Текст книги "Африканская книга"

Мохаммед перевел мою речь, и караванщики снова зашушукались. Шушукались минут пять. Наконец фокусник, изображавший дракона, поднялся и, приложив правую руку к груди, обратился к нам на тамашек. Вместо перевода Мохаммед сгреб все оставшиеся украшения и пододвинул их к нам. Спасибо, братья.

Через два года туарегские повстанцы, объединившиеся с алжирским руководством «Аль-Каиды», захватят власть в северных районах Мали; международные СМИ переполнятся репортажами о ежедневных перестрелках на улицах Тимбукту, на телеэкране будут мелькать знакомые виды… Невозможно поверить, что все это – там, где мы были всего-то два года назад. «Отель-бутик», в котором мы останавливались, превратился в штаб-квартиру террористической организации, а командир воинской части, гордо демонстрировавший Алле и Юле свой АК-47 («Не хотите ли, девушки, подержать?»), наверняка пустил любимую игрушку в дело. Что как и Мохаммед с компанией оказались в рядах головорезов, промышляющих похищением иностранных туристов? Неужели те же самые люди?

В ту ночь в Сахаре выпало несколько капель дождя, впервые за много месяцев. Спать в палатке было душно, и мы улеглись прямо на песке – под путеводным небом. В пять утра на горизонте вырисовались два силуэта, совершавшие утренний намаз. А к половине шестого моджахеды уже сидели в полном составе на почтительном расстоянии от нашего лежбища, терпеливо дожидаясь пробуждения. На индиговых платках, разостланных у их ног, лежал новый товар.

11. Бандиагара

Летом 1990 года закончилось мое советское детство, а годом позже – и сам Советский Союз. Рухнула Берлинская стена, поднялся железный занавес, началась другая эпоха. И ровно в то же время на другом конце света, на гористом плато Бандиагара, к северо-западу от Верхней Вольты и южнее излучины Нигера, жители наскальной деревни Ндалу покинули свои прежние жилища, которые росли прямо из горной породы наподобие сталагмитов, и спустились в долину. Таким образом, в истории племени, никогда не слыхавшего ни о каких США и СССР, тоже наступил новый период. Правда, для них этот год не был 1991‐м. Трудно определить, каким он был по счету. Не потому, что «на проклятом острове нет календаря», а потому, что догонское летоисчисление настолько сильно отличается от нашего, что формула перевода тут невозможна в принципе. Анизотропия пространства-времени – неоспоримый факт при условии, что имеется некая единая система координат, с помощью которой эту анизотропию можно показать. В случае с догонами речь идет не о математическом времени, а о сомнительной бергсоновской «длительности», с помощью которой, конечно же, ничего показать нельзя. Тем не менее лавирующий между западным временем и догонской длительностью Адама уверял, что переселение произошло именно в 1991 году.

До этого переломного момента догоны Ндалу, как и предшествовавшее им племя пигмеев телем, селились в прямоугольных постройках, расположенных террасами в несколько ярусов на уступах Бандиагары. Издали догонская деревня, выбитая в скале, похожа на многоэтажное здание. Вступая в новую фазу жизни (то есть пройдя очередной обряд возрастной инициации), человек переселялся с одного этажа на другой – по восходящей; время текло не столько вперед, сколько вверх. Наконец, дожив до почтенной старости, он оказывался так высоко над землей, что уже едва различал очертания деревьев, растущих в долине. Верхний этаж принадлежал старцу-огону, верховному жрецу племени. Выше огона было только кладбище: захоронения совершались с помощью приводных канатов и медных шкивов, поднимавших тело усопшего в недосягаемые выси, где птичьи базары испокон веков делят жилплощадь с духами предков.

В долине поселения были разбиты на небольшие квадраты, обрамленные каменной кладкой и обведенные канавами, в которые стекалась вода для орошения, поступавшая из дождевых ям-резервуаров. В целом картина деревенской жизни догонов была полной противоположностью всего, к чему я успел привыкнуть за время пребывания в Африке; первым, что бросалось здесь в глаза, были маниакальные чистота и порядок. Рядом с прямоугольными домиками-коробкáми располагались круглые амбарные постройки с коническими крышами из соломы. К амбарам были приставлены деревянные лестницы в десять ступеней с резными изображениями мифических животных на каждой ступени. Двери амбаров были украшены резными антропоморфными фигурками. Кроме того, в деревне имелась «аллея идолов». Огромные деревянные истуканы, отделанные замысловатой резьбой, стояли в три ряда лицом к посетителю. Посещать эту аллею разрешалось только членам определенной возрастной и кастовой группы. Были и другие запретные участки: площадка для гадания по лисьим следам, священный термитник. Совет старейшин заседал в каменной тогуне[140]140
  Постройка, предназначенная для проведения важных дискуссий.


