пользу. Она словно признала за мужем право на свое тело (но не на сердце, как потом оказалось). Быстро выяснилось, что секс – это искусство, в котором оба они были зелеными новичками. Он поспешил приобрести одно из бесчисленных любовных руководств, которые к тому времени заполонили летучие книжные лотки. Вместе они начали штудировать многовековой опыт любовных утех, и в их постельный обиход вошли жалобные постанывания, сбивчивое дыхание, энергичные пришлепывания, изнывающие стоны, бледно-розовая испарина, протяжные повизгивания и томная признательность – словом, всё то, чего им так не хватало. Результатом стало ее признание в любви – первое со времени их близости (!). И это при том, что его дежурной присказкой все эти годы было: «Ты же знаешь, как я тебя люблю…»

Так продолжалось шесть лет, и в год своего тридцатилетия она изъявила желание посетить город своей юности. Посетила и, вернувшись оттуда, неделю исправно ему отдавалась, затем пыл ее изрядно поубавился, и через месяц она объявила, что беременна и что хочет оставить ребенка. Он не возражал, и в положенный срок родилась девочка. Он был вне себя от радости. Надо сказать, что к тому времени его литературные дела пошли в гору, из Фролова он превратился во Фролофа и стал много разъезжать. Возвращаясь из поездок, стал замечать в жене перемену. Вместо сближения она стала от него отдаляться. В ответ на вопросы либо отмалчивалась, либо раздраженно кидала что-то невразумительное. Вдобавок она к нему охладела, да так, что их до неприличия редкие соития становились для обоих пыткой. Она постоянно изыскивала предлоги для поездок в Москву, откуда возвращалась замкнутая и задумчивая. Нетрудно представить, как его раздражали и утомляли перемены ее настроения. Тем не менее, детей он любил, и заботой о них заслонялся от семейной неустроенности. Первый раз он изменил в тридцать пять, и было это в Саратове. Пришлось уступить одной назойливой поклоннице. Ночной гостиничный секс сделал его скорее философом, чем грешником, и вместо угрызений совести он почувствовал душевное облегчение. Сказал себе: каверзам судьбы надо уступать, а не противиться. И с тех пор уступал, где бы и когда бы они его не настигали. Делами жены не интересовался, к своим не допускал. Впрочем, она жила своей отдельной замкнутой жизнью, и все что им требовалось – это соблюдать маломальские приличия в присутствии детей. Жена о разводе не заикалась, хотя он нутром чуял, что у нее есть любовник. Он в свою очередь сказал себе, что будет тянуть до последнего. В конце концов, жена его шашням не мешала, писать он мог дома и на даче, дети любили его, договор с издательством обеспечивал перспективу, в средствах был не стеснен – чего же боле? Что касается вероятного любовника жены, то вот как судит об этом герой одного из его романов того времени:

«Говорят, что своему мужу изменяет каждая третья женщина. Свечку не держал, но, думаю, их гораздо больше. Уж если черт попутал даже Тину (героиня романа „Полифония“), то остальным, что называется, сам бог велел. Не поскупимся и прибавим к четверти неудовлетворенных столько же разочарованных, и выйдет, что по самым скромным подсчетам изменяет каждая вторая. А если учесть, что другая половина изменяет мужьям в мечтах, это означает только одно: верных жен на свете не осталось»

Накануне своего сорокапятилетия он встретил Веронику. Она только что поступила в издательство и стала его персональным редактором. Бездетная, разведенная и на пятнадцать лет младше, она жила профессией и в первую же встречу поразила Фролофа своей беззащитной деликатностью. К ней нужно было приблизиться, и тогда ее избегающая косметики красота делала ее неотразимой. Ах, эти неискушенные, доверчивые глаза, от взгляда которых хотелось творить добро! Стройная, затянутая в деловой костюм фигурка и наплывающая походка. Фролоф долго недоумевал, как бывший муж мог от нее отказаться. Однажды не выдержал и спросил:

– Вероника, я смотрю на вас и не понимаю, как вас, такую красавицу, муж от себя отпустил?

– Я сама ушла, – был быстрый ответ.

Он только потом узнал, что она не могла иметь детей. По мнению некоторых мужей это лишает семейную жизнь смысла.

