Текст книги "Царь. Столыпин. Ленин : Главы из книги «Красное Колесо»"

Пойти туда самому Курлов опасался, что-то мешало ему внутренне. Но после доклада Веригина всё понятнее становилось, что если тут же не принять срочных мер, то можно всё и всех погубить. Минутами – решались многолетние службы и судьбы. Первое и лучшее, что можно было сделать, – это забрать Богрова для допроса в Охранное отделение и там всё следствие провести под своей рукой. Но собственная явка Курлова с этой целью могла выявить личную заинтересованность, нежелательно. Кое-как образумили Кулябку и отправили его в буфетную настаивать на взятии Богрова в Охранное отделение. Также и Спиридович, уже вложивший саблю в ножны, объяснял, что заниматься Богровым – прямое дело Кулябки. Но уже успел приехать прокурор судебной палаты – и отказался выдать Богрова. Кулябко в отчаянии и исступлении настаивал – хотя бы поговорить с Богровым наедине, для получения важных сведений. Но и этого не разрешили. Тогда ходатайство Кулябки о личном свидании для получения правдивых сведений было поддержано и Курловым через третье лицо – прокурор заколебался, но и тут отказал.

Тем временем Курлову надо было обеспечивать (с каким сердцем!) возврат Государя из театра во дворец – и так он должен был отлучиться. (А дело текло!..)

Лишь после всех разъездов они все четверо собрались в «Европейской» гостинице решать положение. И тут совершили новую ошибку поспешности: вместо того чтобы сосредоточиться на успокоении Кулябки (как он оказался хлипок!), просветлении его и указании ему истинного пути, решили сделать ещё одну попытку вырвать Богрова – и послали в театр полицейского пристава: от имени начальника Департамента полиции и командира Корпуса жандармов генерал-лейтенанта Курлова – взять Богрова для допроса в Охранное отделение. Но вышло катастрофично: прокурор не только осмелился не отдать Богрова (он уже снёсся с министром юстиции Щегловитовым), но, узнав у того же глупого пристава, что Кулябко сейчас находится в «Европейской», – немедленно по телефону вызвал его в театр для допроса!

А Кулябко, за эти короткие часы после выстрела не очнувшись, не осознавшись, не понял даже собственной выгоды и в этом неподготовленном непрояснённом состоянии так и поехал на допрос, и там выкладывал, что Спиридович, и Веригин, и сам Курлов знали о допуске Богрова в театр, и все шаги он, Кулябко, предпринимал с ведома их, – совершал ошибку непоправимую и надолго осложнял следствие и положение товарищей, нисколько не облегчая собственного.

Так же и Богров, не испытав никакого влияния, никаких разъяснений, в начале допроса скрывал, от кого билет, а потом называл и Веригина, и Спиридовича.

А между тем правильный план оправдания быстро освещался и выстраивался в хладнокровных опытных головах Курлова и Спиридовича. Спиридович – конечно ничего о Богрове не знал, да и принципиально не нуждался знать, потому что это функция местного Охранного отделения, а Спиридович заведует охраной дворцовой. У него и времени на это не могло быть. Ещё меньше касался всего этого Веригин, который и вообще не нёс никаких специальных заданий по охране, даже не имел никакого отношения к политическому розыску, а состоял при Курлове для особых поручений. Касательно Богрова оба они не отдавали, да формально и не могли отдавать никаких распоряжений. Что же касается самого генерала Курлова, то, действительно, он отвечал в полном объёме за всё состояние охраны во время торжеств, но именно по огромности этой задачи он не мог вникать в каждую деталь (о Богрове был информирован лишь в самых общих чертах) и должен был доверять исполнителям отдельных участков, без чего вообще невозможно никакое руководство. Непосредственное принятие розыскных мер не лежало на его обязанности. Кулябке же, работнику многолетнему и опытному, Курлов имел все основания доверять.

