Текст книги "Немеркнущая звезда. Роман-эпопея в 3-х частях. Часть 2"

Сделала она это раз всего – по горячим следам после громкой победы, и более на эту тему разговоров не заводила. Но, всё равно, после того высказывания Изольды Вадик превратился в глазах одуревшей от восторга девушки чуть ли ни в небожителя, к которому ей так страстно возмечталось сердцем своим прислониться, подругою верною на веки вечные стать.

Эта её настойчивость ежедневная, подкупающая, вера в него и страсть; наконец, эта требовательность любимой девушки немедленно соединиться в брачный крепкий союз и не расставаться больше не могли оставить Вадика равнодушным – не вызвать и с его стороны ответного желания сблизиться. Пусть и робкого ещё, по-юношески осторожного и неуверенного. И не в союз, а так: хотя бы во временные дружеские отношения.

Насколько глубоким было это желание? – десятиклассник Стеблов доподлинно и сам не знал: на весах чувства свои не взвешивал, не проверял, не испытывал. Но желание такое – Чарскую в объятьях подержать, жар её упругого тела почувствовать, насладиться ей – перед новогодним балом в мыслях его присутствовало…

По-другому здесь, впрочем, и быть не могло. Лариса хорошела день ото дня, от урока к уроку румянилась, крепла и здоровела, и, как яблонька по весне, наливалась живительным соком. Десятиклассница, она уже способна была кого угодно свести с ума, растопить своей красотой и здоровьем любое, даже самое холодное и чёрствое сердце. Каковым Стеблов по счастью вовсе даже не обладал: он и сам был невероятно влюбчивым по натуре…

На бал он пришёл с приятелями неизменными, давними, Лапиным и Макаревичем, к которым в раздевалке в подвале ещё два их одноклассника присоединились: Володька Ядыкин и Котов Серёжка. Впятером они поднялись наверх, в актовый зал зашли твердым шагом, на кураже: выпускники, как-никак, самые взрослые в школе, самые старшие, кого бояться, – где посередине ёлка стояла огромных размеров, до потолка, нарядно украшенная и расцвеченная техперсоналом. Запах от свежеспиленной красавицы разносился такой, что присутствующие будто бы в лес попадали, в лесу будто бы проводился бал, в бору еловом.

В зале уже было полно народу – и когда только прийти успели? – ученики толпились повсюду из старших классов, родители учеников из родительского комитета, дежурившие учителя: все нарядные, чистые, благоухающие, красивые как один, возбуждённые. Но Вадику до них было мало дела: ему лишь Лариса была нужна, к ней одной он душою стремился, про неё одну всю дорогу думал, что-то особенное для себя предвкушал. Другие его не интересовали: другие интересовали других.

Счастливец, он её сразу увидел: долго искать не пришлось. Она стояла со своей классной руководительницей в передней части зала – “предбаннике” на школьном жаргоне – и о чём-то с ней тихо беседовала, при этом на дверь посматривая украдкой, с тайной опаской даже, гадая, по-видимому: придёт сегодня Стеблов, не придёт.

Они встретились, взглядом пронзили друг друга, вспыхнули оба от счастья, порозовели, похорошели в момент, как и все влюблённые, – обычная история! И Вадик был опять поражён внешним обликом Чарской, за которой полгода уже почти каждый день наблюдал, но которую будто впервые увидел.

Как же она преобразилась на бале непередаваемо! – и повзрослела будто бы на несколько лет, именно повзрослела, не постарела, и росточком вытянулась из-за каблуков, – она превзошла саму себя, повседневную. Какое шикарное платье было на ней – дорогое, гипюровое, тёмно-бардового цвета с широким вырезом на груди и кружевными рукавчиками по локоть, идеально под неё подогнанное! Какие туфельки замшевые, замечательные, на каблучках украшали её пухлые ножки, в дорогие же капроновые чулки облачённые. Всё это были вещи редкие в их времена и очень дорогие – повторим, которые – и туфли, и чулки, и гипюр – ещё и не на каждой учительнице можно было увидеть в их элитной школе, не на каждой невесте в загсе! Её одеяние было так пышно, ярко и так замечательно по-праздничному, так резко бросалось в глаза, внимание всеобщее привлекало, – что Вадику показалось даже, когда он мимо неё, восхищённый, прошёл, что классная руководительница, с кем она разговаривала, сильно ей в плане одежды и внешнего вида завидовала. Хотя и старалась усиленно это скрыть.

