Текст книги "Африканская книга"

6. Аккра – Абиджан

Кот-д’Ивуар, он же Берег Слоновой Кости, граничит с Ганой, но попасть туда стоит немалых усилий. Пользоваться наземным транспортом не рекомендуется в связи с неспокойной ситуацией на границах. Лучше лететь, но и тут все непросто. Позвонив в представительство авиакомпании «Эр Ивуар», чтобы узнать расписание рейсов, я услышал приятный женский голос: «Если вас интересует статус потерянного багажа, нажмите на единицу». Меня интересует другое, но других вариантов, кажется, не предусмотрено. «…Нажмите на единицу», – повторил после паузы бархатный голос. Я послушался. «Неправильный выбор», – сообщил голос, уже мужской, и автоответчик отключился. Ничего не попишешь, надо ехать к ним в офис, который почему-то открыт исключительно по субботам, с десяти до одиннадцати утра. «Эйе Абибиман о-о»[124]124
  Это Африка.


[Закрыть], – развела руками Одоква.

В офисе меня поприветствовала девушка приятной внешности – видимо, та самая, чей голос был записан на автоответчик. Да, конечно же, можно узнать расписание. Выкупить билет тоже можно, но не сегодня, так как у авиакомпании «Эр Ивуар» закончилась бумага и билет мой никак не распечатать…

И все же в назначенный день я сел в самолет. Сдал багаж, предъявил талон, занял место. И не просто место, а рядом с африканской знаменитостью. Но это выяснилось потом, а сначала на борт взошел долговязый ивуарец, впоследствии оказавшийся малийцем, и поместил в багажное отделение предмет в чехле. Судя по форме, предмет был либо огнестрельным оружием, либо струнным инструментом. Судя по артистической внешности владельца, скорее – второе. За пять минут до его появления я и сам поместил в это отделение инструмент – приобретенную в аэропорту сувенирную домру. Ивуарец-малиец аккуратно подвинул мою музыку и положил свою рядом. Вслед за ним в узком проходе появилось еще несколько человек с музыкальной кладью. И наконец пред очи пассажиров предстала она, царица Савская. Золотой тюрбан, подведенные сурьмой глаза, гордая осанка. Меня разбирало любопытство.

– Вы – музыканты? – поинтересовался я у ивуарца-малийца и сам подивился глупости заданного вопроса.

– Музыканты.

– С гастролей?

– Угу. Выступали в Лондоне, потом в Аккре. Теперь домой едем.

– А какой у вас стиль?

– Мандинг, разумеется[125]125
  Мандинг – традиционный стиль музыки, распространенный в Мали, Сенегале и некоторых других странах Западной Африки.


[Закрыть].

– Понятно… А где вас можно послушать?

– Спроси у него. – Малиец ткнул пальцем в усатого человека, сидящего через проход. – Эй, Бабакар! К тебе вопрос.

– Я вас слушаю.

– Он хотел бы узнать, где и когда нас можно послушать.

– Да, я хотел бы узнать, когда и где их… вас…

– Ваше имя, пожалуйста.

– Мое? Александр…

– Спасибо, Александр, за проявленный интерес. Меня зовут Бабакар Туре, я официальный менеджер Бабани Конэ и ее коллектива. Следующий концерт состоится седьмого августа в Бамако. Если вы оставите ваши координаты, мы будем рады сообщить вам точный адрес.

Какие такие координаты? Взяв протянутый мне блокнот, я записал свой номер телефона в Гане.

– Ты сам-то откуда будешь? – внезапно включилась в разговор Бабани Конэ.

– Из России… Но не из той, которая в Гане.

– ?

– В общем, я из Нью-Йорка.

– А в Абиджан надолго?

– Да нет, проездом. Я в Мали собираюсь.

– Вот как? Абисимила![126]126
  Добро пожаловать! (бамбара)


[Закрыть] На бамбара говоришь?

– Нет.

– Надо учиться. Скажи: «Аукá кенэ».

– «Аукá кенэ».

– «Торó ситэ».

– «Торó ситэ».

– «Ани́ сокомá».

– Знать бы еще, что все это значит…

– За один урок всего не узнаешь.

– Потом, – зашептал мне на ухо ивуарец-малиец, – мы тебя потом пригласим… к себе.

