Текст книги "Знаменосец"

– Испугалась того, что он оказался в норке.

– Умница, Нелюбов. Конечно! По законам обожаемой вами и подобными вам физике, крот, большой в малом пространстве, в норке не должен был оказаться. Парадокс поразил ее… Но разве знакома она с законами физики? Разве она оканчивала школу или иное образовательное учреждение, дабы осознать данную нелепость?.. Маловероятно, согласитесь.

– Невероятно.

– Каким же образом этакая несуразица сделалась для нее очевидностью и ужасом?.. И потом. Вот вы говорите «страх смерти».

– Я не говорил.

– Не говорили, так думали. Страх смерти. Откуда, скажите, зверьку знать, что такое смерть? Выходит, это ее знание было произведено на свет прежде нее самой?

– Так получается.

– Следовательно, и душа наша, юдоль тревог и волнений, сад восторга и радости, океан смерти и бессмертия един для всех нас. И для мыши, и для крота, и для муравьеда. Стало быть, все мы единоутробные братья и сестры?.. Только на первый взгляд кажется глупостью. На самом деле, истина… Что же побуждает нас чувствовать и утверждать свое превосходство над прочими тварями?.. Разум? Рассудок?.. Черта с два! Рассудка в муравьеде много больше, если судить по осторожным и целесообразным деяниям его… Гордыня, вот что, Александр Юрьевич. Иными словами, грех. Величайший из грехов. Воплощенное зло… «Мальчик Федюшка выделывал с Каштанкой такие фокусы, что у нее зеленело в глазах и болело во всех суставах. Федюшка привязывал на ниточку кусочек мяса и давал его Каштанке, потом же, когда она проглатывала, он с громким смехом вытаскивал его обратно из ее желудка». Помните?.. Не Каштанка выделывала такие фокусы с Федюшкой, а наоборот. Читаем, негодуем, но не удивляемся. Ибо это, увы, не парадокс, наподобие крота в норке.

Суицидология

Кулик сказал:

– Я вам все расскажу. Весь свой опыт передам. Вы забудете черствый мир, коему мы все принадлежим, как страшный сон. То, что придет на смену ему – неведомо и прекрасно.

– Все же музыку человек сочиняет, – попытался я отстоять род людской, – а не муравьед.

– О-о, дискуссия! Я люблю!.. Музыка говорите?

– Да, вот именно музыка.

– Музыка – прекрасно, конечно. А вот мальчик, как раз будущий музыкант, пианист, со слов педагогов вундеркинд взял, да и повесился. Его отец, несгибаемый аскет и спартанец, следуя правилам и традициям, немного побил его за преднамеренную провинность. Не до смерти побил, заметьте – слегка. С заботой и перспективой. А тот взял и повесился… Как вам это нравится?

– Совсем не нравится.

– Суицидология – ваша тема?

– Не совсем.

– А вы займитесь, исследуйте. И мои наблюдения примите во внимание… Александр Юрьевич, дорогой! Да если вы серьезно отнесетесь к моим постулатам и выводам, мы с вами переворот совершим в психиатрии вашей! И в юриспруденции заодно. А также в анатомии, антропологии, антропософии, диалектике и дидактике… Кстати, мальчика несчастного тоже Федором звали. Как вышеупомянутого пачкуна из «Каштанки».

– А это к чему?

– Говорили: «Ах, какой мальчик! Взрослый не по годам»!.. Скажите, если мальчик вешается после незначительной размолвки с отцом, можно ли назвать его взрослым?.. Взрослые люди не вешаются. Сами взрослые люди никогда не вешаются. Их вешают. Да, да. Сами – никогда.

– Парадоксальная мысль.