А как Лариса причёсана была не по-школьному и ухожена! какой неприступной павой выглядела со стороны, чуть высокомерной даже и чуть надменной! Худенький скромный Стеблов, одетый достаточно бедно, в первый момент чуть оробел даже, когда её на входе встретил; оробел – и подумал с грустью, что не пара он всё-таки её, не ровня; что слишком уж мелок и беден…

Новогодняя ёлка, что была привезена и поставлена накануне, 29-го декабря, автоматически разделила школьный актовый зал на две почти равные части: переднюю, сразу же за входными дверями, “предбанник” так называемый, – где разместились на сдвинутых креслах родители с учителями, и где учеников почти не было; и заднюю, дальнюю от входа часть между ёлкой и сценой, учителям и родителям почти не видимую из-за зелёной гостьи, где и кипела бурная бальная жизнь, где все на танцы пришедшие школьники и скопились. Там было жарко, душно и тесно, – но и интересно одновременно. Туда-то, подальше от учителей, что за десять прошедших лет всем порядком поднадоели, и устремился Стеблов с приятелями; туда же за ними последовала и Чарская, которую Вадик и увидел там у противоположной от себя стены, как только к свободному уголку пробрался.

Разделённые пространством зала, они опять жадно вцепились глазами друг в друга, что их уже было не разорвать, – они мысленно даже начали переговариваться. Кто умеет читать по глазам, тот прочёл бы их разговор без труда: он был для посвящённых людей яснее ясного.

«Вадик, милый! любимый! родной! как я рада, что ты пришёл! как я безумно рада!» – посылала Чарская через зал огненные свои послания. «И я рад, Ларис, что вижу тебя, – отвечал ей Стеблов в свою очередь на такой же восторженной ноте. – Ты сегодня безумно прекрасная! безумно! – лучше всех! Я горжусь тобою, люблю тебя! Я тебя, такую шикарную и неприступную, по-честному если, даже чуть-чуть побаиваюсь».

Между ними по расстоянию было метров двадцать – и были десятки, сотни голов собравшихся на бал подростков. Стеблов стоял с приятелями, которые к нему обращались всё время, дёргали и отвлекали. Чарская была не одна и тоже разговаривала с подругами, что-то им отвечала коротко для проформы, чтобы подружек невниманием не отпугнуть. Но, всё равно, они были в зале одни будто бы – потому что были сосредоточены исключительно друг на друге и более никого не видели и не знали, не желали видеть и знать. Подобно тому, как новоиспечённая мама-роженица сосредоточивается только лишь на своём малыше, которого ей первый раз показали.

Одноклассники и одноклассницы, что находились рядом, это всё быстро поняли, что они не нужны, что только мешают – и отошли: не захотели прерывать болтовнёй их стремительно начавшейся любовной песни. Песня-то была уж больно пронзительная, как струна на последнем перед обрывом аккорде, когда она звучит так, чертовка, что даже страшно становится, и волосы поднимаются дыбом на голове.

Они стояли и пожирали глазами друг друга – жадно, упорно и пламенно, прямо как помешанные или приговорённые к смерти люди! – не имея ни сил, ни желания, ни возможности оторвать один от другого взгляда, мысли бурлящие, огненные, на что-то иное переключить. Это были минуты их наибольшей духовной близости, когда роднее у каждого не было уже никого, когда они забыли про всё и про всех – про школу, друзей и родителей. Они будто бы на палубах двух стремительно сближавшихся кораблей, вытянувшись в струнку, расположились – и только и ждали минуты, когда молодые матросики перекинут трап и можно будет встретиться, наконец, подойти и крепко-крепко обняться…

Такой минутой или моментом решающим, ключевым, этаким праздничным спусковым крючком стал приказ директора школы со сцены о начале бала, после чего их школьный вокально-инструментальный ансамбль музыку заиграл, популярную советскую песню. И, истомившиеся в ожидании, страстями и чувствами переполненные, они моментально сорвались с места и понеслись навстречу друг другу – чтобы в середине зала, наконец, встретиться, жарко обвиться руками и закружиться в танце вместе со всеми, два сердца трепещущие в танцевальном вихре соединить.