Самолет пошел на посадку. В иллюминаторе замелькала зелень экваториальных лесов, покрывающая землю бескрайней нежностью. Бабани Конэ опустила на глаза темные очки, которые были спрятаны под тюрбаном, и откинулась в кресле.

В Абиджане, уже не обруни из деревенской миссии, а просто туристы, мы перво-наперво отправились пить кофе, от которого успели отвыкнуть за время пребывания в Гане. Я вертел головой, не переставая удивляться внезапной смене декораций. И вкусу настоящего кофе, и европейскому интерьеру кофейни, и европейским же ценам. Когда-то этот город нарекли западноафриканским Парижем. Но это было давно, задолго до нынешней диктатуры и перманентного военного положения.

Стены заведения украшали деревянные маски племени сенуфо вперемежку с черно-белыми фотографиями. На одной из фотографий был запечатлен пожилой полисмен с мартышкой на плече. Я вспомнил «Обезьяну» Ходасевича: «В тот день была объявлена война». Новая война в Кот-д’Ивуаре не заставила себя ждать; к декабрю миротворцы ООН уже патрулировали город.

7. Бамако

«А Хампате Ба нашего вы читали?» – спрашивает полковник Майга. Амаду Хампате Ба я читал. Вернее, пробовал читать. И второго местного автора, Ямбо Уологема, тоже пробовал. Все-таки жемчужина малийской литературы – это эпос «Сундьята», датируемый чуть ли не XIII веком. «Сундьяты» вполне достаточно. Что же касается современной литературы Мали, то ее скудость особенно наглядна в сравнении с той же Нигерией, где вот уже полвека продолжается литературный бум. Но если писать книги нигерийцам удается лучше, чем кому бы то ни было, то об успехах нигерийского кинематографа говорить не приходится: бесчисленная продукция пресловутого «Нолливуда» не тянет даже на уровень школьной самодеятельности. В Мали все наоборот. В Мали нет писателей, но лет тридцать назад здесь появилась целая плеяда талантливых кинематографистов, и с тех пор на международных кинофестивалях Африка представлена тремя соседями: Мали, Сенегал, Буркина-Фасо (единственное исключение – чадский режиссер Махамат-Салех Харун с его несомненным шедевром «Сухой сезон»). Кроме того, по всей Африке, равно как и за ее пределами, слушают удивительную малийскую и сенегальскую музыку, тогда как нигерийская музыка – это довольно однообразные афробит и хай-лайф, постепенно переродившиеся в подражание американскому ритм-энд-блюзу. Причины этого водораздела неочевидны. Может быть, дело в колониальных зонах влияния (здесь французы, а там англичане), а может, в чем-то еще. В исконном различии культур, например. Ведь основные культуры Западной Африки – это йоруба, акан и мандинг. Литературоцентричные йоруба и акан – на юге, среди экваториальных лесов. А здесь – в Мали, Сенегале, Буркина-Фасо – пески Сахеля и люди мандинг; музыка и кино; суданская архитектура. Фульбе, волоф, джерма и многие другие племена впитали культуру мандинг, став частью могущественной империи. «Да, мандинг могуществен», – соглашается полковник.

Полковник Абдурахман Майга – бывший министр внутренних дел Мали; губернатор Дженне, Мопти и Сикассо; посол в Египте и Гвинее. Шестьдесят лет назад, в возрасте двадцати пяти, он стал одним из командующих Армией освобождения. Нынешний президент Мали[127]127
  Имеется в виду Амаду Тумани Туре, занимавший пост президента с 2002 года и свергнутый во время военного переворота в 2012 году.


[Закрыть] – его протеже и приемный сын. Биологических детей у полковника восемнадцать, а приемных – около сорока. Большинство из них квартирует в его «гарнизоне», разбитом на несколько корпусов. Мог ли я представить себе все это три года назад, когда вел пациента, доброжелательного старичка-африканца, попавшего к нам в больницу во время частного визита в Нью-Йорк? «Если окажетесь в наших краях, доктор, непременно приезжайте в гости. Мы с женой будем рады вас принять». Вот я и приехал. Со мной – Юля, Олег и Алла, прилетевшие из Нью-Йорка, поддавшись на мои уговоры принять участие в автопробеге Бамако – Тимбукту. Мои спутники не знали, на что подписывались, и теперь, глядя на их понурые лица, я чувствую себя виноватым и понимаю, что зря втянул их в эту авантюру.

