Текст книги "Немеркнущая звезда. Роман-эпопея в 3-х частях. Часть 2"

– Доброе утро, друзья! У-у-у! как нас мало-то сегодня: почти что пустой класс, – поздоровавшись, засмеялась она надменно, сначала на сынулю с приятелями посмотрев, потом на девочек. – А остальные что, Новый год уже празднуют? Рановато вроде бы: до Нового года больше недели ещё.

– Ну, ничего, ничего, – делово продолжила она далее говорить, подождав, пока присутствовавшие девочки с мальчиками подобострастно отсмеются на её шутку с праздниками, – будем работать и в таком составе, коли так. Не страшно. Самые преданные и достойные, я надеюсь, пришли. А это – главное. Других нам, в общем-то, и не надо: пусть себе празднуют-развлекаются… Олимпиаду по математике, как вы уже догадались, буду проводить я. Представляться не стану – знаете меня, надеюсь: не один год бок о бок трудимся. Так что сразу же и начнём – без раскачки: чтобы время на разговоры не тратить. Приготовьте тетрадки чистые, желательно – двухкопеечные: чтобы мне легче было их домой и из дома таскать. А всё остальное со столов уберите. Справочниками и пособиями пользоваться нельзя. Все теоремы и формулы вы, выпускники, обязаны назубок помнить – как на экзамене… Ну вот, всё необходимое вам сказала, ничего не забыла, как кажется. Теперь быстренько напишу на доске задачи – и начнём.

Сделав такое вступление, Тамара Самсоновна развернулась на 90 градусов и к преподавательскому столу, наконец, подошла, перед которым одинокий Вадик сидел, невольно соседом её оказавшийся. Подошла, по-хозяйски отодвинула в сторону стул, чтобы пока не мешал, – и при этом на Стеблова мельком взглянула, как на человека, ей совсем не знакомого, которого она будто впервые видит – именно так. После чего, обмахнув холёной рукой стол и положив на него тетрадку, она достала оттуда листок с задачами, быстренько пробежала глазами их, удостоверяясь будто бы: те ли? И только после этого она направилась выписывать их на доске чётким профессиональным почерком…

В классе, как по команде, все замерли и напряглись, на доску внимательным взглядом уставились, дружно принявшись читать про себя появлявшиеся там одно за другим условия. Замер вместе со всеми и Вадик, который тоже на доску смотрел – но почти ничего там не видел сквозь появившуюся пелену в глазах и противный звон в ушах, голове. Ему по-настоящему стало плохо: бесприютно, тоскливо ужасно и очень и очень обидно – до слёз.

«Как же это так? – сидел и искренне недоумевал он, от жара и от волнения, что плотно накрыли его, теряя чувство времени, чувство реальности, безвольным и немощным становясь, ничего не понимавшим из происходящего, ни на что не способным. – Мать пришла проводить олимпиаду, где будет участвовать её сын! Разве ж это правильно всё? разве ж честно? Кто подобное издевательство у нас допустить-то мог? и как вообще такое возможно?… Да он все эти задачи, что стоит и выписывает она на доске, давным-давно наизусть уже знает вместе с ответами, гадёныш. И наберёт сколько хочешь очков: хоть двадцать, хоть тридцать, хоть сто! – чего остальным решать-то?! напрасно трудиться и мучиться?! Олимпиада, на которую мы пришли, теряет всяческий смысл, превращаясь в тривиальное для нас для всех избиение и издевательство!… Какая тут может быть борьба?! какое соревнование?! в чём?! – если победитель уже известен заранее. Вон он, на последней парте сидит, прохвост конопатый и подлый, довольно хмыкает себе под нос и над нами, дурачками наивными, скалится!…»

По-хорошему, Вадику нужно б было немедленно встать и уйти, одних оставить бессовестных и бесчестных Збруевых. Чтобы они, паразиты наглые, подколодные, сами себе пакостили и вредили как пауки в банке, один на один друг с другом изгалялись и каверзничали, участвовали в заранее запланированном шабаше вдвоём – без зрителей и массовки. Школьная олимпиада была проиграна так и так – подчистую! – потому что в таком состоянии, в котором он пребывал, он всё равно ничего бы не смог решить: два на два правильно не умножил бы.