– Да их уж почти что не осталось, взрослых людей. Есть хмурые, сосредоточенные, злые… Злых все больше, а взрослых не осталось… Поведаю вам одну историю. Клинический случай, по-вашему. Знавал я некоего крепко пьющего человека, в прошлом учителя истории. У него на ушах кисточки были, как у какой-нибудь рыси. И близорукость. Нескладный, конечно, человек, но талантливый. Начнет рассказывать – заслушаешься. Женат не был ни разу. Женщин стеснялся как будто. Много знал, мыслил оригинально. Хорошим учителем был, пользовался уважением и прочее, только в один прекрасный момент преподавание бросил. Однажды не вышел на работу – и все. Без заявлений и объяснений. Разумеется, коллеги первое время приходили к нему выяснить, что случилось – он дверь не открывал. Выдумал, что ни в предмете, ни в жизни взаимности не добился, а потому преподавать не имеет права. Рассуждал так: «Люблю жизнь во всех ее проявлениях, а потому не хочу искажать ее своими трактовками». Это он позже делился, когда стал допускать людей, а сначала прятался. В общем, выбрал созерцание и прозябание. Но, вероятно, покой. Что сказать? Достойно уважения. Всякий осознанный выбор достоин уважения. Так бы и доживал себе мой герой, однако привязался к нему дружок из студенчества, стало быть, тоже учитель, который принялся беднягу регулярно посещать. Давай ночевать у него, уже с полотенцем на шее ходить и в шлепанцах. Одну ночь, другую, третью, так и остался. И стал тот дружок проповедовать, дескать, ты вернись, таких учителей как ты больше нет, мы без тебя не можем, дескать, без тебя все хужее и хужее, чуть ли не Россея гибнет!.. Ненормальный. Можно подумать, что Россея, огромная и богатая, сама прожить не может… Учитель как раз это понимал, и ложному дружку своему резонно заявлял: «Уж я ничего не исправлю. Не хочу и не могу идти поперек судьбы. Оставь, Христа ради, меня с моей пьянкой и тишиной». А тот – свое: «Ты – лучший. Таких, как ты, больше и нет». Короче говоря, вскружил голову несчастному. И вот. Проснулся дружок однажды – глядь, нет нигде хозяина. Зовет – не откликается. В уборную зашел – висит хозяин, язык тряпочкой. Такая симфония… И что вы на это скажете?.. Сам повесился?.. Замечу, жизнь несчастный любил необыкновенно. Знаю не понаслышке. Мы много на эту тему беседовали… Мое мнение – был повешен доброжелателем… И так всегда. Подайте мне любой пример самоубийства, и я докажу вам, что смерть была насильственной.

– Это как посмотреть.

– Так и только так.

– По-моему, вы отклонились от темы.

– Отклонился. И намеренно отклонился. Ибо не мы музыку создаем, и не нам она предназначена. Точнее, не только нам. Те же муравьеды музыку слышат не хуже нашего. И растения музыку слышат не хуже нашего. И по-своему ликуют и страдают. А то, что мы выдумали наносить ее на нотный стан, так этого никому кроме нас самих не надобно. И те звуки, что мы извлекаем посредством дудочек и скрипочек не имеет ни малейшего отношения к первоначальному замыслу. Система опознавательных знаков, не более того. У нас своя система, у муравьедов – своя. И, уверяю вас, ничуть не хуже нашей. Я уже не говорю о птицах и дельфинах. У нас своя музыка, у них – своя. И композиторы у них, поверьте, не хуже наших.

– Да ну вас! Играете со мной.

– Как знаете. Я вам транслировал свои умозаключения, с которыми вы можете соглашаться или же не соглашаться, которые вы можете презирать, хотя для того, чтобы презирать, нужно кое-какой опыт иметь. Вы свою жизнь в сумасшедшем доме провели, а я на воле среди тварей Божьих, рыб и деревьев… А скажите, Нелюбов, вы о бессмертии мечтаете?

– Не приходило в голову.

– Приходило, приходило. Всем приходит. Иногда сформулировать не умеем, но задним умом лелеем мыслишку, как бы такому случиться, чтобы жить вечно. А между тем, Александр Юрьевич, обретение бессмертия и будет настоящим суицидом. Это же мы лишим себя счастья возвращения.

– Возвращения куда?

– Домой. Куда же еще?.. Но что делать? Мы с вами обречены на бессмертие.