Если бы так рассудить и построить защиту с первой минуты, то все трое они, старшие по положению, сразу выходили из-под обвинения, становились на твёрдую землю, – и тогда тем более эффективно и авторитетно генерал Курлов мог протянуть руку помощи и защиты своему подчинённому, попавшему в беду по неосмотрительности и некоторым служебным упущениям. Ведь и сам Кулябко мог быть оправдан сильными доводами: что он никак не мог ожидать вероломства от Богрова, служившего прежде так усердно; что только глянув на его щуплую, близорукую, интеллигентскую фигуру, никак нельзя было принять его самого за террориста; а подвергнуть его грубому наблюдению или обыску значило бы испортить всю игру. Здесь просто – несчастно сложившиеся обстоятельства.

Но Кулябко, как корова, искусанная оводами, от случившегося потерял всякое ясное рассуждение, метался, мычал, пускал слюну – и не мог быть наставлен прежде, чем позван на допрос.

А ведь вся перспектива разбирательства ещё и очень зависела от обстоятельств высших: насколько большое, или меньшее, значение будет придано ранению (смерти?) статс-секретаря Столыпина. По придворным признакам и деталям поведения Государя в этот вечер Курлов имел основания предполагать, что разбирательство пойдёт по нижнему регистру, и тем легче было бы выйти изо всех неприятностей первоначальной осмотрительностью в показаниях. (Тем более, что от дворцового коменданта Дедюлина было в этот вечер подтверждение его обещанию, уже развитому в предыдущих разговорах: при падении – а теперь смерти – Столыпина ходатайствовать о продвижении Курлова в министры внутренних дел.)

Но что оставалось несомненным при всех вариантах: некоторые охранные упущения этих дней должны были теперь – в целях благоприятного развития следствия – быть восполнены, и как можно быстрей, просто – в эту же самую ночь. Надо было сечасно прокатить по Киеву лавину обысков и арестов: ликвидировать все возможные связи Богрова. Прежде всего обрушиться на его квартиру, до сих пор пощажённую, искать там Николая Яковлевича и оружия (отрядить побольше полицейских чинов!). Взять всех, обнаруженных в квартире, включая и тётку. Арестовать по Киеву всех, кто когда-либо прежде привлекался как анархист. Задержать всех лиц, перечисленных в записных книжках Богрова, всех его родственников и всех знакомых, даже среди присяжных поверенных, хотя последнее вызовет возмущение. Но что ж, и на это есть аргумент: занятый принятием более общих и важных мер по охране порядка, генерал Курлов и тут не мог входить в подробности действий своих подчинённых. Зато деятельность этой ночи будет положительно зачтена ему против упрёков в бездействии власти.

Таких лиц удалось задержать в эту ночь 78. Не всех их допрашивали потом.

А ещё правильный ход был теперь: хотя и сердечно жалко Кулябку, но распоряжением самого Курлова устранить его от должности.

Однако и на этом не кончилась бурная ночь: внезапно Курлов был вызван на квартиру Коковцова, до сих пор министра финансов, а вот, как оказалось, в ночные часы уже и назначенного исполняющим обязанности министра-председателя. Значит, в тех же часах могли и назначить временно управляющего министерством внутренних дел! Но не для этого вызвал Коковцов Курлова: в откровенно враждебном тоне, даже не подав руки, он спросил: «Добились? Довольны?» И по всему разговору стало ясно, что новый премьер-министр не пожалеет сил, чтобы обвинить Курлова в несуществующем преступлении.

С тяжёлыми чувствами встречал генерал Курлов рассвет 2 сентября. Теперь, когда неуправляемый Кулябко всё потянул в грязь, начинал рисоваться другой – последний и прямодушный – способ защиты. В случае смерти статс-секретаря и притом быстрой (а первое впечатление врачей было обезнадёживающее) можно было: признать, что он, генерал Курлов, всё знал, и даже о допуске Богрова в театр! – но он действовал с ведома и разрешения самого Столыпина, которому систематически докладывал о ходе дел.

Умершего статс-секретаря это уже практически не отяготит, но Курлову чрезвычайно облегчит защиту.

А чтобы такое сообщение не грузнело, не потонуло в судебных архивах, достаточно будет из-под руки информировать пару либеральных корреспондентов – и вся пресса громко подхватит и разовьёт этот самый выгодный для неё мотив: что Столыпин пал от собственной полицейской системы, которую он создавал против революции!

Гул общества

На следующее утро захлёстнут был ошеломлённый Киев слухами изустными и газетными, ворохом из вымысла и правды. И сразу по всем направлениям: жив или нет? кто убийца? как убили?