Да этого и не нужно было: чего-то там умножать и решать, силы и время тратить – на чудо, на удачу надеяться, на его величество случай. Сашка на пару с мамашей своей давным-давно уже всё решил – и решил, и оформил, и место себе самое высокое выдал. А остальных они собирались рубить и валить под корень, вчистую что называется, к любым мелочам цепляться, к точкам и запятым. Это было ясно как Божий день: для этого Тамара Самсоновна в наглую и припёрлась.

Поэтому уходить нужно было ему – и поскорей. Для собственной чести и пользы, и выгоды несомненной! Не доставлять прощелыге-сопернику радости, а себе самому – неизбежной итоговой нервотрёпки и огорчения. Мать с сыном, похоже, только ради него одного и пришли, его “петушком” опущенным решили сделать, объектом заклания и насмешек, мальчиком для битья – не Чаплыгину Олю и не случайную на олимпиаде Чарскую, тем более. И нужно было этому сопротивляться, решительный давать отпор самым надёжным и верным способом – уходом…

Но он не поднялся и не ушёл – испугался. Струсил, да, чего уж там юлить и темнить, демонстративным оставлением аудитории большой скандал поднимать и на рожон нарываться, при всех бросать вызов клану Збруевых, поработивших всю школу со всем её персоналом, в которой ему полгода ещё предстояло учиться, выпускные экзамены потом сдавать, аттестат зрелости получать на руки. Сашкина мать, при её-то подлючем характере и влиянии, за эти полгода многим чем могла ему насолить, сотворить пакость какую-нибудь преужасную и превеликую, “укусить пребольно” – с тем же аттестатом зрелости, прежде всего. Могла прийти вечером в школу, к примеру, в июне-месяце и незаметно поставить кляксу тушью в его уже готовый аттестат, да на его фамилию прямо – чтобы стал аттестат недействительным, непригодным. Это самое лёгкое и самое подлое, что она напоследок могла бы ему учудить, в знак особой к нему “любви” и “симпатии”. И что потом с этим её “подарком” делать?! как жить и как выкручиваться из положения?!

Месяц потом будешь бегать по разным инстанциям с высунутым языком, главный документ себе выправлять: старый, испорченный, менять на новый. Это же страшно-канительное дело, сравнимое с заменой паспорта… А у него в начале июля уже начнутся первые экзамены в Университете, на которые без аттестата зрелости его, естественно, никто не допустит: про это нечего и говорить. Хорошая у него тогда “каша” заварится! – “сладкая” и “весёлая”!… Про Университет тогда точно можно будет забыть, на год отложить поступление. Ему это всё надо?!

Нет, ссориться и дерзить в открытую, в рожу “бросать перчатку” Тамаре Самсоновне было себе дороже: удовольствия от этого он поимел бы на грош, хлопот же потом огребать замучился бы…

Поэтому-то, подчиняясь команде внутренней, что интуицией прозывается, или Голосом свыше, он и не ушёл никуда, громко не хлопнул дверью, скандала Збруевым не учинил – в классе остался и испил приготовленную злодеями чашу до дна; хотя потом долго, до глубокой старости, почитай, корил и чернил себя за проявленное тогда малодушие. Он лишь посидел неподвижно какое-то время за партой – подождал, пока жар с головы спадёт, и затуманенные обидой глаза прояснятся; пока сердце клокочущее чуть-чуть успокоится-утихнет в груди, а разум, от обиды как кисель расплывшийся, вновь оживёт и окрепнет, взбодрится и заострится как полагается, примет рабочий вид, – после чего усилием воли заставил себя прочитать и понять написанные на доске условия…

И опять с ним случилась беда, уже на первой задаче, – естественное следствие нервозности и перевозбуждения первых олимпиадных минут – и того спектакля дешёвого, особливо пакостливого, что устроили ему мать и сын Збруевы. Прочитав условие задачи на определение площади треугольника по трём сторонам, он сразу же понял, что её очень просто будет решить, используя известную формулу Герона, которую не проходили в школе, но которую Вадик знал ещё из программ и пособий ВЗМШ и применял не единожды.

