Текст книги "Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1. Том 9"

А полтора десятка большевиков – и с собрания демонстративно ушли, возмущаясь Лениным.

Но – и это же ещё не все возвраты видных эмигрантов! – через пять дней на Финляндском встречали и Чернова – лидера эсеров. Гиммер пошёл и сюда.

Ну, эсеровская встреча отставала от большевицкой по организации и по пышности. Хотя были на площади и войсковые части, и рабочие колонны, и на платформах шеститонных автомобилей толпилась молодёжь, но порядка меньше, и не было прожекторов; на перроне на тех же готовых арках заменили большевицкие лозунги на «землю и волю» и «в борьбе обретёшь ты право своё». Правда, на встречу приехал Керенский (и адъютанты кричали перед ним: «Граждане! Дорогу министру юстиции!»), но поезд ещё сильней опоздал, и Керенский не дождался, оставил за себя Зензинова. Царские комнаты были переполнены, вход свободен, и очень интеллигентный состав публики. Масса была желающих ораторов, приветствовать вождя эсеров, и тут создалась импровизированная комиссия – кому дать слово, кому нет, и вокруг неё шум и препирательства.

Чернов появился жизнерадостный, непрерывно улыбаясь во все стороны улыбкой сильного человека, вот и с огромным букетом, – и под клики и марсельезу еле протиснулся через толпу в царские комнаты. Пока произносили ему первую речь от партии – досмотрелся Гиммер в завороте толпы, что с ним вместе приехали (об этом заранее не объявлялось) старый Дейч (весьма соглашательская фигура, опасная давним авторитетом, будет подкреплять Плеханова), Фундаминский, Авксентьев и ещё какая-то подтянутая энглизированная фигура (оказался Савинков). Что же делать? Этих – он и не полномочен приветствовать от ИК, и сам не хотел, и решил обращаться к одному Чернову. А приветствие (пришлось назвать «великим теоретиком социализма из самых недр революции») Гиммер заострил по-боевому, самое нужное: как ценят в ИК заслуги Чернова в отстаивании интернационального социализма (понимай – Циммервальда), и что сейчас в революции эти позиции в жестокой опасности – и отстоим их от внешних и внутренних врагов! А Чернов охотно стал отвечать, и отвечал так длинно, что все тут, в тесноте, изнурились. И притом выявил странную повадку жеманничать и закатывать глаза. Потом вышли на рёв площади, была речь на площади (из автомобиля, стоя), и поехала головка эсеров (сопровождаемая броневиками) в штаб-квартиру на Галерной, и наверняка не для грозно-программной речи, а хорошо повеселиться, в стиле своего плотоядного вождя.

Но насколько Гиммер был сотрясён крайним раскольничеством Ленина, настолько он был разочарован, что Чернов уж и вовсе не собирался никого раскалывать, а – объединять всех народников. Как, ещё и эту плесень лепить к Циммервальду? Впрочем, кажется, Чернов больше напускал на себя оптимизма и самоуверенности, чем было у него.

Отчаянье! – первому теоретику ИК не было ни союзников, ни приложения сил. Теперь он решил перенести их в свою газету, «Новую жизнь», которую вот-вот, на днях, начнёт выпускать, не столько вместе с Горьким, сколько прикрываясь его громким именем, – и близко к «Правде», но не сливаясь с ней, прочертит истинную огненную трассу революции. И одновременно – культурнейшие имена: Ромен Роллан, Бенуа, Луначарский…

(Не надо забывать и своего научного уровня, что не в компанию же он с серой партийной исполкомовской братией. Тут как раз, на днях, задумали торжественно открыть всероссийскую Ассоциацию Положительных Знаний, собирали учёных, писателей, фигуры, позвали и Гиммера. И он держал речь. Сперва для скромности оговорился: «конечно, не нам, чернорабочим культуры», а потом уже и прямо развернул перед учёными программу революции:

– Рабочее движение и борьба демократии меньше всего руководятся идеалом благосостояния, и не заботятся о том, чтобы каждый имел курицу в супе, – но к освобождению человечества и введению его в царство духовной свободы.)