[Закрыть] с соломенной крышей в несколько слоев, опирающейся на резные столбы. Потолок тогуны находился на высоте полутора метров от земли, если не меньше. Адама объяснил, что это сделано для того, чтобы старейшины, занимающиеся решением важных вопросов и часто вступающие в горячие дебаты, не имели возможности выпрямиться в полный рост и перейти от полемики к рукоприкладству.

Однажды в Аккре, в доме Нкетсия, где за обедом полагалось говорить о духовном, глава семьи задал тему для дискуссии: стали ли африканцы гуманнее после того, как приняли христианскую веру? Странный вопрос, особенно если учесть, что в истории Африки, как до, так и после принятия христианства, гуманность повсеместно соседствует с крайними проявлениями жестокости и человеконенавистничества. Что, впрочем, можно сказать и об истории христианского мира в целом. Но речь не об этом. Догонская деревня может служить контрольной пробой в мысленном эксперименте Нкетсии: ни христианство, ни ислам здесь не прижились. Тем не менее альтруизм, который заложен в иудеохристианской традиции в форме нравственных предписаний, существует у догонов в виде поверий. Так, например, врожденные дефекты и увечья считаются здесь доброй приметой. «Калека – главный из домочадцев». Жители деревни верят, что, если семья будет как следует заботиться об увечном, к ней обязательно придет счастье. И так далее.

Адама, умудрившийся пройти в Ндала какой-то важный обряд посвящения, был вхож в довольно закрытый догонский мир, несмотря на то что принадлежал к другому племени. Через него получили ограниченный доступ и мы. Нас поселили на крыше одной из хижин, что считается высшим проявлением гостеприимства. И правда: по ночам на крыше не так душно, как в самой хижине, но спать все равно невозможно из‐за инфернальных концертов, устраиваемых неусыпной домашней живностью. Каждую ночь воздух Бандиагары переполняется зловещей какофонией, померкшее пространство квохчет, блеет, завывает, кричит и стонет. Горное эхо многократно повторяет ишачьи и птичьи позывные, утрируя их так, что недолго уверовать в духов андумбулу и прочую нечисть.

По утрам блеяние сменялось многоголосием приветственных возгласов. Догонское ступенчатое приветствие – обязательный ритуал, повторяющийся по сто раз на дню. Выйдя из хижины поутру и повстречавшись с соседом, воспитанный человек не ограничится «добрым утром» или дежурным «как спалось?». От восхода до заката догоны только и делают, что приветствуют друг друга в развернутой форме. Звучит это так:

– На сэо? (Как ты?)

– Сэ! (В порядке!)

– Умана сэо? (Как семья?)

– Сэ!

– Нини сэо? (Как дети?)

– Сэ!

– Баара сэо? (Как работа?)

– Сэ!

– Сэсэ. (Теперь твоя очередь.)

– На сэо?

– Сэ!

– Умана сэо?

– Сэ!

– Нини сэо?

– Сэ!

– Баара сэо?

– Сэ!

– Мнга! (Ну слава Богу!)

– Мнга!

Иногда нас будил барабанный бой, доносившийся из‐за скалы на краю деревни, где была расчищена площадка для ритуальных танцев в масках. Догонские сакральные церемонии – одно из самых красочных зрелищ на всем земном шаре. Словами не описать, с помощью фото– и видеокамеры – тоже.

Деревенские завтраки состояли преимущественно из чая, зато обеды были столь же обильны, сколь и неудобоваримы. Основное блюдо местного рациона называется то и представляет собой густую баланду из просяной муки пополам с песком и щебнем (по словам Адамы, наличие песка – знак высокого качества). Бледно-зеленый комок то заливают баобабовой слизью, которую заправляют чем-то вроде толченой воблы (заменитель соли и источник белка) и перекисшими семенами какого-то кустарника, придающими всему блюду запах несвежего тела. Впрочем, эта деревенская трапеза прошла мимо меня, так как я к тому времени уже успел подцепить лямблиоз и сам был бледно-зеленого цвета.