Вот и теперь он захотел её применить – для скорейшего достижения цели, – для чего попробовал для начала написать её на бумаге. Написал её быстро и правильно, но потом призадумался, позабыв, что означает в формуле главный параметр Р: периметр или полупериметр?

Это было плохо, такая его забывчивость, – ибо без этого точного знания формула теряла смысл, превращалась в набор пустых символов, знаков, от которых пользы не было никакой, как от механизма без главной детали.

Понимая это, Вадик изо всех сил поднатужился, память напряг, – но вспомнить так и не смог значения выпавшего из головы параметра: и то, и другое, на беглый взгляд, было правильно.

Ему и обидно и грустно стало от этого заключения, и стыдно одновременно. Последний раз он применял формулу летом: с тех пор полгода прошло, – но всё равно это его не оправдывало. Забыть одно из важнейших геометрических тождеств было для него неприемлемо и непростительно с любой стороны, на мехмат поступать собиравшегося, профессиональным математиком в будущем становиться.

Он растерялся и побледнел, занервничал пуще прежнего… и опять попытался вспомнить, напрягшись, правильное значение параметра Р, – но всё без толку. Параметр вылетел из головы, вылетел безвозвратно…

Холодный пот выступил у него на лбу, холодными и влажными сделались руки. Вадик так испугался тогда внезапной рассеянности и забывчивости, что на какое-то время разум свой потерял: его парализовало и заклинило будто бы, и он куда-то уплыл, в бездну беспамятства провалился…

Состояние его было ужасно – хуже и не придумаешь. Не приведи Господи никому в таком состоянии оказаться в периоды или моменты жизни, когда от тебя полная мобилизация требуется всего твоего организма. А ты сидишь, как болван раскисший, как тряпка, и ничего путного вспомнить не можешь; не говоря уж про то, чтобы что-то подумать, решить. Пренеприятнейшее состояние, надо сказать, преужаснейшее!…

Сколько времени он истуканом таким просидел – Бог весть, – но только когда очнулся от оцепенения сомнамбулического, то первое, что подумал, была очевидная в той ситуации мысль: нужно попытаться достать из портфеля справочник Выгодского по элементарной математике, что он захватил с собой, и посмотреть там хотя бы глазком эту злосчастную формулу. Уточнить, что означает параметр Р – периметр или полупериметр? Но как это было сделать тихо и незаметно, когда он на первой парте сидел – под носом у Збруевой, которая за всеми зорко следила, как курица-наседка за своими цыплятами, и не позволила б никому незаконным путём с сыном её тягаться.

«Что же это я, дурачок, на первую парту-то уселся, прямо перед этой ведьмою? – с досадой подумал он, носом зашмыгав громко, – когда вокруг столько парт свободных стоит: садись на любую в задних рядах, открывай себе спокойно справочник и читай: никто б там и не заметил даже».

Но, подумав так, он тут же дружка заклятого вспомнил, что на последней парте сидел и за ним неотступно следил, вероятно, не хуже мамаши своей, который поднял бы такой хай, визг заполошный, вселенский, заметь он что-то неладное рядом с собой, – что и чертям тошно стало бы. Вонючий и склочный, гадёныш, был, как клоп или баба базарная: Стеблову это было известно не понаслышке. Первая парта поэтому, стоявшая вдалеке от него, была в этом плане даже выгоднее.

«Обложили, суки, со всех сторон: не рыпнешься! Мать спереди за всеми следит, сын – сзади. Прямо как вертухаи на зоне. Молодцы, да и только! Им одним жульничать и тёмные дела проворачивать только можно, а все остальные честными должны быть», – ухмыльнулся недобро Вадик, с шумом выпуская из груди воздух, как горячий пар из котла; после чего затряс головой обречённо и с горечью, юлой заёрзал на стуле. От волнения и расстройства разум его опять на сторону повело – пуще прежнего!

