Текст книги "Немеркнущая звезда. Роман-эпопея в 3-х частях. Часть 2"

А вот четвёрочнику Стеблову непременно требовалось из кожи вон вылезти, выше собственной головы прыгнуть, чтобы с отличниками в глазах Дубовицкой сравняться – состоятельность свою такими умственными напрягами и кульбитами подтвердить. Хорошая постановка вопроса, не правда ли?!

Безусловно, всё это было ему неприятно – такое очевидное неравноправие наблюдать. Но спорить и разбираться, выяснять отношения с Изольдой у него возможности не было.

–…Я приду, не волнуйтесь, – сказал он вслух, с вызовом посмотрев на неё, что у доски стояла и на него глядела, посмеиваясь; после чего стал думать про предстоящую олимпиаду по восемнадцать часов в сутки, исключая сон, все свои возможности и резервы при этом мобилизовывая, знания и способности.

Активно решая задачки разные, повышенной сложности, в основном, из привезенных из Москвы пособий, Стеблов между делом всё пытался представить, кто может на олимпиаде поспорить с ним, реальную составить ему конкуренцию. И первым в его представлениях значился Збруев Сашка – заклятый его дружок и соперник, "гений на все времена", каким его окрестили в школе.

Вадик прекрасно знал, что Сашка не жаловал физику, был равнодушен и холоден к ней – потому и не участвовал никогда в школьных традиционных олимпиадах. Но теперь, после возвращения Вадика и после того особенно, как он Сашку летом грубо отшил, в дружбе ему отказал откровенно, в подобострастии, тот мог и изменить своим правилам и на олимпиаду прийти. Чтобы победой своей оглушительной, если таковая будет, в лужу посадить Стеблова, и за обиды прежние ему отомстить. А главное, доказать всем вокруг, что он Вадика лучше: умнее, грамотнее, несмотря ни на что, несмотря даже на неудачные в интернат экзамены. Вадик почему-то чувствовал, что так оно всё и будет, что дружок его страшно злопамятен и станет мстить – потому-то его больше других опасался. И даже не его самого, а его грозной и всесильной матушки, Тамары Самсоновны, которая ради сына может пойти на всё, на сговор с Изольдой той же, у которой вполне может решения всех задач разузнать, что на олимпиаде будут. Вот чего Вадик более всего боялся, когда про Збруева думал: подвоха и подлости с его стороны, вполне очевидных и вероятных.

Были и ещё два человека в школе, кого ему следовало брать в расчёт как реальных соперников: это Чаплыгина Ольга, одноклассница Вадика, и Билибин Андрей из 10 "В", класса Ларисы Чарской. Чаплыгина выиграла позапрошлую физическую олимпиаду, когда им механику преподавали, что к математике стояла ближе всего, была ей сестра родная. А поскольку математику Ольга знала прекрасно, очень любила её, – то и олимпиаду ту выиграла почти играючи, далеко обогнав по очкам Билибина, что стал в восьмом классе второй.

Ни Збруева, ни Стеблова на той олимпиаде не было. Остальные же, кто и пришёл, те стали просто статистами, зеваками безнадёжными, праздными, – ибо вообще не набрали очков и ничего, соответственно, не решили.

В девятом же классе, когда на смену механике пришли электричество и магнетизм, Чаплыгина сдала по физике, ушла в тень. А лидером в школе Билибин сделался, кто больше-то как раз физиком-практиком был: любил лудить и паять, приёмники собирать простейшие, транзисторные, – кто в электрике хорошо разбирался, короче, в технике. Математику он слабо знал, но математика в электричестве и не требовалась – в том предмете, по крайней мере, что в девятом классе преподавался. Там нужно было хорошо понимать, как ток по цепям идёт – через диоды, сопротивления и конденсаторы, – и этого было достаточно. Билибин Андрей это всё понимал, вроде как лучше всех в школе. Потому и обогнал на олимпиаде Чаплыгину, набрал на несколько баллов больше…

На предстоящей же олимпиаде десятиклассников Изольда обещала подобрать задачи по всем главным темам за три последних года. И кто из этих двоих лучше выступит – Бог весть. Вадик исходил из того, что хорошо могут выступить оба…

18

В воскресение, без пятнадцати девять, он вместе с Вовкой Лапиным вошёл в кабинет физики на третьем этаже школы, в левом её крыле, в котором стоял невообразимый шум: кабинет был уже полон. И первое, что он сделал, – стал искать глазами Збруева Сашку, кучеряво-чёрную голову его.