Правда, если совсем уж точно начало бала пытаться живописать, то понёсся один только Вадик. А Лариса стояла и терпеливо ждала: ей ведь, как девушке, бегать по залу было и неудобно, и конфузно. Вот она и ждала, вся напрягшаяся и порозовевшая, когда он к ней подойдёт – взглядом его будто бы даже в спину подталкивала.

Он ждать её не заставил, быстро к ней подошёл, раньше всех; поздоровался, пригласил танцевать, на что она, не раздумывая, согласилась. Вдвоём они на центр зала прошли, остановились под ёлкой, обнялись. Да так крепко, жарко и откровенно всё это сделали, с таким неподдельным чувством и страстью! – что наблюдавшие за ними школьники, смутившись, стыдливо опустили головы ниц, завидуя им ужасно.

Из учителей и родителей рядом не было никого: красавица ель их надёжно от взрослых прятала. Поэтому-то они могли не стесняться в выражении чувств, могли, как в лесу, дать чувствам полную волю, – что оба и сделали, не сговариваясь.

Они обнялись, крепко-крепко прижались друг к другу как два голубка и медленно закружились под ёлкой на зависть всем, безуспешно пытаясь ритм танцевальной музыки уловить, что их как сладкое вино убаюкивала. Со стороны, если б на них посторонний кто посмотрел в тот момент, с их трогательной историей не знакомый, они походили на двух очень близких людей – двух страстных любовников, в первую очередь, – которые не виделись “тысячу лет”, и истомились в разлуке! Так истомились, что не было мочи! И от этого хоть в омут или с обрыва прыгай вниз головой.

Музыка звонкая, лирическая, заполонившая собою зал, запах хвои вперемешку с запахами молодых и здоровых тел, духи Ларисы, очень дорогие, по-видимому, и очень терпкие, – как это всё сладко и упоительно было, с одной стороны, и как возбуждающе действовало в то же самое время, будоражило нервы и кровь им обоим! Они будто бы в сказку с головой погрузились оба, или в волшебный сон – неземной, нереальный, неправдоподобный, после которого просыпаться не особо и хочется, как ни крути, в котором бы любой смертный, если он не дурак, с удовольствием навсегда остался…

Пять минут длился их первый предновогодний танец; всего пять минут блаженствовали и летали вместе по залу две юные любящие души. Этого времени им вполне хватило, однако, чтобы впервые, по-настоящему, объясниться во взаимном друг к другу чувстве – большом-пребольшом, как ёлка, и светлом, как Новый год! И чтобы доверительно передать один другому, пусть пока только взглядами, пальцами и ладонями рук, как плохо и как тоскливо им было врозь, как у каждого жизнь не клеилась поодиночке. И пусть сами они молчали по-прежнему – за них говорили сердца.

«Где же ты был целый год, родной?! – захлёбываясь от счастья и от волнения, вопрошало с укором сердце Ларисы, прилипнув доверчиво к крепкому сердцу Вадима. – Я так страдала здесь без тебя, так сильно здесь без тебя скучала! Боялась, что не увижу тебя больше, что кончилась наша любовь, ещё и не начавшись даже, – и с ума сходила от одной только этой мысли».

«Да я в Москве был, в спецшколе университетской, физико-математической, что интернатом ещё зовётся: учился там, много работал, азы большой математики постигал, – отвечало прерывисто сердце Вадика, бившееся в унисон. – И устал там один, без тебя… и вернулся; понял, что тяжело человеку жить одному – без любви, без родных, без Родины. Я даже заболел там, Ларис, – от тоски постоянной и одиночества».