Через месяц Фролоф вынужден был признать, что влюбился. Влюбился намертво, беспощадно и, как ему казалось, безнадежно. Любовь его была совсем не похожа на студенческое помрачение. Однажды они задержались допоздна, и Фролоф вызвался подвезти ее до дома в Дачном. Она не возражала. Направляя разговор в нужное русло, он намерено ехал кружным путем, наслаждаясь ровными переливами ее голоса и нежным, едва уловимым ароматом духов. Доведя ее до подъезда, сказал:

– Вы ведь знаете, Вероника, что я женат. Но всё идет к разводу. И если вы дождетесь, я попрошу вас стать моей женой, потому что люблю вас. Вам решать, можно ли верить такому человеку, как я.

– Хотите чаю? – улыбнулась она.

– Хочу, как никогда! – расцвел он.

Он ушел от нее в девять утра. Она поразила его органичным целомудренным невежеством. В постели она вела себя так, будто только вчера лишилась невинности. Это возбуждало, умиляло и требовало особого обхождения. Он утопил ее в нежных, деликатных ласках, и когда дело дошло до главного блюда, они отведали его: он, как и положено гурману, истово и неспешно, она – с любопытством иностранки, пробующей чужую кухню. Судя по всему, подслащенное, пресноватое блюдо ей понравилось. После она пристроилась к нему, с облегчением вздохнула и пробормотала:

– Я люблю тебя…

– Верунюшка, ты, по сути, моя первая и последняя любовь. Спасибо, что поверила. Вот увидишь, ты не пожалеешь.

Он рассказал, что у них с женой. Заключил словами:

– Уверен, у нее есть любовник, и если я с этим мирюсь, то только потому, что сам не безгрешен. Вернее, был не безгрешен. Но мои грехи от несуразности нашего сожительства. Я хочу, наконец, с этим покончить и зажить спокойной семейной жизнью. Хочу бросить мой мир к твоим ногам. Ты, Никуша, женщина не от мира сего. Обмануть тебя – значит, обмануть небеса, а они такого не прощают…

В двадцать четыре она поторопилась выйти замуж за однокурсника. Думала, по любви, оказалось, по ошибке, и поняла она это в первую же брачную ночь. Едва не сбежала среди ночи от его грубой, ненасытной настырности. Все три года, что они были вместе, она как могла, отбивалась от его домогательств. Если близости было не избежать, ложилась на спину и занимала оборону. Какие там оргазмы – отвратительные судороги! Она только сегодня впервые и узнала, как это прекрасно. В общем, не годы, а дурной сон. Противно и стыдно вспоминать. Слава богу, обошлось без детей.

За всю ночь Фролоф так и не решился приобщить ее к чему-то большему, чем неофитовое миссионерское покачивание. И, забегая вперед, надо сказать, долго еще не решался. Почему? Да потому что с ней он переживал тот самый восторг и пламень, о котором писал Пушкин. Будучи сыт по горло случайными вакханками, он был «мучительно счастлив» смиренницей своей, что отдавалась ему «нежна без упоенья, стыдливо-холодна», рождая в нем смесь умиления с блаженством.

Когда прощались, она вдруг сказала:

– Имей в виду: я не могу иметь детей. Так что лучше буду твоей любовницей…

Он не выдержал, по-медвежьи стиснул ее и завладел набухшими от всенощных поцелуев губами. Когда же отпустил, сказал:

– Нет, ты станешь моей женой. И если захочешь, можем кого-нибудь усыновить или удочерить.

Три месяца они пребывали в нирване выстраданного блаженства. И вот однажды, придя к ней, он нашел ее растерянной и даже испуганной.

– Что? Что случилось? – побледнев от страха, схватил он ее за плечи.

– Ничего не понимаю… – забормотала она со слезами на глазах. – Это чудеса какие-то… Я беременна…

Он едва не задушил ее в объятиях. Потом подхватил на руки и потребовал:

– Рассказывай!

И она рассказала ему про непонятное недомогание, про слабость и тошноту, про то, как сообщила об этом матери и та велела ей бежать к гинекологу, как в полном недоумении явилась к врачу и как едва не упала в обморок, когда услышала, что беременна уже почти два месяца. Сначала даже радоваться не могла – настолько это было неожиданно и невероятно.