Но того в аудитории не оказалось: вероятно, не пришёл ещё. И это обстоятельство Вадика не сильно расстроило; как, впрочем, и не огрочило. Они с Вовкой, потоптавшись у входа, пошли садиться за первые парты перед доской, что пока ещё оставались свободными. Остальные столы уже были заняты десятиклассниками, которых в аудитории набралось приличное количество. Много было парней и девчат из 10 “А” и 10 “В” – классов, где физику как раз и преподавала Изольда. Ослушаться её из отличников никто, по-видимому, не захотел, не решился перед выпускными экзаменами гнев учительский на себя накликать. Вот и припёрлись отличники всем скопом.

Была здесь и Лариса Чарская с подругами, которую Вадик лишь мельком успел разглядеть, когда за парту садился, и на переглядки и любования с которой у него времени на этот раз не было, да и желания – тоже.

«Чего это корешка-то моего ещё нет? Странно! – все пятнадцать минут до начала сидел он и думал про Збруева, испытывая лёгкую дрожь и на дверь входную раз за разом оглядываясь. – Специально, небось, опаздывает, подлец, цену себе набивает, фасонит… Никуда не денется, придёт, не упустит момента, сучонок, чтобы меня по носу щёлкнуть… Куда вот только он сядет, интересно? – мест-то свободных уже не осталось»…

Ровно в девять в кабинет вошла Дубовицкая, поздоровалась со всеми, переписала всех кто пришёл, после чего начала выписывать на доске приготовленные задачи. А Збруева всё не было и не было, так что Стеблову становилось даже чудно… и совсем-совсем не понятно.

«Неужели же он не придёт? Неужели упустит такую возможность прекрасную со мной в открытую потягаться? – всё сидел и гадал изумлённый Вадик. – Ну, дела! ну и Сашка! Прямо-таки не поймёшь его, подлеца, и не просчитаешь…»

Через полчаса, когда им решена была первая конкурсная задача, он, оглянувшись назад и не обнаружив Сашку, понял, что Сашки сегодня не будет, что он ему не соперник на этот раз. И расчёты его и тревоги домашние были, как оказалось, напрасны.

У него отлегло от сердца из-за прежних мрачных предчувствий, лёгкость появилась сразу же, озорство, удальство, кураж – потому что тех козней и подлостей, которых он больше всего опасался, строить уже было некому. И всё значит должно было пройти как надо: по-честному то есть, по справедливости. Ему, просветлённому и успокоенному, оставалось только взбодриться и сосредоточиться, волю и мысли собрать в кулак; и честно сидеть и решать задачи – и побеждать, что он с успехом и сделал…

На олимпиаде десятиклассникам было предложено четыре задачи: первая, самая трудная, была по статике и предполагала знание такого сложного физического понятия, как «момент силы», умение обращаться с ним; вторая, полегче, – по электричеству; третья, экспериментальная, – по магнетизму, и, наконец, последняя четвёртая задача была по оптике – теме, хорошо всем присутствующим известной и близкой, и желанной поэтому, которую десятиклассники только-только кончили проходить и хорошо помнили.

Статику Вадик знал, и знал прилично: это был важнейший раздел механики как-никак, – поэтому первую задачу он решил быстро – минут за двадцать.