7

Странно связала судьба Сашу Ленартовича с особняком Кшесинской: он из самых первых побывал тут, ещё по неостывшим следам убежавшей хозяйки, – а с того большевицкого совещания в залике с фонтаном всё чаще сюда заходил и уже стал тут своим человеком. (А в управление кавалерии вовсе перестал ходить: за март ещё получил жалованье, а за апрель, может быть, уже и неудобно, хотя многие так делают.) Не тем чувством он был движим, как теперь модно: любой врач или адвокат, обросший буржуазным жирком, вдруг заявляет, что всегда был за свободу и даже пострадал в молодости, и переходит из кадетов в народные социалисты, лишь бы звучало слово «социализм». Нет, от самого 27 февраля, когда он штурмовал полицейские участки, Саша хотел в революцию действовать, действовать, действовать! для чего же и ждал революции, для чего и жил?! Но это в прежние годы – одиночки, как дядя Антон, могли бороться ярко. А теперь одиночка ничего заметного совершить не может, надо быть – в строю. А ни в каком батальоне Ленартович не состоял, из «офицеров-республиканцев» ничего не вышло, оставалась – политическая партия? Но и партии все какие-то квёлые, а действенные – вот только большевики. И хребет их – крепче, чем у межрайонцев.

Хребет состоял – в двух десятках напористых безстрашных, даже и молодых, как Соломон Рошаль, Саша восхищался им: студент – а отчаянно повёл за собой морскую крепость и базу флота! А вождь большевиков, Лев Борисович Каменев, напротив – умница, равновесный, вдумчивый и очень милый. Он пробеседовал с Сашей однажды полчаса – и совершенно покорил сердце, хотя и не во всём убедил. При личной беседе больше казалось, что у Каменева всё согласовано безукоризненно. Когда же он выступал публично (несколько раз на Совещании Советов, Саша был там на хорах) – то, может быть, от нетерпеливых возгласов противников, а может быть, от свойства всякого публичного выступления – мелкие штрихи противоречий раздвигались, растягивались, как на раздуваемом воздушном шарике, и были видней. Несколько главных сомнений у Саши так и оставались.

Во-первых, о войне. Каменев казался недостаточно категоричен, что проклятую эту войну надо кончить как можно скорей и решительней, – хотя и ни разу не высловился, что её допустимо продолжать. Предлагал давить на Временное правительство, чтоб оно склоняло все воюющие стороны открыть переговоры, – но разве так когда-нибудь дождёшься? И в ответ называли Каменева благодушным мечтателем, чей сон золотой разбудит грохот немецких орудий. Нет! Саша рвался к последней решительности, к огненной идее, как взывали некоторые: перебросить через фронты факел всеобщего восстания! – и только так мы с войной покончим!

Во-вторых, о Временном правительстве. Хотя Каменев не соглашался с нетерпеливцами, что надо правительство скорей, сейчас же, непременно свергать, но и доброго слова о нём он не сказал ни одного, а: что оно классово враждебно, и ни одной личности в нём мы не доверяем, и ни движением не поддержим, и ни за что не войдём, и будем всячески его контролировать, – да как же тогда правительству и править? А между тем это наше первое революционное правительство, наше главное завоевание! Вместо того предлагал сплачиваться вокруг Совета – но Совет же не правительство! «Пролетариат должен прийти к власти» – ещё и эта мысль была Саше сильно неясна. Из рабочего класса выдували какое-то новое «Его Величество», о котором нельзя даже критически выразиться. И это было доказательством известной истины исторического материализма, что формы мышления консервативны и отстают от форм бытия.

Но что б ни оставалось недояснённого – а спокойное достоинство, тактичность и ум Каменева несравнимо возвышали его над экспансивным простоватым Шляпниковым, медлительно-туповатым Сталиным, а о Муранове стыдно даже упоминать.

И что ж нужно было думать теперь о Ленине? Большевики, гордо преданные своему заграничному центру, напряжённо ждали приезда Ленина, все с надеждой, но некоторые и настороженно. На том же Совещании Советов Ногин огласил телеграмму Ленина из Швейцарии, что Англия ни за что не пропустит ни его, ни других интернационалистов, что русская пролетарская революция не имеет злейшего врага, чем английские империалисты и их приказчики, они пойдут на любой обман и подлость. И вдруг утром 3 апреля полной неожиданностью пришла в особняк Кшесинской новость, что есть телеграмма с дороги из Швеции – и Ленин со спутниками прибудет в Петроград сегодня же, поздно вечером. Потрясающе! Как же удалось ему внезапно вырваться, обмануть англичан и перенестись как по воздуху?? Из частных негромких разговоров Саша узнал: проехал через Германию. Некоторые сильно от этого забезпокоились: как это будет воспринято массами? обществом? А Саша – нисколько: молодец! правильно! Он воображал это жгучее ленинское нетерпение – наслышался о его характере, – правильно! какие расчёты о границах, о правительствах, когда пришёл час кончать всю войну вообще! И вот он огненным метеором летел к нам!