Слепота

Кулик сказал:

– Я так думаю, погубило нас то, что мы оказались не готовы к возвращению библейских времен. Мы, видите ли, волею судеб, однажды зажмурились крепко и надолго. Веру подрастеряли, но безбожниками не стали. Так – серединка на половинку. А тем временем сладкая вода бурлит, стремится. Стикс?.. Лета?.. Иордан?.. Какая из рек?.. Или все сразу? Лентами сплелись… Сверху люди – козявочки. А туда же!.. И я – туда же. И вы… Если иначе думаете – следовательно, не думаете вообще. А вам сейчас думать вредно. Ничего хорошего из этого не выйдет. С мыслеблудием повременить надобно, покуда не уляжется. Вон сколько всего на вас свалилось. Вы теперь как будто в Марианской впадине. Лучше зажмуриться, чтобы не свихнуться. Спите, почивайте… Не бойтесь, я с вами. Я теперь всегда с вами буду. Тоже часок сосну, пожалуй. Шутка. Когда мне спать?.. Если честно, нынче все как-то зажмурились. Чисто наваждение… В космос слетали – пора бы уже в Иерихон возвращаться, а у нас глаза не открываются. Поели, попили, отхлынули и… погрузились. Колокольчик прозвенит – не услышим. Паралич мечты. А была ли мечта?.. Это я – в подражание Горькому. У него мальчик – у меня мечта. Вроде бы ничего общего. Только на первый взгляд. Мальчики имеют обыкновение мечтать. Только мечты у них разные. И мальчики разные. Есть, например, гадкие мальчики… Не зря Алексей Максимович себе псевдоним такой подобрал: знал, что за ним валяные сапоги погонятся… Вот и получается: на дворе новое тысячелетие, уж новые огни на пороге, а мы в черноте кромешной. И космоса толком не видели, и Второе пришествие проспим… Как пробудить? Я знаю… У пруда постоим? Здесь пруд недалеко, правда, без русалок, ха-ха… Нужно нам у пруда постоять, понежиться, как думаете?..

Игра в снежки

Кулик сказал:

– Однажды стоял на улице и молча наблюдал за тем, как дети играют в снежки, а играли они, следует заметить, с большим азартом. И вдруг один из мальчишек упал как подкошенный. Лицо в кровь разбили. Мальчишки продолжали играть, не замечая ранения товарища. Я вмешался, поднял мальчишку, утер ему нос своим платком, спросил: «Что, больно»? Мальчик посмотрел на меня с удивлением: «А вам в детстве не разбивали нос»?

Путники

Кулик сказал:

– Неприятная история, когда ночью возвращаешься домой по пустынной улице. А сзади еще путник. Очень, очень неприятная история. Холодок по спине, ладошки влажные. Хоть и знаешь прекрасно, что этот нечаянный человек только и думает, как бы сам ты, не дай Бог, не остановился, да не оглянулся бы, да не достал бы из кармана нож. Или шило. Раньше хулиганы сапожные шила с собой носили. Так, стало быть, идет и думает: «Не разбойник ли впереди, и куда же он меня заведет, и что такое сделает? уж убьет – это точно». Разумеется, если у него не случилось какое-нибудь несчастье. Если у человека несчастье или горе, его мысли далеко расположены. Еще не обратит на вас внимания тот, что пьян в стельку. В стельку пьяный человек тоже далеко… Эти мои «далеко» только название общее имеют, но окрашены по-разному. У несчастного человека «далеко» терракотовое, а у пьяного в стельку что-нибудь изжелти… Глупости, конечно… Сесть в уголок тихонько и не выходить без особой надобности. Укромный уголок – предел мечтаний. «Укромный» – слово-то какое! Сесть на стульчик маленький и задремать. Когда такое было бы возможно… Брожу сутки напролет как пес шелудивый. Не самое обидное сравнение… Теперь вот вы со мной бродите… А тот путник шила сапожного отродясь не видывал. И другой, тот, что пьян, не видывал. И третий, горемыка. И четвертый, которого упомянуть не удосужился. Обыкновенные люди. Прохожие.

Милка

Кулик сказал:

– Вы уже могли заключить, любезный Александр Юрьевич, что я по призванию одиночка, и, по-хорошему давно должен был принять обет молчания. С радостью поступил бы так-то, но в таком случае исполнить миссию спасения затухающего человечества было бы мне весьма затруднительно. Потому от людей не бегу. Изволите видеть, именины собираю, где запросто с товарищами, а иногда и новыми людьми беседую. Кого-то просвещаю, а больше сам учусь. Всегда есть чему поучиться даже у ничтожного, казалось бы, человека. Иногда вместе жжем костры. Одним словом – компания, если можно так выразиться. Кто-то присоединяется к моим путешествиям. Правда, как правило, ненадолго. Утомляются скоро. С тем, чтобы выдержать мои многотрудные вояжи надобно полностью проникнуться моими убеждениями, от мелочей бытия отказаться, подчас голодать, не спать сутками и прочее. Не всякий готов переносить подобные тяготы… Прежде душой нашей компании была Милка Усик. Мы всегда ее приветствовали и привечали. Девушка удивительная. Решимости необыкновенной. По малолетству вместе со своим старшим братом, потомственным уголовником, в разбоях участвовала. Сложно в это поверить, потому что более сердечного человека, чем Милка представить трудно. Нежнейшая душа. Всегда поддержит, ласковым словом одарит. Но, так случается порой, тюремные воды вливаются в поток повседневности. Не думаю, что уголовные дела были ей по нраву, но ослушаться не могла: брата боготворила. За словом в карман не лезла, постоять за себя, да и за нас умела. В драках всегда первая. Одному назойливому душеприказчику нос откусила. Как-то обошлось. Пацанка, умница. Таких называют бедовыми. К нищете своей относилась лояльно, с пониманием. Всегда легка, весела, искрометна. Хохотушка. Не скажу, что была красавицей, но и уродом не назовешь. На большого поросенка, прошу прощения, похожа была. Глазки маленькие, верткие, но выразительные до чрезвычайности, вовсе без ресничек. Случались короткие романы, как правило, по пьянке, как правило, с дружками брата. Но ничего серьезного. Мы ее никогда не обижали… Пела. Голос у нее был выдающийся. Бас. Именно что не контральто, но бас. Бас-профундо. Как у Максима Дормидонтовича Михайлова. Когда говорила – голос обыкновенный, даже высокий, но стоило запеть… Закроешь, бывало, глаза – Максим Дормидонтович. Откуда? Быть того не может! Однако же Максим Дормидонтович. Мистификация, иного слова не подобрать. И во внешности у нее с Максимом Дормидонтовичем можно было обнаружить некоторое сходство. Иногда приходило на ум – уж не переселилась ли в нашу Милку по ошибке душа Максима Дормидонтовича? Он тоже случайным человеком был. Из казанских грузчиков. Феномены оба… Выпивала, конечно, чего греха таить?.. Голоса своего боялась, но восторгалась, не меньше нашего. Говорила: «Обязательно нужно, чтобы плакали, когда я пою». И мы плакали. И сама Милка плакала. Все плакали. Не так чтобы всякий раз, но частенько… Снами своими не делилась. Мы, как правило, своими снами охотно делимся, обмениваемся, так сказать, она же – никогда. Разум незамутненный чистоты несусветной… Хотя выпивала, конечно. Чего греха таить… Только однажды поведала, дескать, видела во сне маки с карими глазами. Как вы позже поймете – сон, вещий. Будто бы человекообразные цветы кивали головами и шептали ей «охлынь». Притом склонности к ужасам и мистификациям в ней не замечалось. Она макам тем не поверила, и должным образом осудила их… Однажды мы решили сделать Милке подарок – пригласить в ресторан. Подкопили деньжат. Для нашего брата событие исключительное, сродни поездке в Париж или на Луну. Но иногда случается… Подать себя соответствующим образом я умею. У меня и помочи есть, и бабочка. И товарищи мои прилично оделись. Я бы даже сказал изысканно. Милку в духе ретро нарядили: шляпка, перчатки, даже вуаль. Бровки, реснички, губки накрасили. У нас Матюша Ласкин по этой части мастер. Милка жеманницей не была, долго сопротивлялась, но, в конце концов, удалось ее уговорить, пробудить женское… Шествовали молча, церемонно, в предвкушении, так сказать. Взошли по мраморным ступеням. Вот и швейцар. Мне его обрюзглая физиономия сразу не понравилась. Оглядел нас с нескрываемым презрением и, надменно ткнув пальцем в нашу Милку, оглоушил: «Эта шалава с вами»?.. Точно нож в сердце воткнул и повернул… Почему? За что?.. Может быть, они прежде были знакомы? Не исключено, что он был наслышан о ее криминальных приключениях – слухами земля полнится. Сплетникам только попадись на зубок, тут же пустят по клочкам да закоулочкам со смыком и присвистом… Что же дальше? Видите ли, когда человек примеривает ту или иную одежду, он и сам как будто меняется. Стать, походка, чувства, даже образ мысли. Милка в тот момент была не оторвой Милкой, у которой и фикса, и заточка в сумочке, но матроной, если не королевой… Так что она растерялась. Да мы все как-то растерялись… При других обстоятельствах Милка тут же выцарапала бы ему глаза, или, как бывало, откусила нос, но теперь растерялась. Да мы все растерялись… Возникла гремучая пауза. А затем… А затем Милка едва слышно прошептала: «пуговица»… Что за пуговица? Откуда пуговица?.. Возможно, замечание ее было связано с тем, что одна пуговица на мундире швейцара болталась на ниточке… Помолчала еще немного, и вдруг отчаянно, во весь голос грянула Мефистофеля. Грянула так, что перебила оркестр, и посетители ресторана приникли к запотевшим окнам… Тут же милиция, откуда ни возьмись. Успели ретироваться. Мы народ тренированный. В минуту опасности быстрее ветра передвигаемся… Дабы окончательно не испортить вечер, накупив снеди и белого вина, затеяли пикник. Хотелось радость вернуть… Милка, всегда неистовая на таких мероприятиях, на этот раз сидела молча, съежившись, поджав колени. Все наши попытки как-то растормошить ее были обречены. Петь категорически отказалась. Не дождавшись окончания пиршества, не попрощавшись, встала, отряхнулась и ушла. Ушла домой… Там, не раздеваясь, легла на свою раскладушку, отвернулась к стене, уснула и умерла молодой… Надо бы нам с вами кладбище посетить. Что-то меня на кладбище потянуло.