У полковника три жены. Та, что была с ним в Нью-Йорке, импозантная женщина с американским именем Сэлли, оказалась средней. Средняя жена – спутница жизни, сопровождающая государственного мужа в официальных и неофициальных поездках по миру; старшая – мать семейства и хранительница домашнего очага; младшая – скорее приемная дочь, чем жена, как по возрасту, так и по отношению к ней.

В комнате у старшей жены воркует телевизор. На стене висит огромный портрет полковника в молодости. Кажется, сама она в молодости была красавицей. Ее знакомят с гостями, но принять участие в дальнейшей программе вечера не приглашают. Откланявшись, мы следуем за Тон-тоном – так называют полковника домочадцы – в гостиную. Эта комната представляет собой нечто среднее между поражавшей детское воображение картинкой из книги «Тысяча и одна ночь» и стереотипической обстановкой в квартирах московского «нового купечества» конца восьмидесятых. Те же фарфоровые слоники, настенные ковры. Нагромождение бархатных подушек, тюфяков, оттоманок с тигровой обшивкой. Гарнитурная стенка уставлена золотыми кувшинами и прочей блестящей утварью. В воздухе клубится удушающий туман благовоний. Мы рассаживаемся по тигровым диванам. Полковник, в парадном камзоле и тюрбане, хлопает в ладоши, и в комнату запускают многочисленных сыновей, биологических и приемных. Старший биологический сын, Муса Майга, учился в Ленинграде. Говорит по-русски. Но его здесь нет – он живет в городе Мопти. Стало быть, о нем позже.

Хлопает в ладоши, и в комнату вносят блюда с копченой бараниной. Каждому из гостей прислуживает одна из дочерей полковника – с тазиком и чайничком для мытья рук (есть надо, как и в Гане, правой рукой). «…Да, мандинг могуществен…» В период правления Манса Муса (XIV век) годовое жалованье придворного составляло двести пятьдесят килограммов золота. По официальным данным 2010 года, средний годовой заработок в Мали – около ста долларов. Но что такое средний заработок? То же, что и средняя температура по больнице… В нашем государстве, доктор, есть свои проблемы, но с точки зрения истории и культуры Мали нет равных на всем Африканском континенте. Вы упомянули мандинг, но вы забыли про еще более древнее государство – Гану. Современная Гана, хоть и названа в честь той Ганы, не имеет к ней ни малейшего отношения. Та Гана – это не ашанти, а предки мандинг. Древняя Гана находилась именно здесь. Когда Гана пришла в упадок, на ее месте возникло царство Мали. Это уже мандинг. Принц Сундьята разгромил Сумангуру, царя сосо, и основал династию Кейта. Знаете певца Салифа Кейта? Он – их прямой потомок. Сундьята Кейта основал государство Мали ровно тысячу лет назад. Его власть простиралась от Судана до Сенегала. Когда Манса Муса (а он был внуком Сундьяты) совершил хадж, его караван вез с собой полторы тонны золота и в его свите было восемьдесят тысяч душ. Он пересек Сахару, добрался до халифата через Каир. В каждом городе, куда он прибывал в пятницу, он приказывал строить мечеть. Кроме того, будучи милосердным, Манса Муса каждый день освобождал по рабу, так что к концу паломничества в караване оставались только свободные люди.

Снова хлопает: новая смена блюд… «Не серчайте, доктор. Мы не знали точной даты вашего приезда, поэтому не успели как следует подготовиться. Женщины состряпали закуски на скорую руку. Завтра будет настоящий ужин. Я пришлю за вами машину к семи часам». Прощаемся по-малийски, пятикратно прикладываясь к щекам. В прихожей – фотографии в рамке: в обнимку с Нельсоном Манделой и Ясиром Арафатом.

* * *

После Ганы все впечатления от Бамако – на уровне сходств и различий. В основном различий. Там – океан и джунгли, зеленый цвет; здесь – выгоревший песок и красная глина, вместо взъерошенных пальм – стволы баобабов, похожие на юбки с воланами. Больше драпировки: хиджаб, паранджа (там христианство, а здесь ислам). Больше мопедов («китайщина» за триста долларов) и меньше автомобилей (те, что есть, – сплошь подержанные «мерседесы»). Больше грязи, но значительно меньше хлама – металлолома, макулатуры, прочего вторсырья. Хлам – это богатство; по сравнению с Мали Гана – богатая страна… Больше зодчества, замысловатых построек, многие из которых, впрочем, не были и никогда не будут завершены. Меньше шума, уличной брани и хохота. Люди, сидящие на улице, медленно выдыхающие табачный дым, с готовностью откликаются на приветствия, но – в отличие от ганцев – сами на контакт не идут.