Приехавшему в Африку с медицинской миссией предстоит, кроме прочего, привыкнуть к скорости чередования ролей: здесь он будет попеременно оказываться то врачом, то пациентом, пока два этих состояния не достигнут некоего неустойчивого равновесия. Как ни крути, «врачи без границ» – это оксюморон. Опыт медицинской работы на этом континенте четко указывает человеку на границы его возможностей. Что же касается границы между лечащим и больным, она ощущается тем отчетливей, чем больше вероятность оказаться по другую сторону – не сегодня, так завтра.

Пока я бодрился и убеждал себя, что здоров, мы ходили по догонским деревням, приглашая жителей выстраиваться на осмотр, делая перевязки, пересыпая в руки пациентов горстки таблеток – с подробными и скорее всего неправильно переводимыми инструкциями к применению. Но хождение продлилось недолго: на второй или третий день лихорадка взяла свое. Меня положили на повозку, запряженную двумя тощими волами, и повезли на лечение к какому-то знахарю, владевшему древним искусством притираний каритé. Знахарь натер меня с головы до ног маслом дерева ши, сделал точечный массаж и посоветовал в течение нескольких дней воздерживаться от употребления в пищу обезьяньего мяса.

Надо заметить, что в предыдущей деревне нам и впрямь повстречался охотник на обезьян; правда, отведать обезьянины он нам, слава Богу, не предлагал. Зато познакомил со своим «питомцем», рассказав при этом историю, показавшуюся нам, неженкам, душераздирающей, а ему самому – трогательной и забавной. Питомец был детенышем самки, убитой нашим охотником. Найдя детеныша сидящим рядом с тем местом, где накануне полегла его мать, охотник решил взять его к себе, и с тех пор тот жил в охотничьей хижине, сплошь увешанной скальпами и шкурами сородичей. Есть питомец не просил и от предлагаемой пищи в основном отказывался, целыми днями играя с крохотным зеркальцем, в котором, по-видимому, искал себе друга. «Вот и сейчас сидит в углу, никого не замечает», – охотник ткнул пальцем в угол хижины, где действительно сидела дрожащая обезьянка, лишенная материнского тепла и получившая взамен собственное отражение, от которого боялась оторваться.

От чудодейственного карите мне несколько полегчало, и к вечеру я снова примкнул к коллективу. Мы резались в манкала, болтая с Адамой о планах на жизнь. Оказалось, что планов у него громадьё.

– В будущем году, иншалла, открою свой ресторан, заработаю денег. А через год приеду к вам в Америку. Поживу у вас годик-другой, там посмотрим. Осталось только стулья найти.

– Какие стулья?

– Как какие? Для ресторана!

С Адамой легко было подружиться. Он был одним из тех по-настоящему красивых людей, которые всегда производят на окружающих хорошее первое впечатление, и по мере сближения это впечатление становится только лучше. Беседуя с таким человеком, охотно веришь, что при всех внешних различиях у вас должно быть немало общего. На самом деле мы совпадали только по возрасту (я – на год или два старше). По существу, мы были людьми одного поколения, живущими в разные эпохи. Эта очевидная мысль не приходила мне в голову, пока речь не зашла о точных науках.

– У бамбара есть семь миров, – начал Адама, – у догонов – четырнадцать. А у вас сколько?

– Извини, я не совсем понял твой вопрос.

– Что же тут непонятного? В нашей вселенной, – Адама показал на небо, – есть семь миров. В догонской – четырнадцать. А сколько в вашей? Разве вас не учат этому в школе?

– Видимо, нет…

– Тогда вот что, в соседней деревне живет один из моих учителей. Завтра пойдем к нему, он все объяснит.

Вселенная жителей Бандиагары состояла из четырнадцати миров, каждый из которых имел свои собственные небо, солнце и луну, даже своего бога. При этом все миры были нанизаны на одну и ту же центральную ось и потому вращались одновременно – когда в одном, а когда в противоположных направлениях: что-то вроде кинетической скульптуры Колдера. Солнце каждого мира окружала спираль из восьми витков красной меди, а землю – комета-змея, прикусившая собственный хвост.

Наша Земля – это сжатое до степени воплощения божество по имени Амма. При воплощении Амма исторг из себя ком глины, и тот принял форму женского тела. Акт творения был совокуплением бога с женским телом Земли, а мешавшая этому акту крайняя плоть – термитником. Срезав термитник, Амма нарушил порядок вещей в несотворенном мире, изменил предначертанный ход событий. Времени еще не было, но все, чему суждено было сбыться, уже имелось в зародыше, соответствуя первозданному «правилу близнецов».