«А почему ничего не сказал мне перед отъездом? почему не предупредил, не попрощался даже? Ведь знал же уже и тогда, в восьмом классе, как я к тебе отношусь, как люблю тебя крепко, безумно!… Я бы тебя ждала, письма тебе каждый день писала, поддерживала там тебя, силы жить и учиться давала. А так…»

«Не знаю, Ларис, почему не сообщил, не знаю; прости ты меня за это, пожалуйста! Всё как-то стихийно тогда у меня сложилось – будто и не по-настоящему, не со мной. До конца и не верилось даже, если честно, что могу уехать, что поступлю: куда мне, думал, в Москву со свинячьим рылом соваться… А уезжал и вовсе в спешке, на нервах весь; свободного времени, помнится, и не было совсем, когда роковое письмо из Москвы прислали, с вызовом на учёбу».

«На меня у тебя времени не нашлось – ай-яй-яй! Что я такое слышу! Милый мой, дорогой, хороший! Не делай больше так никогда, не уезжай внезапно; прошу тебя, заклинаю! Я умру одна без тебя, без твоих глаз небесных! Знай и помни про это!…»

Когда музыка кончилась, и в зале остановились все, Стеблову и Чарской пришлось прервать “разговор” и с сожалением расстаться. Разомкнув с неохотою руки, они простились глазами нежно, разошлись по углам, – но лишь для того только, чтобы перевести дух, у обоих с небес только что спустившийся, и уже через пару-тройку минут соединиться в объятьях снова…

Красный, взмокший, раздувшийся как воздушный шар, но только не воздухом, а любовью до краёв накаченный, возвращался Вадик к друзьям, – шальной, счастливый, самодовольный и гордый безмерно. Как и на олимпиаде недавней – по математике, где Збруевы вдвоём, как шакалы, набросились на него, – он весь горел изнутри, не соображал ничего, не помнил, не понимал. Но только тогда он был совершенно больной, опущенный, разбитый, униженный, всех самых светлых надежд и идеалов детских лишённый, да ещё и с огромным зловонным плевком внутри. Теперь же он на глазах выздоравливал и оживал: Лариса его, как заботливая и очень добрая фея, одним своим прикосновением исцеляла и очищала, веру возвращала прежнюю и будущей жизни смысл…

– Ну как, потанцевал? – с ехидцей спросили наблюдавшие за ним Серёжка с Вовкой.

– Потанцевал, – ответил им смеющийся Вадик.

– Хорошо потанцевал? – не унимаясь, допытывались друзья.

– Хорошо, – подтвердил им с чувством Стеблов, и опять широко улыбнулся.

– Мы и сами видим, что хорошо: по твоей расплывшейся физиономии это очень сильно заметно…

Передохнув пару-тройку минут и дав отдышаться танцующим, их самодеятельный школьный вокально-инструментальный ансамбль взялся за инструменты снова, музыкой наполнив зал и, соответственно, песнями. Стеблов и Чарская, выйдя на очередной танец на центр зала, спрятались ото всех под ёлкой и сразу же обнялись там “по-семейному”, “по-любовному”, про приличия и окружающих уже окончательно позабыв. Танцуя, они всё крепче, всё доверительнее стали прижиматься друг к другу, скрепляя-спаивая сердца, в единое, общее их превращая сердце, что обслуживало один организм.

От вседозволенности осмелевший Вадик, прижавшийся к щеке щекой, с чувством гладил ладонями спину и плечи Ларисы, утопал в душистых её волосах, губами до мочек ушей её осторожно дотрагивался. И при этом даже царапал о девичьи серёжки губы, и легонечко дул на волосы суженой возле ушей, нос ему щекотавшие, губами отодвигал их в сторону, место для поцелуя себе расчищал. Отчего партнёрша его вздрагивала то и дело и ёжилась, и даже и постанывала чуть слышно, томно и сексуально так, а для партнёра своего возбуждающе. Но Вадика от себя не отпихивала и не отшатывалась сама по инерции, наоборот, – прижималась к нему после каждого такого стона всё жарче и всё сильнее, всё откровеннее.