И вместо того, чтобы думать, решать и побеждать всех легко и уверенно, что было ему по силам в школе, при тех-то соперниках и задачах, он только и делал, что тупо и бесполезно сидел с опущенной головой за партой, громко сопел и морщился – и следил как сыч исподлобья за Тамарой Самсоновной. Всё ждал, когда она хоть на минуту выйдет из класса, надеясь в этот момент в спасительный справочник заглянуть, уточнить забытый параметр. «Уйди, ну уйди ты отсюда, корова, хотя бы на миг короткий исчезни совсем; в туалет вон сходи, освежись, или ещё куда, – заклинал он её что есть мочи. – Я только на эту формулу одним глазом взгляну – и всё: уточню там одну детальку».

Летело время, звенели звонки об окончании и начале уроков, а он всё сидел и ждал, терпеливо ждал ухода учительницы. Нервничал, злился, себя изводил бесплодным тем ожиданием, которое не давало ему ничего, кроме горечи и расстройства. Которое, плюс ко всему, лихо убивало драгоценное время, которого становилось всё меньше…

Резонно будет спросить, анализируя далёкое прошлое: ну а чего же это он в тот роковой момент другие-то не решал задачи – вторую, к примеру, третью или четвёртую? Решил бы хоть те пока – и сидел бы себе преспокойненько, не дёргался, с тремя приготовленными решениями, с которыми он непременно был бы в призах и хоть какое-то занял бы место. Ведь кроме Збруева и Чаплыгиной у него соперников не было там: только лишь эти двое, в принципе, могли все задачи решить, при удачном для них раскладе.

Но в том-то и дело, что он не хотел быть просто призёром – третьим или вторым. Он шёл на математическую олимпиаду с одним единственным настроением – побеждать. И не менее оглушительно, чем на физике. И любое другое, кроме первого, место было бы равносильно для него поражению, катастрофе даже. Он бы себе этого не простил…

А ведь к этому всё и шло, фактически, если принять во внимание, что Збруев сидел и скалился наверняка с четырьмя решёнными задачами в кармане, которые он из дома тайно принёс, гад, которые ему и переписывать-то было уже не надо… И разлюбезная мамаша его непременно выставит ему за эту их совместную авантюру максимальное число баллов – это было как дважды-два ясно после её прихода в класс.

Поэтому-то и Стеблову, ввиду этого, непременно требовалось все четыре чётко и красиво решить, кровь из носа, что называется. Чтобы тем самым выйти на максимум и хотя бы попробовать разделить с Сашкой победу, сравняться в задачах с ним. И это, опять-таки, – в лучшем случае, в самом удачном и выгодном для него: если Тамара Самсоновна позволит… А без первой задачи и разговаривать будет не о чем, доказывать, что он – не верблюд, что чего-то умеет и стоит.

Отсюда и проистекали его паника и нервозность, и суета – от неожиданного попадания в сверхжёсткие турнирные рамки…

Понять его было можно – маниакальное стремление на пьедестал. Математика в тот момент была самой сильной и самой главной страстью его, верой, надеждой, любовью: именно так он к ней тогда относился – сверхуважительно, трепетно и высокопарно. Мало того, он предполагал в недалёком будущем сделать этот великий предмет своим смыслом жизненным и своим хлебом. Так где же ему ещё и предъявлять-доказывать было свою силу наличествующую и талант? безоговорочно лидерствовать и царствовать? Не в химии же, или биологии…

А условия других задач он читал, и даже и вникнуть пытался, даже намечал для себя контуры их решений… Но потом всё равно машинально возвращался назад, к полузабытому александрийскому греку Герону и его злополучной формуле, камнем улёгшейся на дороге, которую он, получалось, на горе себе узнал.