Что такое «правило близнецов»? Мумиеобразный старец, в чью тогуну нас с Олегом привели для ознакомления с догонской космогонией (девушкам было велено ждать снаружи), задумчиво пошамкал губами. Адама перевел беззвучную речь ментора: будучи одинок, демиург Амма был олицетворением пустоты, но вот пустота издала звук, и у нее появился двойник. Совпадение звука и пустоты породило влагу, а влага – взрыв, из которого произошли вещи и их символы. Все, что происходит в мире символов, повторяется в мире вещей, и наоборот. Каждой твари – по паре, каждому эйдосу – по предмету.

Итак, молодожены Амма и Земля ждали рождения близнецов. Но вместо двойни на свет появилось непарное существо, бледный лис Йоругу. Огорченные родители решили предпринять еще одну попытку и на этот раз произвели ожидаемых близнецов-андрогинов Номма, единосущных самому Амме. Явившись в форме полулюдей-полузмей, Номма сплелись в совершенном единстве, сделались водой и словом, чтобы растечься повсюду. С их рождением «правило близнецов» было восстановлено, и с тех пор каждый рождающийся на Земле получает в награду две души, мужскую и женскую. Женскую душу мужчины полагается отделять от тела путем обрезания; мужскую душу женщины – путем эксцизии[141]141
  «Женское обрезание», то есть частичное удаление клитора и половых губ, до сих пор практикующееся в Мали и некоторых других африканских странах.


[Закрыть]. Первое явление слова было водой, второе – нитью, третье – кажущейся смертью седьмого отпрыска Номмо, пресуществившегося в своего родителя, чья настоящая смерть должна была наступить позже.

Тем временем бледный лис Йоругу, осужденный на вечный поиск своей женской души, захотел овладеть нитями слов, из которых состояла одежда его матери. Превратившись в муравья, Земля погрузилась в собственное лоно, но порочный лис сорвал словесный покров и совершил инцест. В результате кровосмешения Йоругу получил доступ к мыслям отца, то есть дар провидения. Разгневанный Амма отвернулся от оскверненной супруги, предпочитая творить в одиночестве. Но и этого было недостаточно для искупления греха, совершенного Йоругу. Чтобы восстановить порядок во вселенной, демиургу потребовалось принести в жертву свое потомство. Амма отправил на небеса двуединого Номмо, снабдив его при этом летательным аппаратом, чтобы тот мог время от времени навещать свою старуху-мать – отвергнутую Аммой Землю.

С этого места начинается самое интересное. Дело в том, что инопланетянин-экспат, постепенно освоившийся с управлением летающей тарелкой, повадился возвращаться в родную Бандиагару, раз за разом открывая догонам тайны астрономии. Миф мифом, но как объяснить тот факт, что изолированное африканское племя, не имевшее ни телескопов, ни контактов с окружающим миром, с давних времен располагало подробными сведениями о траектории движения Сириуса В (по-догонски: «По толо»); о том, что этот спутник состоит из сверхплотного вещества и что период обращения Сириуса А и В вокруг общего центра масс («Сиги толо») составляет чуть больше пятидесяти лет; о том, что ось Полярная звезда – Южный Крест лежит в одной плоскости с осью галактики и почти перпендикулярна ей – с расхождением примерно в семь градусов; о строении Солнечной системы (включая точную информацию о спутниках Юпитера и кольцах Сатурна); о существовании белых карликов и спиральных галактик? Стоит упомянуть, что некоторые из догонских догадок, записанных группой французских этнографов-африканистов при первом контакте в 1950 году, были подтверждены западными астрофизиками лишь в начале восьмидесятых. Тридцать лет спустя экзальтированные эзотерики и высоколобые приверженцы рационалистического подхода по-прежнему сходятся на том, что догонская астрономия – одна из удивительнейших загадок человечества.

12. Киншаса

Молодой человек в спортивном костюме расхаживает взад-вперед по пустырю, держа в руках Библию, и, слегка пританцовывая, зачитывает по слогам. Он читает себе под нос и вроде бы не нуждается в слушателях, но не проходит и трех минут, как вокруг него собирается жидкая толпа зевак. Один из присутствующих, тощий старик в банном халате, тоже начинает пританцовывать. Ритмично пошатываясь из стороны в сторону, полуприседая и колотя себя в грудь, он заводит что-то надрывное на языке лингала. Тем временем еще два участника уличного ритуала сосредоточенно ломают фанерные ящики, чтобы соорудить костер. Каждый священнодействует по-своему, не мешая и не замечая других. Но вот на другой стороне улицы завязывается драка, и все присутствующие срываются с мест, бегут что есть сил – то ли унести ноги, то ли принять участие.