Во второй задаче, по электричеству, нужно было лишь догадаться, что тока по одной из двух параллельно идущих цепей, где стоял конденсатор, не будет, и цепь эта станет разомкнутой, "мёртвой" поэтому. После чего задача делалась тривиальной и решалась в два счёта. Вадик это понял – не сразу, правда, а около часа над ней попыхтев, – и задачу вторую решил с Божьей помощью.

В третей задаче необходимо было, не разматывая трансформаторную катушку, определить количество витков в её обмотке, что сделать для Стеблова оказалось проще простого, как таблицу умножения вслух прочитать. Он сделал и это, быстро и точно всё описал – и расправился, таким образом, к исходу второго часа и с этой задачей.

Четвёртая задача, по оптике, предполагала не столько знание законов преломления света даже – в школьной трактовке они были очень просты, – сколько хорошее знание тригонометрии, правил работы с синусами и косинусами, чего собиравшемуся поступать на мехмат Стеблову было не занимать. К исходу третьего часа он благополучно справился и с этой, последней, задачей, после чего стал тщательно проверять написанное, памятуя о неравнодушном отношении к нему сидевшей напротив учительницы.

Когда прозвенел последний звонок, возвестивший, что олимпиада окончилась, он первым поднялся с места и, положив тетрадь на стол Дубовицкой, тихо пошёл в коридор – дожидаться там что-то нервно чиркавшего в своих записях Лапина.

Лапин вышел минут через десять всклокоченный и какой-то нервный, расстроенный весь; сказал, что две задачи всего решил, но решил, скорее всего, неправильно. И Вадик ему по дороге в подвал, где они в гардеробе одежду свою оставили, не спеша стал рассказывать про свои решения, чем окончательно Вовку добил, подтвердив худшие его опасения.

Потом друзья оделись и пошли домой, на ходу продолжая обсуждать задачи, что покоя не давали обоим, как ночные бабочки возле лампады в их горячих головах кружась; потом они расстались в положенном месте, и Вадик прямиком направился в парк, куда сознательно не позвал с собой Вовку, куда всё последнее время только один ходил – как на свидания только ходят. Там он, широко плечи расправив и замедлив шаг, с удовольствием погулял в тишине около часа, воздухом подышал морозным, насмотрелся на лиственницы и липы, на бездонное небо над головой, бывшее чистым, безоблачным и очень и очень прозрачным – под стать его настроению. Он, без преувеличения, был доволен собой, как и прожитым днём: он втайне за себя всю дорогу радовался.

Возвратившись из парка к трём часам пополудни, дома он ещё раз всё тщательно перепроверил-перерешал – убедился, что сделал всё правильно, – после чего уже спокойно поел, почитал от скуки книжку какую-то, посмотрел телевизор. А в девять часов, измученный, пошёл спать – и тут же, как по команде заснул, как в яму глубокую провалился…

А уже через день, во вторник, на своём очередном уроке Дубовицкая объявила всем результаты прошедшей олимпиады, при этом впервые, наверное, дружелюбно смотря на Стеблова, без холода и неприязни всегдашней.

– Первое место, – сказала она классу, – уверенно занял ваш одноклассник, Вадик Стеблов, набравший восемнадцать баллов из двадцати, решивший безукоризненно три задачи. И только в четвёртой, по оптике, он немножко ошибся: конечную формулу правильно получил, а потом, когда числа стал туда подставлять, неправильно их умножил. Это – мелочь, в принципе, арифметика; но я два балла всё же решила снять. Чтобы ты, Вадик, впредь был повнимательнее и пособраннее, потому что тебе после Нового года нужно будет представлять нашу школу на районной физической олимпиаде. Готовиться начинай уже теперь; какие будут вопросы – подходи без стеснения, спрашивай. Договорились? – улыбнулась она, на победителя взглянув вопросительно.

– Договорились, – ответил счастливый Стеблов, благодарно учительнице кивая.

– Призов у меня на олимпиаде нет, к сожалению, нет даже почётной грамоты, – продолжила далее Изольда Васильевна верещать. – Но тебя я всё же отмечу: поставлю тебе прямо сейчас пятёрку в журнал, и пятёрка же тебя ждёт по физике за вторую четверть. Ты доволен, надеюсь? – лукаво спросила она, демонстративно журнал перед собой раскрывая с намерением пятёрку туда занести.