Гипюр – он ведь тонкий как марля, к тому же – весь в крупную дырочку. Так что Лариса обнажённая почти была, прямо как в постели свадебной. Что только увеличивало эффект их танцевальной близости. Поэтому-то, её обнимая страстно и всю её через тонкое бальное платье чувствуя: как, вздрагивая и постанывая, она напрягалась в струнку в крепких его объятиях, как вся наливалась кровью и похотью, кипела и пенилась изнутри до одури сладким варевом, – танцующий Вадик будто и вправду с Ларисой на брачном ложе спал-почивал – так ему хорошо, так упоительно и остро было.

Острота и полнота чувств в тот момент были в нём максимальны; максимальным был и восторг. Держать в объятиях любимую девушку, которая, что существенно, ответно любит тебя, которая на всё готова – на все твои прихоти и капризы, на каждый твой вздох и жест, – что может быть лучше для паренька! желаннее для него и полезнее! Издёрганный за последние дни прохиндеями-Збруевыми, Стеблов креп и вылечивался на глазах: его будто в кипящий мёд, в бальзам с головой опускали…

«Если и существует где-нибудь Рай, – сквозь праздничный вихрь и кутерьму в голове всё же успел он подумать во время третьего по счёту танца, когда ответные объятия Чарской были особенно крепки и страстны, когда её щёки и перси особенно его жгли и тревожили, – то он, наверное, именно вот такой и есть: сладкий, жаркий, томительный. Поклонники пророка Мухаммеда не так уж, может быть, и неправы, когда мусульманский Рай в виде максимального чувственного наслаждения себе представляют, в объятиях прекрасных гурий у источника с питьевой водой…»

25

Такое блаженство райское, собою всё исцеляющее и искупающее, продолжалось несколько танцев подряд. Минут тридцать-сорок по времени, или чуть дольше длилась та их предновогодняя любовная увертюра-прелюдия, когда они уже настолько притёрлись и прикипели друг к другу, заполнив партнёра собой, что уже и дышали, и двигались в такт, в такт отбивали сердечные ритмы. Со стороны если б на них тогда посмотреть, они уже выглядели настоящими молодожёнами. Понимай – самыми любящими и преданными друг другу людьми, танцующими будто бы на собственной свадьбе последние холостые танцы. Для полного и окончательного единения им не хватало главного, самого важного и самого пронзительного по накалу чувств таинства на земле – акта совокупления, соединяющего мужскую и женскую плоть, знаменующего зарождение жизни. И, ошалевшая от музыки, объятий и ласк Лариса, до невозможности разогретая ими и контроль над собою утратившая, естественным образом того от Вадика и потребовала через сорок упоительных танцевальных минут. Причём – самым решительным и строгим образом.

На середине четвёртого или пятого по счёту танца, когда возбуждение у обоих уже зашкаливало и перехлёстывало через край, а набухшие губы их уже готовы были в затяжном головокружительном поцелуе слиться, уже даже и приблизились друг к другу на критически-малое расстояние, грозившее обернуться страстной развязкой, бурным взрывом эмоций и чувств, – в этот-то кульминационный момент особенно громко застонавшая вдруг Лариса вздрогнула, выпрямилась, напряглась, оттолкнула Вадика от себя и в упор уставилась на него мутными от любви и страсти глазами. При этом даже и перестав танцевать, перестав обниматься. Немигающий взгляд её был так властен и так конкретен, столько в нём было всего: похоти, силы, страсти, чувств заоблачных, неземных, густо перемешанных с чувствами плотскими, – что не ожидавший такого резкого поворота событий Стеблов смутился и оробел, занервничал даже в первый момент, чуть-чуть растерялся от страха. После чего попробовал было опять прижать Ларису к себе, в волосах её разметавшихся затеряться.