Крестоносец и княжна

Кулик сказал:

– Все пресытились, кроме избранных, и не заслуживают ни терпения, ни пощады. И мы с вами не заслуживаем ни пощады, ни терпения. Данность эту следует принять со смирением и благодарностью. Хотя бы оттого что живы еще покуда. И это после всех выкрутасов, что себе позволяем. Впрочем, избранные тоже проказничают. Но им позволено, ибо избранные.

Стоило нам ступить за порог кладбищенских ворот, нас тотчас окутал бархатный еловый запах и, точно по мановению волшебника, выглянуло солнце. Казалось, что мириады зависших в воздухе капель росы, при нашем появлении, будто приветствуя нас, пришли в движение. Жирный кот, хмурившийся на пороге столь же неприветливой мастерской, встал и, ворча, отправился к ближайшему кустарнику.

– Сказал, что у него с утра болит голова, и он не настроен на гостей, – прокомментировал ворчание кота знаменосец. – Еще добавил: «летают целый день». Кто летает? Кто летает? Кого он имеет в виду?

Произнес и погрузился в задумчивость.

– А кто добавил? – поинтересовался я.

Знаменосец не слышал меня.

– Кто сказал, что голова болит, что летают? – снова спросил я.

– А кто летает? – вышел из оцепенения мой собеседник.

– Не знаю.

– Мошки?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю… Не отвлекайтесь, Александр Юрьевич. Место торжественное, требует сосредоточения и ответственности… Ну что, пойдем, навестим?

– Кого?

– Так избранных же. Их тут видимо-невидимо. Правда, души их далеко, но, заметьте, живые. Не мертвые. В этой части я с Николаем Васильевичем спорю. Хотя и обожаю его, погорельца, однако негоже души мертвыми нарекать. Даже если и поэма. Душа – не тварная субстанция. Далеко – далече они, души-то. Так что побеседовать, откровенно говоря, вряд ли удастся. Но всякое бывает. Иногда выходят на прогулку. Вспомнить, сопоставить, хвоей подышать в укромном уголке… В тех угодьях, где все однажды окажемся тоже хлопотно, не думайте. Там свои дела, нам неведомые. А здесь покойно. Не тишина, но покой… Только здесь и покойно. Взгляните, какое солнце покойное. Покойное, влажное… Всяк в укромном уголке нуждается. И мы с вами утомились. Верно?

– Есть немного.

– Навестим, помянем ладом, кого и не знали. Хорошо. Всех, конечно, кого хотелось бы, не соберешь. А нам оно не обязательно. Так?

– Наверное.

– Ничего, настанет час – со всеми познакомимся. Это уж как повелось… Страждете?

– Чего?

– Таких-то знакомств.

– Побаиваюсь немного.

– Да разве не хочется вам всех-всех узнать? Тех, о ком и мечтать не смели? Да вот хоть с тем же Николаем Васильевичем побеседовать.