Узнали утром в понедельник – а ведь это был второй день Пасхи, не выходили газеты, и никто нигде не работал, даже объявления не напечатаешь в типографии, и поздно, – а решил штаб большевиков, что надо устроить многолюдную пышную встречу, – и как же собрать людей? Разослали гонцов по Выборгской, по Невской, Петербургской сторонам, по Васильевскому – собирать людей объездом. По телефону сообщили в Кронштадт – те ответили, что вот-вот начнётся ледоход, но всё же малую делегацию пришлют. А ведь во всех казармах тоже Пасха – не соберёшь отрядов, не приведёшь! Мичман Ильин, со страшной кличкой Родиона Раскольникова, взялся добыть моряков – и действительно привёл на вокзал отряд из 2-го флотского экипажа. А Ленартовича послали в Петропавловку, как уже бывавшего там. И там в разговорах гениально догадались: двинуть на встречу прожекторную роту крепости – два прожектора к вокзалу, два по пути следования до Троицкой площади, остальные с башен крепости осветят Троицкую площадь навстречу приезжающим. Три броневика, из квартирующих во дворе Кшесинской, тоже поехали. Перед вечером хлынул ливень и всех бы охотников мог сорвать – но кончился, а собираться надо было к одиннадцати вечера, успели. Рабочие пришли некоторые с винтовками, несколько тысяч сгустилось на площади, а прожекторы шарили лучами по темнооблачному небу и по вокзалу. Экспромтом сочинили встречу, а здорово удалась!

Саша не пошёл на перрон, остался на площади, при прожекторах. В толпе многие и не знали, кто такой Ленин, но ждали – вот выйдет! А когда стали выходить на вокзальные ступеньки – из отряда рабочей милиции поднимали винтовки в воздух. Ленин, хотя встал на сиденье автомобиля говорить речь, но не было его видно. И тогда подсадили его на крышу броневичка. Тут Саша был недалеко, он слышал и видел освещённого Ленина отлично.

Он ждал Ленина с доверием – а первым взглядом был разочарован: какой-то плюгавый, вертлявый, руками всё время размахивает, и голос плоский. Но что он выкрикивал!

– …приветствовать вас, кто представляет здесь победоносную революцию, вас, кто является авангардом всемирной пролетарской армии! Мы – на пороге всеевропейской гражданской войны! Недалёк тот час, когда германский народ услышит призыв нашего товарища Карла Либкнехта и повернёт штыки против своих эксплуататоров! Германия – уже в брожении!

Потрясающе! Он-то – прямо оттуда, он знает, чтó говорит! Так это – исполнение мечты!

– Гибель всего европейского капитализма может наступить ежедневно, если не сегодня, то завтра. Русская революция, которую вы совершили, нанесла первый удар по капитализму и открывает новую эпоху! Да здравствует мировая социалистическая революция!!

Открывался самый верный путь конца Мировой войны! Наконец дошло и до сознания европейских масс!

Кто расслышал, кто не расслышал, кричали «ура», ещё поднимали винтовки, спустился Ленин в автомобиль и поехал медленно, за ним повалила в улицу толпа, и броневики медленно тронулись, а прожекторы покачивали свои слепящие света.

И многие дошли до Кшесинской, запрудили всю улицу, полплощади, и ждали новую речь – и Ленин, без шапки, почти лысый, выходил на балкончик второго этажа и оттуда выкрикивал всё то же, порубливая в воздухе правой рукой, как лопаткой. С ним выходил на балкон и поспевший Рошаль в студенческой фуражке и матросском бушлате и кричал от кронштадтцев «ура».