– Доволен, – мотнул головой одуревший от счастья Вадик, который готов был петь и плясать уже оттого только, что налаживались его отношения с Изольдой; что, наконец, растаял меж ними враждебный лёд, целых полгода ему жизнь отравлявший…

– А остальные как выступили? – спросил кто-то из класса нагнувшуюся над столом Дубовицкую, обещанный подарок Стеблову в журнал заносившую, причём – с удовольствием, как показалось.

– Остальные выступили очень плохо, – ответила она, выпрямляясь, и по лицу её погрустневшему без труда можно было прочесть, что рассказывать про других участников было ей не очень-то и интересно. – Все четыре задачи кроме Стеблова не решил никто, даже и три никто не решил – представляете?! Занявший второе место Билибин Андрей, на которого я большую ставку делала, меня в этот раз подвёл – решил всего две задачи: по электричеству и по магнетизму, – десять баллов набрал, что для него, конечно же, очень мало… А из вашего класса лучше всех Чаплыгина Оля выступила, правильно решившая одну задачу – по оптике. Остальные же, кто на олимпиаде был, или совсем ничего не решили, или всё решили неправильно, что мне даже стыдно было их так называемые решения проверять. У меня, вон, восьмиклассники решают лучше вас всех, выпускников хвалёных…

– Я не знаю, мои дорогие, как вы с такими знаниями и способностями через полгода в институты поедете поступать, – закончила Изольда строго. – Вы там опозорите и меня и себя. Я теперь подумаю десять раз, прежде чем пятёрку кому из вас в аттестат поставить…

После этого в 10 “А” были и другие уроки физики до Нового года. На них Изольда Васильевна была неизменно добра, нежна и приветлива с Вадиком, держалась с ним если и не как с равным, то как с лучшим учеником класса – точно. Заметно было со стороны, что она старалась и внимания ему уделять побольше, и его лишний разок подбодрить и похвалить, расположение своё выказать. Впереди ведь районная олимпиада была, и она справедливо рассчитывала на успех: что Вадик и там всех на обе лопатки положит. А победа Стеблова, что очевидно, и ей бы аукнулась с лихвой, и она вместе с ним прославилась бы на весь город и весь район – как воспитательница молодых дарований.

Ради этого можно б было и потерпеть. И она до Нового года Стеблова жаловала и терпела…

19

А уже через неделю в их школе проводилась другая важная олимпиада для выпускников-десятиклассников – по математике, – на которую Стеблов собирался так, будто победа там была у него уже в кармане. Будто туда ему нужно будет только прийти, решить всё быстренько минут за тридцать, за сорок – и потом гордо встать и уйти – героем! Как уходил он полгода уже с контрольных работ Лагутиной, к чему он и сам довольно быстро привык, и приучил свой 10“A” воспринимать его уходы досрочные, сверхскоростные, как нечто естественное и нормальное, само собой разумеющееся.

Такие победные мысли и настроения, надо заметить, необоснованными и чрезмерными не были, предельно завышенными и оптимистичными с его стороны, а для кого-то и вовсе хвастливыми и шапкозакидательскими. Они ведь не с потолка взялись и не из пальца самопроизвольно высосались, а из недавнего реального опыта. И имели полное право на жизнь, на существование.

Психологический фон для их появления был таков. Опередив всех с заметным отрывом по физике, Вадик был на седьмом небе от счастья и неподдельной гордости за себя, – и не ходил, а летал по школе, увеличившись в росте будто бы сантиметров на пять и ощущая со всех сторон подчёркнуто-уважительное к себе отношение.