Хочется сказать: больше солнца, но меньше света. Почему так? Климатические условия? Состояние экономики? Разница между английской и французской колониальной политикой? Разница между христианством и исламом? Что до ислама, то он проник в Мали около тысячи лет назад, тогда как деятельность христианских миссионеров в Гане приходится на XIX век. Между тем в Гане почти не осталось следов прежней религии, вытесненной табличками «Иисус – мой Спаситель» и возгласами «Аллилуйя!». В Мали же – ровно наоборот: перед каждой хижиной сидит деревянный идол, колдун приносит в жертву фетишу черную курицу; магометанство подчиняется анимизму. То ли культура акан оказалась более восприимчивой к новой вере, чем мандинг, то ли сама христианская вера ближе африканскому сознанию – вопреки радикальным идеям Малкольма Икса.

После ужина у полковника мы подались в центр города в поисках клубов с живой музыкой, которыми так славится Бамако по версии «National Geographic». Поиск привел нас на проселочную дорогу, утопавшую в нечистотах; по краям дороги тянулись кособокие сараи, украшенные неоновыми вывесками. Это и была та улица, где, по словам местных жителей, кипит ночная жизнь города. Изнутри сараи выглядели несколько презентабельней, чем снаружи. За баром – работницы с каменными лицами. Смотрят мимо, ждут клиентов. На заднем плане мелькают бульдожьи челюсти сутенеров – судя по всему, ливанцев. Кроме них, опекунов из Бейрута, в баре только местные… Внезапно за стойкой появилась белая, чье «лица необщее выраженье» казалось уж очень знакомым. И впрямь: услышав русскую речь, обернулась.

Зовут Катя. Из Днепропетровска. Что, спрашивает, тут делаете? Путешествуете? По Бамако? А на что здесь смотреть? Не на что. Сама-то? На заработки приехала, по рабочей визе. Обещали, что устроят в бар для европейцев, а теперь говорят, что у них и нет тут такого бара. Врут, я думаю. Я ведь говорю по-английски, speak English, а они тут все – только по-французски. Пятый месяц жду, чтоб меня перевели… – На заднем плане появляется ливанец с квадратной челюстью. Катя чувствует его затылком. – Ну, вы, короче, еще приходите. У нас тут весело.

8. Мопти

В городе Мопти мы остановились в гостинице класса «А» – с кондиционерами и колониальным душком. В обеденный час бóи в униформе лениво прислуживали белым господам, пока чета волнистых попугаев с обрезанными до основания крыльями делала безуспешные попытки взлететь на нижнюю ветку карликовой пальмы. Это было двойное шоу. Белые господа, как под гипнозом, неотрывно глядели на мучившихся птиц и, периодически спохватываясь, прикрывали нездоровый интерес фиговым листом возмущения: что за чудовищное живодерство! Чернокожая прислуга от души веселилась, с неменьшим интересом наблюдая за реакцией белых. Прислуги было много, и у каждого здесь было свое дело: наливатель сока (но не воды), открыватель правой двери (но не левой)… Разделение труда в этой гостинице было доведено до абсурда.

Вечером, добравшись до переговорного пункта, я позвонил по телефону, записанному на листке с вензелем министра Майга, и сквозь шипение и чавканье, как на граммофонной записи из шиловских архивов[128]128
  Имеются в виду архивы аудиозаписей с голосами русских писателей и поэтов, сделанных на фонограф в начале XX века и сохраненных сотрудником Союза писателей СССР Львом Шиловым. – Примеч. ред.


[Закрыть], услышал угадывающуюся через слово русскую речь.

– Да, Саша, привет! Отец мне уже сказал: ты в гости. Я рад, – хрипел русскоговорящий абонент с отдаленно кавказским акцентом. – Дай мне адрес отель, где вы. Я буду тридцать минут!

Через полчаса у входа в гостиницу нас поприветствовал сухощавый человек с грустными глазами и хулиганской спичкой в зубах. Протянул руку: Муса Майга, для своих – Мусевич. «Поехали, ребята. Будете мои гости. Этот отель вам на хер надо!» Муса повернул ключ зажигания, и в салонных динамиках запела Алёна Апина.