На бульваре 30 Июня – авария. В груде железа угадываются останки двух легковых машин. Галдящие активисты-свидетели одолевают жандарма, неторопливо составляющего протокол. Все это происходит прямо посреди проезжей части. Два потока машин объезжают ДТП с обеих сторон, не притормаживая. «Скорой помощи» нет как нет; кажется, ее никто и не ждет.

Будучи африканским мегаполисом, Киншаса с избытком наделена всеми ожидаемыми атрибутами: разноцветные лачуги, горки фруктов на колченогих столиках, маршрутки с голыми по пояс «провожатыми» на подножках, оравы беспризорников и вооруженные до зубов люди в беретах, корявые вывески и нарисованные от руки рекламные плакаты, толпы горожан, привычно ждущих общественного транспорта на солнцепеке в час пик. Бульвар 30 Июня – главная улица города, окаймленная несколькими высотными зданиями и пальмовыми шпалерами. Из окон машин доносятся звуки ндомболо. Сочетание унылых многоэтажек в советском стиле и этой беспечно-солнечной музыки почему-то кажется вполне органичным. Так же как смесь французского и лингала, на которой изъясняются местные жители: все наполовину понятно, почти постижимо.

За высотным зданием «Маюмбе» начинаются жилые кварталы. Молодежь в пестрых формах орудует граблями и лопатами, жжет листья; это – салонго[142]142
  Субботник (лингала).


[Закрыть], детище президента Жозефа Кабилá. Вдоль дороги тянутся зонтики и лотки. Прогнившие доски сараев, выкрашенные в голубой цвет. На покосившемся заборе выведено: «Cette parcelle n’est pas à vendre»[143]143
  Этот участок не продается (фр.).


[Закрыть]. Такие надписи часто встречаются там, где муниципальная администрация пытается выжить домовладельцев из их развалюх, расчищая площадку под застройку.

Другая надпись: «Kin la belle, ou la poubelle?»[144]144
  Кин – красавица или помойка? (фр.)


[Закрыть] «Кин» – это Киншаса, а страну с тех пор, как Кабила-старший переименовал ее из Заира в ДР Конго, в народе принято называть «Доктор Конго». На этом ласкательные обращения заканчиваются. Если приобретенный в Аккре разговорник чви изобиловал фразами вроде «Я люблю ореховый суп больше, чем суп из окры», то разговорник лингала начинается с фразы «Вы не имеете права меня задерживать».

– Эй, обруни, вернешься в Гану, передай привет. Пять лет дома не был.

– А как занесло в Киншасу?

– По разным причинам, ндеко[145]145
  Брат (лингала).


[Закрыть].

Его зовут Джоэл. Я так и не понял, кем он приходится Марии Мобуле – моей мединститутской приятельнице, несколько лет назад вернувшейся на родину и теперь пригласившей меня «провести выходные в Киншасе». Джоэл называет ее «сестра», но родственных связей между ними нет. С мужем Марии – минимум контакта, сухие «привет-пока», вроде чужие люди. Однако вот уже второй год Джоэл на правах члена семьи занимает одну из комнат в их квартире с видом на реку Конго, по которой проходит государственная граница.

– Здесь, в Центральной Африке, все по-другому. Здесь люди закрытые, не то что в Гане. И потребности у них другие.

– Это как?

– В Западной Африке человек умеет терпеть. Хочет добиться не сразу, но всего. А здесь – не всего, но сразу…

– Эй, водитель, останови машину!

– Что стряслось, начальник? Я кого-то убил? – Джоэл лениво высовывается из окошка.

– Красный свет, не видишь? Ты думаешь, здесь светофор просто так поставили? Ждать не умеешь?

– Извини, начальник, не посмотрел.

– Документы, пожалуйста.

– У меня нет, я только-только начал водить.

– А паспорт? Паспорта у тебя тоже нет?

– Паспорт есть, но я в этом году еще не платил налогов…

– Проследуйте, пожалуйста, за мной.

– Не могу, начальник, это не моя машина. Сколько тебе заплатить?

– Пятьдесят тысяч франков.