Это его бодрило и заводило, бесспорно, как в том же спорте когда-то, в любимых лыжах, верой в себя накачивало каждый день, силой мысли и духа. И что особенно ценно, он в декабре впервые по-настоящему стал понимать, что напряжённейший умственный труд его последних двух лет не пропал даром – потихонечку всходы начал давать, да ещё какие всходы! Он, как с очевидностью выяснилось неделю назад, знает и может многое в сравнение с другими, хвалёными отличниками в первую очередь, потенциал у него большой. А это было очень и очень важно, поверьте, – для его психологического здоровья и настроения, прежде всего, – ибо ни в восьмом, ни в девятом классе, тем паче, у него такого настроя победного, всесокрушающего, и веры в собственный дар не было даже и близко. Там то Чаплыгина со Збруевым ему ясны очи слепили своими талантами и дарованиями, то победители и призёры Всесоюзных олимпиад, коих в интернате было великое множество.

А теперь всё это было уже позади: и интернат, и Чаплыгина, и Сашка Збруев. Интернат он забыл как полуночный страшный сон. Чаплыгина Ольга сломалась, хронически устав, вероятно, от ежедневной на протяжении нескольких последних лет за золотую медаль борьбы: ей, бедняжке, уже не до математики и не до физики было, не до громких интеллектуальных побед, с дополнительными перегрузками и перенапряжением связанных. А дружок его прежний, крикливый и "даровитый" якобы, на поверку оказался бездарем и дерьмом, да ещё и трусом к тому же. Олимпиада по физике это показала ясно: всю его трусливую, гнилую суть.

И Вадик остался один в своей прежней школе: ему уже не на кого стало ровняться, не с кем мериться знаниями и умом, за место под солнцем бороться. Бороться он теперь должен был лишь сам с собой – с ленью собственной и усталостью, которые к Новому году стали давать о себе знать, как тараканы из нор повылазив.

Но расслабляться ему было нельзя: впереди его ожидали Москва, экзамены в Университет Московский, на которых он должен будет предстать молодцом, чтобы перед преподавателями тамошними не опозориться…

Словом, Стеблов всё правильно думал, правильно рассуждал: соперников у него действительно не осталось – по делу если судить, по факту. Одного только он не учёл тогда, главного: что остался дружок его пакостный и бездарный, никчёмный, примитивный, пустой; но зато самолюбивый и тщеславный до ужаса, страшно подлый и страшно злой, который про Вадика не забыл – помнил о нём постоянно. Резко порвавший с ним дружбу Стеблов сильно обидел Сашку, до предела унизил его, за живое задел крепко-крепко. А Сашка был не из тех, кто легко забывал и прощал подобное. Какой там! Он как хитрый зверёк, притаившись в кустах, только и ждал удобного случая, чтобы обидчику в горло вцепиться и за всё ему отомстить, кровушки его всласть напиться.

"Зазнайка" Стеблов, которого он регулярно в школе встречал в компании Лапина с Макаревичем, буквально бесил его, доводил до трясучки, до коликов в животе своим независимым и степенным видом, как и столичной гордыней, вальяжностью и высокомерием, скорее даже кажущимися, чем реальными: высокомерным Вадик и во взрослой жизни не был. Но всё равно, проучить его, москвича, сбить с него лоск и спесь, в дерьмо его обмакнуть и измазать стало для Збруева смыслом жизненным, навязчивой маниакальной идеей, которой он подчинился весь – без остатка.

За оставшийся до выпуска год он вознамерился всем доказать, и об этом уже говорилось, что интернат в их жизни и некогда общей судьбе ничего ровным счётом не значил, что был он простой случайностью или курьёзом, от коих не застрахован никто. Поэтому-то как был, мол, Стеблов до интерната никем, так никем и остался; а он-де, Сашка, по-прежнему силён и умён, по-прежнему талантлив и грамотен; он-де по праву считался всегда и является до сих пор первым математиком школы, до уровня которого не дотягивает никто, как бы кто ни старался.