Но сделать этого она ему уже не позволила: молча стояла под ёлкой, держала Стеблова перед собой, решительно упершись ему в грудь руками, за грудки его, проказника, будто бы взяв, и при этом продолжала смотреть на него всё так же требовательно и недвусмысленно, глазами будто бы говоря: хватит, Вадик, хватит, довольно! ну сколько можно со мною играть?! – мы с тобой и так столько лет уже в эти платонические игры играем! Давай, мой хороший, родной, подводить черту: мы ведь уже не дети. Видишь: я вся горю, вся дрожу от ласк, я для тебя на всё-всё готовая! Потому что верю тебе, безумно люблю тебя, и мечтаю тебя любить ещё больше и жарче! И ты не можешь, не имеешь права, поэтому, меня и дальше продолжать обещаниями детскими изводить, как тряпку половую одними только руками тискать и мурыжить!…

И обескураженный и застигнутый врасплох Стеблов, это быстро-быстро в её глазах прочитав и поняв всё доподлинно, правильно, испугался такого напора и такого чрезмерного требования девушки, что к любви его, к счастью, к брачному ложу звала. Звала к тому, глупенькая, к чему он ни в малейшей степени не был ещё готов, что в планы его не входило ни коим образом. На страстный призыв Ларисы перейти, наконец, черту и мужем и женою сделаться хотя бы на сегодняшний вечер он лишь улыбнулся глупо и пошло, скривился по-детски, ещё больше занервничал – и каким-то мелким пакостником-прощелыгою при этом сделался, жуликоватым и простоватым ужасно, каким в жизни не был. И не нашёл ничего лучшего, в итоге, как виновато голову опустить и молча встать перед ней столбом – конца музыки дожидаться, когда танец закончится.

А после этого, когда последний аккорд прозвучал, и песня со сцены затихла, он проводил обескураженную партнёршу на место, с любовью, нежностью превеликой уже на неё не глядя, не благодаря за доставленное удовольствие. Потом вернулся на противоположный конец зала к стене, где всегда стоял-отдыхал, и замер там на мгновение, задумался…

«Что-то у нас далеко с нею всё зашло, непростительно далеко, как кажется!… Надо с этим заканчивать побыстрей и идти домой, пока ещё не поздно. Пока мы с ней окончательно не одурели и глупостей не наделали прямо тут, в школе, за которые потом и за целую жизнь не расплатимся», – было первое и единственное, что пронеслось в его чумной голове. И другого там ничего не родилось…

Повинуясь голосу разума, что неправдоподобно быстро для молодого парня подавил тогда бурю в сердце и прилив похоти, он незаметно юркнул за ёлку и к выходу торопливо пошёл, мечтая лишь об одном: чтобы Лариса, не приведи Господи, не бросилась за ним вдогонку.

Проскочив мимо осоловевших родителей и учителей, что терпеливо сидели и ждали конца на креслах в “предбаннике”, он выскочил вон из зала, спустился быстро в подвал, оделся, выбежал из школы на улицу… и только там облегчённо выдохнул и улыбнулся, почувствовав себя в безопасности, только там на спокойный шаг перешёл, медленный и не широкий.

На улице было темно, было пустынно и холодно. Декабрь был холодным, сухим и только-только перевалил за дневной временной минимум: календарная ночь была ещё самой длинной. Но Вадик не чувствовал холода, не замечал темноты: внутри у него, как в солнечной Африке, было ослепительно-жаркое лето. Он возвращался домой окрылённый и возбуждённый, гордый, выздоровевший, безумно-счастливый, – потому что был страшно доволен балом и всем, что там с ним сегодня случилось.

Да и как по-другому он должен был себя чувствовать и вести, если он получил что хотел, получил даже больше – с запасом. А про всё остальное он даже и думать пока не желал: до остального он ещё не дорос, и оно ему было без надобности.

Да, он любил Ларису, боготворил её. И она его, по всему видать, очень крепко любила: прошедший только что бал был убедительным тому подтверждением.