– Ну, что вам сказать, – начал наш новый знакомый с какой-то чересчур знакомой интонацией. – Спасибо отцу. Если не отец, я никогда не был бы Ленинград. А Ленинград, – Муса многозначительно поднял палец, – это мое.

Когда-нибудь кто-нибудь из африканских экспатов опишет от первого лица опыт чернокожих в Советской России. А пока в коллективной памяти, доставшейся по наследству от людей предыдущего поколения, всплывают разве что ключевые имена и образы-стереотипы: вездесущий Африк Симон или Нгуги ва Тхионго, фигурировавший в стенгазетных виршах в качестве рифмы для пинг-понга, пока его не заменил Кинг-Конг (тоже, в общем, африканец). Университет дружбы народов имени Патриса Лумумбы, где плохо учились и быстро спивались дети африканских царьков. И – уже в 90‐е и в нулевые годы – чернокожие привратники в ресторанах или «шоколадные зайцы» шоу-бизнеса. Долгосрочные гости столицы, которых видели, но не различали, и уж точно не знали, чем они жили и что стало с ними потом. Эта история ждет своего рассказчика. А лучше – сценариста. Даром, что ли, малиец Сулейман Сиссе, чья картина «Свет» в свое время завоевала первый приз Каннского кинофестиваля, учился во ВГИКе, чуть ли не на одном курсе с Тарковским. Муса – не Сулейман Сиссе, но в тот вечер его биография, рассказанная в лицах, с хрипотцой, блатным жаргоном и уместными инъекциями русского мата, казалась готовым киносценарием, а сам он – лучшим кандидатом на главную роль.

Спасибо отцу. Полковнику Армии освобождения, губернатору Мопти и Сикассо, послу и министру. Все под ним ходили, даже самые богатые и влиятельные. В те времена у него еще не было этих дурацких принципов. Мог подсадить, помочь, когда это было нужно. Один звонок решает все. А для родного сына и двух не жалко. Сына определили в школу-интернат в Алжире. С математическим уклоном (способности!). После школы вернулся в Мали, понял, что ловить нечего, и рванул в Ленинград. Из Африки тогда набирали. Лучшие годы – там, одиннадцать лет. С восемьдесят шестого по девяносто седьмой. Институт, потом аспирантура. И не только это. В институтской общаге не очень-то разживешься, но где наша не пропадала. Освоившись и подучив язык, удачно загнав присланный полковником видеомагнитофон и еще кое-что, купил «жигули», новенькую «пятерку». И пошло-поехало. Хотелось новых ощущений и впечатлений. Посмотреть Россию. Как там у вас поговорка? Шила в заднице не утаишь.

В поезде дальнего следования – случайный попутчик, ветеран Афгана. Владимир Иванович Пономаренко. Разговорились в тамбуре, переместились в вагон-ресторан. Малиец угощает, и все идет чередом, как вдруг – проверка документов и багажа. Ветеран засуетился. У Мусы – дипломатический паспорт (спасибо отцу!), его шмонать не станут. Предложил новому знакомому перебросить вещи к себе в купе. Тот – с благодарностью. По прибытии в Ленинград вызвался подвезти до общаги. А через пару месяцев вышел студент как ни в чем не бывало из дому, идет себе через скверик, и тут – крутой поворот. Четыре мускулистых руки хватают его и волокут в машину с затемненными стеклами. Пономаренко, Владимир Иваныч. «Что, Муса, помнишь еще меня? А у меня для тебя работенка…» Работать негром в козырной гостинице «Спутник». Головокружительное восхождение по карьерной лестнице: официант, затем бармен, крупье и, наконец, метрдотель. Это тебе не щи хлебать в общежитской столовке. Это новая жизнь. Двойная. В дневное время – учеба спросонья, а по ночам – приключенческий фильм, криминальное чтиво. Жилистый негр с вечной спичкой в зубах, хриплым голосом и недюжинной смекалкой. Колоритный типаж. Такие люди нужны всегда и везде, а здесь и сейчас – особенно. И Собчака обслуживал, и Япончика. Знал назубок, кто что пьет; умело проигрывал им на бильярде. Был за своего. Видел такое, о чем не расскажешь. Покровитель доверял во всем, говорил, если кто косился: «Это мой негр Мусевич. При нем можно». Большим человеком оказался покровитель, Владимир Иваныч. Начинал как «аптекарь», по всему Ленинграду «аптекой» своей приторговывал. Но не погорел, как другие, и к середине девяностых встал в полный рост, занялся легитимным бизнесом. А в девяносто седьмом, почуяв неладное, решил перебазироваться в Лондон. «Поедешь со мной в Лондон, Мусевич?» Зовут – значит, надо ехать. Но тут приходят новости из Бамако: заболел полковник, Абдурахман Майга. Сыновний долг, не отвертеться. Накрылся твой Лондон.