– Разве он здесь похоронен?

– Везде похоронен. И там, и здесь… Вы поймите, Александр Юрьевич, кладбище повсеместно и едино. Вот мы с вами на Воздвиженском, а, по сути, и на Булыгинском, и Новодевичьем, да хоть на Сент-Женевьев-де-Буа. Это как острова в океане… Вот Хэм улыбнулся… Или сам океан, который повсюду, если даже мы его и не видим. Так ведь?

– Наверное.

– Заладили одно и то ж. Скучный вы человек, если по совести… Ну так что? Хочется вам с Гоголем поговорить?

– Да что же я у него спрошу?

– Вот уж этого я не знаю. А вы, главное, не тушуйтесь, оно само и получится.

– Да что Гоголь, я и перед родными сробею, если встречу. Не готов я Кулик, честное слово… Давайте отложим? честное слово…

– Помянем – робость и уйдет.

– Не знаю, не уверен.

– Никого здесь нет, и быть не может, – изрек скрипучим голосом небывало маленький человек в телогрейке и ушанке, возникший в дверях мастерской с мутным графином и стопочкой в руках. – С именинами, Кулик. Кто сегодня?

– Тихон… Виталик, душа моя, а я уж думал, нет тебя.

– Куда же я денусь? – отвечал Виталик. – Здесь вечное мое поселение. Теперь как барин живу в хоромах. Гробовщики съехали, стало быть, мастерская в полном моем владении… Я, слушай, тещу сюда перетащил. На природу. Женушка-то моя бросила нас. Меня – ладно, слушай, мать свою бросила. Вот умора… Немудрено. Надоели мы ей. Я трудами своими беспримерными, теща – капризами. Теща моя – женщина вельможная, с фантазиями… Это она еще долго терпела, жена моя бывшая… А нам без нее лучше, без жены моей бывшей. Она, когда выпивала, или когда вместе пропускали по рюмочке, била меня… Сияние тьмы.

– Да уж я знаю.

– И тещеньке доставалось. Эльвире Леопольдовне… Она из княжеского рода Жижемских. Как ее занесло в наши края?.. Она забавная. Ребенок… Смешит меня, тем утешает… И меня, и себя… Живем дружно. Хорошо живем… Я ее теперь мамой зову. Не осудишь?

– Твой выбор.

– А что? Я свою мать не помню – в родах скончалась. В известной степени по моей вине, то есть… Вообще, я тещеньку полюбил. Люблю. Даже неловко признаться… Она забавная. Ребенок… Ну что же вы? угощайтесь.

Виталик откупорил графинчик, и мы с Куликом попеременно выпили, как оказалось, самогона.

– А теперь в дом, сделайте одолжение.

– Да мы, в общем, прогуляться думали… – сказал Кулик.

– С усопшими покалякать?

– Если повезет.

– Нет их сегодня. Я утром обход делал. Сыро… Да их и не бывает, сказки все…

– Не заливай.

– Положено так говорить… О товарище подумай… Природа здесь, больше ничего… Да и не о чем с ними разговаривать. Они молчат, как известно.

– Не заливай.

– Я товарища твоего первый раз вижу… Атеист с виду?

– Другое. Врач. Начинающий писатель. Нелюбов Александр Юрьевич.

– Так врач или писатель?

– И врач, и писатель. Как Чехов.

– Что же, случается… Беда, конечно. Как бы чахотку ни схватил… С другой стороны, кому сейчас легко?.. А вот интересно, может атеист в душе быть верующим человеком?.. Обязательно. Неверующих в природе не бывает. Хоть кого ни возьми.

Человечек и протянул мне маленькую, как у ребенка руку:

– Виталий… Ну вот, теперь друзья-товарищи. Будьте внимательны. Смотрите, чахотку не подхватите. Чахотки много, она за писателями наблюдает. За писателями, врачами. Берегите себя.

– Постараюсь, – сказал я.

– Ну что? В дом, в дом! Согреетесь, а там уже и на экскурсию, если не передумаете… А то и заночуем. У меня теперь хоромы. Места много. Да и гулять по кладбищу лучше ночью.

– Это уж как повелось, – согласился знаменосец.