Осознание уже одного только этого факта стало событием для него, переполнявшим его гордым самодовольством, если величием не сказать, и прямо-таки наполеоновским самомнением. Ничего другого, большего, ему пока что не требовалось! лишним бы было, противно-приторным! Он никогда не был алчным до благ, до полного яств «корыта». Как не был и человеком захватистым и меркантильным, живущим по принципу: всё – в прок, и ничего не бывает много.

И любовь его платонична и идеалистична по-детски ещё была, и не могла пока дать результатов, плодов. Это – чистая правда!

Ну, так что из того?! Какая в этом печаль и трагедия?! Пусть остаётся пока что такой – детской и несмышлёной, как и сами они, как Вадик, во всяком случае. Материализовывать сердечные чувства, переходить границу запретную, за которой его ожидала б уже совершенно иная жизнь, иные проблемы и отношения, – нет, делать этого Стеблов и не намеривался даже: он, элементарно, до этого ещё не дорос.

Да и не входило это никоим образом в его тогдашние планы. А он планы строить очень любил; любил соблюдать их потом самым суровым образом. И при этом он на корню пресекал авантюры дурацкие, легкомысленные, случайности разные и экспромты.

Вот он наметил, к примеру, сходить с друзьями на бал и развлечься, – он это и сделал успешно; мечтал Ларису в объятиях подержать, жар её богатого тела почувствовать, такого желанного и аппетитного с некоторых пор, с момента его возвращения, если совсем точно, – и это у него с Божьей помощью получилось.

Всё! Хватит на этом! Шабаш! Хорошего понемногу – как говорится!

Теперь за работу пора, за письменный стол: впереди его две олимпиады ждали, которые он намеривался выиграть на каникулах, свой пошатнувшийся было престиж поднять, а заодно и Збруева, паразита, по горбатому носу “щёлкнуть”. Делу – время, всё, без остатка; а потехе – час. Так на святой Руси всегда говорили, и жили и работали так. Именно час один – и ни минуты, ни секунды больше.

Час такой наступил – и прошёл бесследно, приятные воспоминания после себя оставив. И теперь пора было засучить рукава, и потуже пояса затягивать. Вадик был трудоголиком по натуре, был одержимым – как в спорте когда-то, так и в учёбе теперь. Он работать больше любил, чем отдыхать-развлекаться.

А то, к чему его настойчиво призывала Лариса в школе, на балу гремевшем, всё ещё продолжавшемся, – про это он даже и подумать-помыслить не смел. Это было для него так страшно – до оторопи! до жути прямо! – как если б его попросили одного и без фонаря и страховки в совершенно глухую и тёмную пещеру войти. Откуда неизвестно ещё – выберешься ли.

Инстинкт продолжения рода в нём, шестнадцатилетнем безусом юнце, тогда ещё спал крепким сном, – он был в этом плане, увы, гораздо моложе и неразвитее Ларисы. Держать и гладить, и обнимать её под музыку и на свету, при переполненном людьми зале, наслаждаться дурманящим запахом тела её молодого, духов и волос, – это и был тот эротический максимум, тот предел, на который он только и был способен, который мог ещё переварить сердечком неопытным, слабеньким. Всё остальное было бы для него уже перебор: слишком болезненно, муторно и колготно ужасно. Он остального б просто и не перенёс: погиб бы в два счёта в чувственном омуте, как мотылёк в любовном костре сгорел без остатка.

Видит и знает Господь, подтвердит: не готов, совсем не готов он был в тот момент к огромной земной любви – отсвету любви небесной!…

Домой он добрался быстро, хотя и медленно шёл, морозный воздух всей грудью, всем естеством глотая; шальным и светящимся предстал перед родственниками, предельно-перевозбуждённым и перегретым, каким его дома давно уж не видели, со спортивной секции, почитай. И, наотрез отказавшись от ужина, он сразу же в спальню направился и в кровать там быстро улёгся, сославшись на усталость и головную боль. Но уснуть долго не мог: до полуночи лежал на спине с устремлёнными в потолок глазами, душой остывая будто бы, в чувства обыденные приходя. И всё про бал новогодний думал и думал, не переставая, – свою очаровательную подружку с нежностью вспоминал, такую пленительную, сочную, чувственно-страстную.