«Почему на горе-то? – спросите вы, читатель, – ну почему? Когда и кому мешали добытые знания, навыки, опыт?»… «Да потому, – ответим, – что если бы он успокоиться смог и взял себя в руки, как полагается, то увидел бы и иной путь решения, без Герона, не менее правильный и красивый, – путь, который ему дома уже открылся, который он с лёгкостью отыскал…»

Но на олимпиаде, увы, был он на удивление слеп, негибок, неловок и прямолинеен, другом издёрганный до предела и толстозадой мамашей его. И от этого у него всё из рук валилось, и голова отказывалась соображать: на неё будто бы пыльный мешок накинули.

Да и тяжело было ему, по правде сказать, искать иной путь в условиях жёстко установленного лимита по времени, психологически тяжело, когда был уже найден один, предельно лёгкий, изящный, особенный, по которому чтобы пройти, требовалось всего лишь руку в портфель засунуть и в лежащий там справочник заглянуть. Он стал бы для него панацеей…

«…Чего ты всё сидишь и сидишь как квашня, ведьма? чего никуда не уходишь? – исподлобья гипнотизировал он самодовольную Тамару Самсоновну, развалившуюся перед ним на стуле, которую уже почти ненавидел и был готов разорвать. – Уйди ты отсюда, пожалуйста, ну хоть на минуту уйди: мне той минуты хватит…»

И, будто повинуясь гипнозу, в конце второго часа, когда очередной звонок прозвенел, Тамара Самсоновна действительно встала из-за стола и не спеша направилась к выходу. «Сидите, решайте спокойно; я сейчас вернусь», – на ходу всем сказала, на сынулю в дверях оглянувшись и подмигнув ему.

Но как только за нею захлопнулась дверь, и левая рука Стеблова под парту радостно юркнула, – в этот самый момент в аудитории раздался наглый голос сына её, прощелыги и деляги Сашки: «Ну, давайте, граждане, лезьте в парты быстрей и доставайте оттуда всё, что у кого припрятано: справочники, пособия, шпаргалки. Списывайте, не стесняйтесь – пока учительница не видит, пока вам такую возможность дала».

Мерзавец и злыдня Сашка будто следил за Вадиком, сидел и мысли его читал. И потом работал на опережение…

Тот окрик збруевский, громкий и ядовитый, подействовал на Стеблова как плевок в лицо: так ему тогда мерзко и тошно сделалось, и так противно до жути. В тот момент он себя натуральным жуликом вдруг почувствовал, кто будто бы в карман к ближнему захотел залезть, но которого на кармане поймали: дружок его бывший поймал, за ним всю дорогу следивший. «Я же говорил, что он – ноль, что он – фук, что он – бездарь тупой и дешёвый, – будто бы, помимо прочего, слышалось в Сашкином окрике, – что ничего не может, не знает и не умеет толком; что только и ждёт: у кого бы чего содрать и за чей счёт попользоваться-поживиться. Формулу Герона не знает, математик хренов, урод, которую я, например, с пятого класса знаю; а, может, и раньше того…»

Поморщившись и побледнев, и ухмыльнувшись болезненно и досадливо – именно как от плевка, – и ещё вернее жучилу и делягу Сашку мысленно “зауважав” («как же это они могут так ловко, эти циники и прохвосты бессовестные, своё дерьмо и пороки, и гнусности разные на других-то навешивать-клеить, других в коварстве и подлости обвинять, будучи мерзавцами и подлецами коварными по природе», – при этом обречённо подумав), наш Вадик руку из-под парты выдернул – и обмяк. И насовсем распрощался с мыслью в Выгодского заглянуть: уточнить значение вылетевшего из головы параметра… Доставлять удовольствие Збруеву как провидцу, тупо следовать по озвученному им на весь класс пути он желания не испытывал.

Да и Лариса сзади сидела и тоже всё время следила за ним: по другому поводу, правда, другой причине. Но всё равно. Выставляться жуликом перед ней ему также не очень-то сильно хотелось.

И оставалось ему одно: про первую задачу забыть и попробовать хотя бы решить другие. Чтобы уж совсем не выглядеть дурачком в глазах семейства Збруевых.