– Мы же с ним три года жили, и ничего… Он проверялся, я проверялась – всё нормально, а беременности нет… – бормотала она. – В конце концов, он сказал, что виновата я, и я ушла. С тех пор ни с кем больше не была и привыкла к мысли, что бесплодная… И вот тебе пожалуйста…

– Он тебя обманул. Проблемы у него. Но какой же мужик в этом признается…

Они легли, и он, преодолев ее милое, растерянное сопротивление, впервые зацеловал лоно, в глубине которого прятался их малыш. Что за радость слышать, как стихают ее жалобные мольбы, уступая место сначала неуверенным, а затем все более крепнущим удивленным стонам. Вот она содрогнулась – раз, другой, третий, затем выгнулась и зависла на несколько секунд в любовной агонии. Ослабнув, рухнула на постель и раскинула руки. Он лег рядом, и она, уткнувшись пунцовым лицом в его крепкое плечо, простонала:

– Боже, стыдно-то как…

Он блаженно улыбался, и она обреченно спросила:

– И теперь так будет каждый раз?

– Только когда ты сама этого захочешь… – улыбался он.

– Значит, как обычно уже нельзя?

Он успокоил ее, сказав, что пока можно смело заниматься этим еще несколько месяцев. Можно даже на девятом месяце, но очень осторожно.

– Слава богу! – облегченно выдохнула она. – А я уж думала, мне конец… Это же все равно что перестать дышать… Нет, правда, Филюшка, я за три месяца уже так привыкла! Быть с любимым мужчиной – это такое наслаждение, о котором я раньше даже не догадывалась! Я же после этого весь день счастливая хожу! А теперь буду вдвойне счастливая… Нет, втройне! Нет, в десять раз счастливее!

Он молчал от перехватившей горло нежности, и она, не слыша ответа, вдруг горячо произнесла:

– Нет, ты не думай – если ты против, я ребенка могу и одна вырастить!

Ее смирение на пороге долгожданного счастья огрело его как кнутом. Он опрокинул ее на спину, навис над ней и, глядя в трогательно беззащитные глаза, внушительно произнес:

– Тебе не стыдно так говорить? Ты же видишь – я на седьмом небе от счастья. Я завтра же потребую развод. Считай, что я уже твой муж, а у ребенка – моя фамилия.

И, поцеловав, обошелся с ней нежнейшим образом, после чего улегся на спину, вернул ее в объятия, и она притихла у него на груди. Два счастья в один день. Тут хватило бы и одного, чтобы залить грудь любимого тихими счастливыми слезами. Он со своей стороны подивился тому, какие бездонные запасы нежности таятся внутри него. Таким самоотверженным и доверчивым женщинам, сказал себе Фролоф, нужен надежный муж, и он им станет.

Придя на следующий день домой, он сказал жене:

– Слушай, давай, наконец, разведемся.

– Да! Давно пора, – тут же согласилась она.

Решительный и обоюдный консенсус лишь подтвердил ветхость их брачных уз. По этому поводу они достали бутылку вина и проговорили часа два. В числе прочего он заметил:

– Всегда был уверен, что у тебя есть любовник.

– Да. И очень давно, – спокойно подтвердила она.

– Интересно, и кто же он?

– Твой полный тезка – Фролов Филимон Григорьевич, сорока пяти лет отроду, – не моргнув глазом, отвечала она. – Но виноват во всем Оригинал.

«Издевается» – подумал он и больше к этому не возвращался. Ему давно уже было наплевать, под кем теперь стонет эта сорокапятилетняя женщина.

После развода он тут же женился на Веронике, и в положенный срок она родила ему премилого мальчонку, нареченного ими Артемкой. Закономерный результат витиеватой вязи случайностей, которые, накапливаясь, складываются в то, что на земле зовут судьбой, а на небесах – взаимным предназначением. Отец мальчонки еще долго наслаждался натуральным звукорядом неискушенного неведения его матери, прежде чем решился приоткрыть ей секреты додекафонии плотского греха. Не собственного удовольствия ради, а для нее, несведущей, открывал он ее законные права, распорядиться которыми надлежало ей самой. Что-то она отвергала, что-то принимала, и жалеть его решилась только на пятый год их семейной жизни и то в абсолютной темноте и один раз в месяц. Делалось это без какого бы ни было принуждения, в здравом уме и твердой памяти, ибо любовные ласки – это святое. Ее ли вина, что тазобедренная ласка мужа, показавшаяся ей поначалу хуже горькой редьки, оказалась слаще меда! Но коли берешь взаймы, будь добра вернуть той же монетой. И отговорки типа «не царское это дело» здесь неуместны. В итоге ее жалость обходилась ему по курсу один к тридцати и ценилась им на вес золота.

Через два года после рождения сына она захотела второго ребенка, но как они ни старалась, второго чуда не случилось. В остальном между ними царила полная гармония, и можно смело утверждать, что в свои пятьдесят три Филимон Фролоф переживал вторую молодость.