Больше того: не будь его, Сашки, на свете, не приблизи он однажды Вадика – и Стеблова бы в школе не знали совсем. Однозначно это! Это он-де, "добрячок-простачок" Сашка, этого чушкаря и дикаря из грязи и небытия на Свет Божий по глупости когда-то вытащил. А так-де он – попка, он – ноль, он – никто, он светит отражённым светом…

В общем, Збруев, оказавшийся крайне мстительным и жестоким парнем, мелким, злобным, коварным как сто чертей, готовил ответный удар – мощный, внезапный, всесокрушающий. Стеблов недаром на физике пакостей от него ожидал, и был удивлён несказанно, что их тогда не последовало.

Но ещё более злой и коварной, как вскоре выяснилось, оказалась мамаша его, Тамара Самсоновна, которую поведение Вадика в отношении сына особенно сильно задело и завело, о чём также уже говорилось, и которая поклялась ещё летом плебею Стеблову за всё отомстить, наказать его самым суровым образом. «Это за всё хорошее, что мы ему сделали, он задницей к нам повернулся, свинья, сука, мурло, шабес-гой вонючий! – регулярно в ярости шипела она дома. – Ничего-ничего, он ещё у меня попляшет, тварь! Я ещё доберусь до него, поганца: он меня на всю жизнь запомнит. Падаль!…»

Предстоящая олимпиада по математике была для такого мщения самым верным и крайне подходящим случаем. Ибо, вчистую проигранная и озвученная на всю школу, она должна была, по идее, всё возвратить на круги своя: обиженного сына возвысить и "во царить", а его обидчика мерзкого, высокомерного, опустить, место ему указать подобающее…

20

Про олимпиаду эту Вадик узнал случайно, хотя и ждал её с нетерпением, на неё настраивался. В субботу, на последнем уроке, когда уже и звонок прозвенел о его окончании и некоторые уже из-за парт поднялись и направились к выходу, переутомлённая за неделю Лагутина, спохватившись, вдруг объявила классу, что в ближайшее воскресенье, уже завтра то есть, в школе будет проводиться олимпиада по математике, и что все желающие, соответственно, могут придти поучаствовать в ней: силы свои проверить и знания.

– У нас в учительской объявление об этом уже несколько дней висит, – виновато сказала она, – а я всё вам сообщить забываю. Декабрь для меня – жуткий месяц! Всё время спать хочется, и сил ни на что в это время года нет от темноты, недостатка витаминов и света; хожу как чумная от недосыпания.

– А кто её проводить-то будет? – спросили её заинтересовавшиеся ученики. – Вы?

– Нет, не я, – ответила квёлая Нина Гавриловна. – У меня и без олимпиады голова кругом идёт: не знаешь, за что хвататься… А потом, – улыбнулась она устало, – в нашей школе найдутся педагоги-математики подостойнее и пошустрее меня. И хлеб у них отбивать и заработки дополнительные мне никто не позволит.

– А приходить-то на неё обязательно? или как? – ещё крикнул кто-то из класса. – Вы ругаться не будете, если что: если кто-то её пропустить захочет? А то нас на физику неделю назад приходить силком заставляли! Изольда Васильевна даже всех переписывала!

– Нет, не обязательно. И Изольда Васильевна здесь не права. Олимпиада – дело сугубо добровольное, как и факультатив. И силком вас заставить участвовать в ней никто не вправе.

– А во сколько она начнётся-то?

– В девять.

– А где?

Лагутина назвала аудиторию. После чего вопросов не стало больше, и все дружно повалили из класса: в коридор пошли отдыхать, а оттуда – на улицу…

Вышел тогда вместе со всеми в коридор и Вадик, наконец-то услышавший что хотел, всю неделю ждавший такого вот объявления, от которого его бросило в жар как от поцелуя страстного и глубокого, после чего сладко и остро засосало внутри в предчувствии скорого состязания, уже второго по счёту. Он ведь спортсменом был по рождению, по буйной природе своей, удалым бойцом с малых лет. Каковым и остался, естественно, несмотря ни на что – даже и на перемену статуса. И любые соревнования бодрили его, адреналином как материнским молоком накачивали.