Слух: пули были отравлены! Слух: убийца сидел в четвёртом ряду, из самых высокопоставленных! «Биржевые Ведомости» спешно сообщили, что убийца был из первых рядов и восторженный монархист, переговаривался с лицами свиты.

Наиболее достоверное было о Столыпине. Не потеряв присутствия духа, он сам снял сюртук, на белом жилете быстро увеличивалось красное пятно, схватился за это место – рука оказалась в крови. Опустился в кресло, силы оставляли его. Случившийся рядом профессор медицины Рейн, затем и другие подбежавшие доктора, бывшие в театре, остановили кровотечение и сами сопровождали раненного к выходу, перемарав и свои костюмы кровью. Тем временем к театру прибыла карета скорой помощи, и она доставила раненного в лечебницу Маковского, поблизости, на МалоВладимирской улице.

Пули было две. Одна вошла ниже правого соска – она ударилась о крест Святого Владимира на груди, помяла его, это ослабило силу ранения. Выходного отверстия нет, пуля застряла в мускулах у позвоночника. Опасаются, что она задела диафрагму и печень. Вторая пробила кисть руки, барьер, ушла в оркестр и там ранила в ногу скрипача. Выемка пули из спины считается второстепенной, и пока не намерены оперировать. Ночью положение было грозное, сердце – не крепкое у пациента – отказывалось работать. После перевязки раненный приобщился Святых Тайн, сам громко произнёс предпричастную молитву, крестился левой рукой. Он испытывал сильные боли, но переносил их стоически.

К утру наступило улучшение, объяснимое может быть духом больного, и врачи стали надеяться на благоприятный исход, даже с шансами 90 из 100. Больной попросил зеркало, посмотрел язык, сказал: «Ну, кажется, на этот раз я выскочу.» А о болях в желудке: «Это во мне всё ещё сидит генерал-губернаторский обед.» Он потрясён нервно: каждый стук и шорох его тревожит. Мостовую перед больницей покрыли соломой. Врачи ничего существенного не делают, выжидают. Из Петербурга вызван знаменитый Цейдлер. Аппетит плох, слабительного нельзя. Дают вино, чёрный кофе, бром. При болях впрыскивают морфий.

А покуситель? Молодой помощник присяжного поверенного. С большим революционным прошлым и неоднократно подвергался обыскам и арестам. Член ЦК партии эсеров и её боевой организации.

Но публика этим не удовлетворилась. Такой большой и сложный акт не мог выполнить один человек, какой он ни будь разбоевой эсер! Естественное направление умов было: искать огромный заговор, большую группу террористов. Такой был слух: эсеры объединились с Бундом и с финнами, теперь будет серия крупных актов, это только первый. Стянулись и сопоставлялись сообщения о самоубийстве несколько дней назад в помещении Охранного отделения какого-то революционера (то оказался простой уголовник, не успевший сбежать за границу); о метаниях вчера близ театра по Фундуклеевской какого-то автомобиля (очевидно, случайного), седоки избили сторожа, не пускавшего их во двор; о перерезанной вчера в театре электрической проводке, лишь не удалось злоумышленникам достичь главного провода, погрузить театр во тьму и тем спасти убийцу, для бегства которого была уже приготовлена военная шинель и фуражка; и будто бы сам убийца на допросе признал существование такого плана.

Из этого ничто потом не подтвердилось.

Тут разнеслось, что убийца – не какой-то посторонний приезжий, но сын одного из уважаемых богатых горожан и прошёл в театр по его билету. Киевская чинная публика перепугалась (всё-таки убийство главы правительства!). Грозились отобрать у Богрова-отца билеты в Дворянский клуб и в «Конкордию» (но не понадобилось). Заикались даже и отца исключить из адвокатского сословия (исключили сына, и то не сечасно). Присяжный поверенный, у кого Богров был приписан от самого университета уже полтора года, хотя ни разу не вёл ни единого дела, а только числился для властей, – заявил, что он отрекается от Богрова (и тоже поспешил, мог не отрекаться).