В просторной мастерской царил полумрак. Деревянные кресты большие и маленькие – детские. Заготовки для гробов. Брус. Еловые и березовые ветки. Хромой верстак со столярным инструментом. Пара одутловатых бревен. Желтая в бурых подтеках раковина. Покрытое черными и золотистыми оспинами зеркало. Двухъярусные, наподобие тюремных, нары. Длиннющий стол с немытой посудой. Разномастные кресла и табуреты. Пара керосиновых ламп. Клейкая лента для ловли мух. Покрытое пухом тенет радио. Репродукция иконы Спасителя. «Мишки в лесу». Портрет Сталина.

На столе трогательный букет полевых цветов в двухлитровой банке.

За столом в облаке кружев старуха с живыми глазами и обильной пудрой на лице: слепое пятно в абрисе непроницаемого окна.

Хозяин зажег большой свет, и очарование сумерек пропало, уступив место убогости запущенного быта. Мелькнула мысль в тему: вероятно, то же разочарование испытывают покойники, когда покидают лучший мир, дабы прогуляться по еще недавно милым сердцу местам.

– Эльвира Леопольдовна, урожденная Жижемская, княгиня, – представил старуху Виталик.

– Уж этого не отнять, – отозвалась Эльвира Леопольдовна. – Именно что княгиня… Или княжна. Скорее княжна… Не помню. Четыре брака. Но девственность удалось сохранить. Как будто удалось… Точно, княжна… Память фокусничает… В альков не приглашаю. Не скромно и не уместно. Там беспорядок, как и в моей голове… Напрасно ты, сын, подчеркнул мое происхождение. Твоим гостям, возможно, неприятно слышать подобные характеристики на фоне разбойницкого интерьера. Шокирующее зрелище. Долго не могла прийти в себя, но со временем как-то приспособилась. И даже испытываю некоторое блаженство, когда, к примеру, Виталик ушицу подаст или печку затопит… Виталик – мой приемный сын, если вы не знали. Гордость моя и предмет волнений… От еловых веток запах дивный. Будто не на кладбище, а где-нибудь в лесничестве живем. Волшебно!.. У меня лесник знакомый был, не любовник, просто приятель, так что я бывала в лесничестве… А вы, простите, с какой целью прибыли?

– Прогуляться, навестить, – ответил Кулик.

– Кого именно? Близких, дальних?

– Избранных.

– А это вы угадали, – объявила Эльвира Леопольдовна. – Это – к нам. Мы именно избранные, самые что ни на есть… Таких, как мы с Виталиком больше нет. Так что по адресу обратились… А вы с Виталиком давно знакомство водите? Что-то я вас не припомню… Впрочем, не утруждайте себя ответом. Я совсем ничего не помню и вашего ответа не запомню… Рассаживайтесь, занимайте места, кому где нравится. Будем пьянствовать… Будем пьянствовать, Виталик?

– Поминать будем, – отозвался Виталик.

– Можно и так сказать, – согласилась княжна. – Мы всякий раз, когда выпиваем, поминаем одновременно. У нас и разговоры-то в основном о покойниках… А как же? Уж и мне собираться пора. Годочков-то сколько?.. Я к кладбищу уже привыкла. Хорошо здесь… Позволяю себе рюмочку – другую. Живу долго, отчего не пропустить рюмочку?.. Что скажете, незнакомец? Осуждаете? – обратилась она к знаменосцу.

– Отчего же? – сказал Кулик. – Милое дело.

– А звать вас как?

– Кулик.

– Это что еще за Кулик? Зачем Кулик? Кулик не годится. У вас, батенька, настоящее имя должно быть.

– Николай.

– Другой коленкор.

– Но мне больше нравится, когда меня Куликом зовут.

– Причуды? Славно. Я тоже с причудами. А товарища вашего как звать?

– Александр Юрьевич.

– Офицер?

– Врач.

Жижемская строго посмотрела на меня:

– Офицер?

– Офицер, – не стал я перечить.

– Вот славно. И сразу же вопрос вам, офицер. Признаюсь, некоторое время тому назад выжила из ума. Что с этим делать?

– Ничего, – ответил я.

– Прекрасный ответ! – захохотала старуха. – Не смела надеяться. Прекрасный ответ!.. Ну что же? Кулик, офицер, врач, княжна, старуха, невеста на выданье, крестоносец: прелестная компания.

– А крестоносец, простите, кто? – поинтересовался я.