Молодость – великая вещь! Особенно, когда силы в тебе так и пышут жаром как антрацит в печи или газ водород на солнце. А он очень молод был, здоров, образован, задирист. Ему хотелось соревноваться со всеми до бесконечности – и побеждать. Особенно – в математике, где он действительно был силён в тот момент, и силы его с каждым днём только всё прибывали и прибывали…

«Интересно, кто будет её проводить?» – шёл и гадал он потом в школе и на улице, машинально прикидывая в уме возможные кандидатуры преподавателей – из тех, что были известны ему; прикидывал – и не мог никого представить. Учителей-математиков у них было великое множество – более всех других. И выбрать из них одного кого-то, самого грамотного и достойного, не представлялось возможным.

«…Да ладно, – махнул он, в итоге, рукой уже на подходе к дому. – Какая, в сущности, разница, кто придёт и напишет тебе условия на доске, кто их потом проверит. Самому бы только не оплошать: прийти и решить всё как следует, как на физике той же. Только это одно завтра и будет главным…»

21

На другое утро ровно в половине девятого он вышел из дома в приподнятом настроении, в каком когда-то на спортивные соревнования выходил; вышел один в этот раз, без друзей, ибо Вовка Лапин на математику идти наотрез отказался.

«Ну их к лешему, эти олимпиады дурацкие! – вчера ещё в раздевалке после уроков сказал. – Чего туда ходить-то без толку, позориться».

И как только он распахнул калитку двора и пару шагов по направлению к школе сделал, – то первая, кого встретил на улице, была их соседка Нюра из третьей квартиры по прозвищу "дурочка", мать Чурбанова Толика, глупая, наглая, горластая баба, трепливая и завистливая, плюс ко всему, возвращавшаяся с пустым ведром с помойки.

Это покоробило и омрачило Стеблова, такая встреча ненужная и нежелательная, ибо матушка его всегда прямо-таки трёсом тряслась и от дурочки Нюры, и от пустых вёдер, когда их перед собою видела: говорила, что вёдра и Нюра – верный знак неудач.

Вадик эту примету родительскую хорошо помнил. Потому и расстроился, вторя матери, – но не сильно, пока что, не глубоко, не фатально. Хотя настроение его и испортилось, безусловно, победный теряя дух.

Он расстроился значительно больше, когда в школе уже, подходя к нужной аудитории на третьем этаже, через её распахнутую настежь дверь услышал раскатистый хохот Сашки… и его голос визгливо-звонкий, противный, который по обыкновению один только и было на всю округу слышно…

«Значит, пришёл всё-таки, гнида вонючая», – с неприязнью подумал Вадик, переступая порог класса и тут же сталкиваясь глазами со Збруевым, что на последней парте сидел ближнего к двери ряда в окружении трёх одноклассников-корешей и королём-заводилою среди них себя по всегдашней своей манере чувствовал. Вадик кивнул машинально им четверым, здороваясь, и ему ответили все – кроме Збруева, который продолжал балагурить и хохотать, нести какую-то ахинею, вошедшего не замечая будто бы, не удостаивая внимания его.

Стеблов неприятно поморщился от такого неприкрытого хамства и инстинктивно к столу учительскому пошёл, к стоящей перед ним парте – чтобы подальше от Збруева быть с компанией и поменьше, соответственно, их видеть и слышать. По дороге он успел разглядеть, преодолевая озноб и волнение, что аудитория на этот раз была полупустая. В ней, кроме дружка его с одноклассниками, находились только Чаплыгина Оля, одиноко сидевшая на среднем ряду, да Чарская Лариса с подругами в конце первого от окна ряда, которая, как только Вадик вошёл, вся вытянулась в струнку и расцвела по-весеннему, глазами в него как кошка в мышку вцепилась. Она-то ради него, собственно, и пришла: чтобы посидеть-полюбоваться им четыре часа подряд – как и на недавней физике, – и потом про его оглушительную победу услышать, и погордиться им…

Но Вадику – вот досада! – снова было не до неё. Все мысли и чувства его в тот момент были о прощелыге Збруеве, по-хозяйски нагло и громко хохотавшего в своём углу, никого демонстративно не замечавшего… и о предстоящей олимпиаде, естественно, которая на этот раз начиналась ужасно нескладно уже с первых минут, как только он дом покинул.