Он вспоминал, как танцевали они с ней отчаянно и откровенно, с вызовом, и как ему в её объятьях сладко и томно было, и хорошо; как, наконец, во время третьего по счёту танца её тугое как мячик бедро, как раскалённая сковородка горячее… нет-нет, читатель, дальше про это писать нельзя: дальше это уже глубоко личное будет, сугубое и подзапретное, и только лишь их двоих касаемое… Для остальных же это пусть останется тайной святой, которую, впрочем, легко разгадать, которую каждый, фантазию и опыт жизненный подключив, без труда самостоятельно разгадает.

Так вот, раз за разом вспоминая школу покинутую и бал, и то море чувств самых светлых, нежных и самых восторженных, самых острых и незабываемых впечатлений, что несколько часов назад разом обрушились на него, он подносил поочерёдно горячие ладони к лицу, пропахшие дорогими духами, и нюхал и нюхал их с жадностью, словно сыскной пёс, – и всё никак не мог надышаться. И продолжал лежать и дуреть до полуночи от девичьих чудных духов, её теплоты… и счастья.

Те духи он надолго запомнил и полюбил – так они были головокружительны и остры, терпки, тонки и дурманящи! И всегда потом вздрагивал и умилялся, и красавицу Чарскую вспоминал, последний бал новогодний, когда его ими на улице вдруг какая-нибудь барышня-кралечка невзначай обдавала. У которой, и он это сразу же для себя отмечал, был безупречный на парфюмерию вкус – как у его Ларисы…

26

А Чарская, потерявшая вдруг Стеблова на бале, заметалась по залу, занервничала, запаниковала даже. И сразу же заподозрила неладное, нехорошее для себя. Простояв в одиночестве несколько танцев подряд и просмотрев все глаза в поисках суженого, налетевших на неё со всех сторон кавалеров замучившись отшивать, она, не выдержав, подошла к Макаревичу с Лапиным в перерыве и спросила их обоих про Вадика: почему его в зале нет?

– А он ушёл, – ответили ей друзья в один голос. – А почему – не знаем… Он даже не попрощался с нами, не подошёл: наверное, спешил куда-то. Мы только спину его удаляющуюся и увидели…

После этаких слов земля зашаталась под ногами несчастной девушки, и сама она зашаталась и побледнела от слабости, от тошноты, что вдруг на неё навалилась. На глазах её навернулись слёзы, губы скривились судорожно, безобразно. И она, чтобы не разрыдаться при всех, поспешила покинуть бал, поскорее на улицу выскочить.

Там она дала себе волю – разрыдалась в голос! И так и бежала, плачущая, до дома в распахнутом настежь пальто, с головой заснеженной и непокрытой, с бальными замшевыми туфельками под мышкой – несчастная, некрасивая, обескураженная, утратившая жизни вкус и ничего, совсем ничего из происходящего не понимавшая.

Прибежав растрёпанная и зарёванная домой, ещё и там закатив нешуточную истерику, она насмерть перепугала этим родителей, которые поначалу всё самое худшее почему-то подумали, самое для молоденькой девушки страшное. Прокурор-отец – тот и вовсе схватился в горячке за телефон, намереваясь связаться с начальником местной милиции.

Но потом, поняв из беглых рассказов, что ничего худого с красавицей-дочерью не произошло, что истерика её – возрастного характера, он успокоился, ей на кухне чай заварил. И они вдвоём с женой напоили Ларочку крепким душистым чаем.

Потом они уложили дочку в постель и долго уговаривали её успокоиться, не принимать близко к сердцу, так как она, первую в любви неудачу. «Ты у нас очень красивая, очень! Поверь! – в унисон твердили они, её по головке гладя. – И у тебя впереди с такой красотой самое блестящее и самое счастливое будущее».