Настроение у него упало от этого – до нулевой отметки почти: первое место от него на глазах уплывало, как брошенный в реку листок. Думать и решать дальше сил не было. Да и желания – тоже. Покоя просила душа, тишины и отдыха. Расстроенный, он сильно пожалел, что пришёл, и что не ушёл с олимпиады сразу же.

А теперь уходить уже поздно было: теперь бы его не понял никто и посчитал бы его выходку слабостью и поражением…

Очередным усилием воли – сквозь апатию, слабость, тоску – ему всё же удалось досидеть до конца и даже машинально, на автопилоте что называется, решить две задачи: по началам анализа и тригонометрии. На четвёртую, по стереометрии, у него уже не осталось времени: он только лишь успел чертёж в черновике начертить да расставить в нём все известные из условия стороны, углы и высоты… И тут же прозвенел последний звонок, и Тамара Самсоновна попросила сдавать работы.

Закрывая тетрадку, Вадик задумался на секунду, прикидывая: сдавать ему её, или не сдавать. Но, быстро сообразив, что не сдавать уже поздно: Збруевы растрезвонят по школе, что он вообще ничего не решил – это за четыре часа-то! – он положил тетрадь на учительский стол, вытащил портфель из парты и с видом тяжелобольного вышел из класса вон, не попрощавшись ни с кем и даже не взглянув на Ларису. Милую свою чудо-девочку, свою кралечку, что не спускала с него влюблённых и страстных глаз всю олимпиаду, мысленно подбадривала его и поддерживала, желала удачи. А потом, ошалелая, за ним на улицу следов выскочила – чтобы его одного проводить в кои-то веки, очень надеясь при этом, что Вадик обернётся и заметит её, подойдёт; что расчувствуется, наконец, на разговор, на любовь и ласку после очередной, как считала она, убедительной своей победы.

Но он её не заметил и не подошёл, не осчастливил возлюбленную предновогодним свиданием. Провальное выступление так его тогда подкосило здорово, под корень можно сказать, что ему уже было не до чего и не до кого: побыстрей бы до дома добраться…

22

А дома его терпеливо дожидались родители, на часы посматривавшие без конца и мечтавшие порадоваться за него побыстрей, от души погордиться и посмеяться; как радовались, гордились и смеялись они, готовые петь и плясать, неделю назад – после олимпиады по физике.

Но у вошедшего сына на этот раз был такой отрешённый и болезненно-жалкий вид, совсем незнакомый и страшный, что они не на шутку перепугались оба, запутавшись в мрачных предчувствиях.

– Что случилось, сынок?! – подступили они к нему с расспросами. – На тебе лица нет! Тебя кто-то обидел?!

– Да, обидел, – сквозь зубы проронил старший сын, едва-едва не расплакавшийся прямо на кухне. – Збруевы меня сегодня обидели сильно, в душу нагадили оба словно в помойное ведро.

После чего он рассказал родителям всё, как было, что с ним на олимпиаде случилось-стряслось…

– Вот суки поганые, а! чего вытворяют! – выругался в сердцах отец, от злости и обиды за сына контроль над собой утративший. – По-чёрному валят тебя, сынок, – в наглую! При этом, никого не боясь, не стесняясь. Совсем, совсем уже оборзели, падлы, и всякий страх потеряли от безнаказанности!…

– Я завтра же в школу пойду, – тряхнул он головой решительно и волево, первые, самые жгучие чувства, выбросив из себя словами, – к директору в кабинет прямо! И всю эту шайку-лейку збруевскую разгоню к ядрёной матери: чтобы другим неповадно было. Ишь, устроили сами себе житуху блатную, райскую, твари! Сашка, небось, сидел и в носу ковырялся все четыре часа, гадёныш, так – для отвода глаз; мух ловил да кроссворды разгадывал – с готовыми-то решениями в кармане чего не посидеть и не погадать! А его хитрожопая мамаша без стеснения потом его победителем на всю школу объявит. Я же не виновата, скажет, что у меня растет такой талантливый и смышлёный сын, такой на задачи ловкий; в отличие, скажет, от остальных, бездарей нерадивых и недалёких; надо было, добавит с ухмылкой, сообразительных деток рожать – как мой, – тогда бы, мол, и проблем у вас не было бы… Да-а-а!!! Молодцы! Пять с плюсом им за такую аферу, которую они у всех на глазах провернули! Умеют, умеют, суки, дерьмо вокруг себя разводить, и в дерьме том потом как в мёде плавать…