В газетной лавине, местной и центральной, мелькало множество сообщений – верных, но в суете не подтверждённых, неверных, но в суете не опровергнутых. Сообщали, что убийство могло произойти ещё 29 августа: за 20 минут до прибытия императорской семьи на площади перед зданием присутственных мест разъезжал посторонний всадник и удалился только после препирательств, – и этот всадник будто бы был Богров. А другое сообщение: что 1 сентября во время смотра потешных на ипподроме Богров был замечен на площадке, куда допускались с билетом неполным; и секретарь общества рысистого коннозаводства, кто не раз видел Богрова на бегах, услышал от него, что он ждёт «придворного фотографа», и выпроводил его с площадки, откуда только решётка в полроста и несколько шагов отделяли от министерских кресел.

Так и осталось для публики неразъяснённым, что из этого всего правда, что неправда.

Город чувствовал на себе ответственность: ведь билеты в театр распределяла городская управа. Днём 2 сентября было созвано чрезвычайное собрание городской думы – и городской голова Дьяков отвёл обвинения: преступник был допущен в театр не городом, а другим учреждением, которое потребовало себе часть билетов. А каким учреждением? – взревели гласные, хотя уже было понятно. И с удовольствием облегчился городской голова: Охранным отделением.

Дума взвыла. Дума потребовала фотокопию с книги распределения билетов и, ещё не успевая понять, как потянет общественный ветер, избрала Столыпина почётным гражданином Киева.

Общественный же ветер потянул так: что нельзя было ожидать разгадки, более выгодной, – и большей горчицы под нос властям! Да для прессы поле всё равно было беспроигрышно: убили революционеры? – показательно и урок реакции! убили охранники? – ещё показательнее: сами убили своего министра внутренних дел и главу правительства! (К концу 3 сентября переломились к худшему сообщения врачей – воспаление брюшины, опасения велики, положение очень серьёзно, затем – угрожающее ослабление деятельности сердца, – всё более можно было говорить «убили».) И всегда ведь писали и говорили, что Охрана у нас прогнила, что она – государство в государстве. Полиция у нас и построена на провокации, вот так оно и есть! Симбиоз полиции и революции, охранки и террора! Сама система толкает полицию организовывать такие заговоры или их не пресекать!

Происшедшее всё больше оборачивалось либеральным ликованием: убрали подавителя революции – и пистолетом самой охранки!

(Катилась и дальше новая волна слухов: в книге Охранного отделения есть отметка, что револьвер выдан Богрову Кулябкой. Ещё: перед самым убийством Кулябко выходил из театра и куда-то поспешно ездил на автомобиле. Ещё: Кулябко исчез из Киева, его не могут найти. Нет, не исчез, ещё распоряжался на улицах, и толпа будто кричала: «Долой провокатора!»)

Ужаснулись и центр, и полуправые, и правые, так зазияло всем, что не один Столыпин плохо охранён – вся Россия не охранена, беззащитна, в полной неготовности. Что безопасность государства плохо обеспечена и тайным сыском, и дорогостоящей шумной охраной. (Поспешливый Милюков объявил, что охрана торжеств обошлась в 900 тысяч рублей, потом спустили на 300, потом оказалось ещё меньше.) Как будто начало русское общество чуть-чуть отвыкать, отходить, отдыхать от террора. Представлялось, что террор обезоруживается, государственная власть усилилась, – и вдруг дерзость выстрела на парадном царском спектакле при чрезвычайнейшей охране – и в того самого, кто принёс стране успокоение!

В Государственной Думе создалась заминка. Октябристы хотели бы внести запрос о деятельности охранной полиции, но левые свели бы запрос на то, что полиция провокационно разлагает ряды революционеров. Пренебрежение всякими правилами охраны было настолько явным, что самая наиправая «Земщина», враг Столыпина и всей его линии, в эти дни соглашалась, что выстрел инспирирован охраной.