– Эта она меня так называет, – сказал Виталик. – Видите ли, моя работа заключается в том, что я изготавливаю кресты и устанавливаю их на безликих могилках. Есть такие могилки, где по недомыслию или злому умыслу водрузили камень или обелиск, или Бог знает какой скворечник, а крест позабыли. Кощунственно. Вот – исправляю. Порой поругание испытываю, гнев. Много недовольных. Бесноватые преимущественно. Не ропщу. Изгонят – в склеп переберемся. Правда, мамочка?

– Это, смотря какой склеп, – отвечала старуха. – А что? в склепе может быть очень даже хорошо.

– Присмотрел парочку, – поддержал княжну крестоносец. – Достойные весьма.

– Неустанно дни и ночи трудится, до полного изнеможения, – сокрушенно покачала головой Эльвира Леопольдовна. – Попьет, бывает недолго, два-три дня не больше и снова за работу. Настоящий мастеровой. Архитектор и смотритель. Божий человек!

– Ну что вы, мама, зачем?.. – принялся было возражать архитектор.

– Не перебивай! – осадила его старуха. – Тоже из ума выжил. Как и я… В точности так же… Ничего не поделаешь – судьба такая. Он ведь тоже немолод уже. Возможно, старше меня. Кто знает?.. Не ровен час, умрет, кто старухе тазик с горчицей подавать будет? Он мне перед сном тазик с горчицей готовит. Невыносимое блаженство. Изысканное счастье.

И тотчас загрустила со слезой:

– Да только я ему обуза.

– Зачем вы, мамочка! – возразил названный сын.

Сели за стол. Хозяин подал помидоры, лук, сало, что-то еще… редьку как будто. Выпили, не чокаясь, как положено. Закусили. Еще выпили. Закусили. Помолчали.

Первым тишину нарушил Виталик:

– Наньжун Гу сказал: «Когда в деревне заболевает один человек, его сосед расспрашивает его, и больной может рассказать о своей болезни. Но его рассказ о болезни – это еще не сама болезнь. Когда я спрашиваю вас о Великом Пути, я словно пью снадобье, от которого мой недуг только усиливается. Хотелось бы услышать о том, что есть главное для сбережения жизни?.. – Ты хочешь знать о том, как сберегать свою жизнь? – ответил Лао-цзы. – Способен ли ты охватить единое и не терять его? Можешь ли ты, не прибегая к гаданию на панцирях черепах и стеблях трав, узнавать о будущем счастье или несчастье? Умеешь ли ты останавливаться? Способен ли все отринуть? Можешь ли оставить людей и искать самого себя? Можешь ли уйти от всего? Можешь ли быть совершенно непосредственным? Можешь ли стать младенцем? Ведь младенец кричит целыми днями и не хрипнет – таков предел гармонии. Он целыми днями сжимает кулачки – и ничего не хватает – такова всеобщая полнота жизненных свойств. Он целый день смотрит и не мигает – такова его несвязанность внешним. Он идет, сам не зная куда; останавливается, сам не зная почему. Он ускользает от всех вещей и плывет вместе с переменами. Таков путь сбережения жизни». *

– Ах, как хорошо сказал, – закачала головой Эльвира Леопольдовна. – Я всегда выделяла его.

– Кого, мамочка?

– Этого китайца.

Помянули Наньжун Гу, а также Лао-Цзы, разумеется.

– А теперь ответь мне, Кулик, брат мой, что вы можете здесь найти, кроме ветхих жилищ тех, кто уже завершил свой земной путь, да нас со старухой, угасающих в сумраке безвременья?.. Прости, мамочка… Вы же не покойников – себя ищите. Разве себя можно здесь найти?

– У каждого свой путь, – отвечал Кулик. – И путь этот не мы определяем. Разве можем мы предугадать, где будем призваны обернуться или поклониться, впасть в прелесть или воспарить?.. Я в себе знамя несу, стало быть, себе не принадлежу. И ты при исполнении, и ты в строю. Твой путь крестами помечен: уготовано, стало быть. Исполать!.. Кто знает, когда нам удастся выполнить свои миссии и освободиться? Впрочем, такую-то несвободу несвободой грех называть. Светлый путь!.. Кто знает, когда удастся дух перевести. Так лучше сказать… А безликих могил с каждым днем все больше. Так ли?