– Ну, ничего, ничего! Найдём и на них управу! Я завтра директору вашему про это всё расскажу, – распалялся всё больше и больше отец, – какие у него учителя лихие работают. Как красиво и складно могут они у доски каждый день выступать: про честность, праведную и строгую жизнь слащавые байки вам всем рассказывать, уму-разуму вас учить. И, одновременно, такие вот подлости вытворять, какие и забулдыжка самый последний, опущенный, постесняется вытворить. Пусть директор узнает про эту Збруеву всё: про коварство её и подлючесть – и накажет её соответствующим образом. А если и он не поможет, – твёрдо закончил отец, – я в ГорОНО пойду, и там всё расскажу доподлинно. Я завтра такой скандал закачу – мало никому не покажется!…

Но почерневшая от услышанного матушка, Антонина Николаевна, остановила сей благородный порыв, справедливо заметив мужу, что делать ничего такого не нужно. Категорически! Потому что ничего хорошего это Вадику их не даст – навредит только, склочником выставит.

– Она же не с улицы на олимпиаду пришла, не тайным манером в класс прокралась, – тихо сказала она обессиленным, упавшим голосом. – Она – учительница, в четвертой школе работает, математику в старших классах преподаёт: не историю какую-нибудь, заметь, и даже не биологию. И математические олимпиады проводить имеет полное право. Это – её обязанность даже, хлеб: она зарплату за то получает… Другое дело: честно ли это – проводить олимпиаду, где участвует сын? Но тут уж, как говорится, вопрос иной – нравственный. А с юридической стороны тут всё чисто, и возразить тут особо нечего.

– Чисто! очень чисто! – съязвил недовольный отец, которому неприятно было слышать такое, которому, наоборот, поддержка была важна. – А совесть-то у неё есть, у ведьмы?! элементарная гражданская совесть?! Как она завтра учителям, с кем работает, в глаза-то будет глядеть?! Скажи – как?!

– Да что ей учителя твои, – недовольно поморщилась мать, вконец расстроенная и обессиленная, – если она их за людей не считает. Плевала она на них на всех и на их к себе отношение… Я её видела в школе несколько раз и на улице, – добавила она с тихой грустью. – Она не из тех, кто кого-то боится или стесняется. Это не женщина – каток настоящий, которым асфальт укатывают…

– Не надо никуда идти, пап: мать права, – вступил в разговор Вадик, окончательно сломивший тогда волю отцовскую. – Если б я хоть все задачи решил и был твёрдо за них уверен – тогда бы дело другое было: хоть что-то можно б было пойти и сказать в случае чего, что-то потребовать. А с двумя задачами хай поднимать – глупо… Мы после Нового года на районной олимпиаде лучше с ним опять встретимся – один на один. Надеюсь: там-то уж мать не поможет ему, там-то всё будет по-честному.

– А ты хочешь туда идти? частным порядком что ли? – удивился отец.

– Обязательно! – ответил ему сын решительно. – Должен же я всем доказать, что умею решать задачи…

23

Результаты последней олимпиады Вадику пришлось ждать несколько дней: и понедельник, и вторник, и среду. Он всё надеялся, что Лагутина на своих уроках объявит их, – но она почему-то молчала, не объявляла…

И в четверг, не выдержав, Вадик подошёл к Лагутиной сам, спросил про вопрос, его волновавший.

– Нина Гавриловна, – сказал он смущённо. – А Вы не знаете, случаем, как олимпиада по математике наша прошла? Кто там какие места-то занял?