Да никак иначе этого и нельзя было понять и истолковать. По первым обломкам известий первых дней и то составилось: Богрова пустили с револьвером в театр для непонятно какого изобличения неназванного злоумышленника, который мог бы попасть в театр неизвестно как, просто не мог. Если и не было полицейского сговора против Столыпина, то наглого пренебрежения невозможно было оспорить. Надо было или хотеть быть обманутыми, или уж вовсе гомерическими дураками. И какие подробности ни попадали в прессу, все были удивительнее одна другой. Когда Богров выходил из дому в театр, простым филёрам он показался подозрителен, но заместитель Кулябки их успокоил: «наш человек». Театральные билеты раздавались и другим тёмным личностям «народной охраны», например, Францу Пявлоке, бывшему предводителю разбойничьей шайки (14 грабежей), а теперь служащему у Кулябки. И даже сам Департамент полиции был устранён от охраны торжеств, и генерал-губернатор Юго-Западного края тоже, а всё и всех заменили таинственные всемощные Курлов, Веригин, Спиридович, – малоизвестные до сих пор, соединённые их имена набухали пауками. Как всегда в потрясениях, обнаруживалось сокрытое: что правые враги Столыпина давали Курлову большие суммы под векселя, до сих пор не оплаченные; что мелкий чиновник Веригин был непомерно взнесен Курловым в первый же день его власти, весь Департамент полиции заискивал перед фаворитом, он получал десятки тысяч рублей бесконтрольно – а теперь уехал из Киева как человек посторонний и ни за что не ответственный; что недавно Распутин предлагал нижегородскому губернатору пост министра внутренних дел, выразившись о Столыпине, что его и убрать легко. И вот в этот момент потянуло в прессу от хорошо осведомлённого лица чернильным облаком: что это сам Столыпин отстранил генерал-губернатора от охраны… что это сам Столыпин одобрил выдачу театрального билета Богрову.

Столыпин уже не мог узнать и возразить, а пресса восторженно подхватила: ах вот как? Двойная удача! Так это – провокация не полицейская, а правительственная?! Да не причастен ли и сам Азеф к убийству Столыпина? (И такой пустили слух.) Они хотели захватить сто революционеров и создать грандиозный судебный процесс? Так Курловы – только продукты столыпинского курса? Так Столыпин и был насадитель агентов-провокаторов по России? Столыпин и пал жертвой собственного провокационного замысла? Националистическая и религиозная политика России и не могла кончиться ничем лучшим!

От такого вывода не могла не вздрогнуть радостно кадетская пресса. Если и правая печать открыто защищала Курлова, «Россия» и «Русское знамя» не стеснялись поносить ещё не умершего премьер-министра, – отчего ж было и кадетской прессе, изощрённой в подцензурных уловках, не найтись, как выразиться:

Столыпин был поражён в тот момент, когда, счастливый и весёлый, как бы праздновал свой триумф. Откуда этот гнев судьбы? Не слышится ли за шумом этих револьверных выстрелов предостерегающий голос? Теперь у русского общества могли бы быть и некровавые способы протеста, – но может быть судьба хотела напомнить, что эти методы остаются?..

Из невольной дани приличию нельзя было прямо писать, что рады убийству, но и без грана сожаления рассудительно писали «Русские Ведомости», что через террор естественно выразилось общественное настроение, следствие глубокого государственного неустройства, от которого глубочайшее неудовольствие разлито во всех слоях населения. Хороший случай был повторить, что «правительство враждебно народу» (не ошибается, не слепо, но именно враждебно). А «Речь» могла теперь окончательно вывести, что «национальная политика лишена всякого положительного содержания». В общем, Столыпин был так давно и так во всём виноват, что киевский выстрел раздался даже и как бы слишком поздно.

Хотя кадеты за последние годы уже как будто отстали аплодировать террору (уже стало принято говорить, что террористы открывают дорогу реакции) – они не могли не вглотнуть свежего воздуха от богровских выстрелов. (Внутри-то всегда точило: ах, хоть бы они взорвались!) Всё общество по наследственному чувству сладко замерло. Ведь так устойчиво было принято воспевать «героические поступки» и «самоотверженные жертвы» революционеров. Промелькнуло среди раскрытий, что некий член Государственной Думы как-то получил конспиративное письмо от заграничного ЦК эсеров, – это никому не показалось неприличным, не то чтобы криминальным.

А тут неутомимые телеграфы стали приносить и из-за границы отклики на покушение. Там можно было выражаться полнозвучно. Вот неуёмный Бурцев, якобы так проницательный в конспирациях, выступил с соображениями. А ЦК эсеров грохнул (и легальная печать без стеснения перелагала): что партия никакого поручения на этот выстрел Богрову не давала, но эсеры горячо приветствуют убийство Столыпина, имеющее крупное агитационное значение и внесшее растерянность в правящие сферы.