– У меня с собой столько нет. Есть тысяча. Тысяча сейчас, а остальное потом.

– Если не хочешь в тюрьму, плати полную сумму.

– Ндеко! – Джоэл с мольбой в глазах поворачивается ко мне. Весь предыдущий диалог происходил на чистом французском, стало быть, был рассчитан на меня. Не удивлюсь, если этот полицейский и мой проводник – закадычные друзья. Если расстраиваться из‐за подобных вещей, в Африку лучше не ехать. С понимающим видом достаю бумажник.

У Мобулы нас уже ждут с обедом. Обед – это много: средний киншасец питается максимум раз в день. Основные блюда местной кухни – похлебка из толченых листьев маниока с сушеной рыбой или такая же похлебка из листьев растущего в джунглях дерева фумбва; на гарнир – рис или чикванг, изготавливаемый из перебродившего маниока и заменяющий конголезцам хлеб. После нескольких дней вымачивания в воде и последующей сушки черенки маниока перемалывают в муку, замешивают тесто и заворачивают в банановые листья. Затем тесту дают постоять еще пару дней, после чего отваривают, и блюдо готово. По форме и консистенции чикванг напоминает грузинскую чурчхелу, а по запаху и вкусу – исключительно вонючий сыр. Мясо едят редко, но сегодня – по случаю дня рождения хозяйки – кухарка добыла мясо леопарда, праздничную пищу вождей. «Можно подумать, что моя фамилия не Мобула, а Мобуту[146]146
  Мобуту Сесе Секо – конголезский (заирский) диктатор, известный своим пристрастием к роскоши.


[Закрыть]», – шутит Мария, с трудом прожевав драгоценный кусок жилистого антрекота со сладковатым привкусом.

За окном течет Конго; на противоположном берегу – Браззавиль. Накануне президентских выборов все, кто может, погружаются в лодки и перебираются в соседнюю столицу: береженого Бог бережет.

Мария работает в научном центре при НПО[147]147
  Неправительственная организация.


[Закрыть], где занимается исследованиями в области инфекционных заболеваний. Кроме того, она подрабатывает врачом на полставки в городской больнице. Показывает двухлитровую бутылку из-под кока-колы, обмотанную изолентой, с торчащей из горлышка трубкой: «Это у нас такой аппарат для парацентеза».

Городская больница располагается на краю холма; окна палаты выходят на заброшенный карьер. Разработка карьера началась три года назад (говорят, без ведома городских властей) и повлекла за собой сильный оползень. В результате часть больничного здания буквально висит над пропастью. После оползня власти распорядились прекратить раскопки, но о строительстве нового корпуса так и не позаботились.

– А ты не думала о том, чтобы вернуться в Штаты? У тебя же есть американское образование и лицензия.

– Но ведь я никогда не планировала остаться в Америке. У Господа для меня другие планы.

В мединститутской общаге мы были соседями и одно время близко дружили. Я вспоминаю, что тогда, как и сейчас, она была набожной, часто зазывала меня в свою церковь послушать госпел. Но с тех пор ее религия приобрела новое качество, в ней появилась какая-то воинственная непроницаемость, и теперь все попытки начать разговор по душам упираются в этот барьер. К тому же я инстинктивно чувствую, что любые расспросы о Конго должны вызвать у нее раздражение, а мои рассказы о жизни в Гане – тем более. И вот мы оба неловко латаем паузы, стараясь найти общую тему, и в конце концов выбираем путь наименьшего сопротивления: воспоминания и сплетни о бывших однокашниках, хотя ни одному из нас это не интересно.

После обеда Мария включает музыку и приглашает всех потанцевать. Минут десять мы топчемся вчетвером посреди комнаты и наконец, удовлетворенно улыбаясь, усаживаемся смотреть тележурнал «Лингала фасиль», напоминающий передачу «Шестьсот секунд» из далекого перестроечного детства. На экране – та самая авария на бульваре 30 Июня, которую мы наблюдали воочию по дороге из аэропорта. «О, мы же только что видели эту аварию!» – торжествующе восклицает Джоэл. «Да ладно тебе», – не верит Мария. «Видели, видели! Когда сюда ехали. Подтверди, ндеко!» Я подтверждаю.

За окном темнеет, ветер подметает улицы в преддверии сухого сезона. «Надо будет позвать фригориста»[148]148
  Мастер по установке кондиционеров.


[Закрыть], – зевает муж Марии. Завтра утром мы отправимся за город поглядеть на горилл.