– Знаю, – равнодушно ответила ему Лагутина, по сонному лицу которой можно было прочесть, что олимпиада эта мало её касается. – Первое место Збруев Саша занял, все четыре задачи решил. Он у нас молодец: математик от Бога.

– А второе?

– Второе наша Оля Чаплыгина заняла: три задачи решила… Ей сейчас тяжело, бедняжке, – вздохнув, вступилась Лагутина за свою любимицу. – Золотая медаль у неё все силы вытягивает: не до задач ей сейчас, не до олимпиад, к сожалению.

–…А я? – краснея, спросил Стеблов через паузу.

– А ты там тоже участвовал? – удивилась Нина Гавриловна.

– Участвовал, да.

– Не знаю. – Она затрясла головой недоумённо. – Про тебя Тамара Самсоновна мне почему-то ничего не рассказывала: я подумала, что ты не ходил… Хочешь, подойди к ней сам и узнай: вы же с ней хорошо знакомы.

–…Ладно, узнаю, – помявшись, ответил Стеблов и с тем и отошёл от учительницы.

Но узнавать он, конечно же, ничего и никуда не пошёл: ему всё и так стало ясно – без Тамары Самсоновны. Настроение у него испортилось снова, как и на олимпиаде, когда он окончательно уже понял, что никакого чуда не произойдёт: Збруевы чуду надёжно путь перекрыли.

В его душе от этого реализма житейского вперемешку с чернухой и подлостью поселились обида горькая и тоска, что до Нового года мучили и томили его изнутри, полноценно жить и учиться, радоваться наступившей зиме не давали. До новогоднего школьного бала, точнее, где его Лариса как принца из сказки ждала, больше даже придуманного, чем реального, которая тяжесть с его утомлённой души сняла одним махом, одним прикосновением, объятием жарким. И как колдунья-кудесница этим его, пусть и временно, но исцелила…

24

Тот бал проводился у них тридцатого декабря, в шесть часов вечера как обычно, и стал важнейшим событием для доброй половины выпускников, которым всего-то несколько месяцев и осталось пробыть в стенах родной школы, с которой они сроднились за десять прожитых лет, как к дому второму привыкли. Естественно, что у многих из них уже существовали симпатии на тот момент, у кого – тайные, у кого – явные, из числа лиц противоположного пола, услады и зазнобы сердечные, что скрашивали им последние несколько лет серые школьные будни, такие утомительные и нервные под конец. Жаль было им поэтому – как мальчикам, так и девочкам, – терять родные глаза с последним школьным звонком, так и не поцеловавшись и не объяснившись ни разу, чего-то особенного и возвышенного напоследок другу (или подружке) не пообещав. Новогодний бал для таких объяснений, обещаний и поцелуев был предпоследней возможностью.

Ждал новогоднего бала и Вадик, конечно же, тайно готовился к нему, волновался, загадывал, планы строил – и что-то особенное для себя предвкушал, сверхчувственное, вневременное и внеземное, ослепительно-яркое как само Солнце, и такое же как Солнце тёплое и родное, ради чего, собственно, на земле нашей грешной все мучаются, но живут, тянут постылую лямку. Зазноба сердечная была и у него, как известно, что весь декабрь, почитай, проходу ему не давала в школе, своим ежедневным близким присутствием кружила его буйную голову, сердце его молодое тревожила и пощипывала постоянно – провоцировала на действие, на чувственный взрыв. В последние перед Новым годом дни она как-то по-особенному страстно и жадно стала смотреть на него на переменах: просила, умоляла, требовала этим своим долгим, пронзительно-похотливым взглядом сделать ему первый к сближению шаг. Чтобы смогла она потом беспрепятственно окатить его с головы до пят переполнявшим её душу чувством.

После триумфальной олимпиады по физике взгляд Ларисы и вовсе обезумел от страсти, от безграничного к нему восхищения, гордости и любви. Этому Дубовицкая в немалой степени поспособствовала, преподававшая им обоим данный предмет и однажды высказавшаяся про интеллектуальные способности победителя на уроке в параллельном 10“B” классе в самых светлых тонах, ей вообще-то не свойственных и не близких.