И после этого в глазах общества ещё героичнее выдвинулась одинокая фигура Богрова! О, если б ещё и не связан с охранкой, – ведь народный герой!

И наметился такой поворот: теперь, когда вина охранки и правительства была доказана (через Богрова), – может, Богров-то сам и не виноват? Для всего общества, а тем более для знакомых и для семьи, главное стало: если можно – очистить Богрова от охранки! Доказать, что это – не азефовщина! Очень хотелось, чтобы Богров оказался чист – только кровь на руках, ничего другого! (Возненавидели Кулябку именно за клевету, что Богров – давнишний сотрудник. Печатали, что Кулябко этот уничтожал собственноручные письма Льва Толстого.)

Брат Богрова публично выразил возмущение, что в газетах смеют употреблять слово «убийство» (когда, подразумевай, это была справедливая народная казнь). Отец, застигнутый вестью в Берлине и с видимой гордостью за взращённого сына, дал интервью: мой сын любил лошадей, лодочную греблю, играл в карты, посещал клубы, бонвиван, совсем другой образ жизни. Он не нуждался в мелких деньгах. Здесь несомненна (ему в Берлине несомненна) преступная деятельность чинов охраны. Убил человека? – не могу примириться с этой мыслью. (Читай: человека бы? – не мог.)

Ни почтенный Богров-старший, ни всё почтенное сословие присяжных поверенных, только и призванное осуществлять справедливость, ни вся почтенная пресса, включительно до «профессорских» газет, – за важнейшим вопросом, можно ли считать Богрова честным революционером, не задались вопросом другим: а имеет ли право 24-летний хлюст единолично решать, в чём благо народа, и стрелять в сердце государства, убивать не только премьер-министра, но целую государственную программу, поворачивать ход истории 170-миллионной страны?

Только одно волновало общество: честный или охранник? О горе, о горе, если охранник, – но даже и лучше: тем более виноват тогда не он, но среда, но проклятый режим, а Богров – лишь трагическая жертва его.

Были всё-таки некоторые цензурные границы, не позволявшие прямо славословить убийцу. Но – восхищённо выхватывала печать каждую его похвальную чёрточку. По слухам, Богров даёт показания с большим самообладанием. Держится очень спокойно, очень иронически. Держится как истинный революционер, исполнивший свой гражданский долг. Даёт показания, куря и скрестив руки по-наполеоновски! Держится почти беззаботно! Жалеет родителей. Интересуется, что пишут о нём в газетах!..

А так как и правые не защищали Столыпина, то только почти одно «Новое Время», которое тоже не очень ладило с ним, давало тон свой:

Снова пошла тёмная рать… Утеряно чувство безопасности… Столыпин не прятался, и тем легче было нанести удар. Это вызов русскому народу, пощёчина русскому парламентаризму… Это не частное злодейство, но нападение на Россию… Не страдания пролетариев подняли руку убийцы, сына миллионера, а чувство человека своего племени, которое стало встречать преграду своим захватам. Столыпин готовил национализацию русского кредита. Столыпин – это русская национальная политика, и за это он принял муку.

Но громче всего и шире всего в эти дни заливали Россию молебны. Ещё прямо из театра некоторые пошли в Михайловский монастырь и служили молебен в ту же ночь. 2 сентября в киевских церквах был поток молебнов. В переполненных Софийском и Владимирском соборах они шли непрерывно, при рыданиях многих людей. Совет профессоров университета Святого Владимира телеграфировал, что возносят молитвы. В тот же день в Петербурге Гучков устроил молебен в Таврическом дворце, были молебны в зале городской думы, в церкви Главного Штаба, в Адмиралтействе. В Казанском соборе заказывалась череда молебнов: от октябристов, от националистов, от Государственного Совета, от военного министерства, от министерства внутренних дел, от министерства земледелия…

И потом ещё сколько по остальным храмам.

И – в Москве.

И – по всем, по всем городам Российской империи.

*****

И молебны петы, да пользы нету

*****