А потом, после чаепития старших на втором этаже, все вожди спустились на первый этаж в беломраморный залик с роялем около зимнего сада. Плафоны, вазы, лепные орнаменты – а тут натасканы были вместо белошёлковой мебели балерины примитивные стулья, скамьи, и кое-как втиснулось человек полтораста большевиков. И все они с преданностью (большей, чем у Саши) слушали речь вождя.

А Саша вблизи и при отчётливом свете ещё больше разочаровался в Ленине: уж такой негероический, непредставительный, и ещё картавит, и глаза, брови, губы почему-то монгольские, а купол болезненно-неравновесный, и какие-то корявые, неровные порченые зубы, – но что-то более сильное и горячее, чем сам Ленин, дуло через него как через трубу – и подхватывало лететь! И не страсть в голосе, нет, а как будто неотклонимо шла и прокладывала себе дорогу какая-то мощная машина. Украс красноречия никаких, а только напор на слушателей. Против войны – у него было всё замечательно, и обещание немедленной мировой революции более всего вскидывало в вихрь. Но что он нёс про власть? Захватывать её должны были пролетариат и беднейшее крестьянство в первые же дни, сами себя испугались. А теперь – никаким Милюковым-Гучковым не верить, и даже безсмысленно их убеждать в чём-нибудь, они капиталисты, они своими миллиардами душат всенародную жизнь. Нечего поздравлять друг друга с безкровной революцией – революция не фейерверк, а смертельная борьба против эксплуататоров. Предстоит война против паразитических классов. Про «правительство капиталистов» то самое, что до сих пор вякали только дикари из выборгского райкома, – а он ещё резче их и непримиримей, – да что ж это будет, если сейчас свергать правительство? и всё захватывать? «начинать с банков – и так толкать человечество вперёд!» – так будет полная анархия и конец революции! А самое удивительное: ни в коем случае не объединяться ни с какими социалистами! – и даже готов оратор немедленно разорвать с теми тут, кто захочет объединяться! Какое-то безумие: зачем же раскалывать и раскалывать наши силы?

Это, конечно, более всех било по Каменеву. Однако он сидел вполне невозмутимый. А в заключение, уже в три часа ночи, резюмировал очень тактично: мы можем быть согласны или не согласны с докладчиком, но вернулся гениальный и признанный вождь нашей партии – и вместе с ним мы пойдём к социализму.

Сашина голова горела. Такой ночи он ещё не переживал. Травить Милюкова? Но это игра на тёмных инстинктах, а Милюков – гордость России. Дикое смешение находок и ошибок. Звал на немедленный крупный прыжок – и безо всякой опоры. Его бешеная энергия, крепкая сцепка – увлекала. Но программа его и картина будущего всё же не понимались отчётливо. Саша видел; тяжёлое недоумение разлито и на многих лицах. Так что, предстояла борьба внутри партии? Каменев сказал конфиденциально: убеждён, что Ленин три дня в России пробудет – и мнения свои переменит.

У рядовых большевиков возникла растерянность: все привыкли, что Ленин – лидер, и как же остаться без него, как оторвать голову? Выскажешься против Ленина – назовут меньшевиком, оппортунистом. Новый раскол партии сейчас – это гибель её. А он ещё и ещё повторял: если протянете хоть палец оборонцам – это будет измена международному социализму. Объединение с ними – это предательство, если так – нам с вами не по пути и лучше останусь в меньшинстве. Вообще выбросить социал-демократическую вывеску как грязное бельё и назвать себя партией коммунистической.

На другой день в Таврическом, говорят, его поддержала одна только красавица Коллонтай. (Даже неестественно, что именно у неё и именно все точно такие мысли. Через пару дней враги пустили стишок: «Что там Ленин ни болтай – с ним согласна Коллонтай».)

Какая сцепка была между фразами Ленина – такая сцепка день ото дня укреплялась и между большевиками. Саша продолжал бывать часто у Кшесинской. Поразительно, для них не так было и важно осознать правоту или неправоту отдельных ленинских мыслей: у них тут считалось важней – действовать, и дружно заодно.

Это очень неприятно пожимало Сашу: такая нетребовательность? неосмысленная отданность? А с другой стороны – он же и искал крепкого строя. А крепкий строй без этого не получается.

Ну, ещё можно будет присматриваться.