А полковник – ничего, оклемался, старый хрыч, здоровей всех здоровых. И для старшего сына своего теперь телефонную трубку не снимет, словечка не замолвит. «Каждый должен сам прокладывать себе дорогу». Принципы, твою мать. А кому нужен в Мали крупье и метрдотель, профессиональный негр из «Спутника»? Инженер-строитель из ЛИИЖТ тоже не нужен. В Мали строят одни иностранцы, ливийцы какие-нибудь да ливанцы, а те только своих и нанимают, всю рабочую силу с собой привозят. Четыре года сидел без работы, пока не отыскалась вакансия в этой чертовой дыре Мопти. В 2001‐м сюда перебрался, так с тех пор тут и живет, и строит. Ну да ничего. Со временем все устроится, иншалла, все будет. Многое уже есть. Грех жаловаться.

Чем дальше, тем больше это повествование, где безошибочно усвоенные язык и суждения России девяностых годов сочетались с темпераментом и ужимками африканского фольклора, напоминало сеанс одновременной игры. С одной стороны, за последние десять лет мы были чуть ли не первыми, с кем он мог поделиться воспоминаниями о своей российской жизни, и наше присутствие в его доме было подтверждением, что эта жизнь существует, что он действительно знал когда-то другую реальность, был ее частью. Мы были призваны в свидетели и в то же время были воплощением его мечты: что кто-то из тех, в чьей среде он провел столько лет в качестве дикаря-африканца, однажды окажется в его среде, увидит его в роли хозяина, а не гостя.

Постепенно возвращаясь из России в Мали, из остросюжетного прошлого в размеренную жизнь семьянина, Муса достал альбом свадебных фотографий трехлетней давности. В основном это были безулыбчивые групповые портреты, десятки мрачно-торжественных лиц, среди которых не оказалось ни одного знакомого: ни полковника, ни других членов семьи жениха на свадьбе не было. Что-то у них там не заладилось; какая-то семейная драма положила конец отношениям и начало обиде, ощутимой как подтекст всей биографии «блудного сына».

После свадьбы двери съемного коттеджа, в котором обосновался Муса, открылись не только для красавицы-жены, но и для двоих шуринов, двадцати-с-чем-то-летних увальней, коротавших молодость перед телевизором. В Африке, где все зиждется на устоях клановой системы, нахлебничество принимается как данность. Принцип «от каждого по способностям, каждому по потребностям» бытовал здесь за много веков до рождения исторического материализма. Но – то ли потребности шуринов оказались слишком велики, то ли деспотических способностей Мусы не хватило на то, чтобы утвердиться в роли безусловного патриарха… Так или иначе, симбиоза не наблюдалось; было видно, что хозяин дома едва терпит присутствие иждивенцев, а те, насилу выполняя его поручения, всем своим видом показывали, что не признают его за власть, и тем самым, возможно, лишний раз напоминали, как далеко ему до отца, полковника и министра, заслужившего беспрекословное послушание и трепет домочадцев.

В конце концов Муса махнул рукой на нерадивых помощников и принялся сам хлопотать по хозяйству, заботливо ухаживая за гостями («Подожди, Саша, там пол грязный, я принесу тебе тапочки»). Накрыв стол на веранде, он вынес праздничное блюдо с запеченной рыбой-капитан, выловленной накануне из реки Нигер, и разлил по стаканам малийский чай, самый настоящий чифирь, от которого общее мироощущение сразу заметно улучшилось.

И вот мы сидим за чаем и анекдотами на ночной веранде, точь-в-точь на подмосковной даче, но под другим небом, где кроны пальм в темноте похожи на тающие следы от салютных выстрелов; и гостеприимный хозяин со спичкой в зубах рассказывает нам о своих похождениях: одна из бесконечных африканских историй, чье особое очарование – в том, что ты никогда не можешь быть уверенным в их правдивости, но при этом ни на секунду не сомневаешься в искренности рассказчика.