«Ладно, переживём, не растаем – не сахарные! Это всё – мелочи жизни, Вадик, держись и не грусти, не надо», – усаживаясь за первую парту и пряча в неё портфель, стал уговаривать он сам себя успокоиться и не киснуть, не терять боевой настрой, одновременно нервную дрожь с души сбить пытаясь вперемешку с теми потоками злобы и негатива, что, словно из канализационной трубы, прямиком на него из Сашкиного угла стремились.

Это ему удалось отчасти – успокоиться, нервное возбуждение унять. После чего, отдышавшись и поудобнее сев за партой, волосы пальцами правой руки расчесав, он принялся терпеливо ждать начала состязания, не переставая удивляться при этом, что так мало народу пришло, что математика у них не в почёте.

Терпеливо ожидая учительницу, он всё время с неудовольствием чувствовал за спиной, а лучше сказать: на спине у себя, на затылке, – Сашкин пристальный взгляд, жгучий такой как прожектора луч, опасный, нахальный до ужаса, колкий и ядовитый как у любого хищника, что неотступно следил за ним, спину ему как острым когтем царапал. Всё это было так неприятно и неудобно по ощущениям, такая неотступная слежка, которая его угнетала и раздражала также почти, как и внезапная заноза в пальце, мешала на задачи настроиться, на победу.

Надо сказать, что в затылок ему в тот момент и Чаплыгина Оля глядела, и Лариса Чарская с одноклассницами: ведь он был единственный, кто на первой парте сидел, да ещё и перед столом учительским. Но Вадик из них не чувствовал никого – только одного Збруева чувствовал, прищуренный взгляд которого, словно пресловутый дёготь из поговорки, всех их с лёгкостью перешибал, весь “мёд” окружающий портил, радость и прелесть жизни.

А ещё Вадик слышал, а может так казалось ему, перевозбуждённому, что при его появлении Сашка стал хохотать и паясничать ещё громче как будто бы, посторонних девушек совсем не стесняясь и не принимая в расчёт, ещё развязнее и наглее себя вести. Даже и пошлости разные принялся приятелям говорить: будто бы он был один и у себя дома, был хозяином положения. А остальных он вроде бы не замечал… или же презирал откровенно.

Всё это тоже на Вадика действовало, разумеется, такое неприкрытое хамство и наглость заклятого дружка его. Не в лучшую сторону, разумеется, не в позитивную…

«Быстрее бы хоть учительница приходила, что ли; быстрее всё у нас начиналось. И Збруев, соответственно, гоготать перестал, паскудина, нервы мне и остальным трепать», – передёргивая плечами и морщась, вражьи чары будто бы стряхивая с себя, вражью злость, сидел и думал Стеблов с неприязнью, посмурневший на первой парте и пригорюнившийся, настроение которого портилось, как ни крути, – не взирая даже на все его внутренние потуги и заклинания…

И невозможно понять и представить, и перечувствовать даже и в малой степени, что пришлось испытать и пережить ему – вдобавок к уже полученному негативу, – когда ровно в девять, одновременно со школьным звонком, в дверях показалась расфуфыренная Тамара Самсоновна с толстой тетрадкой под мышкой. И сразу же направилась к учительскому столу, к Вадику то есть.

От её прямого, жёсткого, хищного взгляда Стеблова бросило в жар и всё внутри словно стальной паутиной стянуло.

«Чего это она припёрлась-то?!» – только лишь и успел он ошалело подумать до того, как Тамара Самсоновна, по-хозяйски пройдя на середину аудитории твёрдым шагом, остановилась у доски и громко поздоровалась со всеми.