Как завоёвывать Петроград? Головка решила, что слишком мало нас, чтобы растекаться по городу, только на Выборгской стороне наше преимущество. А – никуда не ходить, открыть перманентный митинг здесь, у особняка, с балкона, а слушатели сами будут притекать, улица к площади расширяется, места для желающих хватит. Укрепили на балконе дома красный флаг с золотой надписью ПК-ЦК РСДРП, задрапировали красной тканью окна зимнего сада. У особняка-палаццо – весёлый игривый вид, женственная узорочная решётка. Весенний запах почек. Вблизи необычно высится минарет и фаянсовый купол мечети, а по другую сторону – Петропавловская крепость. Близко дышит Нева. И каждый целый день насквозь и глубоко в вечер – митинг, митинг, речи, речи с балкона, – «ленинский Гайд-парк», хорошенькое местечко, зубоскалит «Русская воля».

Публика собирается самая разношерстная – и простонародье, и солдаты, раненые из госпиталей, и городская обывательщина, и барская, в дорогих воротниках и шляпах, и дамы, и младшие офицеры, всем любопытно, на это и расчёт, а то затешется дьякон в рясе и кричит снизу вверх: «Львов – кадетский ставленник! Мы, духовенство, желаем послать делегатов в Совет рабочих депутатов!» И больше – тихо слушают, и охотно верят: «И хорошо, что не морем поехал, а то б утопили». Женщина в чёрной кружевной косынке: «А я и не знала, что Англия такая коварная нация». А если из толпы крикнет кто, обработанный газетной травлей: «Всё ты врёшь, немецкая пломба!» – с балкона энергично: «Дождутся и газетчики короткого расчёта! Пусть не подстрекают солдат против рабочих!»

Днём – толпа меньше и вялая, не слишком спорит. Ей подробно разъясняют пункты программы. Жилищный вопрос? Да, постройка дворцов задержится из-за нехватки железа и бетона. Но временно поможет реквизиция помещений у буржуазии. Придётся попросить потесниться тех, кто живёт слишком хорошо. (Толпе нравится, аплодисменты.) Театры будут безплатные, не то что за Шаляпина 20 рублей. (Крики одобрения.) Налоги? – придётся, но заплатят те, кто побогаче, особенно домовладельцы.

А печёт всех – о войне. Баре из партии народной свободы, которые в колясках развалившись ездят, – для них счастье, что идёт война, а то б они лишились проливов. У Родзянки в Екатеринославской губернии 3 миллиона десятин. Чтоб удержать эту землю, он и хочет посылать петроградцев на фронт. Кому приятно на фронт – пусть и пожалуют туда сами! – (Солдатам нравится, это они понесут по городу.) – В России больше двух миллионов фараонов, городовых, жандармов и сыщиков – вот они и пусть воюют! – (Улюлюканье.) – И пусть Гучков не пугает нас наступлением Вильгельма! Кончать войну, и никакого доверия Временному правительству!

Саша легко отделял, конечно, что тут накручено врак (полиции у нас в 5–7 раз меньше было, чем в Англии и Франции), но – но – хочешь быть в строю, так за это надо платить. Сам он тут не выступал – и не из робости, а не мог он собственным ртом выговаривать глупости и выискивать мгновенные пошлые приёмы ответов на реплики. Но он помогал всё тут организовать. Революционная дерзость во всём этом была несомненная.

Перед солдатами эффектно выступала Коллонтай, они её хорошо слушали.

– Что вам говорит правительство о земле? Предлагают ждать? Таких вещей не ждут, а берут. Вспомните примеры из Французской революции – что там делали? Отбирали землю и прикалывали помещиков. Я не предлагаю прикалывать именно всех, но…

К вечеру, уже и при фонарях, и толпа густела, человек до четырёхсот, и кричали из неё смелей, – и против них решительней приходилось действовать. На балконе всегда стоял дежурный председатель митинга и руководил. Вылез фронтовик: «В окопах нужны люди, а присылают больных, харкающих кровью, с отстреленными пальцами, – так не надо противиться отправке петроградского гарнизона на фронт!» От большевиков сейчас же отвечают: не поддавайтесь таким плаксивым жалобам! не выполнять приказ Гучкова об отправке маршевых рот! – Студент из толпы: «А как к этому относится Совет?» – «С места не говорить, запишитесь в список ораторов». Присылает записку – её в корзину. Доверились, дали слово ефрейтору, а он понёс: «Я Георгиевский кавалер. Не будет мира, пока кайзер на троне или чтобы мир был продиктован его устами. И брат мой на фронте, и дома родителям по 60 лет, а я не кричу “долой войну”, я не хочу, чтобы немцы господствовали среди нас, вы с Лениным не восхваляйте прусских юнкеров!» – ему кричали снизу свои расставленные: «Товарищи! Арестуем его!» – и председатель тут же лишил его слова.

А то дали слово студенту, а он тоже оказался против Ленина, да ещё делано простонародным языком – «аль», «убивство», – отобрали слово и выгнали с балкона. Из толпы протестовали – председатель кричал: «Замолчать! Тут только наши будут говорить! Это – наша трибуна! Не хотите нас слушать – можете удалиться». Из толпы крикнет против Ленина – ему сразу: «А вы кто такой? Социал-буржуй? социал-провокатор? А вот – милицию вызовем, в комиссариат хотите?» Ещё спускались вмиг к своим в подкрепленье – или вытесняли такого прочь, или задерживали, вводили в дом, там ещё стояли стражи, составляли от «военной организации ЦК» протокол: «Без разрешения председателя обращался с демагогическими словами». А если ещё не унимался, то грозили арестом. Те – пугались, иногда скрывали и фамилию. (Да на Выборгской стороне уже и привыкли: там выступающих против Ленина просто бьют.) Один инженер выступил: «Ленин – не патриот!» – ему сейчас же: «Мы вынуждены составить протокол!» – и отвели на проверку в комиссариат.

Приёмы – грубые, конечно, не лучше царских, – ну а иначе и митинги эти развалятся, и всё тут. Без дисциплины – не обойтись.

И эти меры, как ни удивительно, вполне помогали: перед домом Кшесинской несогласные умолкали, а злая «Маленькая газета» Суворина так и признавалась читателям, что мимо этого особняка опасно ходить. Тáк и держаться!

Иногда выступал с балкона и сам Ленин, не слишком часто, но с яростью: по маленькому балкону горячо метался, жестикулировал так перевесно, что кажется, вот перевернётся через решётку. – «Не буду даже отвечать тем мерзавцам, которые кричат, что я подкуплен Германией! А мы проливаем кровь за английскую и французскую буржуазию! Говорит же Милюков: у нас общие цели с союзниками!..» Или напрямую так: «Можно отбирать, что буржуи украли у вас. Временное правительство – банда кровопийц, власть должна быть у Совета».

Всех, и Сашу, поражала эта крайность выражений. Может быть, Ленин терял равновесие мысли, так весь отдавался речи? И такой ещё жест у него появился: поднимать сжатый кулак.

Вчера, в воскресенье, собирали демонстрацию, идти против союзных посольств, примыкали и анархисты, – но сильный наряд милиции задержал на Троицком мосту.

А сама по себе боевая эта обстановка заражала Сашу, и он участвовал в ней авторитетом своего военного вида и поведения. (Поручили ему и связь со 180-м полком, на Васильевском, там уже большевицкий комитет.) Он знал, что не только буржуазные газеты стали щетиниться против Ленина, что и в университете, и на Бестужевских курсах идут о ленинской тактике горячие споры. Да, это всё не так сразу и не так ясно вмещается в голову, Саша испытал на себе. Но и усвоил уже от ленинского приезда, что правда, Милюкова-Гучкова не отделишь от продолжения войны, нет. Да и увлекательность была в этом, и обещание победы: именно в той общественной размытости, раздёрганности, какая сейчас в Петрограде, – небольшая, но спаянная сила и с верной идеей конца войны отчего не могла бы и победить? Тут всё дело в направленном напоре. На Совещании Советов, говорят, высказывались, что Временное правительство – самозванцы. Конечно, безусловно. Ну а Исполнительный Комитет Совета – не такие же самозванцы?

И тогда – в чём меньше прав у ленинцев?

Саша был весь в порыве принять участие ещё в одном великом движении, как он уже вложился в февральские дни.

Хотя, увы, слышал, будто его соратник по штурму Мариинского дворца ротмистр Сосновский оказался переодетый уголовник. Да неужели же?